Текст книги "Бог бабочек"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Лесистые горы, испачканные редкими пятнами солнца, подступают к городку со всех сторон, словно сине-зелёные великаны. Отсюда, при взгляде с земли, в них есть что-то угрожающее. Поёжившись, вспоминаю, как ты пересказывал мне байки пожилых сослуживцев о встречах с медведями и волками… Однажды, правда, добавил: «А ты знаешь, Тихонова, что я тебя боюсь больше, чем возможности встретить медведя по дороге из части?»

Я ответила, что знаю.

– Ну вот, прошу! – (Любезно придерживаешь передо мной дверь магазина). – Тебе придётся часто посещать сие место.

– Спасибо, – улыбаюсь под звяк колокольчика над входом. – Без тебя дальше сего места я точно никуда не ногой. Ну, может, ещё мусор вынести.

– Да почему? – меланхолично пожимаешь плечами. – По посёлку-то можно прогуляться.

Посёлок ещё ближе к лесу… Я решаю промолчать.

Полноватая матрона, оказавшаяся перед нами в очереди, сканирует меня настороженным взглядом, а потом с провинциальной неспешностью размышляет вслух, сколько же ей взять баклажанов и какую выбрать колбасу. Попутно ругает с продавщицей погоду, жалуется на затянувшийся ремонт, долго ищет мелочь в кошельке… Незаметно закатываешь глаза. Ты ненавидишь очереди – и бытовую медлительность как таковую. Не понимаешь, почему другие не могут жить так же, как ты – стремительно и математически-чётко.

После матроны к прилавку, слегка робея, подхожу я. Ты ещё вчера официально объявил кухню моей вотчиной и дал мне полную свободу действий – поэтому мы поспешно закупаем побольше мяса, овощей, круп и другой необходимой для жизни пищи, которой у тебя дома не наблюдается (в изобилии наблюдаются разве что пельмени – а ещё сигареты и алкоголь).

Румяная улыбчивая продавщица тоже не противится соблазну «просканировать» меня и – как бы случайно – скользит взглядом по моему безымянному пальцу. Когда я напоследок вспоминаю про сыр, она подбоченивается и уточняет: «Российского дать или голландского?» – с гордостью подчёркивая, что сортов сыра имеется целых два.

Выходя, я выдыхаю с облегчением. Ты совершенно невозмутим.

– Что, слухи теперь поползут? – спрашиваю, как только мы направляемся к дому. Улыбаешься.

– А как же! Думаю, уже поползли. Резонанс будет в дамском обществе, – покосившись на меня, успокаивающе добавляешь: – Но ничего страшного быть не должно – пара осторожных вопросов, не больше. Лидочка у нас довольно тактичная. Вот тётя Катя из другого магазина – потом его тебе покажу, он подальше, – это да-а… Более опасный феномен! – (Перехватываешь пакет поудобнее). – Ну что, занесём это – и покормим наконец-то ярцевских котиков?

– Конечно! – соглашаюсь с готовностью. Кошки – это свято. Голодных кошек не должно существовать.

…Ты ещё не успеваешь вставить ключ в скважину – а из-за двери Ярцевых уже доносится жалобный мяукающий хор. У меня сжимается сердце.

– А сколько их?

Дразняще улыбаешься.

– Сейчас увидишь.

Дверь распахивается, и к нашим ногам бросается живой пушистый клубок; хвосты, лапы, усатые мордочки – ничего не разобрать. Опускаюсь на колени, машинально начиная что-то ворковать, и запускаю пальцы в гладкую шерсть.

Ты смотришь на мою возню снисходительно и – почему-то – немного грустно.

– Вот это их мамка, – присаживаешься рядом, и мы вместе гладим и почёсываем чёрную кошку с белым пятнышком на груди – стройную и изящную, как статуэтка.

Кошка блаженно жмурится; приподнимает мордочку, чтобы нам было удобнее чесать. Три крошечных котёнка – чёрные комочки не больше моей ладони – тонко пищат и жмутся то к её лапам, то к твоей обуви. Они очень тёплые и такие маленькие, что страшно коснуться – вдруг раздавишь; я давно не видела котят и чувствую приступ странной – почти до слёз – растроганности.

– А это папа?

Показываю на самого маститого кота – золотисто-рыжего вожака прайда. Он единственный с достоинством сохраняет безмолвие, но приветливо урчит, когда ты проводишь рукой по его спине. Поднимает хвост – роскошный, похожий на перо с чалмы султана; когда-то моя кошка в хорошем настроении делала так же. По-детски хочу схватить кота в охапку и прижать к себе, но мне мешает что-то вроде почтения.

– А вот не знаю даже, Ярцевы не уточняли. Видишь, эти котята не в него, и ещё один есть – так он тоже не совсем похож… Может, на стороне нагуляла! – (Усмехаешься, оживившись. Подавляю вздох: ты и здесь находишь повод поразмышлять о женской неверности… Кошка-мать, покинув меня, начинает тереться об твои ноги и спину; потихоньку и котята шерстяными мячиками перекатываются к тебе. Похоже, не только на людей ты действуешь магнетически). – Так, ладно, надо их покормить. Ярцевы сказали, что оставят корм на кухне. Сходи, поищи.

Пока кошачье семейство в восторге жмётся к тебе, как к единственному источнику тепла в холодной вселенной, я принимаюсь за прозаический быт – наполняю миски водой и кормом, убираю лоток, поправляю съехавшее покрывало на диване. Ты весьма небрежен со своими почитателями: чаще грубовато треплешь их шерсть, чем гладишь, а однажды даже отпихиваешь рыжего вожака ногой (я испуганно охаю). Вспоминаю, что собаки всегда нравились тебе больше кошек – хотя ухаживать тебе приходилось и за теми, и за другими.

Впрочем, котикам Ярцевых, кажется, не очень-то важно, что их чувства безответны; после толчков и отпинываний и котята, и их родители льнут к тебе с прежней страстью.

Прямо как я.

– Лицемерные мрази, – вздыхаешь ты. – Вот за лицемерие я их и не уважаю… Они привязываются к тебе, пока ты кормишь их и убираешь за ними. Нет у них настоящей любви к хозяину, как у собак.

Войдя в комнату из кухни, застаю очаровательно-волнующую картину: ты сидишь на диване, лениво щёлкая пультом телевизора, а окончательно покорённые котики вьются вокруг. Рыжий пушистик умостился у тебя на бедре, кошка-мать гибко танцует у ног, котята резвятся на спинке дивана, за твоими плечами; среди них – и четвёртый, самый застенчивый комочек пёстрого трёхцветного окраса. Пренебрежительно щуришься, стряхиваешь с футболки шерсть, иногда милостиво поглаживаешь самых жаждущих. Крысолов из Гаммельна. Я застываю в дверях.

– Тебе идёт быть в кошках, мой господин.

Усмехаешься и рывком сбрасываешь рыжего с ноги; мявкнув, тот поднимается и упрямо лезет обратно.

– Ты сама-то посмотри на это… Ну что это? Где достоинство, где самоуважение? А? – (Схватив кота, требовательно заглядываешь в его тёмно-янтарные глаза – будто ждёшь ответа). – Лицемерные мрази и подхалимы, вот и всё! Где кошки, там обязательно моральное блядство.

– Н-не знаю… – (Неуверенно сажусь на свободный от кошек участок дивана). – Думаю, не все кошки такие. И их любовь не всегда связана с чем-то… материальным. Я вот насыпала им еду, но по мне они так не фанатеют.

Снова щёлкаешь пультом и морщишься, увидев заставку скандального ток-шоу.

– Ну вот, а уйди я сейчас – и по тебе начнут так же! Им всё равно, с кем. Абсолютное блядство.

Вспоминаю Мику – златоглазую серую радость моего детства. Перед смертью у неё отказали задние лапы, но она на передних ползла в прихожую, когда слышала, что по подъезду поднимается мама или дедушка… Качаю головой.

– Мне кажется, они любят конкретного человека, как и собаки. Просто не так… безрассудно. Со здоровым эгоизмом. Но без лицемерия.

Не отвечаешь. Твои пальцы погружаются в золотисто-рыжую шерсть кота-вожака; один из котят вдруг начинает грызть и лизать твой мизинец, лежащий на пульте. Вижу, как ты с шипением вырываешь мизинец из его зубок, и у меня глупо тянет низ живота. Какое неуместное возбуждение.

Венера в мехах.

Наверное, зря мы оба прочли Захер-Мазоха этим летом.

– Принеси ещё коньяк и колу. И что-нибудь поесть.

…Внезапная смена нашей дислокации на какое-то время обескураживает меня. Квартира Ярцевых полна запахов чужой семьи, мелочей, связанных с чужой жизнью, – фотографии в рамках, заметки на стикерах, коллекция дисков с играми, розовые женские тапочки… Мне неловко брать чужую посуду, и от волнения я чуть не сжигаю дно кастрюли, где ароматно кипят вареники. Коты то и дело норовят запрыгнуть на стол, пройтись по кнопкам пульта или забраться в раковину.

Пока я мечусь по квартире, ты томно смотришь телевизор – немое порицание за мою медлительность?.. Хотя, возможно, ты просто дорвался: в твоём одиноком жилище явно не хватает телевизора или нормального Интернета. Чего-то, что заполняло бы звуком и цветными картинками давящую тишину.

Мне, с моей злосчастной любовью к книгам, в этом смысле проще жить одной. Никакие звуки и картинки не сравнятся с тем, как написанные слова издеваются над сознанием.

Ты показываешь мне рэп-баттлы с участием Оксимирона; когда я, не вытерпев, комментирую какую-нибудь милую сердцу литературную отсылку, – недовольно хмуришься; мысленно зажимаю себе рот. Это полезно в те моменты, когда ты не в настроении разговаривать. Но молчать трудно: кошки по-прежнему вьются и трутся, вознося тебе молитвы, и в их пёстром мелькании ты прекрасен, будто юный Дионис в окружении вакханок, прославляющих спелые виноградные гроздья его венка.

В отличие от Диониса, ты мрачен и задумчив – но это не уменьшает мой трепет. Жар нарастает; я вспоминаю нас утром – твои прикосновения, порочные пляски твоего языка; всё сложнее не ёрзать на диване от желания.

Всё сложнее, сидя так близко, почтительно не дотрагиваться до тебя.

Наконец не выдерживаю и кладу голову тебе на бедро – в подражание рыжему пушистику. Лениво перебираешь и поглаживаешь мои волосы; зажмурившись, я почти мурчу от удовольствия, – но уже жду, когда ты больно дёрнешь.

Дёргаешь.

– Иди на своё место, – шепчешь мне в ухо. Мочку щекочет горячая гладкость твоих губ; вздрагиваю, исходя мурашками. – Где твоё место, сука?

Это слово твоим греховно-насмешливым голосом… Слишком упоительно, слишком много – я не вмещаю и не заслуживаю. Меня мало, чтобы такое вместить.

Сползаю на пол и встаю на колени, тяжело дыша.

– Здесь, мой господин.

– Умница. – (Отпускаешь мои волосы; проводишь рукой по щеке. Нерешительно поднимаю голову). – Хорошая девочка… Я рад, что ты приехала. – (Улыбаешься с той же странной грустью. Твои глаза затянуты поволокой хмеля; дерзко смотрю в них, не отрываясь, – и ещё быстрее пьянею сама). – Сам не думал, что так будет, но рад. Мне с тобой хорошо.

Может, я сплю?.. Чем сегодня я заслужила что-то столь простое, доброе и прекрасное – от тебя? Прижимаюсь лбом к твоему колену.

– Спасибо, мой господин. Я… спасибо.

Бережно касаешься моего подбородка, заставляя снова смотреть на тебя. Улыбаешься, игриво прищуривая один глаз – твой любимый мимический штришок.

– Чем тебя поощрить?

Сглатываю слюну. Поощрить? Ты всерьёз или это провокация? Раньше такие предложения всегда оказывались провокациями и заканчивались для меня плохо. Но сейчас от тебя веет такой искренней теплотой, что, возможно…

– Не знаю, мой господин. Я рядом с тобой и уже очень счастлива. Этого более чем достаточно.

Хочу тебя ещё.

Усмехаешься и сдавливаешь пальцами моё ухо. Чуть выкручиваешь – не очень больно, скорее неприятно; я шиплю, и чёрная кошка-мать, дремлющая неподалёку, тревожно вздрагивает. Чует конкурентку.

– Неправильный ответ. Я хочу, чтобы моя рабыня могла заявлять о своих правах… – (Выкручиваешь ухо сильнее; я тихо айкаю, но улыбаюсь. Отпускаешь. Наклоняешь голову набок, наблюдая за изменениями моего лица). – Чтобы она могла пользоваться своими преимуществами. Нельзя упускать поощрения, когда я считаю, что ты заслужила их. Запомнила?

– Да, мой господин.

– Запоминай дальше. – (Откинувшись на спинку дивана, кладёшь на неё вытянутую руку – медленно, кинематографично-красивым движением; выдержанным, как старое вино. За окном темнеет, и в вечернем свете оттенок твоей кожи ещё золотистее; чёрный котёнок обнюхивает твои пальцы – и потом, осмелев, умащивается прямо на них. Всё это так завершённо-прекрасно – впитываю каждую мелочь. Жаль, что я не умею рисовать). – Когда я скажу слово… мм… ну, допустим, слово «кошка» – ты встанешь на полусогнутые ноги и поднесёшь лицо к моей ладони. Вот сюда.

Расслабленно приподнимаешь другую руку. Зачем это?.. Мысли скачут и путаются, сплетаясь в клубок – ни одну нить не довести до конца. Меня охватывает звенящее напряжение – предвкушения, ожидания, сладко-пряного страха; точно под бой новогодних курантов, когда хочется верить, что скоро переродится мир. Киваю, глядя на твои пальцы. «Ты уверенно ходишь по моему солнечному сплетению…»

– Когда скажу слово «волосы», ты встанешь на четвереньки, пойдёшь к подоконнику и принесёшь мне оттуда то, что я скажу. Слово «пульт» – сядешь ко мне на колени. – (Холодно улыбаешься и молчишь пару секунд. Я боюсь дышать – вдруг что-нибудь не расслышу). – И самое главное. Если тебе будет нужно, чтобы я остановился – хоть в чём-то, – ты должна сказать… «Маврин, прекрати». Или даже – «Мавр, прекрати». Как захочешь.

Стараюсь не улыбнуться. Мавр.

Похоже на реплику Дездемоны перед удушением – Шекспир, наверное, вычеркнул её из черновиков своего «Отелло». Твоё полушуточное, полусерьёзное прозвище – именно сейчас, в такой ритуальный момент… Что-то жаркое внутри клокочет ещё сильнее.

Хочу тебя, хочу тебя ещё. Бери меня. Не могу терпеть.

«Перестань», – строго велю себе. Рыжий кот-вожак вальяжно уходит на кухню – кажется, твой оригинальный выбор стоп-фразы его не впечатлил.

– Запомнила? – спрашиваешь с мягкой гортанной вкрадчивостью; мне хочется застонать.

– Да, мой господин.

– Повтори.

– Слово «кошка» – я встаю на полусогнутые ноги и подношу лицо к твоей руке. Слово «волосы» – встаю на четвереньки, иду к подоконнику и приношу оттуда то, что ты скажешь. Слово «пульт» – сажусь к тебе на колени.

Что ж, иногда в цепкой гуманитарной памяти есть плюсы.

– Хорошо, – благосклонно киваешь. Вытаскиваешь руку из-под уснувшего котёнка; тот не просыпается. – А чтобы я остановился?..

– «Мавр, прекрати».

На этот раз ты светло улыбаешься сам – и я решаюсь отзеркалить твою улыбку.

– Да. Молодец. Знаешь, а ты была бы неплохим срочником, Тихонова! – (Всё ещё улыбаясь, делаешь глоток коньяка. Ты уже сравнивал меня со своими солдатами-срочниками – и, как и раньше, это почему-то болезненно нравится мне). – Ну что, прогоню тебя по командам?.. Кошка.

Что-то меняется, будто по удару невидимого гонга; твои черты становятся острее и жёстче (опять игра света?..); кажется – от грозового напряжения скоро затрещит воздух. Я приподнимаюсь с колен и наклоняюсь вперёд – так, чтобы ты мог дотянуться. Ноги быстро затекают, начинают дрожать; загнанный зверёк бьётся во мне вместо сердца. Другой зверёк – самка, истекающая желанием – пульсирует внизу живота, выгибает мне поясницу, жгучим зудом покусывает грудь. Не могу смотреть на хищно-тугие линии твоей шеи, на губы, на критичный прищур – боюсь, что наброшусь. Или упаду на спину и буду умолять, чтобы набросился ты.

Но, во-первых, котики Ярцевых вряд ли готовы к такому зрелищу.

А во-вторых – это лишило бы нас самого изысканного из пиршеств.

– Сильнее согни ноги. Ближе сюда, – помолчав, велишь ты; твой придирчиво-капризный тон злит меня – и распаляет ещё сильнее. Хочу победить. Быть такой, чтобы ты желал меня хотя бы сотой долей моего желания; чтобы тебе было не к чему придраться. Быть твоей сукой – не на словах. – Не опирайся о диван… Вот так.

Замахиваешься, подносишь ладонь к моему лицу; глотаю запах дыма с твоих пальцев…

И – понимаю.

Почему я не поняла раньше? Как могла не догадаться? Это же самое простое, самое очевидное. Куда очевиднее всех моих – и наших – странных фантазий.

Слишком абсурдно. Слишком унизительно. Очищено ото всех остатков уважения и заботы. Так не подходит нашей истории; и – идеально подходит.

Впервые представляю, как ты делаешь это со мной; представляю, что ты можешь сделать это уже через секунду. Жарко; трясёт; я таю и истекаю влагой, как беспомощная льдинка на солнце.

Почему же ты останавливаешься?..

На дом падает тьма, потрескивающая, как перед грозой; каждый миг длится дольше минуты. Замахиваешься снова – резкий чирк по воздуху – и опять удерживаешь руку в сантиметре от моего лица. Почему ты останавливаешься?!

Хочу. Бей.

Грустно улыбаешься и шепчешь:

– Смелая…

Ты думал, что я отвернусь? Вздрогну, закрою глаза? Смотрю в твои – твой взгляд по-змеиному неподвижен, и зелёный блеск чешуи завораживает.

Замахиваешься опять – и бьёшь.

Чуть сильнее, чем я ожидала, – голова отлетает к плечу. Эхо удара долго звенит в воздухе; щека вспыхивает хлёстким жаром.

Раскроившая небо молния.

Слишком абсурдно. Слишком унизительно.

Совершенство.

Поворачиваюсь другой щекой; от дрожи едва могу выдавить:

– Мой господин… Пожалуйста.

Молчишь, раздумывая. Наклоняешься так близко, что твоё сахарное от колы дыхание вползает мне в рот.

– Уверена?

– Да. Прошу тебя.

– Скажи это. Скажи вслух.

– Ударь меня… по другой щеке. Пожалуйста.

С усмешкой отстраняешься. Словно забыв обо мне, почёсываешь лобик спящему котёнку. Провожу пальцами по щеке – до сих пор горит. Не застонать всё сложнее.

– М-мой господин?..

– Нет. Пока рано… Волосы!

Бросаюсь на четвереньки и рвусь к подоконнику; ноги гудят, и я больно сбиваю колени – но замечаю это как-то отстранённо, точно они не мои. Это не может помешать мне.

Помешать заслужить ещё одну твою пощёчину.

Если бы я знала, что это вот так, я бы мечтала об этом с семнадцати лет.

– Хорошо… Там есть календарик с дельфинами. Неси его сюда и положи к моим ногам.

Повинуюсь; кошка-мать, теперь возлежащая на подоконнике, смотрит на меня с вежливым любопытством. Всё это крайне сумасшедше и похоже на дрессировку животного – совсем не так, как в тех красивых издевательствах, о которых я читала.

Гораздо красивее, чем в них.

– Кошка!

Ликуя, встаю на полусогнутые ноги. Очень быстро; но это лучше мучительного ожидания.

Хватаешь меня за волосы; мурлычешь:

– Ну и что, неужели готова? Не обманываешь?

– Готова, мой господин. Я… Пожалуйста.

И куда делся мой по-филологически богатый словарный запас?..

Подтягиваешь меня ближе к себе – с жёсткой, отрезвевшей полуулыбкой. Не знаю, где граница твоих истинных чувств и роли; да это уже и неважно. Как все актёры и боги, ты всегда чересчур проникаешься игрой. Я смотрю на тебя – и не помню, когда в последний раз так боялась.

Не помню, когда мне было так хорошо.

Стиснув зубы, ты одной рукой комкаешь мои волосы, другой – замахиваешься…

Вторая молния попадает прямо в меня. Метко и жгуче – как плетью.

Вместо меня – кучка пепла; стыд, и восторг, и жуткое, размазывающее унижение. Значит, твои пальцы безумного маэстро могут быть и такими – жестокими.

Ещё. Хочу ещё. Только не прекращай.

Нет; сейчас нельзя просить. Выпрямляюсь.

– Подставляй правую щёку, – негромко велишь ты.

Удар.

– Левую.

Удар.

– Правую.

Всё тонет в горячечном мареве. Ты снова и снова хлещешь меня по лицу; я вскрикиваю и радостно плачу. Небо бесится в огненных клеточках молний, меняясь местами с землёй. Однажды больно попадаешь по скуле – прямо в кость; прикусываю щёку изнутри, чтобы не закричать. Твоё лицо мерцает, ускользая от меня – мы вместе падаем в реку времени.

(«…Ты недостойна меня».

«…Хочу делать тебе больно».

«…Каково это: любить человека, который не хочет существовать?»

«…Она меня чувствует, а ты нет».

«…Хочешь, позову её сейчас и трахну – лишь бы никогда больше тебя не видеть?!»

«…Как же ты меня заебала!.. Давала всем подряд, как шлюха, как только я перестал общаться с тобой!»

«…Ты всё равно сюда не приедешь».

«…Я люблю тебя вопреки»).

«Я люблю тебя».

Нет. Такого я никогда от тебя не слышала.

Или?..

– Пульт.

Мир озаряется новым светом. Лицо горит и ноет; забираюсь к тебе на колени, прижимаюсь грудью к груди. Обнимаешь меня за талию, гладишь; жадно впиваюсь пальцами в твои плечи. Меня так колотит, что трудно сидеть. Мы полностью одеты, но происходит что-то смелее, запретнее, божественнее самого разнузданного секса. Ты словно пишешь по мне, окуная пальцы в чернила.

Гладишь сильнее, чувствуя мою дрожь.

– Ну, чего ты, глупенькая?.. Испугалась?

Трясу головой. Слёзы капают с моего подбородка тебе на футболку и шею; ловишь на кончик пальца одну из них, как дождинку. Улыбаешься – лучисто и мягко, будто пощёчины привиделись мне в бреду.

– Ты молодец… Я тобой доволен. – (Гортанный бархат твоего голоса окутывает теплом. Гладишь меня по щекам, бёдрам, спине, притягиваешь к себе вплотную. Чувствую тебя всем телом; всхлипываю, блаженно закрывая глаза. Я по-прежнему жажду тебя, но уже обессилена. Слишком много для жалкой смертной; слишком близко к огню для бабочки). – Покорность должна вознаграждаться… Ну-ну, не плачь! Хорошая девочка. Как тебя поощрить? – (Утерев мне слёзы, заглядываешь в лицо. Смотришь с умилённым, смешливым сочувствием – как на ребёнка, которому пригрозили, что ёлки на Новый год не будет, а он – глупышка – поверил). – Проси, чего желаешь. Ты заслуживаешь этого.

– Мой господин, я…

– Проси! Это приказ.

Гипнотические, вкрадчивые волны твоего голоса вновь сменяет сухая непреклонность. Сглатываю слюну.

Я прекрасно знаю, чего хочу, но – можно ли так дерзить? Рискованно. Часто ты не воспринимаешь всерьёз эти чувственные мелочи. Можешь посмеяться надо мной, или сказать, что я ханжа, или обвинить в неуважении…

Смотрю на твои приоткрытые губы.

К чёрту.

– Пожалуйста, поцелуй меня.

Улыбаешься. Твои зрачки расширяются – тьма подступает к лесу.

– Куда?

– В шею… – перевожу дыхание. – Поцелуй, а потом укуси.

Мурашки от твоего выдоха щекочут мне шею и мочку уха. Хочется видеть, но ещё больше – ощущать; выбрать трудно – но всё-таки я выбираю второе. Откидываю назад голову и закрываю глаза.

– Сюда?

Мычу что-то невнятное. Ты целуешь меня – так влажно, тонко и горячо; проходишься раскалённой иглой и шёлком. Кончиком языка упираешься в бьющуюся венку; моргаешь, и кожу дразнит лёгкое касание твоих ресниц.

Со стоном крепче обнимаю тебя ногами.

– Кусать?

– Да. Да… Пожалуйста.

Впиваешься зубами – больно, долго, именно как мне хотелось; отдаюсь этой сладкой боли – до немощной страсти, до онемения; темнеет в глазах. Ты – та самая рысь из твоего старого текста, ягуар на цепи из твоих фантазий о приручённой дикости, львы, во имя Божие рвущие на части мазохистски кайфующего пророка Даниила…

Очнувшись, понимаю, что вжимаю тебя в спинку дивана и бесстыдно трусь об тебя, скользя рукой вниз.

Вспыхиваю и отдёргиваю руку. Без разрешения – нельзя. Это слишком, и я не заслуживаю.

Ведь так?..

– Ещё?

Твой похотливо-предлагающий (предлагающийся?..) шёпот опаляет до костей; возможно ли?

– Да! Да, умоляю…

Ухмыляешься.

– Нет. Надоело.

Разжимаешь объятия – и грубо сбрасываешь меня с колен.

Ахаю – не от боли, а от неожиданности (немного – от обиды за несправедливый приговор?..), – и ты хватаешь меня за волосы так, что воздух кончается в лёгких. Приподнимаешь, почти отрывая меня от пола; задеваю ногой пустую бутылку, и она падает; котята, устроившие сражение за какой-то бумажный бантик на нитке, испуганно бросаются врассыпную. Когда дьявольская гармония твоих пощёчин успела превратиться в эту несуразицу?..

Дёргаешь ещё резче и тянешь вниз:

– А что это с нами такое? Слёзоньки опять выступили… Теперь правда больно, а не просто в кайф? На игру уже не похоже, да?

Твоё глумливое сюсюканье вгоняет в панику сильнее того, что ты делаешь.

– Н-нет, мой господин. Не похоже.

Пересаживаешься на край дивана и шепчешь в моё скривившееся от боли лицо:

– Всё ещё уверена, что хочешь быть моей рабыней?

– Да, мой господин.

– Да…

Отпускаешь мои волосы – презрительно, как половую тряпку. Сдерживаю рыдания: такие резкие перепады всегда попадают в меня без промаха, контрольным выстрелом, – и ты это знаешь.

Щёлкаешь пальцами, приказывая, чтобы я подлила тебе коньяка. Твоя рука с кружкой пляшет в воздухе; меня продолжает трясти – но уже не от желания, а от ужаса. Ты отпустил себя и снова опьянел? Или притворяешься? Или?..

– Понял я всё про ваше женское «люблю»… – хрипло шепчешь ты. – Вот скажи, как ты это сделала? Какого хуя у тебя получилось? Втёрлась ко мне в доверие, приехала – никого больше не пустил, кроме тебя… Притворяешься тут хорошей и верной. С чего я должен тебе верить, а?!

Кажется, никогда – даже в часы истязаний по телефону – ты не говорил со мной так озлобленно.

Хотя в подобные моменты меня часто преследует это глупое заблуждение: хуже никогда не было. Было. И будет.

– Мой господин, я…

– Заткнись и жди, когда я закончу! – повышаешь голос. Ставишь кружку на подлокотник, и часть коньяка с колой выплёскивается на покрывало Ярцевых. Машинально приподнимаюсь, чтобы бежать за тряпкой, но ты гневным жестом останавливаешь меня. – Сиди. Потом уберёшь… Так какого хуя, скажи? Ты же такая умная, всё должна знать! Без пяти минут кандидат наук, да? – (С издевательской медлительностью хлопаешь в ладоши. Твоя ухмылка теперь напоминает оскал). – Какого хуя был этот твой гей? Итальянец этот? Какого, если ты меня заебись как любила?!

Смотрю в пол.

В моей боли много оттенков и запахов, но главный – затхлая вонь разочарования.

Как же жаль. Я думала, ты действительно понимаешь.

– Мой господин, это было…

Умолкаю, сквозь слёзы глядя на безмятежную возню котят. Было – как? Нелепо? Неважно? Почти смешно?

– Что-что? – колко спрашиваешь ты, поднося к уху ладонь, сложенную трубочкой. – Громче, пожалуйста!

– Было ошибкой. И я на самом деле сожалею о ней…

– Ошибкой?! – кричишь, отпрянув. – Ошибкой? Да если я ещё раз такое услышу, ты завтра поедешь домой, поняла?!

Несколько минут в комнате не слышно ничего, кроме моих всхлипов; даже котята прекращают играть. Я давно не была такой раздавленной. И знаю: из-под завалов после этого землетрясения мне точно не выбраться.

– Прекрати скулить.

Отважившись, поднимаю взгляд.

– Мой господин, пожалуйста, выслушай меня. Просто выслушай. Я ведь уже рассказывала, как и почему всё это произошло… Рассказывала, что мне было очень плохо и я была уверена, что никогда больше тебя не увижу. Даже мельком не увижу – не говоря о большем. Я…

Умирала.

Нет. Нельзя вслух.

– Это было ошибкой, мой господин. Я действительно так считаю. И раскаиваюсь, хоть и не могу ничего исправить. Это… не привело ни к чему хорошему. Ни для меня, ни… для них.

Разумеется, не привело. Бунт против своего бога никогда не приводит к хорошему. Можно спорить, и злиться, и быть в отчаянии, и много чего ещё. Но – не восставать. Не восставать, что бы твой бог ни творил с тобой.

Тогда я этого не понимала.

И – сейчас тоже не вполне уверена, что это правильно.

Берёшь меня за подбородок; с той же пьяной злобой смотришь в глаза.

– А я-то думал, что могу быть для кого-то целым миром… – протягиваешь с горечью, рвущей меня на части. – Правда, дурак, надеялся. Думал: если оставлю тебя – ничего не изменится. У кого угодно изменится, но уж точно не у Тихоновой… Идиот!

Укол шпагой; мушкетёр гибнет. Знаю, что у меня уродливо морщится лицо. Нет сил не плакать – слишком больно за нас обоих.

И ещё – невольно – я тоже злюсь. Как ты смеешь позволять себе такие абсурдно-еретические речи? Ересь против себя самого.

Целым миром? Конечно, ты не был им. Ты был…

– Всеми.

– Что?

– Всеми мирами, Дима! – забывшись, называю тебя по имени. К дьяволу: так даже лучше. Главное – не закричать. Вскидываю голову, отрывая подбородок от твоих пальцев. – В моих текстах много миров. Я вроде как-то упоминала… Мироздание, которое устроено, как пчелиные соты, – помнишь? Много-много миров с общими границами. Миллиарды миллиардов. Они рождаются и умирают – каждый день. И ты был всеми.

Нахмурившись, опускаешь голову. Мы оба долго молчим.

Рыжий кот-вожак проходит мимо и, бестактно потеснив меня, трётся о твои ноги: уже соскучился. Мрачно усмехаешься; он трётся снова и кокетливо мурчит. Ещё бы – ведь заветное место у тебя на коленях освободилось. Разведав обстановку, он заново запрыгивает туда и сворачивается в клубок. Ты нежно, почти любовно, гладишь его; замираю, не дыша – чтобы не спугнуть твоё новое настроение. Может быть, кот успокоит тебя, раз у меня не вышло? Может быть…

Болезненная судорога искажает твоё лицо. Наотмашь бьёшь кота по морде – по очень чувствительному месту – там, где усы, – берёшь за шкирку и бросаешь в другой конец комнаты; он отбегает с оскорблённым мявом. Швыряешь следом бутылку.

Я всё-таки вскрикиваю.

Перепады, жестокость, зачатки холодной властности – всё это было в тебе всегда, не мешая цвести доброте и самоотвержению. Было всегда – но сегодня перепады так резки, а жестокость так стихийно-груба, что мне на самом деле становится страшно. Будто это уже не ты. Будто тебя ведёт что-то тёмное, истеричное, бесовское.

Что-то с той стороны.

Ты мутно смотришь на меня и встаёшь с дивана; покачиваясь, подходишь к окну.

– Лицемерные мрази, – цедишь сквозь зубы – с той же безысходностью, что и днём. Рыжий пушистик, боязливо выгнув спину, жмётся к стене; ты указываешь на него – не пальцем – перстом. Указующий перст святых на картинах; безжалостный судия. Мне хочется постучаться тебе в грудь, как в дверь – чтобы разбить ледяную корку, чтобы вызволить тебя настоящего. Хотя кто, если не я, постоянно будит в тебе эту безжалостность?.. – Лицемерные и продажные! Смотреть мерзко… Я даже тебе верю больше.

– М-мой господин, я…

– Ударь его.

– Что? – замерев, вижу только кончик твоего пальца – а он по-прежнему направлен на кота. Наверняка я не так поняла. Наверняка…

– Ударь его! – (Дёргаешь подбородком в сторону кота. Спокойно берёшь с подоконника зажигалку и сигареты, закуриваешь; меня почему-то начинает мутить). – Вот этого, рыжего. Хочу увидеть, как ты его ударишь. Бей.

Тошнота разрастается в горле. Беспомощно смотрю на кота – он уже идёт за твоими объятиями, точно не веря в случившееся; мягкие подушечки лап бесшумно касаются пола, усы топорщатся вопрошающе: я сделал плохо? за что ты наказываешь меня?

Эти вопросы мне слишком знакомы; сглатываю горькую слюну.

– Не могу, мой господин. Прости. Я… не могу бить кошек.

Выдыхаешь струйку дыма, скорчив пренебрежительно-удивлённую гримасу – будто я несу безнадёжный абсурд.

– Я чего-то не понимаю – или ты хочешь нарушить мой приказ?

– Не нарушить. Я… – (Кот садится рядом со мной. Смотрит на тебя снизу вверх, обернув хвостом пушистые «штанишки» на задних лапах. Его уши чутко подрагивают: он слушает нас – громких, неуклюжих великанов). – Прикажи что угодно другое. Пожалуйста.

– Но я приказываю это! – (Докурив, ты с силой вдавливаешь окурок в пепельницу). – Я твой хозяин или твой коллега? Если хозяин, какого хрена ты претендуешь на обсуждения?.. Бей!

Твоё слово претендуешь – ещё один знак того, что спорить дальше нет смысла.

Медленно выдыхаю. Тихо, – велю себе. Тихо-тихо-тихо. Тшш. Всё будет хорошо. Наверное.