Текст книги "Бог бабочек"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Последние слова тонут в шипении масла и скрежете ложки о сковороду – наверное, ты отправляешь овощную поджарку в суп. Я бы многое отдала, чтобы взглянуть на это.

Кирилл, хмыкнув, кричит в ответ:

– Как скажете, Дмитрий!

Показательная фраза. Если бы то же самое сказала Женя, он наверняка ещё долго бы препирался. Тебя хочется слушаться.

– Я не так уж часто их и беру в последнее время! – (Женя теперь тоже говорит громче – обращаясь явно к тебе. Оправдываясь перед тобой?..). – И никогда не беру крупных собак с тех пор, как вы вселились. Если бы вы хоть раз серьёзно сказали, что они вам мешают, я бы…

– Шварц, ну что ты выдумала-то, ну? – мягко спрашиваешь ты.

Мягко и успокаивающе – словно по сердцу, снимая тревогу, топочут кошачьи лапки. Ты часто так говоришь, и часто – с намеренными повторами «ну», «вот» и просторечных словечек, создавая атмосферу незамысловатой доверительной беседы. Когда ты обращаешься так ко мне, сразу кажется, что я в плацкартном вагоне – пью слишком крепкий чай, придерживая горячий подстаканник, и лениво обмениваюсь репликами со случайным попутчиком. Или сижу на завалинке деревенского дома, любуясь закатом. Или – гуляю с тобой по осеннему парку и не могу на тебя насмотреться. Безграничный, чистейший покой.

– Ты же меня знаешь кучу лет! – продолжаешь кричать из кухни. – Будь что-то не так – я сказал бы как есть, не постеснялся. Ну, а Кирюху мы просто выгоним, если ему не нравятся твои котейки… Квартира-то твоя. И вообще – не отвлекайте меня: у меня тут интимный момент с чудо-блюдом!

Женя и Кирилл обмениваются безмолвными улыбками – индейцы, раскурившие трубку мира.

Что ж, значит, и эти – твои. Твой гипноз с ними не так прямолинеен, твоя власть не так очевидна, как в случае с Артёмом или Шатовым. Но чары – работают, как я и ожидала.

– Он сам решил готовить даже простуженным? – спрашиваю я, чтобы окончательно оставить тему животных. Женя кивает.

– Да, Дима частенько теперь готовит. Общага, видно, перестроила… А когда узнал, что ты приедешь – прямо настаивал, что приготовит сам.

Не красней.

Выпрямляюсь и незаметно перевожу дыхание. Я счастлива и взволнована – но Кирилл не должен этого видеть. Он и так смотрит чересчур пристально: точно ждёт, что я покраснею.

– Ого… Даже так.

– Может, общага и учит готовить, но вот я там жить совершенно не жажду, – заявляет Кирилл. – С месяц посмотрел на этот общий душ, на клопов – и съехал.

– Ты же в политехническом учишься? – уточняю я.

– Да.

– А специальность?..

Он ухмыляется.

– Ну… Ты же гуманитарий, правильно? Тогда не ломай голову. Всякие штуки, связанные с электричеством.

Ах вот как. Я, конечно, не увлекаюсь соревнованиями в снобизме, но… Сейчас спросит Женя.

Она спрашивает.

– А ты, Юль? Мне Дима говорил что-то, показалось – философия, но потом я поняла, что не совсем…

– Всякие штуки, связанные с литературой, – глядя на Кирилла, произношу я.

Женя смеётся, одобряя моё парирование.

– Филология, да? Я вспомнила!

– А ты читала Буковски? – Кирилл заинтересованно наклоняет голову набок; тоже – почти так же, как ты. И снова унылое эпигонство: если у тебя это выходит обаятельно и порой – почему-то даже эротично, у него – очередным знаком отстранённого высокомерия. Вот что бывает, когда подросток из художественной школы пытается копировать Боттичелли, а пьяная бухгалтерша голосит в караоке Селин Дион.

– Нет, но наслышана.

– Я недавно дочитал «Макулатуру», и…

– Буковски? Это тот, который нравится Хэнку Муди и его даме? – оживлённо спрашиваешь из коридора ты.

Наконец-то входишь – раскрасневшийся от кухонного жара, невыносимо очаровательный. Я опускаю взгляд.

– Да. – (Ради тебя Кирилл легко отказывается от продолжения своей фразы). – Он самый. «Грязный реализм» и все дела.

– Хэнк Муди – это писатель из того сериала, про который я тебе говорил. Помнишь? – (Вдруг садишься между мной и Женей – очень близко ко мне; на этот раз я сдаюсь и краснею. От тебя пахнет чем-то вкусным и щедро приправленным; не оттёртое пятнышко масла блестит у тебя на запястье. Подносишь руку ко рту и слизываешь его – мелким, точным движением языка. Чувствую, что улетаю куда-то далеко-далеко – возможно, в другую галактику). – «Блудливая Калифорния».

– Ох, нет!.. – стонет Женя. – Только не говорите, что сегодня мы опять будем смотреть этот разврат! Не хочу я.

Ты с утешительной ласковостью тирана гладишь её по плечу.

– Естественно, будем, Шварц. Ну скажи, вот зачем ты противишься неизбежному? Я же должен показать Юле своё любимое на данный момент произведение!

– Любимое? – улыбаюсь я. – А как же «Крёстный отец»?

Твои глаза беззастенчиво скользят по моему лицу. В них дремлют лесные тени, дремлет что-то древнее и страшное – даже сейчас, в этой милой и неопасной квартире, где ты то и дело шмыгаешь носом и покашливаешь.

– Вот я и говорю: на данный момент. «Крёстный отец» – вне времени… – (Прикасаешься к груди, подчёркивая сакральность творения Пьюзо и Копполы). – Так что, мы идём на кухню или как? Чудо-блюдо от Мавра готово!

«Чудо-блюдом» оказывается гречневый суп; правда, позже я узна́ю, что ты насмешливо возвеличиваешь так все свои кулинарные шедевры. Моя попытка промямлить, что я не голодна, разумеется, ни к чему не приводит: ты молча наливаешь полную тарелку мне, потом – Жене и Кириллу. Суп выглядит странновато и слишком густо, но – как только я глотаю первую ложку, у меня вырывается изумлённо-восторженное мычание. Очень много соли, специй и лука, мяса и крупных кусочков картофеля.

Очень много недозволенного мне – и такого прекрасного из твоих рук.

– Вкусно? – польщённо улыбаешься. – А я тебе говорил!

– Вкусно. Не знала, что с гречкой тоже варят супы.

– Ну вот видишь, хоть в чём-то я тебя просвещаю. Кушай, а то ты опять… замученной выглядишь. Устала, наверное?

Пауза многозначительна – как и твой укоризненный взгляд, посланный мне через стол. Ты хотел сказать «опять похудела», но из тактичности не стал.

Поскорее съедаю ещё пару ложек; по телу разливается домашнее тепло. Почему-то это немного дико: я давно не чувствовала себя такой… расслабленной? В такой безопасности? Я не до конца могу объяснить себе, что к тебе испытываю, – но теперь точно знаю, что мне невероятно нравится, когда ты меня кормишь.

Кажется, Вера права. Я – живой материал для диссертации психиатра.

– Сегодня не особо. Было четыре пары, и всё.

Цокаешь языком и смотришь на Кирилла с выражением «вот так-то!». Тот ест с ледяным спокойствием.

– Четыре пары – и всё! Понял, Кирюха? У кого-то это мало считается.

– У всех нормально считается, если не прогуливать, – сдерживая улыбку, наставительно произносит Женя. Ты демонстративно кашляешь, схватившись за горло, и сипишь:

– Я сейчас не прогуливаю. У меня уважительная причина.

– То есть у вас бывает и больше четырёх пар на вашем филологическом, что ли? – со скучающим видом спрашивает Кирилл. Открываю рот, чтобы объяснить, – но ты объясняешь раньше меня:

– Юля просто дополнительно учится на переводчика. Я вам не говорил?

– Ого! А какие языки? – уважительно интересуется Женя.

– Английский. Ещё итальянский учу… в основном сама.

Твой взгляд «вот так-то!» перемещается на Женю; с непонятным торжеством прищуриваешь один глаз и целишься в неё «пистолетом» из пальцев.

– Как запросто, да? «Итальянский учу, сама» – вообще фигня же. Вот вам, технари несчастные, понятно?! Нам, точнее. А ты говоришь: котики, собачки…

Женя не выдерживает и смеётся; даже Кирилл чуть не давится супом. Я краснею в очередной раз.

– Ну, это же не…

– Юль, кстати! Вот всё хотел спросить про тот же сериал – то есть про название… – (В несколько бодрых зачерпываний ложкой доедаешь суп; откидываешься на спинку стула и по-деловому забрасываешь ногу на ногу. Кирилл и Женя следят за текучими переходами твоих движений почти так же внимательно, как я, – хоть ты к ним и не обращаешься). – Мы тут всё обсуждали с Кирюхой. Нам он нравится сильно – в смысле, мне нравится, и я его заодно подсадил…

– Увы, – вздыхает Женя.

– Там такой герой, который просто… Ну… – (Поднимаешь глаза к потолку и издаёшь невнятное восторженное восклицание, изображая дрожь). – В общем, ты обязана это увидеть! Кое-что там тебя может оттолкнуть, конечно, но…

– Кое-что – это примерно половина сцен, – шепчет мне Женя.

– …но он капец как харизматичен! Местами даже больше, чем я, вот честно.

– Не может быть, – с улыбкой отвечаю я, надеясь, что ирония в моём голосе перекрывает искренность. Я люблю тешить твой эгоцентризм, но тебе ни к чему знать об этом. Садишься полубоком, теперь направляя «пистолет» на меня; в твоих глазах блестит вызов.

– Вот сегодня увидишь! Не будем слушать Шварц – всё равно она сядет с нами смотреть, никуда не денется…

Женя прячет лицо в ладонях, притворяясь, что плачет. Ты мгновенно меняешься в лице: женский плач, пусть и сыгранный в шутку, действует на тебя отрезвляюще.

В тот день я ещё не знаю, что так будет не всегда.

– Шварц, ты чего? – (Подавшись вперёд, кладёшь руку на предплечье Жени. Отвожу взгляд. Если бы я не была уверена, что вы дружите со школы и между вами ничего нет, то через полчаса засобиралась бы домой. Тем более, Женя – явно весьма необычная девушка, а ты таких и ищешь. Редко размениваешься на заурядных бабочек, пополняя свою коллекцию). – Я же шучу. Если хочешь, посмотрим мультик какой-нибудь… Юль, ты смотрела «Валл-И»?

– Мультик? – повторяю я – пожалуй, слишком растерянно и удивлённо, потому что думаю уже о другом. Кирилл усмехается:

– Мультик? Она, по-твоему, мультики сюда смотреть пришла, Маврин?..

Колкость в общем-то безобидна, но мне становится неприятно. Отстранившись от Жени, ты осаживаешь Кирилла одним недоумевающим движением бровей. Улыбаешься – но теперь в твоей улыбке мерцает угроза.

– Ну, я думаю, Юля пришла исцелить меня своим обществом. И ей вряд ли принципиально, что именно с нами, неотёсанными технарями, смотреть. У тебя есть другие предположения?

Кирилл пристыженно откладывает ложку и сцепляет пальцы в замок. Шатов на его месте уже сидел бы с багровыми щеками и в шаге от покаянных слёз, – но я понимаю, что изнутри и он сейчас в подобном состоянии.

– Извини. Ничего плохого не имел в виду. Просто Юля кажется очень… серьёзным человеком. И так смешно удивилась про мультик.

Что ж, недурной маршрут бегства.

– Всё в порядке. Я не против ни мультиков, ни «Блудливой Калифорнии» – ты мне много о ней рассказывал, – говорю я, глядя на тебя. – И мне нравятся сюжеты про писателей.

Радостно щёлкаешь пальцами.

– Ну вот и отлично! Правда, там не так уж важно, что он писатель, но…

– Гораздо важнее, что он кобель! – сурово перебивает Женя. – Но, раз уж тут такой перевес голосов, я сдаюсь. Хэнк Муди так Хэнк Муди.

– Ну всё, Шварц, ты сегодня прямо умница! Налить тебе добавки?.. – (С причудливой смесью осторожности и бесцеремонности треплешь Женю по волосам). – Так вот, про название. В оригинале там (Юль, прости меня за лештинское произношение) “Californication”. И они перевели как «Блудливая Калифорния». Я не переводчик, но вот мне дичайше не нравится! Как будто – как ты тогда сказал, Кирюх?..

– Как будто обнажили все скрытые смыслы, – бесстрастно произносит Кирилл, покачиваясь на стуле. – Они там, может, и не особо скрытые, но это – как-то совсем уж в лоб.

– И не передали языковую игру, – добавляю я, быстро сложив в мыслях кусочки паззла. – California – это понятно, штат, а fornication – если не ошибаюсь, «внебрачная связь». Ну, или попросту «блуд». Это сложно сохранить при переводе, но я согласна, что так – слишком напрямую…

– Вот-вот! – восклицаешь ты, принимая моё согласие с детским энтузиазмом. – Тебе станет ещё яснее, когда посмотришь. На русском есть ещё вариант «Калифрения» – ну, типа, попытались соотнести с шизофренией, – но…

У Кирилла вибрирует телефон. Взглянув на экран, он неторопливо встаёт и направляется к двери.

– Простите, я отвечу.

– А кто?.. – спрашиваешь ты – изменившимся, напряжённым тоном.

Это странно: ты редко бываешь таким нагло-любопытным – по крайней мере, при мне. Кирилл смотрит на тебя, и вы обмениваетесь нечистыми заговорщицкими улыбками.

– Пиковая дама.

– Понятно… – с каким-то фривольным намёком мурлычешь ты – и замолкаешь. Женя равнодушно доедает суп.

Вот оно что. Видимо, Кирилл и был тем другом, с которым ты снимал квартиру у Лены… Внутри снова разрастается тошнота; теперь мне жаль, что я всё-таки поела.

И даже – что всё-таки приехала.

– Так вот, вариант «Калифрении» мне симпатичен тем, что они хотя бы ввели отсылочку к безумию. Там это вписывается – ты поймёшь, почему, – как ни в чём не бывало, продолжаешь ты. Открываешь залепленный магнитиками холодильник. – Я тут так проникся этим сериалом, что стал уже думать, как перевёл бы сам, и… Будешь сок, Юль?

…Дальше разговор течёт по тому же непринуждённому – и, как всегда, легко проложенному тобой – руслу. С единственной поправкой: я уже не могу выкинуть из головы омерзительно-яркие картинки с тобой, Кириллом и воображаемой Леной. Когда мы всё-таки включаем «Блудливую Калифорнию» на большом плазменном телевизоре (откуда-то с середины: я великодушно отказываюсь от того, чтобы ради меня ты пересматривал самые первые серии, – хотя ты, кажется, совершенно не против), за окнами уже темнеет. Ставлю для себя жирную красную галочку: после одной серии – поехать домой.

Естественно, мой проект проваливается.

Дэвид Духовны, ни много ни мало, великолепен – и великолепно вписан в атмосферу жаркого порочного Лос-Анджелеса, с его пальмами, барами, длинноногими актрисами, интригами спивающихся творцов и дельцов с дорогими часами. Это совсем не то, что я люблю, – но на это запросто можно подсесть. Наблюдая за болью и метаниями Хэнка Муди – хоть и основательно присыпанными пудрой грубой комедийности, – я вскоре понимаю, почему тебе близко всё это. Почему ты восхищаешься Хэнком – и, если и называешь его «мразью» и «мудаком», то только с подтрунивающим уважением.

Здесь, в сибирском городе, ты создаёшь свой Лос-Анджелес. Пишешь свою историю. Возможно, нечто похожее на первый роман Хэнка – «Бог ненавидит всех нас»; услышав это название с экрана, я почему-то покрываюсь мурашками.

И ещё раз покрываюсь – когда ты ложишься на диван и по-кошачьи вытягиваешь ноги так, что они касаются моего бедра. Я вспыхиваю, но не отодвигаюсь; сижу, замерев, лишь бы длить и длить это случайное запретное касание. Женя и Кирилл ничего не видят – или притворяются, что не видят.

– Фу, какая гадость! – с отвращением восклицает Женя, когда Хэнк Муди, подрабатывающий преподавателем в университете, щупает грудь своей полуголой студентки-стриптизёрши. – Сколько можно менять баб?!

Я молчу, но полностью разделяю её мнение. Тем более, явно не у одной меня главный герой вызывает очевидные ассоциации с тобой – как своей неодолимой расслабленно-снисходительной харизмой, так и столь же неодолимой тягой (почти привычкой) флиртовать и совокупляться со всеми существами женского пола, которые попадаются ему на пути. Исключений немного: девочки, чересчур пожилые дамы, близкие родственницы.

Относятся ли к исключениям коллеги? Нет.

Подруги? Не похоже.

Разумеется, Хэнк много пьёт, любит лишь Ту Единственную и иногда сам страдает от своего донжуанства… Иногда. Если честно, довольно редко.

Куда чаще страдают люди вокруг него – потому что Хэнк хронически не может разобраться в себе и играет их жизнями, не особенно заботясь о последствиях.

Я тоскливо смотрю на тебя.

– Ну, Шварц, так она же сама его хочет! – с жаром говоришь ты, протягивая к Хэнку на экране братскую спасительную ладонь. – Что ему, послать её, что ли?

Если дают – бери. И верно: зачем всё усложнять?.. Пышногрудая студентка забирается к Хэнку на колени; меня снова начинает мутить.

Пару секунд Женя в хмуром молчании грызёт чипсы.

– Ну да, послать! Или не ныть вечно, как он любит Карен и как ему плохо без неё. Это просто безнравственно!

– Безнравственно? – спокойно переспрашиваешь ты, поворачиваясь набок. Твои ноги крепче вжимаются мне в бедро; теперь сложно поверить, что ты этого не замечаешь. Мне жарко; трудно не смотреть на них, трудно не обводить пальцами скульптурно-точёную форму твоей стопы, – но я борюсь. Приятно даже просто быть с тобой на одном диване – чувствовать, как тёплая тяжесть твоего тела продавливает его так близко ко мне. – А кто просил Карен его отшивать?

– А кто просил его так жить?! – (Женя всплёскивает маленькими руками; эльф не на шутку зол). – Он же человек, а не животное! Гоняться за каждой самкой, у которой течка!..

Тихо смеёшься – и садишься на край дивана, бок о бок со мной.

– Ну-ну-ну, Шварц, полегче! Чего ты так разошлась? Ещё и с животным сравнила… Кто тут нам доказывал, что животные нравственнее и лучше людей?

– Да, причём постоянно, – томно тянет Кирилл. – Я прям только об этом и думал, когда Чарли насрал мне в тапки для душа. О его высокой нравственности.

Женя округляет глаза; мне уже кажется, что я слышу свист закипающего в ней чайника.

– А мне вот нравится Бекка, – в отчаянной попытке смягчить ситуацию отмечаю я. – Такая умная ироничная девочка. Далеко пойдёт.

– Дочка Хэнка? Ой, да, она вообще заинька! – (Улыбаешься – и вдруг, тягуче извернувшись, с детским простодушием кладёшь голову мне на колени. Меня пробирает дрожь). – Юль, потрогай мне лобик, а? Я вот не могу понять: есть всё-таки температура или нету…

Жарко тянет внизу живота. О нет. Я так боялась, что сегодня это ощущение повторится рядом с тобой, – и вот повторилось.

Ты смотришь мне в лицо – некуда спрятаться от вкрадчивой зелени твоих глаз, от мягкости волос на твоём затылке; некуда – всё это целится в меня и скоро убьёт.

Зачем же ты опять нарушаешь границы? Зачем тебе я, кто я – со всеми твоими бабочками, в этом городе грехов?..

Поборов волны ненужного трепета, кончиками пальцев дотрагиваюсь до твоего лба; задеваю по-восточному разросшиеся волоски между бровями. Какая гладкая бархатистость… Гладкая – и очень горячая.

Раньше я никогда не касалась твоего лица. Но – бог ненавидит всех нас. Бог ненавидит – иначе для чего ему снова и снова подводить меня к пределу терпения? Для чего испытывать меня желанием, как Иова испытывали проказой?

– Думаю, есть температура. Надо измерить и сбить, если больше тридцати восьми, – выдавливаю я. Ты вздыхаешь и – пожалуйста, нет – поднимаешься.

– Эх… Я её обычно так и измеряю – рукой. Но раз Юля говорит… Шварц, у нас есть градусник?

Женя приносит из аптечки термометр. Перипетии на экране продолжаются: помимо студентки-стриптизёрши, Хэнка то и дело домогаются две дамы постарше; его дочка познаёт прелести переходного возраста; действие часто смещается с линии Хэнка на линию его лысого литературного агента, чьё имя я пока не запомнила… Но я уже не могу сосредоточиться. Ты слишком близко, вокруг, везде – и мне срочно нужно уехать.

Нужно бежать через лес, чтобы выжить.

– Наверное, я пойду, – с деланой бодростью говорю я, когда заканчивается очередная серия. Ты теперь сидишь с кружкой чая на полу, у моих ног, – и смотришь на меня почти панически. – А то мне завтра к первой паре. Спасибо, суп был очень вкусный и…

– Может, останешься ночевать? – прохладно спрашивает Кирилл. – Автобусы уже не ходят.

– Да, оставайся! Пожалуйста! – (Ты ставишь кружку на пол и складываешь руки в умоляющем жесте. Я отчаянно трясу головой). – Ну, пожалуйста, Юль! До утра. Я очень не хочу, чтобы ты уходила. И там так холодно, а тут есть горячий супчик… И больной я.

От еле слышного отзвука чувственности в твоих словах низ живота тянет ещё слаще и мучительнее. Что же ты делаешь со мной? Что вообще происходит?

– Прости, мне правда надо ехать. Отсюда далеко добираться до универа, а первая пара есть первая пара. Я и сама бы подольше осталась, но…

Ты скрещиваешь руки на груди и выпячиваешь нижнюю губу, разыгрывая обиженного ребёнка.

– Ну, если ты уедешь, я ещё сильнее заболею, понятно? – (Несколько раз сухо кашляешь в кулак). – Видишь? Ну не уезжай, пожалуйста! Или это всё потому, что я заразный?..

Не выдержав, улыбаюсь.

– Ну что за глупости, Дима? Конечно, нет, просто…

Умолкаю – потому что заглядываю тебе в глаза. Это не шутливое позёрство. Ты действительно хочешь, чтобы я осталась. Осталась рядом с тобой – на всю ночь.

Что-то ломается у меня внутри – с сухим треском, как горящие ветки. Лес охвачен пламенем. Когда будет ещё один пожар? Будет ли?..

Я сдаюсь и вхожу в огонь.

– Хорошо. Хорошо, спасибо, но… где я буду спать?

…Ночью, после недолгих переговоров, Жене достаётся её родная кровать в спальне, тебе и Кириллу – разложенный диван (этому, конечно, сопутствует десяток грубоватых мужских шуточек с гомосексуальным подтекстом), а мне – пухлый ортопедический матрас на полу. К матрасу прилагаются одеяло и плед; пытаюсь возразить, что тебе, простуженному, они точно нужнее, а я рискую умереть от жары, – но ты бескомпромиссно сооружаешь для меня что-то вроде мягкого гнезда.

К вечеру твой нездоровый румянец разгорается ярче, ты тяжело дышишь и часто кашляешь – несмотря на выпитый аспирин. Ты вообще до странности взбудоражен: без конца сыплешь шутками, меняешь темы разговора, смеёшься, покусываешь дружеским сарказмом то Кирилла, то Женю, рвёшься показать мне свои конспекты, чтобы выяснить, у кого из нас более корявый почерк… Мы с Женей прикладываем немало усилий, чтобы, объединившись в коалицию, напоить тебя чаем с моим вареньем и уложить. Может, дело не только в болезни, а…

В том, что я здесь?

Нет, ерунда. С чего бы тебе придавать этому такое значение?.. Моя лихорадка эхом отзеркаливает твою; я умываюсь и пишу лживую смс маме, силясь потушить свой лесной пожар.

Рысьими бесшумными шагами ты приближаешься, пока я стою с телефоном у входа в ванную; вздрагиваю.

– Ставишь будильник? – киваешь на телефон, улыбаясь краешком губ.

Ты уже без футболки – на ночь, – и я не знаю, куда деть глаза. С тех пор, как я в последний раз видела тебя с голым торсом, ты явно плотнее занялся мышцами – и теперь похож на юного Аполлона: сила и гибкость без грубого мясного бугрения, мраморно-золотистая утончённость. Твоё тело так идеально, что это почти злит: я ведь не животное и даже не похотливый Хэнк Муди – так с какой стати мне так трудно сдерживаться? Хочу шагнуть навстречу и коснуться тебя – трогать и гладить везде, где смогу достать, трогать, и гладить, и пробовать на вкус…

Да что со мной, чёрт побери?

– Уже поставила. На шесть тридцать, чтобы успеть… Сейчас вру маме, что еду в общагу, – вздыхаю. Твоя улыбка тает, в глазах появляется озабоченность:

– Почему? Так и скажи, что осталась. Или она будет против?

Пытаюсь представить, что сказала бы мама. Я всегда ночевала дома – и новость о том, что дочь будет спать в квартире, где живут двое парней, вызвала бы у неё, как минимум, вежливое недоумение. Возможно.

Так или иначе, я слишком боюсь, что она станет думать обо мне плохо. Я уже гораздо хуже, чем она думает. Как и мой старый профессор, она – сторонница классического пушкинского «Самостоянье человека – залог величия его»; а во мне так мало самостоянья. Земля уходит у меня из-под ног; я блуждаю по лесу твоей души, и все тропки вьются по кругу.

– Не то чтобы против… – (Убираю телефон в карман). – Но может не понять.

– Ясно… – (Задумчиво киваешь. Что-то в выражении твоего лица подсказывает, что тебе и правда ясно куда больше, чем я произнесла). – А будильник зачем так рано? Шесть тридцать – это же жесть!

– Ну, отсюда ехать минут сорок. Плюс время на сборы, а если ещё и пробки… – бормочу я.

Покачиваешься с носка на пятку, будто что-то прикидывая. В закрытой спальне гудит фен Жени; из зала, где вцепился в телефон Кирилл, не доносится ни звука. Хочу уйти – но ты потираешь подбородок, и взгляд на твои пальцы снова пригвождает меня к полу. Что же делать с этим проклятьем, как его победить?.. Наверное, и Клоду Фролло не было так страшно – так мерзко от самого себя, – когда он смотрел на смуглую ножку Эсмеральды, мелькнувшую под цыганскими юбками; смотрел – и понимал, что не сможет больше молиться.

– Так, а после первой пары у тебя тоже что-то есть? – спрашиваешь ты, сдвинувшись чуть влево – намеренно загораживая мне проход.

– Н-нет, потом «окно», и есть только третья… Наше дурацкое расписание с «окнами», – неловко смеюсь.

– Да-да, я помню… – понижаешь голос до шёпота; бесовские зелёные искорки пляшут у тебя в глазах. – Так, может, не ехать на неё вообще, а? Два ночи уже – и вставать так рано. Ну это же изуверство, Юль! Что страшного, если ты разок пропустишь?

– Нет, это исключено. Встану без проблем – мне и меньше спать доводилось, не волнуйся… – (Предпринимаю неуклюжую попытку пройти в зал; ты, подавшись назад, прижимаешься плечом к стене – и я чуть не утыкаюсь носом тебе в грудь. Вспыхиваю). – Дим, я встану. Всё хорошо.

– Ну, пожалуйста, прогуляй разочек! – гортанно мурчишь ты; я стою так близко, что чувствую жар, исходящий от твоей кожи, её душный запах; вижу, как бьётся жилка на твоей шее, вижу ямочку меж твоих ключиц и россыпь мелких тёмных родинок на щеке… Упоительно-безвольная слабость охватывает меня; ты щуришься, пряча зелёные искорки под обманчивым очарованием ресниц. – Ради меня. Я очень сильно хочу, чтобы ты выспалась.

– Я высплюсь. Если не высплюсь – досплю потом, не страшно, – сквозь сухость в горле выдавливаю я. Протестующе хмуришься – но твой голос звучит ещё слаще, обволакивает, как карамель:

– Ну, что вот у вас там первой парой? Что-то такое уж важное? Тебя не простят?

– Практическое занятие по фонетике, если не ошибаюсь. Простят, конечно, но у меня же нет уважительной причины, я не больна и…

– А побыть со мной – неуважительная причина? – выдыхаешь ты.

Смотрю тебе в лицо; полумрак коридора скрадывает твои черты, дурманит мне голову, превращает сибирский апрель в вечное лето Лос-Анджелеса.

Бог ненавидит всех нас.

У моего бога ко мне – более сложные чувства.

– Нет, Дима, я не могу. Пожалуйста, пойми… Меня же потом совесть замучает. Я и так осталась на ночь и…

– Хорошо, Тихонова. Я так и знал, что ты будешь упрямиться… – (Пощёлкиваешь пальцами в размышлениях. Замечаю капельки пота над твоей верхней губой; что будет, если я сейчас потянусь к ним и… Встряхиваю головой). – Давай тогда так: не ставь будильник вообще – и, если сама проснёшься к своей первой паре, поезжай. Мм?..

Твоё вкрадчивое «Мм?» лишает меня остатков решимости. Провожу рукой по лицу.

– И… к чему это?

– Ну, ты же утверждаешь, что выспишься за четыре часа, – насмешливо напоминаешь ты. – Вот давай и проверим! А если окажется, что я прав и твоему организму будет мало – не обессудьте, Профессор…

Если мой организм сейчас чего-то и желает, то определённо не спать. Сердито душу эту мысль.

– Нет, так не пойдёт. Это просто смешно, Дим. Я сама решила приехать и остаться – значит, сама допускала, что не высплюсь… Никакой трагедии. Пропусти меня, пожалуйста.

– Профессор, Ваш трудоголизм сейчас неуместен! – (Упираешься ладонью в другую стену – на уровне моего лица. Самый непреодолимый в мире шлагбаум). – Ну, позволь ты хоть раз себе… Поступи, как сама хочешь, а не как положено. – (Что-то неуловимое меняется в твоём голосе. Смотришь на меня – серьёзно, почти не моргая). – Позаботься о себе. Разве мы часто можем побыть вместе? Разве ты сама не хочешь остаться, Юль?..

– Я уже осталась, – хрипло произношу я. Последние потуги барахтаться; я скоро пойду на дно, как Хэнк Муди, утонувший в женских духах и виски. В чём предстоит тонуть мне – в твоём кашле и гречневом супе? В чернилах? В крови?.. – Пропусти. Пожалуйста.

Ты не знаешь, что делаешь. Во имя жестоких калифорнийских богов – не играй с этим.

Играй.

Ты по-змеиному резко бросаешься вперёд – и, выхватив у меня из кармана телефон, убегаешь в зал.

Полуистерично смеюсь, исходя по́том и дрожью. Замечаю, что в спальне Жени смолк фен: интересно, как давно она к нам прислушивается?..

– Дим, ну что за детский сад?.. Отдай!

– Что отдать?

Когда я вхожу, ты уже с невиннейшим видом лежишь на диване, свернувшись калачиком. Вздыхаю, изображая оскорблённую добродетель.

– Мой телефон, – протягиваю руку. – Отдай. Хватит шуточек.

– Какие шуточки? Какой телефон? – (С ухмылкой вскидываешь брови; Кирилл, улёгшийся ближе к стене, в стоическом терпении закатывает глаза). – Кирюх, слышал, что она выдумала? Ох уж эти женщины – как вобьют себе что-нибудь в голову!..

Ты рассчитывал, что я разозлюсь? Отлично. Всё идёт по твоему плану.

– Где он? Ты бы не успел далеко его спрятать. – (Осматриваю комод, стол, подоконник; беспомощно поворачиваюсь к тебе. Ты следишь за моими метаниями одним глазом, лёжа на боку, – припавшая к земле, затаившаяся лисица). – Отдай, пожалуйста, Дим! Это не смешно. А если мне напишет мама? Если из универа позвонят? Да и вообще – мало ли. Отдай!

– Да расслабься ты, Тихонова! – просишь ты, давясь смехом. – Ну что за паника-то? Никуда я не дену твой телефон, отдам утром, в целости и сохранности. Я всего лишь отключил будильник.

– Так отдай, если отключил.

– Ну нет! Ты его снова поставишь.

– Не поставлю, обещаю.

– Грош цена твоим обещаниям! Ты уже показала, что учёба для тебя значит больше, чем я… Эх! – (В театральном горе прикладываешь руку ко лбу). – Нет тебе теперь доверия. Кирюха, вот так и теряют друзей!.. Скажи же?

– Угу, – мычит Кирилл, усиленно набирая кому-то (всё той же Лене?..) длинное сообщение.

– Всё, Юля, ложись баиньки. Утро вечера мудренее, завтра верну я тебе телефон… – потягиваешься и бесцеремонно стаскиваешь с Кирилла одеяло; тот не реагирует. Потягиваясь, лежишь всё на том же боку – и тут до меня доходит.

Неприкосновенное укрытие. Теперь я завожусь всерьёз – увы, во всех смыслах.

– Он у тебя в кармане, да? Отдай! Ну, Дима, ну, пожалуйста!

Снова подхожу к дивану. Ты беззвучно смеёшься; твои глаза блестят непроницаемым блеском – как у змия, предлагающего Еве яблоко, – и в них отражаюсь возмущённая, растрёпанная я.

– Так забери.

Дразнишь меня?

– Отдай. Я серьёзно.

– Я тоже. Забери. Боишься, что ли?..

Почему-то до конца меня разъяряет именно это издевательское, снисходительное «боишься» – как к заигравшемуся ребёнку. Хочу сделать тебе больно. Хочу ударить, а потом поцеловать в губы – прямо в бесстыже-хитрую улыбку, поедая твоё простуженное дыхание; плевать, что смотрит Кирилл.

Рвусь к карману твоих штанов; ты со смехом откатываешься, заслоняясь одеялом; тащу в сторону одеяло, теряю равновесие и – падаю на тебя, прямо на твою грешную, провоцирующую наготу. Нависаю над твоим лицом, и несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, захваченные сбоем программы.

Совсем как в глупых подростковых фильмах. Но – почему-то их героев не раздирает на кусочки так же, как раздирает сейчас меня. Твой жар обжигает сквозь футболку и брюки; ты очень часто дышишь, и я ощущаю твоё дыхание своим животом; а ниже…