Текст книги "Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)"

Автор книги: Юлий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Глава одиннадцатая
КАМЕННЫЙ ГОРОД ДРЕЗДЕН

1

– Кохер! Смените тампон!

Обрывки непонятных слов. Клочья фраз. Густая красная мгла, и сквозь нее – свет. Я лежал на дне красного моря. На поверхности скользили тени, то открывая, то заслоняя источник света. И звук – глухой, ритмичный стук.

Резкий, повелительный голос:

– Зажмите сосуд! Быстрее, черт вас возьми!

Говорили по-немецки. Сознание шло ко мне толчками вместе с болью. Чем острее боль, тем оформленнее мысль. Я услышал собственный стон, будто он донесся издалека.

– Держите его крепче! Он приходит в себя.

Отхлынула красная мгла из-под век. Надо мной – яркий рефлектор, а выше – полукруглый потолок вагона. Лицо под марлевой маской приблизилось ко мне. Видны одни глаза.

– Терпите! Будет больно!

Сейчас я уже мог терпеть. Но что я сказал раньше! Бой продолжался. И мучительнее боли был вопрос: «Что я сказал?»

Потом реальность начала уходить. Боль стала невыносимой. Я тонул в ней, и снова надвигалась красная мгла.

Когда сознание вернулось, я попытался пошевелить рукой – и не смог. Но мысли уже были связными. Санитарный поезд увозил меня в неизвестном направлении от станции Ворожба, где наши разбомбили три эшелона с танками. Плотная, пропитанная удушливыми испарениями жара стояла в вагоне. Теперь уже не было рефлектора. Желтые полки, белые бинты вокруг. Вибрирует, покачивается вагон, стонет раненый надо мной. Окно открыто, но все равно жарко. И надо работать!

Я работал. Сквозь жар и боль вспоминал все, что говорил мне Вегнер, потому что я Вегнер, и никто иной. И даже в бреду я должен видеть гавань в Триполи, а не Севастопольскую бухту.

Сколько дней прошло? Время от времени кто-то брал мою руку, и я чувствовал легкий укол. А потом я увидел небо, спину и руки человека, который держал ручки носилок. Рядом со мной положили мой пистолет и форму, свернутую узлом.

В госпитале под Гомелем я пробыл около месяца. Опять операционная, перевязки, во время которых от боли мутилось в глазах. В палате было почти так же тесно, как в вагоне, и еще более жарко. Я искал знакомые лица и не находил их. Потом понял из разговоров: в первую очередь подбирали раненых с эшелонов, а меня взяли только к вечеру, когда прибыл третий санитарный поезд. В него сносили раненых из того пассажирского состава, к которому я бежал во время бомбежки.

Однажды я услышал разговор над своей койкой:

– Этот – практически безнадежен, герр оберст. Осколочное ранение легкого. Удивительно, как он дотянул до сих пор.

– Значит, в барак? – спросила женщина.

– Нет, нет! – сказал оберст. Под небрежно наброшенным халатом виднелся пехотный мундир. – Вы меня слышите, герр Вегнер?

Я собрал все силы, чтобы ответить как можно четче:

– Вас слышу, герр оберст, и умирать не собираюсь. Мне нужно еще повоевать.

– Вы видите? – сказал оберст. – Вот ответ настоящего немца. Это заслуженный офицер кригсмарине, судя по его крестам и отметкам в офицерской книжке. Такие люди – наш золотой фонд. Эвакуировать в рейх! Где вы предпочитаете лечиться, мой друг? В Пруссии, в Баварии? Может быть, у вас есть пожелания?

Все немецкие города были для меня одинаковы. Я вспомнил рассказы Анни о Дрездене. Может быть, там разыщу ее друзей. На это мало надежды, но все же…

– Благодарю за заботу, – сказал я. – У меня нет родных, но я предпочел бы Дрезден.

Так я попал в Саксонию. Госпиталь размещался в большом загородном доме, километрах в пятидесяти от Дрездена. Здесь все было иначе. В просторной палате стены спокойного светло-бежевого цвета. Сквозь огромное, цельного стекла окно видна Эльба, причудливые скалы на берегу и сосны.

Германия! Немецкая река, немецкие сосны, немецкие врачи. Все – только немецкое. И я сам – заслуженный офицер кригсмарине, которого изо всех сил стараются поставить на ноги.

Снова сделали операцию. Профессор похвалил меня;

– Вы мужественный человек, герр Вегнер.

Жилистая монашка положила на койку Евангелие:

– Это вам поможет, сын мой!

– Бог да вознаградит вас, – ответил я смиренно, – но мне еще лучше помогла бы книга «Майн кампф».

Профессор посмотрел на меня не так дружелюбно, как раньше. Когда он отходил от койки, послышалось слово «фанатик».

Несколько раз мне переливали кровь. Я спросил монашку:

– Милостивая фрау, чья это кровь течет теперь в моих жилах?

Монашка смутилась:

– Видите ли, кровь обезличена. Мы не знаем доноров.

– Как жаль! Я продиктовал бы благодарственное письмо!

Она все-таки придумала ответ:

– Вы можете считать, что это кровь всего немецкого народа.

– Врет эта святая метла! – сказал сосед по палате. – Кровь берут у военнопленных и еще у детей в восточных областях. Так что в ваших жилах течет теперь русская кровь!

Все-таки монашке пришлось писать письмо. Под мою диктовку она выводила колючие готические буквы: «Дорогая сестра Гильда…» Письмо было адресовано в Королёвку, сестре Вегнера. Я просил ее во имя будущей победы нашего оружия прислать мне украинского сала, комплект обмундирования, оставленный в усадьбе, и ее сестринское благословение.

Двое соседей по палате – летчик-ас и штабист-подполковник, потерявший ногу на Ленинградском фронте, – улыбались, слушая это послание. Они не понимали, что мне нужно не благословение и даже не сало, а ответное письмо, которое еще раз подтвердит мою личность, как корветен-капитана Вегнера.

– Вам это сало, надеюсь, поможет, – сказал летчик, – а нашему оружию вряд ли.

Теперь даже в рейхе все чаще говорили о поражении. Ни для кого не был секретом разгром немцев на Курской дуге.

– Меня сбили над Прохоровкой, – рассказывал летчик, – с трудом дотянул до наших позиций. Вы не представляете, сколько танков у большевиков! Я видел их сверху! Лучше бы мне их не видеть!

2

В начале сентября безногого подполковника выписали.

– Поедет домой, – завидовал ему летчик, – а мне снова летать. Лучше бы отрезали ногу…

Спустя несколько дней выписали и его. Я остался один в палате. Но и наедине вел себя так, будто я Вегнер. Я вспоминал факты его биографии, имена его знакомых, повторял морские термины, команды, старался представить себе места, где бывал человек, уступивший мне имя. О связи со своими я сейчас не думал. Вот вылечат, приеду в Новороссийск, там выйду на связь.

В палату пришли двое писарей. Битый час заполняли с моих слов анкеты, сверяли с документами, которые были при мне в момент ранения. А еще через день фельдфебель вручил мне жалованье за два месяца – пачку обандероленных рейхсмарок.

Под вечер в палату вошел бледный, человек лет тридцати, в пижаме, накинутой прямо на голые плечи. Левая его рука покоилась в гипсовой повязке. За ним шел санитар с чемоданчиком и пачкой книг.

– Готфрид фон Динглингер, – представился новый сосед, движением плеч скинул пижаму, и я увидел под мышкой высоко подтянутой руки обозначение группы крови. Такую татуировку непременно делали всем эсэсовцам.

В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.

Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:

– Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?

– Нет, никогда.

Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги – монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по-итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.

Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.

В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.

– Герр хауптштурмфюрер! – сказал я. – Не знал, что имею честь дружить с таким заслуженным офицером.

– Бросьте, Макс! Кого интересуют эти побрякушки? У вас, наверно, не меньше. Кстати, что вы думаете делать после госпиталя?

– Вероятно, отправлюсь по назначению, в Новороссийск.

– В Новороссийск? Сомневаюсь. – И я снова заметил пристальный взгляд из-под полуопущенных век.

На следующий день в госпиталь приехал полковник, и меня пригласили к нему. Сначала разговор шел о моей службе на Средиземном море, потом – о пребывании в Южнобугске. В паузах я слышал легкий шорох. Может быть, беседу записывает магнитофон? Уже попрощавшись, полковник неожиданно спросил:

– Какие задания давал вам майор Лемп?

Я понял, что дело Вегнера и письмо Лемпа находятся здесь, в рейхе. Неужели Лемп выдал меня? Маловероятно. Побоится.

– Герр оберст, о моей связи с Лемпом я могу доложить только в абвере.

– Прекрасно! – сказал он. – Вы знаете, что Новороссийск оставлен нашими войсками?

– Не знал. Весьма огорчительно, герр оберст.

Если Новороссийск освобожден, связь потеряна. А может быть, ловушка? Знает, что меня ждут в Новороссийске?

– Где вы думаете провести отпуск после госпиталя?

Сказать, что хотел бы повидать сестру? Только в Южнобугске можно восстановить связь. А если и тут ловушка?

– У меня нет родных, – кроме сестры на Украине, но я уже сыт по горло партизанскими налетами.

– Так куда же? Может быть, все-таки навестите сестру?

Раз он настаивает, надо отказаться:

– Мы виделись недавно. Полагаю, сейчас не время для отпусков. Получу назначение и поеду прямо к месту службы.

– Весьма патриотично! – сказал он. – Желаю успеха. В палате ждала посылка от сестры.

– Нет ли там партизанской бомбы? – пошутил Готфрид.

Бомбы не оказалось, сала тоже. Поверх отглаженного морского мундира лежало письмо. Его уже прочли, не позаботившись снова заклеить. «Сестра» была очень огорчена моим ранением, просила беречь себя, вспоминала, как отважно я вступил в схватку с партизанами. Усадьбу они продали после того, как «эти бандиты» сожгли господский дом. Поэтому сала сейчас нет, но вместе с сестринским благословением она посылает мне коньяк.

Готфрид обрадовался:

– Вот это кстати! Сегодня у меня встреча с друзьями. Прошу вас тоже, вместе с коньяком. Сколько он стоит?

– Какие могут быть счеты между друзьями?

В госпитале были комнаты для приезжающих, обставленные со старомодной добротностью. Вечером я застал там Готфрида и его гостей. Одним из них оказался полковник, мой утренний собеседник. Второй – в гражданском костюме, плотный и лысый – назвался советником магистратуры. Об утреннем разговоре никто не вспоминал, но было ясно: этот разговор продолжается.

Пили много. Беседа легко перескакивала с одной темы на другую и всякий раз оборачивалась вопросом ко мне. Тобрук и Триполи, Южнобугск и родина Вегнера, Вильгельмсхафен, упоминались вперемешку. Приходилось до боли в висках напрягать память, чтобы назвать фамилию директора училища, которое закончил Вегнер, или описать морской бой у мыса Бон. Лишь только подводный риф оставался позади, как тотчас возникал следующий.

Готфрид подливал в бокалы, рассказывал забавные истории. С гостями он держал себя почтительно, но без подобострастия. Лысый прилично говорил по-русски. Я тоже произнес несколько русских фраз, подражая акценту Велле – бывшего моего шефа.

Когда нервы напряжены, алкоголь валит с ног либо не действует. Я был почти трезв, но старался казаться пьяным, чтобы пригасить осторожность допрашивающих, потому что это был самый настоящий допрос, несмотря на дружеские тосты.

Распахнув окно, Готфрид восхищался саксонской природой:

– Признайтесь, Макс, у вас на севере нет ничего подобного!

Я сказал, что для моряка прекраснее всего море, поэтому дождливый Вильгельмсхафен для меня милее здешних красот.

Готфрид продолжал ораторствовать:

– Вам везет, Макс. Вы не потонули в море, уцелели на Украине, остались живы, когда разбомбили ваш поезд, и скоро вы увидите самый прелестный город… – Он неожиданно закончил: – Поэтому я предлагаю выпить на брудершафт!

Мы выпили и облобызались. Гости встали из-за стола.

В госпитале все уже спали. По темным коридорам мы с Готфридом добрались до своей палаты. Он спросил:

– Как тебе понравились мои друзья?

– Достойные люди! – На правах пьяного я спросил напрямик: – Они, вероятно, служат в разведке, так же как и ты?

Готфрид фамильярно хлопнул меня по спине:

– Все мы служим фюреру, старина, и себя не забываем. По-моему, тебе тоже приходилось иметь дело с разведкой?

– Какой из меня разведчик? Я моряк и моряком помру.

– Ну, это мы еще посмотрим, – засмеялся Готфрид. – Кстати, как фамилия начальника абвергруппы в Южнобугске?

– Дорогой и уважаемый друг, – сказал я ему, хватаясь за спинку кровати, – фамилии офицеров разведки – тайна! Поэтому даже если бы я знал…

– Ты – дитя, – ответил он, – а твой Лемп арестован. Его вчера привезли в Берлин.

3

По просторной набережной летел ветер с Эльбы, взлохмаченной во всю ширь мелкой косой волной. Легкий и стройный, врезался в низкие облака одноглавый собор, весь в колоннах, украшениях и статуях. А чуть подалее, на противоположной стороне Театральной площади, протянулись в два яруса сводчатые окна. Я узнал это здание сразу – Земперовская картинная галерея.

Город серого, причудливого камня; его статуи и площади туманным видением представлялись мне, подростку, в восторженных рассказах Анни. Теперь я снова слышал ее голос: «Если бы ты видел Брюльскую террасу!..» Тогда я подумал, что Дрезден так же недоступен для меня, как планета Марс. Сейчас я шел по Брюльской террасе в узеньких плетеных погончиках на офицерском пальто, и этот город был уже не фантастическим видением, а вполне реальным полем боя. Конные статуи саксонских курфюрстов надвигались сквозь мелкий дождь, как танки. Влажные фасады дворцов и церквей окружали подобно тюремным стенам. И ни одной пары знакомых глаз, ни одной пары дружеских рук. Только германское оружие, наведенное на меня из окон, из-под огромных арок Георгентор, из-за облетевших деревьев Гроссер гартена. Даже если бы я обошел весь город, не нашел бы в нем человека, которому можно сказать: «А помнишь?..» Впрочем… одно имя я знал: Эрих Бауэр. Коммунист, рабочий на заводе «Заксенверк». Друг Анни. Наверно, он давно за решеткой, если не погиб где-нибудь на Восточном фронте.

И все-таки в этом городе должны быть еще такие люди, как Бауэр. Но как их найти? И сколько у меня времени?

После того как Готфрид внезапно обрушил на меня сообщение об аресте Лемпа, мы больше не возвращались к этой теме. Я считал, что могу «забыть» о пьяном разговоре. Готфрид через два дня выписался, взяв с меня клятвенное обещание позвонить ему в Дрездене, когда приеду за назначением.

В конце октября я приехал на автобусе в Дрезден и явился в военную комендатуру. Дежурный помощник коменданта долго вертел круглый шкаф со множеством ящичков. Выяснилось, что моих документов здесь нет. Мне выдали жалованье за месяц, продовольственные карточки, ордер на комнату в отеле и предложили подождать несколько дней.

Звонить или не звонить Готфриду? Если ведется негласная слежка, эта встреча ничего не испортит. Я не чувствовал себя загнанным зайцем, прижавшим уши в ожидании выстрела. Когда уйти от опасности невозможно, надо идти ей навстречу.

Белая монетка скрылась в щелке уличного телефона. Готфрида не было. Попросили позвонить через два часа.

Возвращайся в отель не хотелось. Лучше побродить по городу. Может быть, обнаружится мой «хвост»? Я пошел в Земперовскую галерею. Имею же я право посмотреть сокровища искусства, накопленные и награбленные саксонскими курфюрстами?!

Музей был закрыт. Шуцман рассказал, что картины вывезены, так как на город уже налетали «томми».

Хронометр показывал шестнадцать часов. Немецкое время!.. И у нас, в Южнобугске и в Киеве, тоже немецкое время, а вот в Новороссийске, где мне полагалось быть, время уже советское!

Скромно одетые дрезденцы спешили мимо, сгибаясь под дождем. В зеркально-черном асфальте отражались машины и пешеходы. Я вышел на центральную площадь – Альтмаркт. Здесь народу было побольше. Сжавшись под карнизами зданий, люди часами выстаивали в очередях у продовольственных магазинов. Конечно, это не тот голод, что принесла Германия в другие страны, но и в Германии не жирно. И молодых мужчин мало. Много только пестрых плакатов и воззваний – на стенах домов, на тумбах, на фонарных столбах. Даже у входа в Земперовскую галерею я видел остановившиеся глаза фюрера и его слипшуюся челку.

Под холодным дождем, загаженный этими плакатами, город все-таки был прекрасен, и я вовсе не хотел, чтобы «томми» разбомбили его. Может быть, потому, что Анни любит этот город? «…Фашизм – это болезнь, – говорила она, – а разве близкого человека любят меньше оттого, что он болен?»

Как странно все получается! Анни жила здесь, ходила по этой самой Прагерштрассе, а я находился на другой планете. Военные дороги привели меня в родной город, и я вспомнил, что она жила там, ходила по моим улицам, похожим на зеленые туннели. И вот я – на ее родине. Но сейчас на другой планете – она.

Я снова позвонил Готфриду. Мы встретились на Мюнхенерплац. Выскочив из кремовой машины, он так бурно приветствовал меня, будто мы просидели десять лет на одной школьной парте.

Я рассказал о разговоре в комендатуре.

– Великолепно! – воскликнул он. – Пока они будут там возиться с бумажками, ты посмотришь Дрезден.

Он непременно хотел сам показать мне город. Пришлось сесть в машину. Часа два мы колесили по центру. Как заправский гид, Готфрид расхваливал здание магистратуры, увенчанное статуей Геракла, Японский дворец и средневековую кордегардию.

Мы пообедали в кафе «Прага» на Альтмаркте. Я вытащил свои продовольственные карточки. Готфрид запротестовал:

– Нет, нет. Карточки не нужны. Я угощаю, и не спорь!

Он заплатил официанту и тут же вернул мне долг:

– Ты крепко тогда выручил меня, Макс!

В программе Готфрида была еще встреча с девушками:

– Все – по классу «люкс».

Я отказался, сославшись на то, что еще не вполне здоров.

Через два дня мы встретились снова.

– Как дела в комендатуре?

– Все то же. Видно, мне сидеть тут до конца войны.

– Ты думаешь, нас так скоро разобьют? – спросил Готфрид.

– Если офицеры будут околачиваться в тылу, а не воевать.

Я снова поймал его внимательный взгляд.

– Можно воевать и в тылу. Иногда это довольно опасно…

Что это? Намек? Угроза? Скрытое предложение? Попытка переманить разведчика, но какого – английского или советского?

По своей привычке он тут же оборвал острый разговор, словно показал и спрятал отточенное лезвие:

– Ты должен посмотреть музей «Грюнес Гевёльбе»! В этом музее действительно было много интересного.

Готфрид подвел меня к одной из витрин. Там хранился золотой кофейный прибор тончайшей работы. Он возвышался на инкрустированной, украшенной статуэтками подставке, как маленький храм.

– Ну, что ты скажешь?

– Готфрид, это изумительно! Работа большого художника.

– А ты посмотри, кто этот художник: И. М. Динглингер – мой предок! Теперь понимаешь, откуда у меня тяга к искусству?

Предки Готфрида Динглингера меня не интересовали. В зале было пусто. Только старик смотритель в синем мундирчике дремал на стуле в углу.

– Вероятно, ты не меньший художник в своем деле, – сказал я. – Чего тебе от меня нужно?

Он рассмеялся:

– Если бы ты был девушкой, я понял бы твои опасения.

На следующий день Готфрид повез меня не в музей, а в бассейн. Мы прыгали с вышки, стреляли в тире из пистолета. Готфрид стрелял великолепно, Я тоже, кажется, не опозорился. Но к чему эти экзамены? Вероятно, закончив проверку на благонадежность, перешли к проверке моей пригодности для какого-то дела. Я, со своей стороны, старался укрепить отношения с Готфридом, не задавая ему никаких вопросов.

День шел за днем, и, хотя новый друг не давал мне скучать, бездействие угнетало. Я решил испытать единственный шанс найти друзей в этом чужом городе.

Глава двенадцатая
ОФИЦЕР ШТАБА «ЦЕППЕЛИН»

1

Мне не стоило большого труда отыскать в промышленном районе завод «Заксенверк». Вероятно, этот завод, как и все другие, выпускал сейчас военную продукцию, поэтому болтаться у ворот не стоило. Я устроился неподалеку за столиком в бирхалле, куда часто заходили рабочие с «Заксенверка». На мне был поношенный штатский костюм, купленный в комиссионном магазине.

– Кельнер! Одну большую светлого и сосиски!

Подбежал пожилой официант, поставил на мрамор высокую кружку и картонное блюдечко с одинокой эрзац-сосиской.

– У тебя свободно? – спросил седоусый рабочий.

Потом подсел другой, помоложе. Они медленно пили пиво и молчали.

После второй кружки я спросил, берут ли сейчас на завод электромонтеров. Отвечали сдержанно: да, берут рабочих всех специальностей, если есть рекомендация и освобождение от военной службы. Я сказал, что рекомендацию мне получить нелегко, потому что я не местный. Вот если бы разыскать одного парня – Эриха Бауэра. Когда-то он работал на «Заксенверке».

– Распространенная фамилия, – сказал старший, – таких много.

– Он лекальщик, родом из Вестфалии.

– А в каком цеху?

– Не знаю, может, он вообще уже не работает.

Снова молчание. Я заказал всем еще по маленькой кружке.

– Безработный, а деньгами швыряешься! – сказал младший.

Я рассказал им, что уволен из армии по ранению. Была маленькая велосипедная мастерская. Продал ее. Отсюда и деньги.

Когда пиво было выпито, старший решился. Он остановил кельнера:

– Фриц, ты не знаешь лекальщика Бауэра? Он из Вестфалии.

Оперев поднос на угол стола, кельнер задумался:

– Постойте, это же Эрни! Он действительно вестфалец. А вам зачем?

Снова пришлось рассказать ту же историю. С соседних столиков звали официанта:

– Фриц, дома будешь разглагольствовать! Наше пиво прокиснет.

Он подхватил свой поднос:

– Эрни сейчас в цехе. Он, наверно, заглянет к нам в понедельник, когда будет работать в утреннюю смену.

Я не верил своей удаче. Найти в немецком городе единственного человека, которого знаешь по имени, – редкое счастье.

В понедельник я снова пришел в бирхалле. Фриц, получивший прошлый раз чаевые, тут же узнал меня:

– Вот он, ваш Эрни. За столиком у музыкального автомата.

А захочет ли Эрих разговаривать с незнакомым? Люди запуганы до полусмерти. Чего доброго, еще выдаст меня. Но Анни говорила: «Если Эрих жив, он борется. Это такой человек!» А что говорила Анни о Бальдуре? Тоже подпольщик?!

– Можно присесть? – Не ожидая разрешения, я уселся со своей кружкой за его столик.

На вид Эриху было около сорока. Я знал, что он моложе. Лицо изможденное, как у большинства. Эрих посмотрел на меня без всякого интереса:

– Это вы приходили в пятницу?

Я опустил десять пфеннигов в автомат. Сладкий мужской голос запел: «Ах, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин…»

Надо было спешить, пока кто-нибудь не подсел к нам.

– Вы, кажется, работали инструктором в спортивном клубе «Водяная лилия», герр Бауэр?

– Ну, работал. Что из этого? Я вас не знаю.

– И не можете знать. Мы видимся в первый раз.

– И, надеюсь, в последний, – не очень любезно сказал он.

Фриц подскочил к нам с подносом:

– Две больших? За встречу! А может быть, шнапс?

Я заказал две больших и сосиски. Фриц побежал за пивом.

– Эрих, мне рассказывала о вас Анни Розенвальд. Когда ее отца убили штурмовики…

– Не знаю никакой Анни. – Он отодвинул кружку. – У меня семья. Я работаю здесь восемь лет и не хочу терять работу.

Несколько монет звякнули о мрамор столика.

– Понимаю. Вы думаете, я из полиции. Но если вы уйдете…

– Что тогда? – В запавших глазах появился злой огонек. – Раз вы не из полиции, к чему эти угрозы?

– Я не угрожаю. Я прошу не уходить. Спрячьте деньги.

– Тогда возьмите их за пиво и сосиски.

Мне пришлось сгрести с мокрого мрамора его монеты.

– Эрих, Анни очень много рассказывала о вас. Я не могу сейчас сказать, где это было, но мне необходимо ваше доверие.

– Вам, кажется, нужна была только рекомендация на завод?

– Пусть так. Я понимаю. Если спросят, скажите – земляк. Вы правы. Я бы тоже не поверил. Сейчас уйду.

Эрих пожал плечами:

– Странный человек! Как вас зовут, по крайней мере?

К этому простому вопросу я не был готов.

– Вы забыли ваше имя? – спросил Эрих. – Или у вас их много?

Я едва успел произнести первое попавшееся имя – Карл. Двое посетителей подошли к нашему столику:

– Свободно?

– Да, да, конечно, – ответил Эрих и тут же, словно продолжая прерванный разговор: – …в общем, неплохо живу. Зарабатываю прилично для нынешнего времени. По воскресеньям хожу вечерком с детишками в Гроссер гартен. Они у меня любители смотреться в зеркала смеха. Получаются презабавные рожи. Потеха!

– Никогда не видел, – подхватил я. – Что еще за зеркала?

– А ты сходил бы посмотрел, – наставительно заметил он, – все-таки это Дрезден. Не твоя деревня!

Мы выпили еще по маленькой кружке, и я ушел. В отеле портье передал мне записку. Готфрид просил позвонить с утра.

2

Динглингеру захотелось непременно показать мне какой-то замок в окрестностях Дрездена – образец позднего барокко. Я не стал спорить. Замок так замок. Мы добирались туда на его стремительном «фиате» не меньше часа. Машина свернула с шоссе в сосновую аллею. В конце ее показался вычурный дом с двухъярусной черепичной крышей. На маленьких башенках вертелись флюгера. Ветер катил сухие листья, и скрипел под шинами, песок.

У входа эсэсовец потребовал документы. Так вот что это за барокко! Они определенно намерены как-то использовать меня, но как? А если очная ставка с Лемпом?!

Пока мы подымались по лестнице с резными перилами, я пытался угадать, какой мне готовят сюрприз. В кабинете, облицованном черным дубом, не было никого. Горел камин. Поблескивали рамы картин. Над диваном висело старинное оружие.

– Это тоже музей? – спросил я Готфрида. – Тогда расскажи хотя бы вот об этой картине. Ты же знаток!

На темном полотне сражались воины в рогатых шлемах.

– Все объяснения даст хозяин дома фон Ригер.

В кабинет вошел тот самый «советник магистратуры», с которым мы пировали в госпитале. На этот раз он был в морской форме. Я отдал ему честь, как полагалось по уставу.

– Вы нисколько не удивлены? – спросил «советник».

– Герр капитан цур зее[105]105
  Военно-морское звание, примерно соответствующее капитану первого ранга.


[Закрыть], моряк не должен ничему удивляться. Еще тогда я понял, что вы – офицер высокого ранга.

– Приятно иметь дело с догадливыми людьми, – сказал Ригер.

Одышка мешала ему говорить. Временами вставлял слово Динглингер. Мне предлагали перейти из кригсмарине в «другое ведомство», как выразился фон Ригер.

– Я привык к службе на корабле. Но если это приказ…

– Вам не предлагают отказаться от моря, но вы, кажется, выполняли и другую работу по поручению майора Лемпа?

Я не стал разыгрывать дурачка, который не понимает, что имеет дело с секретной службой. Об аресте Лемпа уже не было речи. Шеф объяснил напрямик, что моя проверка закончена, получены материалы из штаба кригсмарине, из Южнобугска и других мест. Теперь я буду служить в специальном отделе службы безопасности – штабе «Цеппелин». Здесь потребуются мои знания и опыт офицера флота.

Потом, уже в другой комнате, началось заполнение анкет, фотографирование, снятие отпечатков пальцев. Мы уехали с Динглингером только под вечер. Он предложил поселиться у него:

– Не стоит искать квартиру. Все равно скоро пошлют в другой город. Живу один, в центре, на Гевандхаузштрассе.

Моя служба началась на следующий же день. К девяти часам утра я приходил в отдел, размещавшийся на одной из красивейших улиц – Вальштрассе. Первое время мне поручали составление сводок по разведданным о флотах противника. Через день – уроки русского языка. Порой трудно было промолчать, когда преподаватель, поправляя меня, сам делал ошибку.

Мы часто ездили с Динглингером на его полугоночном кремовом «фиате» с темно-красными сиденьями. Однажды, перебрав лишку в ресторане, он попросил меня сесть за руль. Я отказался:

– Жаль покорежить такую великолепную машину.

– Тем более, что это подарок моего друга Скорцени. Ты, надеюсь, слышал о нем?

– Еще бы! Штурмбанфюрер Скорцени – это имя!

Я действительно слышал это имя еще у Веденеева. Его называли в числе самых опасных и ловких фашистских диверсантов.

– Овладеть машиной необходимо, – сказал Готфрид, – как стрелять. Мы исправим это упущение.

С этого дня я регулярно садился за руль и очень быстро освоился. Недели через две я так же лихо срезал углы на поворотах и пулей обгонял автобусы, прижимаясь к тротуару, как это делал сам Готфрид. Несколько раз за нарушение правил движения меня останавливали шуцманы, но удостоверение службы безопасности действовало магически. Шуцман прикладывал руку к козырьку и желал счастливого пути.

– Это не единственное достоинство нашей работы, – похвалялся Готфрид, – все блага жизни доступны тебе, и, если ты не дурак, можешь быстро разбогатеть. Ты же видел мои картины?

Его квартира действительно напоминала музей.

– Погоди, дай добраться до пражских фондов, – мечтал Готфрид, – там есть такие полотна!

Из разговоров с Готфридом мне стало ясно, зачем я понадобился фон Ригеру. В борьбе Гиммлера и Кальтенбруннера с адмиралом Канарисом, не оправдавшим многие надежды Гитлера, имперское управление безопасности брало верх и постепенно прибирало к рукам функции абвера. Для диверсий в тылу противника был создан штаб «Цеппелин», куда входил и отдел Ригера. Этой осенью многих офицеров флота привлекали в секретные службы. Кандидатура Вегнера, моряка с безупречной репутацией, уже знакомого с Россией и к тому же связанного с абвером, показалась подходящей. Тут сыграло роль письмо Лемпа в новороссийскую абвергруппу. Готфрид гордился своей «находкой».

– Ты делаешь успехи, – сказал он, – чутье не обмануло меня.

Однако в первые же дни моей работы на Вальштрассе выяснилось, что я не умею вести допросы. Готфрид доложил об этом Ригеру в моем присутствии. Отдышавшись и выпив стакан минеральной воды, Ригер сказал:

– Допросы, в общем, не его дело, но технику знать надо. Займитесь этим, Динглингер. Пусть поприсутствует на допросах в гестапо, когда там разбираются интересующие нас дела.

Допросы велись обычно по ночам. На рассвете я возвращался домой в изнеможении. Я не представлял, что придется пройти через такие мучения. Они могли сравниться только с допросом в шепетовской комендатуре. Нужно было собрать всю волю, чтобы с холодным безразличием присутствовать на пытках.