Текст книги "Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)"

Автор книги: Юлий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Вскоре я убедился в ложности такого ощущения. Да, это то самое море, бесчисленные портреты которого на плотных бледных листах, разграфленных координатной сетью, хранятся в стеллажах штурманской рубки.

Прошла ровно неделя моего пребывания в Сухуми. По дороге к морю я увидел с гребня откоса эскадру, идущую тремя кильватерными колоннами на норд-вест. Я узнал силуэты линкора, двух крейсеров и нескольких эсминцев. Лидеры шли мористее, и опознать их наверняка было трудно, но я почти не сомневался, что это мой «Ростов» и однотипный «Киев».

На головном крейсере положили руля влево. Последовательно сделали поворот остальные, и скоро эскадра скрылась за горизонтом «курортного» моря, которое сразу стало обычным флотским, разграфленным незримой координатной сеткой.

Вернувшись домой, я рассказал о встрече с флотом.

– Соскучился? Еще неделька – и будешь там, – обмакивая вареник в сметану, сказал Михаил Андреевич. – Пожалуй, успеешь еще помочь мне подстричь кустарник. А вареники, Машенька, хоть на выставку в Париж! Налегай, Алешка. У вас на кораблях таких не дают.

– У нас – макароны по-флотски, – ответил я с полным ртом.

Мать не ела. Она пристально смотрела на меня и только, встретившись со мной взглядом, взялась за вилку. Я понял, она думала: «Как это мало – неделя!» А если бы месяц? Тоже миг. Все равно надо расставаться. А когда увидимся?

В воскресенье я взялся за подрезку живой изгороди вокруг дядиного участка. Самшит, или, как его называют ботаники, буксус, – дерево очень твердое. Натянув шнурок вдоль линии густого кустарника, я орудовал большими ножницами. С хрустом падали веточки. Это напоминало работу парикмахера.

Продвигаясь вдоль изгороди, я дошел к полудню до окна дома и увидел, как мать наглаживает мою белую форменку.

«Пожалуй, все-таки надену гражданскую безрукавку, когда поедем смотреть обезьяний питомник», – решил я. Эту безрукавку-тенниску я носил еще в школе. Мать привезла ее в Сухуми. «А вдруг будет тесна? Все-таки стал пошире!»

Я подумал о том, что Анни никогда не видела меня в форме. Даже фотографию я ей не послал. А какая разница? Исчезли из моей жизни внимательный, добрый взгляд, и легкая плавность движений, и голос, который буду помнить всегда.

Я быстрее защелкал ножницами, отгоняя ненужные мысли. Стало очень жарко. Наверно, уже полдень. Вот дойду до угла изгороди и сделаю перерыв.

Из дома вышла мать. Несмотря на жару, она была очень бледной. Подойдя, взяла меня за руку, как маленького:

– Кончай, Алешенька…

И вдруг, второй раз в жизни, я увидел, что она плачет. Снова, как тогда в Бресте, мое лицо стало мокрым от ее слез.

Я выронил ножницы:

– Что? Отец?!

Она вытерла глаза передником:

– Нет, нет…

– Так что же?

– Сегодня… на рассвете немцы бомбили Севастополь.

А потом была дорога в аэропорт. В тот же день. Я не мог ни минуты оставаться здесь, среди лавров и виноградников, и мать не задерживала меня, потому что, пока есть на свете войны, нужны солдаты.

Глава четвертая
ЧЕРНОМОРЦЫ В БОЮ

1

Всегда, во все времена Севастополь был военным городом. После бомбежки, в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня, внешне он почти не изменился. Но внезапно он потерял самую характерную свою черту – улыбку.

Это было первое впечатление. Словно за одну ночь уехали все севастопольцы, а их место заняли другие – молчаливые люди с нахмуренными бровями и сжатыми губами. Летняя форма «раз» исчезла вопреки календарю, и флот стал из белого черным. На мне одном – белая, мирная форма.

У Приморского бульвара меня остановил морской патруль:

– Почему не по форме «три»? Документы!

Долговязый старшина первой статьи показался знакомым. Черт возьми! Ведь это Задорожный, которого я когда-то отпустил по дороге в комендатуру.

Он тоже узнал меня. Я показал отпускной билет.

– Ясненько… Из отпуска. Похерил Гитлер твой отпуск.

Мы постояли немного, как старые знакомые, глядя на рейд. Северная бухта была непривычно пустынной. Ни одного крейсера! Никакого движения. Только небольшой работяга-буксир медленно волочил за собой поперек рейда плавучий кран.

– Корабли развели по бухтам, – объяснил старшина, – рассовали кого в Казачью, кого в Камышовую. – Он взглянул на мою бескозырку. – С «Ростова»? Этот здесь, у Госпитальной, на бочках. Ну, будь! Как говорится, гора с горой…

Столб воды и дыма взметнулся над бухтой, подушка плотного воздуха ударила в лицо, и грохотом заложило уши. Я едва устоял, привалившись к ограде.

Вода, поднятая взрывом, обрушилась в бухту. Дым расплывался. Буксир исчез. На поверхности торчала только стрела крана. Все это произошло почти мгновенно. Сквозь глухоту, усиливаясь, пробивался вой сирены.

– Что это?

Старшина закричал мне в ухо:

– Подорвался на парашютной мине! Немцы ночью набросали.

Постепенно затих звон в голове и вернулись звуки. Подобрав бескозырку, я побежал на Минную и через полчаса поднялся на борт «Ростова».

– Товарищ старший лейтенант, краснофлотец Дорохов прибыл из отпуска!

– Вижу. – Шелагуров, против обыкновения, был неприветлив. Он даже не поинтересовался, как мне удалось добраться из Сухуми в Севастополь в тот самый день, когда началась война. Только сказал: – Молодец!

На корабле, так же как в городе, все и изменилось, и осталось прежним. Люди еще не вошли в войну, не приняли внутренне ее неотвратимости, не надели на свои души защитную броню, которую носить им до самой победы или до своей смерти. Лишь один Арсеньев был уже целиком в войне. В первый ее момент он потерял всё. Прошлой ночью бомба снесла домик на улице Щербака. Жена и маленькая дочка Арсеньева погибли. Я увидел его на главном командном пункте корабля.

Шелагуров послал меня туда отнести карту. Капитан– лейтенант отчитывал за что-то командира БЧ-5. Голос его звучал безжалостно, резко. В глазах была холодная пустота. Он смотрел сквозь людей. Не обращая внимания на меня и сигнальщика Косотруба, Арсеньев сказал главмеху:

– Не ждите трибунала, если в бою подведет техника. Расстреляю.

– Идите, идите, – как-то не по-военному выпроводил нас с Косотрубом старпом, взяв у меня карту.

У военных людей есть огромное преимущество перед всеми остальными – они живут во власти приказа. Но где же он, этот приказ? Мы делали то, что всегда, и это казалось недостаточным. Может быть, поэтому все стали другими? Только Валерка Косотруб, с которым мы вместе спустились с ходового мостика на полубак, встретил меня, как всегда, шуткой:

– А я думал, ты поедешь прямо в Берлин, Гитлера топить в помойном обрезе!

– Ладно тебе травить!

– А ты, может, не слышал? У нас тут война…

Мичман Бодров оборвал его:

– Нашел над чем шутить!

Мой старшина Батыр Каримов рассказал, как все произошло. Я не ошибся. Действительно, позавчера «Ростов» с другими кораблями находился в восточной части моря. Вчера возвратились в базу, но на берег никого не отпустили. В субботу сыграли боевую, потом отбой, а на рассвете, – только серело, разорвались первые бомбы. Сначала говорили – румыны, а оказалось – Германия. Корабль заступил в боевое ядро.

– Заступишь вторая вахта. Отдыхай, – заключил Каримов.

Было уже темно, но никаких огней не включали. Иллюминаторы задраены. В кубрике – духота.

Утром я узнал, что наши войска на западной границе отошли на новые рубежи. Это было неприятно, хотя и объяснимо. Но день шел за днем, ночь за ночью, а сводки не говорили о наступлении. И уже обозначились направления немецкого наступления: Минское, Львовское, Барановичское… В сводках появилась наводящая тоску формула: «После ожесточенных боев наши войска оставили город…»

2

Прошел июнь. Мы не выходили в море. Тревоги бывали часто. К ним привыкли. Несколько раз налетали самолеты. Когда начинался перестук зенитных автоматов и разноцветные трассы устремлялись в ночное небо, я жалел, что не стал зенитчиком. Только раз я видел, как горящий «юнкерс» врезался в воду. Его сбили комендоры «Красного Крыма». Они открыли свой боевой счет.

Потом налеты прекратились. Долгое время в Севастополе не раздавался ни один выстрел. Только время от времени рвались мины в бухте. Маленькие базовые тральщики день-деньской утюжили рейд. Они воевали. И я жалел, что не служу на тральщике.

Однажды рядом с нами стал на бочки лидер «Харьков». В грязи и иле, с почерневшими бортами и надстройками. Он пришел из-под Констанцы. Он был в бою. Мы ждали. А война шла. Совинформбюро сообщило о зверствах в Бресте и Минске. В том самом Бресте. Ничего не говорилось о сдаче Южнобугска, но бои уже шли восточнее. Немцы в моем городе – невероятно!

Чего же мы стоим на якорях? Неужели будем ждать врагов здесь, в Севастополе? Они уже под Одессой.

Валерка Косотруб знал все на свете. Он рассказал, что формируют часть морской пехоты для высадки в тылу противника под Одессой. Валерка попросился в эту часть, но Шелагуров не отпустил с корабля лучшего сигнальщика. Я решил попытать счастья. Без меня-то корабль обойдется.

Шелагуров только что вернулся с берега и тут же занялся какими-то картами. Войдя в его каюту, я с первого взгляда узнал на карте район Одессы. Шелагуров указал на стул:

– Садись! – и, не отрываясь от карты, протянул мне руку.

Это означало, что я могу вести себя неофициально, как у него в гостях. Я спросил:

– Как Марья Степановна? Не горюет, что редко видитесь? Все-таки жена!

– Жена… Если бы ты знал, какая у меня жена, Алешка! Дай тебе бог Саваоф – не хуже. Под Одессой сейчас моя жена.

Он расхаживал по каюте, возмущаясь и восхищаясь, ероша волосы и кидая грозные взгляды:

– Надумала! Девчонка, кукла, карманный доктор – и туда же, воевать!

– А вы бы попросились в морскую пехоту, может, встретитесь, – осторожно вставил я.

– А ты откуда знаешь? – Шелагуров резко остановился, сунул руки в карманы.

– И я пойду с вами. Вот принес рапорт.

– Ты? Ну, это, брат, мимо! Рулевой, да еще без пяти минут штурман. И не мысли! – Шелагуров вытащил из бачка умывальника черную бутылку и запер дверь на ключ. – Деда производство, докмейстера. За Марью Степановну!

Он налил по стакану. Чокнулись. В дверь постучали. Шелагуров, как школьник, залпом выпил свое вино, сунул под подушку пустую бутылку. Его вызывал командир корабля.

Возвратившись, он сказал:

– Арсеньев не отпускает. Уже составлен список. Отправляют мичмана Бодрова и шесть матросов. Тебя в списке нет.

– Тогда обращусь к комиссару. Этого вы не запретите.

Батурина в каюте не оказалось. Но его окающий голос раздавался за дверью каюты командира.

– Правильно поступил адмирал, что не пустил тебя в десант, – сказал комиссар, выходя из каюты. Он обернулся и уже из коридора добавил: – Лидер в строю – твое место здесь!

Арсеньев увидел меня через полуоткрытую дверь:

– Ко мне?

Перешагнув через комингс, я оробел под взглядом Арсеньева. Его глаза напоминали промерзшие до дна ледяные озера.

– В чем дело? Разучились говорить?

Я протянул рапорт. Командир корабля взглянул на листок, потом снова на меня:

– Война не отменила дисциплину. Почему не обратились к командиру боевой части?

– Он отказал, но я прошу вас…

– И я отказываю! – отрезал Арсеньев. – Можете идти.

– Товарищ капитан-лейтенант, мой брат погиб в бою.

– Мой город заняли немцы.

Арсеньев отвел глаза, и, следя за его взглядом, я увидел, что под стеклом стола уже нет той фотографии.

Арсеньев медленно провел рукой по лицу ото лба к подбородку, словно сдирая выражение отчужденной сухости. Когда он отнял руку, глаза его уже не были ледяными. Настоящее человеческое горе просвечивала в них, как тяжелые черные глыбы в прозрачной глубине воды.

– Добро. Передайте мичману Бодрову, идете с ним.

3

Нас формировали в учебном отряде. Здесь было много знакомых. Мичмана Бодрова назначили командиром взвода десантников с лидеров «Ростов» и «Киев», а командиром роты оказался Вася Голованов. Его выпустили досрочно вместе со всем курсом.

Сияя новеньким крабом и нарукавными нашивками лейтенанта, Голованов командовал своими бойцами с такой уверенностью, будто всю жизнь занимался этим. Мне он обрадовался чрезвычайно. Женька Костюков тоже был здесь. Его назначили помощником начальника штаба одного из батальона.

С утра начинались тренировки. Поднимая повыше винтовки, мы прыгали с барказов в воду и в мокрой одежде штурмовали балки и косогоры. От бросков и форсированных маршей с полной выкладкой за несколько дней мы измотались и почернели.

– Вот она, матушка-пехота! – говорил Бодров. – Работенка – и пыльна и не денежна! А ну подтянись! Тверже ножку! Выше голову! Не к теще в гости!

Во время двухдневного отдыха пришла почта. Мать писала, что работает в госпитале медицинской сестрой. Письмо было спокойным и бодрым. Вчера вот сварила варенье из слив… Когда вернусь с войны – попробую. От этого письма мне самому стало спокойнее и веселее. А может, и вправду скоро начнется общее наступление? Может быть, с нашего удара под Одессой?

Перед погрузкой на корабли нам выдали сухой паек, дополнительные пачки патронов, гранаты и ножи. Голованов показывал, как пользоваться ножом.

– Бери его, как молоток, а большим пальцем упирайся вот сюда. Коли резко! Нет, не так! Снизу вверх! Подходи вплотную и коротким ударом – раз!

Боевую тревогу сыграли, как всегда, неожиданно. За несколько минут кубрики опустели. Свободным, широким шагом колонна шла к кораблям. Августовский вечер был теплым. Бушлат, затянутый ремнем с подсумками и гранатами, жарил, как печка. Но такова уж доля солдата: летом ему жарко, зимой пробирает мороз.

Кирзовые сапоги глухо стучали по брусчатке. Над холмом Матросского бульвара плыла каменная ладья. В первый день в Севастополе меня поразил ее гордый, недвижный полет и короткая подпись: «Потомству в пример»… Теперь – наш черед…

Батальон погрузился на эсминец уже в сумерках. Кто-то хлопнул меня сзади по плечу.

– Задорожный!

– А я ж говорил: гора с горой… – засмеялся старшина. – Помнишь, в первый день, когда гэпнула мина? Ну, сегодня дадим!

За разговором я не заметил, как миновали боновые ворота. Было уже совсем темно.

Ночь прошла спокойно. Еще не рассвело, когда загрохотали в клюзах якорьцепи. Только теперь стало тревожно. На корабле, что ни говори, было привычно, хоть и знали, куда идем.

В большом моторном барказе сидели впритирку. Мой сосед комендор Клычков ворчал:

– Набили, как сельдей, повернуться негде!

– А тебе отдельную каюту? – спросил Бодров. – С пружинной койкой и умывальником?

Барказы отошли от корабля. Скоро мы потеряли его из виду. Ровно стучал мотор. Теперь никто не говорил ни слова. Со стороны берега плоско скользнул по воде прожектор. Его луч не дошел до нас и погас. Берега мы не видели, но чувствовали: он притаился с правого борта. Все напряженно ждали. Чего? Выстрела или света? Меня познабливало. Хотелось курить.

Ветерок с берега разогнал облака, и показались звезды. Голованов, сидевший на корме рядом с рулевым, сказал;

– Сейчас – огневой налет.

Первый залп рванул воздух, будто лопнул гигантский брезент, натянутый между морем и небом. В мгновенных артиллерийских вспышках возникли силуэты кораблей. Снаряды шелестели над нами, уносясь к берегу, который уже можно было различить в рассветной полумгле.

– Право на борт! Самый полный!

Барказ резко повернул и пошел прямо к берегу. Впереди и позади, справа и слева шли такие же барказы и катера. Несколько бледных лучей метались по светлеющей поверхности моря, и со всех сторон подымались всплески снарядов. Один из них закрыл от меня соседний барказ. Кто-то сказал:

– Прямое попадание!

И тут я увидел, что того барказа нет. Крики тонущих донеслись до меня.

Мичман Бодров наклонился к мотористу:

– Еще прибавь обороты!

Но движок и так работал во всю мочь. Близкие разрывы подкидывали то нос, то корму. Мы валились друг на друга. Со всех сторон раздавались свист и фырканье – летели осколки. Матрос впереди меня схватился за шею и застонал. Рядом сильно стукнуло в борт. Барказ отяжелел, вода плескалась под ногами – пробоина! Голованов поднялся на корме:

– В воду!

Бодров прыгнул первым, подняв над головой автомат. Я видел, как выпрыгнул Клычков, и тут же сам оказался по пояс в воде. Совсем как на тренировках. Но на тренировках не было этих черно-желтых деревьев, мгновенно выраставших из воды. Потом вода исчезла. Мы бежали уже по отлогому берегу.

То и дело впереди меня кто-то падал, но я не останавливался, пока видел перед собой черные бушлаты. На фоне белесого неба появились какие-то сараи, а перед ними проволока на кольях. Посмотрел налево. Ко мне бежали люди, но не в бушлатах, а в серых куртках и в касках.

Немцы! Те самые немцы! Тысячу раз представлял себе встречу с ними, но тут не пришло в голову, что сию минуту меня могут застрелить. Сзади часто-густо затрещал пулемет, и все немцы сразу упали. Кто-то крикнул над ухом:

– Ложись! – и тут же сильным толчком сбил меня с ног.

Я выронил винтовку, вспомнил о ноже на поясе, схватился за рукоятку и увидел моего командира роты – Голованова.

Лежа рядом со мной, он строчил из автомата, а серые куртки снова вскочили и, пригибаясь, побежали к нам.

– Гранаты, – закричал Голованов.

Поднявшись, как учили, на одно колено, я швырнул гранату. Она упала в нескольких шагах от нас, но, к счастью, не разорвалась. Я забыл вложить запал.

Потом мы снова бежали вперед, повернули направо, а колючая проволока каким-то образом осталась позади.

Бой в траншее запомнился отдельными вспышками сознания.

Чья-то каска перед глазами. С размаху бью по ней прикладом. Очень тесно. Негде размахнуться… Багровое лицо Клычкова… Граната разорвалась! Звон в ушах, дым… Матрос с нашего корабля – все лицо в крови, дикие глаза…

На Голованова накинулись трое. В руках у него нож. Коротким ударом снизу бьет немца, второго – ногой в живот. Третий – рядом со мной, направляет пистолет на Голованова…

– Вася! – слышу свой истошный вопль и выстрел. Чувствую, как мой штык уходит в мягкое тело…

И уже нет немца с пистолетом, нет Голованова. Падаю лицом вниз… Душно. Больно. Я умираю… Неужели я умираю?!

…Мичман Бодров льет мне на лицо воду из фляжки.

– Что это?

– Вон – смотри!

Сначала вижу толстенные подошвы коротких сапог, брюки и куртку в крови и нечистотах, потом уже – белое и пухлое, как рыбий живот, лицо, а выше – сгусток крови, волос и земли.

– Вот этот душил тебя! Здоровый!

Понимаю, что траншея наша. От взвода осталась едва половина. Меня тошнит от вони, от грязи, набившейся в рот, от вида развороченных тел и чужой крови на моем лице и руках.

Матросы перевязывают друг друга. Военфельдшер убит. Постепенно прихожу в себя. Даже не ранен! Только слегка оцарапана пулей левая рука выше локтя и все еще болит шея от пальцев вон того, белесого, которому Бодров раскроил башку.

Солнце еще не взошло. Сколько же продолжался этот бой? Кажется, прошло много часов, а все еще раннее утро.

Бодров посылает меня и Клычкова к командиру батальона. Мы вылезаем из траншеи, ползем по смятой, изрытой воронками кукурузе. Комбат – дальше, в домике под бугром.

Крыши нет, двери тоже. В углу на никелированной кровати – рация. Радист кричит в трубку:

– «Мостик», «Мостик»! Я – «Выстрел»! Принимайте…

Рядом с радистом, спиной ко мне, – командир в изодранном кителе, без фуражки. Обращаюсь к нему:

– Товарищ командир батальона…

– Подожди! – обернулся Голованов. Лоб у него перевязан кровавой тряпкой от темени до бровей. – Передавай! Занял рубеж – высота 96,4. Выхожу к сахарному заводу…

Продиктовав донесение, он повернулся ко мне:

– Вот, друг, какие дела. И командир батальона убит, и начальник штаба. Пришлось взять на себя. А ты, между прочим, меня спас. Раскроил бы мне черепушку, сукин сын!

Голованов послал меня назад к Бодрову с приказанием продвигаться по сигналу: две красных ракеты. Оказалось, наш батальон наносил вспомогательный удар. Главный удар нанесли другие. Они захватили огневые позиции дальнобойной артиллерии, которая вела огонь по Одессе.

Позже я видел эти орудия у сожженного хутора. Серо-зеленые пушки с хищно вытянутыми из-за броневых щитов длинными стволами стреляли прямо с железнодорожных платформ. По величине и калибру они не уступали башенной артиллерии крейсера. Комендоры с «Красного Кавказа» быстро освоили эти махины и теперь вели огонь по врагу.

На рельсах и у откоса невысокой насыпи лежали трупы. Немцев было мало. Больше – наших. И среди них я узнал моего дружка Женьку Костюкова с лейтенантскими нашивками на рукавах, из которых торчали уже одеревеневшие руки.

В это утро я видел очень много мертвых, сам едва не погиб, но Женька? Он всегда был небольшим, стеснялся своего ребячьего вида. Сейчас он вытянулся, стал длиннее и много старше. Каким же он стал взрослым, Женька Костюков!

– Ну, хватит! – сказал Голованов. – Ройте могилы, а то скоро начнут нам давать дрозда.

Он был прав. Мы едва успели похоронить убитых, а вместо салюта были авиабомбы. Потом на нас двинулись танки. Я их не видел. К счастью, танков было мало и батальон удержал плацдарм.

После полудня батальон занял участок на краю кукурузного поля. Впереди – шоссе с поваленными телеграфными столбами, а за ним – полуразрушенные заводские корпуса. Справа догорал хутор. В солнечном свете огня не было видно. Только бурый дым поднимался колоннами в безветренное небо. Далеко впереди, за заводскими постройками, шел бой. Его нестройный гул то усиливался, то ослабевал. Самолеты больше не прилетали. Кончался самый длинный день моей жизни.

Шея все еще болела, главное – очень хотелось спать. Возбуждение сменилось усталостью. Я не мог преодолеть ее. Свой сухой паек мы съели. Воды тоже не было.

– Может, подвезут? – спросил матрос.

– Сейчас тебе немцы подвезут! – огрызнулся Клычков. – Горяченького! Только поспевай хлебать. Слышишь? Уже везут!

Гул боя приближался, нарастая. Среди заводских строений начали рваться снаряды. Там все заволокло дымом. Сон слетел с меня. Сейчас начнется!

Над высоткой слева вспыхнула ракета, за ней вторая. В разных местах поля, невидимые раньше среди густых стеблей, поднимались моряки.

– Атака! – заревел Бодров, вскакивая на ноги.

И будто в ответ на его крик – пулемет. Он бил с противоположной стороны шоссе. Пули срезали кукурузные стебли над моей головой.

«Ни за что не встану, – с тоской подумал я, – не могу».

Земля не отпускала меня. Но мимо уже бежали вперед матросы. Многие были в одних тельняшках. Почему-то именно это подействовало на меня. Сдернув через голову фланелевку, я побежал вместе со всеми, выставив вперед штык.

Страха не было. Усталости тоже. Только желание поскорее добраться до этих красных построек в дыму. До них оставалось совсем немного, когда пулеметная трескотня прекратилась и оттуда побежали на нас солдаты. Контратака?

На этот раз запал был вложен заранее в мою последнюю РГД. Я размахнулся, чтобы швырнуть ее, и… увидел красные звездочки на пилотках. Матросы обнимались с красноармейцами. Это было так неожиданно и странно. Так странно и радостно!

Усатый сержант схватил меня за руку, в которой я все еще держал гранату, ловко вытащил из нее запал и пробасил:

– О, тепер здоров, хлопче! Що, своїх не пізнаєш?

Я спросил, все еще не веря, что это свои:

– Звідки ви взялися?

– 3 Одеси! Вам назустріч пробивалися!

Так наш десант соединился с частями, наносившими удар навстречу нам из окруженной Одессы.

В сумерках на заводском дворе, среди битого кирпича, моряки и красноармейцы ели подгорелую кашу и холодный суп, который только что подвезли. Здесь я снова увидел Васю Голованова. Он оказался настоящим командиром, и не его вина, что от нашего батальона осталось не более роты.

– Каких ребят положили! Ты только подумай! – Он тяжело шагал вдоль заводской стены, у которой лежали рядами убитые.

Вот она – братская могила! Не очень глубокая, но какая же широкая и длинная… Если покрыть ее каменными плитами, будет как те – на севастопольском Братском кладбище.

Стемнело. На западе снова бухали орудия. Запах гари и тления полз над землей. Со скрипом подъехала телега, накрытая пехотными плащ-палатками. Когда их сняли, я увидел троих. Командир с двумя орденами на гимнастерке. За ним – молодой парень. И третий – совсем маленький, в темно-синем кителе моряка и берете. Мальчишка показался мне странно знакомым. Я обошел вокруг телеги, посмотрел и отшатнулся. Лицу стало жарко.

– Не может этого быть! Марья Степановна!

«…Девчушка, кукла, карманный доктор…» Кто угодно пусть скажет об этом Шелагурову… Только не я!

И все-таки я сказал ему. Это было труднее, чем подняться в атаку на кукурузном поле. Но я сказал. Через два дня.

Захваченный десантом плацдарм заняли части, прорвавшиеся из Одессы. Многие наши моряки остались с ними. Штатных специалистов с кораблей приказано было вернуть на эскадру.

Ночью мы погрузились на тральщик с рыбачьей пристани, а утром ошвартовались в Севастополе. Моего корабля в гавани не оказалось. Он пришел через сутки. Лидер был в бою, конвоировал транспорт, успешно атаковал подводную лодку и отбился от самолетов. Ребята радовались нашему возвращению, расспрашивали о десанте. Но рассказывать не хотелось. Слишком много было пережито на плацдарме. Да и что рассказывать? Наш батальон наносил вспомогательный удар, а основное сделали другие. Никакого геройства я не проявил и, в общем, действовал довольно бестолково, но, кажется, не опозорился. А главное – те орудия на платформах уже не будут стрелять по Одессе.

4

Смысл существования корабля – бой. Для этого он рожден. Здесь я узнал боевые части, боевые посты, боевые тревоги, боевые курсы, боевое расписание и множество разных механизмов и деталей, к названию которых обязательно добавлялось слово «боевой», В мирной жизни корабль был для меня островком войны. Теперь он стал островком мира среди войны, царившей в небе, на берегу, в открытом море. Спустя месяц после десанта мне все еще снились фонтаны воды пополам с песком, рыхлое тело немца, в которое так легко вошел штык, взвизгивание мин и слипшиеся веки Марьи Степановны. Боевые тревоги вырывали меня по ночам из тины военных кошмаров.

После похода, в котором я не участвовал, корабль все время стоял на бочках в Северной бухте. Каждое утро, как всегда, подымался флаг. С первых шагов службы на флоте этот ритуал был исполнен для меня величайшего значения. Время не сделало его ни обыденным, ни привычным.

Подъем флага был радостной неизбежностью, так же, как восход солнца и наступление нового дня. Флаг не мог не подняться, как не может не взойти солнце. Что бы ни случилось, даже если на корабле останется только один человек. Я думал об этом, стоя в строю у борта, потому что уже подана была команда: «На флаг и гюйс – смирно!»

Лейтенант Николаев, командир батареи главного калибра, доложил Арсеньеву, что время вышло. Командир корабля едва заметно кивнул головой.

– Флаг и гюйс – поднять! – скомандовал Николаев.

Под веселые переливы горна бело-голубое полотнище медленно поднялось на кормовом флагштоке.

Сразу же после подъема флага был спущен командирский катер. Капитан-лейтенант Арсеньев ушел на нем по направлению к Минной, а на корабле тут же начали разогревать котлы.

Поход! Куда? Когда? Этого пока не знал никто. Меня вызвал недавно назначенный младший штурман, лейтенант Закутников, бывший мой однокашник по училищу. Жаль, конечно, что Васю Голованова назначили на «Киев», а не к нам, но что поделаешь?

Мы только закончили с Закутниковым проверку штурманского хозяйства, когда возвратился командир корабля. Сыграли большой сбор. По лицу Арсеньева нельзя было определить, рад он или встревожен. Он был собран и холоден. Несколько секунд он стоял молча, пристально рассматривая строй. Потом сказал негромко, но так, что было слышно каждое слово:

– Поздравляю с боевым приказом. Надеюсь, моряки лидера «Ростов» не опозорят наш флаг.

После обеда погода начала портиться. Бухта посерела. Небо заволокло облаками, чуть накрапывал дождик. Когда стемнело, флаг перенесли на гафель, и мы вышли в море.

Ни одна искорка не светилась в Севастополе. Даже огни Инкерманского створа были погашены. Я не знал еще, куда и зачем мы идем, но корабль уже не казался мне островком мира среди военной непогоды, как сегодня утром.

В кильватер нам шел лидер «Киев», а где-то впереди – эсминцы. Они ушли из гавани на полчаса раньше. У штурвала стоял Батыр Каримов. Картушка гирокомпаса замерла на румбе 270.

Начинало покачивать. Я постоял у борта, потом спустился в кубрик. Бодров рассказывал ребятам о нашем десанте. Сейчас это было уже прошлым. И, как во всяком прошлом, человеческая память стремилась увидеть хорошее.

– Командир роты попался толковый, хоть молодой, – Голованов с «Киева». Потом принял на себя командование батальоном. Мариман – правильный! – Тут Бодров посмотрел на меня: – А ты тоже решительный парень! Если б не он, ребята, не сидеть бы сейчас Голованову в штурманской рубке «Киева», а лежать в братской могиле.

И только о том, как он сам спас мне жизнь в немецкой траншее, Бодров не сказал ни слова.

Ночью, перед сменой вахты, по корабельной трансляции передали: «Корабль идет к Констанце, имея задачу уничтожить своим огнем нефтехранилища и разведать боем систему обороны этой базы с моря». Говорил комиссар Батурин. Его окающий говор все узнали с первого слова.

Так вот что значит курс 270! Почему же я волнуюсь? Ведь досадовал, что стоим без дела. И что может испугать меня после десанта? Разве не к такому походу я готовился всю жизнь, с тех пор как еще мальчишкой решил стать моряком?

Мне хотелось, чтобы отец увидел меня у штурвала корабля, идущего в непроницаемой, враждебной тьме. А мать? Лучше пусть думает, что я в Севастополе. Анни? Может быть, она вообще не думает обо мне? Но я буду помнить тебя, Анни… Улыбнись, пожалуйста, как ты умеешь, грустно и светло.

– Третьей вахте заступить!

Неужели я задремал и Анни привиделась мне?.. Отсвет сна еще мелькал затухая, когда я бежал по трапу, по скользкой от брызг палубе, в полной темноте, касаясь рукой штормового леера.

И вот я уже в рулевой рубке – на боевом посту.

Все тот же курс – 270. Принимаю штурвал у Батыра Каримова. Рукоятки – теплые от его рук. Теперь он не говорит: «Где служишь? А!» Нервы и так напряжены до предела.

Я – у штурвала. Мои руки уже не принадлежат мне. Это руки командира корабля Арсеньева, который там, наверху, на главном командном посту, принимает решения один за нас всех. Чуть-чуть смещается картушка. Едва заметным усилием возвращаю ее на прежнее место. Руки не дрожат, и в мыслях ясность. Миля за милей, час за часом идет военная ночь.

5

Перед рассветом, сдав вахту, я пошел в штурманскую. Теперь изрядно покачивало. Свет с востока гнал ночь на запад, а мы догоняли ее, но не могли догнать.

За штурманским столом бледный Закутников прокладывал курс. Я взглянул на карту. Линия курса уже врезалась в прямоугольник, ограниченный красным пунктиром. Вероятно, в этот момент у меня был очень удивленный вид.