Текст книги "Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)"

Автор книги: Юлий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Глава девятая
В КОРЧМЕ КОЩЕЯ

Машина пивоваренного завода везла меня по Киевскому шоссе. Надо было как можно скорее найти Сергия Запашного. Никто не остановил нас. Я распрощался с шофером около хорошо знакомой корчмы. Две женщины в подоткнутых юбках размахивали квачами, покрывая известкой стены, которые не белили, должно быть, со времени царицы Екатерины. Третья терла рогожей залитый водой пол. Кощей возвышался за своей стойкой, как в осажденной крепости.

– Почему такой аврал?

– Не нравится – проваливай дальше! – ответил он, как всегда, кратко и энергично.

Только когда мы остались одни, я узнал причину аврала.

– Генеральская уборка, – важно заявил шинкарь.

– Ты хотел сказать – генеральная?

– Именно генеральская. Вчера тут был офицер, видать из СД, велел, чтобы все сверкало, как на пасху. Сегодня заедет по дороге важный генерал. Тот офицер будет его ждать. Уже индюк жарится.

Неужели Раухенберг? Но он должен приехать с запада, значит, по Львовскому шоссе. Впрочем, маршрут могли изменить.

Я попросил Кощея описать наружность офицера и тут же получил вполне определенный портрет Бальдура:

– Высокий такой, белявый, складный мужик, лет на двадцать пять, глазищи большие, светлые. Над левой бровью шрамик.

– Запашный уже знает?

– Послал к нему пацана. Далеко…

– Почему ушли?

– Было дело. В прошлую пятницу Запашный спалил усадьбу Фрауенхайма. Искали там предателя какого-то. Шуму – на всю округу. Потом Запашный увел отряд верхами за Буг, в Черный лес.

– А предателя поймали?

– Сбежал, паскуда.

Понятно. Была бы цела усадьба Фрауенхайма, генерал, возможно, заехал бы туда. Теперь Бальдур избрал эту корчму. Если люди Запашного явятся своевременно, можно успеть захватить Бальдура. А если не явятся? Вдвоем с шинкарем ничего не сделаем.

– Кощей, я остаюсь. Где у тебя оружие?

– В льоху. В огуречной дижке[98]98
  Льох – погреб. Дижка – бочка (укр.).


[Закрыть]. Только пусть эти бабы уйдут.

В этот момент в шинок заглянул какой-то человек в низко надвинутом на глаза бриле. Я не успел разглядеть его лица, потому что он тут же скрылся за дверью, наверно, увидел, что в шинке большая уборка, и пошел себе дальше.

– Лазют тут всякие! – буркнул Кощей. Он повел меня через двор в клуню и спрятал на сеновале. – Отдыхай пока. Принесу тебе автомат.

От сена шел крепкий дух. Жара сгущалась. Даже соломенная крыша не спасала от июньского зноя. Кощея не было. Видно, задержались те бабы. Давно уже не приходилось мне прятаться вот так, безоружным. Но я изображал торговца из местечка и пистолет оставил у Софранской в фибровом чемодане Вегнера вместе с полным обмундированием офицера кригсмарине.

Через слуховое окошечко я видел светлый ствол орехового дерева и его широкие листья. Даже в жару они остаются яркими и свежими. Пес высунул голову из будки, вывалил язык. Ему тоже жарко. Дверь корчмы, выходившая во двор, была распахнута, но Кощей все не шел. А Бальдур мог приехать в любой момент.

Парадная дверь корчмы не была видна мне. Но дорога в обе стороны от дома хорошо просматривалась. Я вздохнул с облегчением, когда ушли наконец уборщицы. И тут же у самой корчмы промелькнул соломенный бриль. Кто-то вошел. Почему-то я его раньше не заметил на дороге? Не в кустах же он сидел?

Пыль на шоссе. Едут! А партизан нет. Еще издали я узнал Бальдура. Он был в летней соломенно-желтой форме войск СС, как и те, что сидели сзади. Всего, считая шофера, семь человек.

Конец! Операция провалилась. И неудивительно. Слишком мало было времени для подготовки. Но кому это интересно? Москве нужны сведения о танковом корпусе. Как добыть их?

Из шинка во двор вывалилась вся команда эсэсовцев. Трое быстро обежали вокруг клуни. Человек в бриле закричал Бальдуру:

– Осторожней, господин офицер! Он, наверно, вооружен!

Подлюга – Присудок!! Вот где он! Я виноват. Сам спас его от партизанской пули.

Автоматная очередь прошла по кровле. Посыпалась соломенная труха. Всем телом вжался в толстый слой пыли на потолке. Подполз к краю, раздвинул солому. Так и есть: клуня окружена!

Снизу кричали:

– Партизан, спускайс! Шнель!

Я мечтал о пуле, об одной-единственной пуле, чтобы пустить ее в свою дурную башку. Но и этого мне не дано!..

– Er ist scheinbar waffenlos[99]99
  Кажется, он безоружный! (нем.).


[Закрыть], – сказал Бальдур своим.

– Scheint keiner da zu sein![100]100
  Вероятно, там никого нет! (нем.).


[Закрыть] – ответил унтершарфюрер.

– Ты – подонок! – закричал Бальдур на Присудка. – Если соврал, прикажу вырезать язык! Полезай на чердак! Тащи его оттуда!

И он полез, наверно, под пистолетом. Заскрипела приставная лестница. Я встал у люка. Появилась голова в соломенном бриле.

– Послушай, ты, слезай, – лепетал он, не видя меня и давясь от страха. – Хуже будет!

Но мне уже не могло быть хуже. С размаху я ударил ногой изо всех сил. Присудок рухнул вниз. Никогда я не думал, что человек способен так выть. Вой перешел в неясное бормотание. И я снова услышал голос Бальдура:

– Hab ja gesagt – ist waffenlos! Bei lebendigem nehmen![101]101
  Я же говорил, он безоружный. Взять живым! (нем.).


[Закрыть]

Через несколько минут я лежал на земляном полу клуни, связанный по рукам и ногам. Меня не били, только раз стукнули прикладом, когда связывали. Бальдур стоял надо мной, расставив ноги, точно в той же позе, как на водной станции после нашего заплыва. Он демонстративно говорил со мной только по-русски:

– Как дела, герр хауптштурмфюрер? Интересно, что сказал бы Лемп при виде этой картинки? Тебя, естественно, повесят, но если не хочешь лишних мучений, говори, где твои сообщники.

Он был уверен, что я не один. Я не стал отвечать.

– Молчишь? Раньше ты был разговорчивее. Но мы еще побеседуем с тобой.

Он вышел наружу, оставив одного эсэсовца стеречь меня. Присудок лежал тут же. Он то стонал, то впадал в беспамятство. Бальдур распоряжался во дворе. Теперь он вспомнил о Кощее, но того и след простыл.

Как угнетает солнечная тишина! Машин не слышно на шоссе, и птицы замолчали. Только листья чуть шелестят в знойном мареве…

Я вдруг подумал, что смерть сейчас не пугает меня. Надо же когда-нибудь! Только вот этот танковый корпус… Куда он идет? Зачем? Этого я уже не узнаю… Из двери пышет как из печки. А тут не жарко. Только болит разбитая скула. И пить хочется, но не так мучительно, как в шепетовской комендатуре. Я тогда старался думать об Анни, чтобы забыть о воде… Теперь мысль об Анни, явившись, уже не оставляет меня. Я открываю глаза, и с темного потолка на меня смотрит Анни. Вот ее широкий ясный лоб и четкие брови. Губы улыбаются. Как хорошо я вижу твое лицо, Анни!

Ветерок повеял. Оказывается, запахи тоже бывают печальными. Горький запах… Это пахнут твои руки или, может быть, листья ореха? У этого дерева гладкая, прохладная кожа. Если бы прикоснуться к ней щекой… Ты пахнешь листьями ореха, Анни?..

Я всматриваюсь до боли в ее лицо на потолке, зыбкое, как отражение в воде. Мне хочется услышать голос, и я слышу его. Сейчас мне можно все. И скользит, мерцает светлая мелодия. А слова? «Entbehren sollst du! Sollst entbehren!»[102]102
  «Лишаться должен ты! Должен лишаться!» Гёте, «Фауст».


[Закрыть]

Почему я должен отказаться? Хочу жить! Хочу купаться в реке! Хочу видеть солнце, а не блики на потолке сарая. И нет Анни! Полутемная клуня, прелая солома и немец в соломенно-желтой форме. Он задремал на ящике из-под пива. Поставил между колен автомат. Даже подползти к нему я не могу. Я ничего не могу – только мыслить. Но пока мыслю, линия фронта проходит через дверь этого сарая, через мое сердце, раз оно еще бьется.

Я закрыл глаза, сжал веки… И грянул гром. Гром среди ясного неба, как тогда, когда отец скомандовал: «Все – от моста!.. Взрыв!» Потому что это был действительно взрыв. За ним – второй, третий, и сливающийся перестук автоматов. Мой сторож вскочил и упал, не вскрикнув, на пороге клуни. А там, в корчме, грохотали выстрелы, рвались гранаты. Пыль встала во дворе золотым туманом, и из него появились двое. Нож полоснул по веревкам.

– Алешка! Живой! Держи! – Голованов сунул мне в руки автомат убитого.

Кощей помог подняться. Вдруг он насторожился. Ржавая солома шевелилась. Там копошился человек. Кощей вытянул его за ногу, безразлично спросил:

– А, це ти?

Он поднял в углу лом и с выдохом ударил вниз, как скалывают лед. Потом вышел вслед за мной. Двор был полон народа. Партизаны окружили горящую корчму. Прозрачные в солнечном свете языки пламени скользили по стекам. Бурые клубы поднимались над кровлей. Запашный, еще разгоряченный боем, кинулся ко мне:

– А що, таки вчасно поспіли, хай йому грець!

Он был совсем таким, как тогда, на льдине, только золотой чуб стал тусклым от седины и гари.

– Сколько немцев было? – спросил Сергий у шинкаря.

– Семеро.

– Один – тут, унтер – в комopi, – деловито считал Сергий, – шофер – під машиною, ще один – в клуні…

Партизаны выволокли из горящей корчмы еще двоих эсэсовцев в дымящейся одежде. Голованов бросился прыжком на одного из них, схватил за глотку:

– Шоммер!

Мы с трудом оттащили его от Бальдура.

– Это ж Шоммер… – хрипел Голованов, – …который Катю замучил.

Я подошел к Бальдуру:

– Раздевайся!

Он презрительно посмотрел на меня, сказал сквозь зубы:

– Жаль, что я тебя сразу не расстрелял.

– Раздевайся, говорят тебе!

Партизаны уже стаскивали с него мундир. В любой момент мог появиться генерал со своей свитой. Запашный выставил на дороге дозоры. Чижик вывел немецкую машину, за ворота. Голованов, поостыв, надевал эсэсовскую форму. Бальдур, в одних трусах, сидел на земле. Взгляд его остановился. Он был потрясен.

Запашный взял офицерскую книжку Бальдура, мазанул закопченным пальцем по фотографии, потом вытащил пистолет и прострелил книжку как раз в том месте, где была наклеена фотография:

– Зараз – добре! А ну, хлопці, хто без діла – усі у ліс! – Он обернулся к шинкарю: – Що, Кощей, сгоріла твоя комерція?

Кощей захохотал оглушительно, как его предки-запорожцы:

– До біса той шинок! Набридло як гірка редька. Теперь я такий партизан, як усі!

Издалека донесся переливчатый свист. Едут! Я подошел к Бальдуру. Мне хотелось еще раз посмотреть на него. Этот человек сделал очень много зла, но он не был моим личным врагом. Он был просто фашист, подлежащий истреблению.

– Тебе не будут загонять иголки под ногти, – сказал я ему. – Просто расстреляют. А Раухенберга вместо тебя встречу я.

Глава десятая
ЭШЕЛОНЫ ИДУТ НА ВОРОЖБУ

1

– Что у вас за вид, герр Шоммер? – спросил генерал, возвращая мне предписание Бальдура.

– Разрешите доложить, эксцеленц! Только что выдержал бой с целой оравой большевистских бандитов.

– Вот здесь?

– Точно так. Они проведали, что вы будете проезжать, и организовали засаду. Пришлось принять бой. Потерял двух человек.

Я стоял вытянувшись у дверки семиместного «даймлера». За спиной догорала корчма. Поодаль тихо пофыркивал «фольксваген». В нем сидели мои «эсэсовцы» – Чижик, Голованов и еще двое.

Раухенберг с любопытством рассматривал меня. Он был стар, и длительная поездка, вероятно, утомила его. Чем-то он напоминал нашего Кощея, только Кощей напускал на себя мрачность, а генерал старался ее скрыть. Бледные глаза под коричневыми веками и сухие губы изобразили подобие улыбки:

– Что ж, похвально, молодой человек… Особенно для офицера службы безопасности. Это лучше всяких рекомендаций.

Солнце стояло еще высоко. Всем было жарко, но на костистом лице генерала не блестело ни капельки пота. Он весь был матово-бронзовый, как его потемневшие плетеные погоны.

– Я прошу разрешения немедленно тронуться. В любой момент нас могут обстрелять. Эти бандиты…

– Меня больше интересует обед, – перебил генерал. – Разве теперь пост? Или встреча с партизанами отбила у вас аппетит?

– Прошу прощения, обед сгорел вместе с этой корчмой. Я осмелюсь предложить легкий завтрак: русская икра, датский сыр, французский коньяк. Только не здесь, С этой минуты я отвечаю за вашу жизнь, эксцеленц.

– В таком случае – марш! – снова посуровел Раухенберг. – Поужинаем в эшелоне.

Я поехал впереди, за мной машина генерала. Бронетранспортер замыкал маленькую колонну. Скрылся за кронами дубов старый придорожный крест. Немало завоевателей провожал он, сперва на восток, а потом – обязательно – на запад.

У мостика я увидел солдата в обгорелой куртке. Машина шла медленно. Я тут же узнал эсэсовца, который свалил меня на чердаке клуни ударом приклада.

– Чижик, гляди, седьмой! Вот этого недосчитался Запашный.

Он узнал меня слишком поздно, этот сбежавший эсэсовец, который добирался в город пешком, и до смерти обрадовался немецкой машине. А в машине ехала его смерть.

– Передашь привет твоему Шоммеру, – сказал Голованов, вскидывая автомат. – Это семьдесят третий. За Катю.

Ребята вынули из кармана соломенно-желтого мундира документы и сбросили труп в реку. Эта встреча оказалась кстати.

– Товарищи, у кого есть какой-нибудь советский документ?

Один из партизан протянул мне свой паспорт. «Даймлер» обогнал нас и остановился. Я подбежал к машине.

– Эксцеленц, это партизанский наблюдатель. Они часто переодеваются в нашу форму. Прошу посмотреть на его документ.

Генерал взял паспорт кончиками сухих пальцев:

– Какие из этого выводы, мой доблестный Арминий[103]103
  Арминий – вождь германского племени херусков, разбивший римские легионы в Тевтобургском лесу (9 год нашей эры).


[Закрыть]?

– Возможно нападение. При обстреле умоляю не останавливаться. А еще лучше, если бы вы, эксцеленц, пересели в бронетранспортер.

Он опустил углы губ:

– Вы забываетесь, оберштурмфюрер! Я солдат, а не тыловой каратель. И потом, там очень жарко…

Через несколько километров нас обстреляли из леса. Бронетранспортер открыл огонь по деревьям и кустам. Мы тоже остановились и начали стрелять из пулемета.

Потом Чижик остался в машине, а я повел троих партизан в атаку на воображаемого врага. Когда шоссе скрылось за деревьями, один из моих свистнул в четыре пальца. Через минуту из орешника появился партизанский связной. Я сказал ему:

– Пока все нормально. Пусть Запашный немедленно пошлет к Веденееву. С завтрашнего дня прошу сеансы связи два раза в сутки. И еще! Прошу достать для меня точно такую форму, как на мне. Только новенькую. Пусть передадут Софранской.

Я пошел назад. Цепочка солдат уже входила в лес. Хотя стоял еще светлый день, лейтенант нервничал:

– Прошу вас, герр оберштурмфюрер, скорей назад! Генерал остался с врачом один. Он погнал всю охрану вслед за вами.

– Вы, кажется, действительно смелый человек, несмотря на вашу форму, – сказал Раухенберг, когда мы возвратились.

К станции Меринка подъехали уже в темноте. Перед зданием вокзала, едва освещенным синими лампочками, стоял эшелон – платформы с танками и классные вагоны. Сколько же нужно таких длиннющих эшелонов, чтобы перевезти танковый корпус? Куда его везут?

Генерала встречал весь штаб. Надо было прощаться с друзьями. Увидимся ли? Мне очень хотелось обнять Васю Голованова, который, вытянувшись, стоял передо мной в форме эсэсовского унтера. Еле слышно я сказал ему:

– До свидания, друг. Не лезь на рожон. Нам еще нужно пройтись по Примбулю в белых мичманках и выпить за победу в ресторане «Волна».

2

Генерал Раухенберг оказал мне высокую честь приглашением на ужин в вагон-салон. Вероятно, ему казалось забавным, что я сяду за стол в изодранном, обгорелом обмундировании. Выручил адъютант. Он дал мне свой мундир, слишком широкий и короткий. В салоне меня встретили недоуменными взглядами. Раухенберг, не изменяя своей обычной манере, представил:

– Герр Шоммер – гордость тыловых войск и гроза партизан. У него масса достоинств, в том числе ящик «мартеля».

Коньяк и икра из машины Бальдура попали по назначению – на стол командующего. За этим столом, кроме него самого, сидели еще два генерала и полдюжины старших офицеров. Раухенберг сразу определил мое положение. Он попросил контрразведчика Траумера оставить меня пока при своей особе. Рыхлый, нескладный полковник Траумер поспешил согласиться, вытирая салфеткой рот, а заодно и шею. Он не отличался хорошими манерами и наливал коньяк куда попало, то в цветной бокал для вина, то в фужер.

Ночь была душной. Несмотря на это, все, за исключением Раухенберга, пили много. В разговоре упоминались Эль-Аламейна, линия Марет, Сфакс, Бизерта. Раухенберг командовал в Триполитании танковой дивизией. Он уехал в рейх еще в апреле, до взятия союзниками Туниса, а сейчас возвратился в тот же корпус командующим. Он мало говорил за столом, но из отдельных его замечаний можно было понять, что в предстоящем сражении генерал видит единственную возможность спасти положение на фронтах.

Щеголеватый полковник из абвера поинтересовался, не знаю ли я в Южнобугске некоего Лемпа.

– Конечно, герр оберст. Мы никогда не были приятелями, но я отдаю должное заслугам майора, как начальника абвергруппы.

– Каналья ваш Лемп, – сказал полковник. – Эта бестия здесь, в тылу, обскачет нас всех.

Когда подали кофе, адъютант доложил, что одна из дивизий отбыла из Дебрецена на Черновицы. Раухенберг отодвинул чашку и вышел в соседнее купе – рабочий кабинет. Несколько человек последовало за ним. Меня не звали, и я остановился у окна. Вдали темнело чудом уцелевшее здание вокзала. На эту самую станцию я приехал из Румынии в товарном вагоне.

Только по вызову генерала я пошел в кабинет.

– Входите, Шоммер, – сказал Раухенберг. – В лесу вы смелее.

Одного взгляда на карту, висевшую на переборке, было достаточно, чтобы понять: эшелоны корпуса – с запада и с юга – идут через Ворожбу в район Курска. Линия фронта советских войск врезалась широким выступом в территорию, занятую немцами. Очевидно, именно тут противник наметил фланговые удары. И наше командование, конечно, предвидит такую возможность. Но известны ли нашим сроки немецкого наступления? Судя по торопливости немцев, оно начнется очень скоро. Может быть, ждут именно этот танковый корпус.

Раухенберг был чем-то недоволен. Он спросил начальника штаба:

– Вы гарантируете прибытие этого эшелона в Во-рож-бу (ему с трудом давалось это слово) через тридцать часов?

– Так точно. По графику движения, послезавтра в три утра пройдет Ворожбу эшелон 2906. Мы проследуем в три сорок пять, а еще через пятьдесят минут пройдет эшелон 2908. По плану оберкомандо вермахта…[104]104
  Оберкомандо – главное командование сухопутных сил.


[Закрыть]

Раухенберг перебил его:

– Наша болезнь – фетишизация планов с красивыми названиями, например «Зимняя гроза», но русские вносят свои поправки.

Никто не посмел возразить ему. Я подумал, что Сталинград и битва при Эль-Аламейне, в которой принимал участие Раухенберг, научили его сомнению в непогрешимости планов оберкомандо.

Послезавтра на рассвете у Ворожбы при любой задержке может создаться нежелательная для немцев концентрация составов с танками. Но немцы, как говорил Веденеев, аккуратисты. Вряд ли они допустят такую оплошность. Эшелоны пройдут Ворожбу, через сотню километров разгрузятся где-то в лесах, а потом танковые дивизии ударят во фланг наших войск, если об этом не узнает своевременно Советское командование.

Эшелон тронулся. Раухенберг буркнул:

– Наконец-то!

– В четыре часа будем в Южнобугске, – сказал начальник штаба.

– И простоим до вечера, – проворчал Раухенберг.

– К сожалению, эксцеленц, – ответил начштаба, – график спланирован так, чтобы возможно меньше двигаться в дневное время.

– Его составляли вы, – сказал Раухенберг. – Мы уже оценили вашу осторожность в Африке, когда танки подошли к линии Марет с опозданием на сутки. Примите меры для сокращения стоянки.

Вероятно, я выбрал неподходящее время, чтобы попросить разрешения отлучиться в Южнобугске за новым обмундированием.

– И повидать какую-нибудь даму? – ехидно спросил командующий.

– Вы видите насквозь, эксцеленц, но главное – обмундирование.

Раухенберг угадал. Мне необходимо было повидать именно женщину. Мы прибыли в Южнобугск на рассвете, а в восемь часов я уже завтракал в офицерской столовой на вокзале. Софранская сама подала мне кофе. Вместе с чаевыми она получила записку: маршрут эшелонов и время прибытия на станцию Ворожба.

– Ваш чемодан здесь, у меня, – шепнула Дарья Денисовна, – а летняя форма СС будет через час.

– Добро. Через два часа – здесь.

Конечно, я не собирался ехать с Раухенбергом на фронт. Связи с Центром у меня не будет, даже если удастся продержаться некоторое время под именем Шоммера. Я решил остаться в эшелоне до его отправления, чтобы попробовать узнать количество боевых машин и время их выхода на рубеж сосредоточения. Потом, не появляясь в городе, сяду на первый же поезд, идущий на юг, и в качестве корветен-капитана Вегнера приступлю к выполнению моей главной задачи. Ее никто не отменял. Явки в Новороссийске указаны, а личное дело, наверно, уже там.

Эти планы нарушил начальник контрразведки. Я не смог прийти к Софранской через два часа, потому что полковник Траумер вызвал меня к себе, и, хотя разговор шел в непринужденной форме, было ясно, что это проверка.

Траумер уже успел связаться с южнобугским отделом службы безопасности. Он сказал, что обо мне сложилось наилучшее мнение, и вдруг огорошил неожиданным вопросом: знаю ли я об исчезновении машины, на которой приехал в Меринку.

– Как? Пропала?! Там были отличные люди. Боюсь, машину перехватили партизаны на обратном пути.

После этого разговора надо было уходить отсюда немедленно. Я вышел на перрон. Платформы, товарные вагоны… Обойду поезд с хвоста – и прощайте эксцеленц!

Погрузка снарядов заканчивалась. Раухенберг торопится. Эшелон уйдет раньше назначенного срока.

Сзади послышались торопливые шаги. Меня догонял адъютант:

– Герр оберштурмфюрер!

Может быть, он следит за мной? Сейчас нужны выдержка и полное спокойствие. Я остановился.

– Вас хочет видеть шикарная дама, – сказал он.

– Кто она такая?

– Не знаю. Важная особа. Ее провожал комендант станции.

К нам шла по перрону высокая блондинка в белом костюме, с букетом роз. Эта девушка с розами показалась мне страшнее целого батальона эсэсовцев. Эвелина фон Драам! Официантка Надя говорила, что она должна приехать. Успела все-таки!

Эвелина приближалась. Я пошел ей навстречу:

– Добрый день, фройляйн фон Драам!

– Простите, не припоминаю…

– Друг вашего жениха, – сказал я очень тихо и, почтительно взяв ее под руку, повел в сторону от офицеров. – Бальдур поехал в город. Он будет ждать вас в отеле «Риц».

– Ничего не понимаю! В отеле еще вчера я узнала, что он уехал. Позвонила на службу – послали сюда, на вокзал, а тут указали в ту сторону, где стояли вы!

– Все верно. Бальдур встретил вчера генерала и с эшелоном приехал сюда. Выяснилось, что поезд задерживается, и он…

– Решил уехать в город? Вы что-то путаете!

Я стоял на своем:

– Фройляйн, не теряйте времени. Бальдуру хотелось провести с вами время в отеле, а не тут, среди солдатни. И я его отлично понимаю. Он поехал обеспечить номер и заказать обед.

Она наконец улыбнулась:

– Благодарю вас. Сейчас снова позвоню в отель.

Я поцеловал ей руку и получил белую розу из букета.

– Простите, фройляйн, не могу проводить вас. Служба!

Эвелина пошла к станционному бараку, а оттуда уже бежала ко мне девушка-судомойка. Она несла знакомый фибровый чемодан. Вероятно, Софранская подумала, что я не могу вырваться, и послала мне форму СС вместе с вещами Вегнера. Это была серьезная ошибка, потому что у меня оставалось всего несколько минут, пока Эвелина говорит по телефону.

– Ваши вещи, господин офицер! – Запыхавшаяся девушка поставила передо мной чемодан, а в конце перрона появился комендант станции, который безусловно знал Бальдура в лицо.

Вместе с ним шел начальник штаба Раухенберга.

Я пошел в обратную сторону и снова столкнулся с адъютантом, устроившим мне свидание с Эвелиной. Он хитро подмигнул мне:

– Почему она покинула вас и унесла с собой букет?

– Узнала об одной интрижке. Потом расскажу.

– Непременно! За рюмкой коньяка. Эй, ты! – окликнул он солдата. – Отнеси чемодан оберштурмфюрера в четвертый вагон! – Услужливый адъютант вырвал чемодан у меня из рук и отдал его солдату: – Побыстрей! Мы скоро тронемся. Четвертый вагон.

Солдат унес чемодан, а мне пришлось идти за солдатом, вернее, за вещами и документами Вегнера, чтобы они не уехали на станцию Ворожба.

В купе я надел новенькую летнюю форму СС, достал из чемодана документы Вегнера и пошел по вагонам к хвосту поезда.

Легкий толчок. Это прицепили паровоз. Офицеры уже поднимались в вагоны. Я оттолкнул одного из них:

– Прошу извинить! – спрыгнул с подножки и неторопливо пошел.

Вслед за мной соскочил лейтенант из штаба:

– Герр оберштурмфюрер, вас вызывает командующий!

Пришлось идти в вагон Раухенберга. Времени уже не оставалось.

– Прошу разрешения войти, эксцеленц.

– Послушайте, – сказал генерал, – говорят, вы поссорились с вашей невестой.

Эшелон вздрогнул. Вагоны и платформы передали друг другу толчок. Два паровоза с трудом тронули с места тяжелый состав. Люди на перроне, столбы, станционные бараки поплыли за стеклами. Из дверей барака вышла на перрон Эвелина. Она увидела меня в окне вагона и в отчаянии махнула рукой. Букет упал на землю.

– Эксцеленц, смею вас заверить, что у нас наилучшие отношения. Просто она огорчена моим отъездом.

– А все-таки у вас какое-то недоразумение, – заметил Раухенберг. – Может быть, поэтому вы так стремитесь на фронт?

Я поклонился, отдавая дань его проницательности. Когда я выходил из купе, генерал крикнул вдогонку:

– Приходите ужинать, Шоммер, и захватите бутылку «мартеля».

Поезд набирал скорость. Скрылась за лесом верхушка башни – давние детские мечты и недавние бои в родном городе.

3

Час за часом, без остановок эшелон подминал под себя километры пути. А впереди и сзади шли такие же эшелоны, груженные тысячами тонн брони и надеждами немецкого командования на успешное наступление.

За сгоревшими полустанками, за разрушенными домами вставали июньские леса, разворачивались поля и луга. Скорее, скорее… Они спешат, и я спешу. Мне нужно как можно скорее отделаться от этого грохочущего потока немецкого железа.

В купе – звон рюмок, дым сигарет, разгоряченные зноем и вином чужие лица. Я тоже пью коньяк, рассказываю анекдот, швыряю бутылку в окно.

Полковник Траумер любезен, насколько это для него возможно. Но за этой любезностью – профессиональная цепкость. Покровительство генерала новому офицеру только усиливает эту цепкость. Траумер наблюдает за всеми, даже за генералом.

– Разрешите идти, герр оберст?

– Да, отдыхайте. На фронте будет много работы.

Солнце садится, а в поезде все равно душно. Паровозная копоть летит в окно. Леса темнеют. Бледнеет закат. Ночь. Задраены окна. Пыльный плафон освещает руки, ноги, серо-зеленые мундиры на вешалках. Все уже улеглись. Кто-то просит:

– Выключите свет!

– Что ты? С ума сошел? Пусть горит.

– Черт! Здесь есть клопы!

Медленнее речь, быстрее перестук колес. Раздетые до трусов, все засыпают, полуоткрыв рты, дышащие перегаром. Я один не сплю. Лежа на верхней полке, отодвигаю штору. За ней – мрак.

Неужели так и не будет остановки? Двери перекрыты. Выбить стекло в уборной? Скорость – не меньше семидесяти. А когда с плотником и Левоном прыгали через пролом в полу? Тогда я обязан был рисковать. Теперь – не могу. Какая длинная ночь…

На рассвете резкий толчок разбудил всех.

– Почему стоим?

– Это уже Ворожба?

– Какая, ко всем чертям, Ворожба! Мост взорван!

– Когда?

– Говорят, час назад.

Наш эшелон почти вплотную уперся в 2906-й, который шел впереди. Скоро подоспеет 2908-й. За окном – бледные пятна ручных фонарей. Голоса:

– Никому не вылезать! В вагоны!

Мы пошли в штабной вагон. Кто-то говорит, что будем разгружаться тут. До Ворожбы – восемь километров.

– Глупости! Куда вы будете спускать танки? Под откос?

– Все – по вагонам!

Вернулись в купе. Из-за дальней линии леса в розовом разливе показался край солнца. И тут внезапно хором загудели паровозы. С востока шли самолеты. Уже слышен был гул моторов. Застучали зенитки. Люди бросились вон из вагонов.

Самолеты! Мои самолеты! Мои бомбы!

Все немцы выбежали из купе. От близкого разрыва вагон качнуло, как на волнах. Еще разрыв! Я уже не слышал ничего. Ослепительно сверкнуло. Потолок обрушился на меня, дым застлал глаза.

«Сыпьте им, хлопцы! Сыпьте!!!»

Сколько времени я был без сознания? Минуты или секунды?

Резкий ожог заставил вскочить. Эсэсовская форма горела на мне. Срывая сапоги и брюки, почувствовал под ногами хруст стекла и понял: вагон лежит на боку, а я стою на окне. Диванная обшивка, шторы, краска – все горело. Я ощупал в кармане трусов бумажник с документами. А чемодан? Где он?

Чужие чемоданы лезли мне в руки. Моего не было. Уже отчаявшись найти его, хотел выбраться из купе и споткнулся о какой-то предмет. Задыхаясь в дыму и ничего не видя, попытался откинуть препятствие и ощупью узнал чемодан Вегнера по длинным, узким замкам.

Полки стояли вертикально. Добравшись до окна, которое оказалось теперь как бы на потолке, я высадил его чемоданом, в трусах и кителе выбрался наверх. Стоя на борту вагона, сквозь дым увидел наш разорванный, горящий эшелон. Два состава – впереди и сзади – тоже горели. Поодаль, на параллельном пути, стоял пассажирский поезд. Несколько трупов валялись среди сброшенных взрывной волной танков. И нигде – ни души!

Я не видел живых людей. Все они убежали подальше от поезда и прячутся в канавах и во ржи. Вдали опять слышался гул самолетов. Новая волна!

Я не стал больше испытывать на себе силу советского оружия. Обдирая кожу о крышу вагона, с чемоданом в руках, спустился на насыпь, потом в канаву. Снова захлопали зенитки. Я погрузился в густую траву луговины и только здесь увидел множество немцев, прижимающихся к земле, живых, и мертвых, и раненых. Из свежей воронки, которая еще дымилась, поднялась голова:

– Шоммер! Куда вы? Ложитесь! – Это мой «приятель»-адъютант.

Наверно, и Раухенберг рядом. То-то удивится, увидев, как храбрый Шоммер драпает в одних трусах да еще волочит чемодан. Теперь это не имеет никакого значения.

В ложбинке, среди острой густой осоки, я перевел дыхание. Вокруг – никого. Нужно добираться к тому пассажирскому поезду. Если только не погибну от наших бомб, сейчас начнется новая биография корветен-капитана Вегнера.

Я надел флотские брюки, рубашку и черную тужурку, зашнуровал блестящие ботинки. Потом поднялся из своего укрытия и увидел поезд в двадцати шагах. От него навстречу мне, пригнувшись, скакали по шпалам солдаты, железнодорожники, мешочники.

Гул моторов заполнил все пространство от рельсов до облаков. Самолеты шли низко, боевым курсом на этот поезд. Из головного самолета черными комочками вывалились, бомбы. Последнее, что я видел, были красные звезды на плоскостях…

Ураган подхватил меня, и в беззвучном мраке только красные звезды искрами проносились на шлемах кавалеристов. Жаркое дыхание вытянутых в струну коней обдало меня. Разрывов я уже не слышал.