Текст книги "Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)"

Автор книги: Юлий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Проходя мимо нас, Бальдур кивнул Лемпу. Я успел отвернуться, чтобы взять горчицу с соседнего стола. Лемп переменил тему разговора:

– Вероятно, вы очень нуждаетесь в деньгах, если решаетесь на рискованные комбинации с продуктами?

Всё это сильно смахивало на шантаж. Неужели безмозглая индюшка – пани Семенец выболтала Лемпу секреты мужа? Что же все-таки ему нужно от меня?

Глава третья
ВОДА, ВРЕМЯ И ВИНТОВКА

1

Есть люди, которым не дано познать иностранный язык. К их числу принадлежала Светлана Семенец. Мои уроки шли впустую, но это не мешало нашей дружбе. В конце сентября начался новый набор мужчин для отправки в Рур. Светлана попросила меня устроить ее брата Аркадия в немецкое учреждение. Я удивился:

– Друг вашего дома майор Лемп имеет, наверно, больше возможностей, чем я, скромный служащий.

Она замахала руками:

– Что вы! Что вы! Именно к нему нельзя обращаться за этим.

– Хорошо, попробую. Но мне нужно поговорить с Аркадием. Вы же понимаете, что все это не просто.

Тут же был вызван Аркадий. Я спросил, как он сумел освободиться из лагеря. Аркадий волновался. Сестра подбадривала его:

– Пану Пацько ты можешь довериться!

– Отпустили, – мрачно сказал он.

– Покажите справку.

Он вытащил бумажку, где было написано, что военнопленный Гусаков А. Д. освобождается как честный хлебороб с направлением к месту жительства в Полтавскую область.

– При чем тут Гусаков? Вы же Семенец?

– Это все равно, – тупо сказал он, – по батьке я Гусаков.

– Добро. Выйдите-ка, Светлана. У нас мужской разговор… Кончай врать, – сказал я, когда она вышла. – Здоровый парень, а трусишь, как баба. Признавайся: сбежал?

– Не имею права, – взмолился Аркадий. – Я дал подписку.

– Кому?

На его глазах были слезы, но я не чувствовал жалости.

– Будешь говорить или нет? Считаю до десяти и ухожу.

Оглядываясь на дверь, он рассказал, что ему помогла немка.

– Противная такая выдра, плоская, как доска, а уши красные…

Он ей понравился, стал ее дружкам, и она сообщила его матери, где он находится. А потом мать выкупила его за пятьсот царских золотых пятерок.

– Где ж ты находился?

Чутье меня не обмануло. Не зря я тратил время на этого оболтуса. Оказалось, что в лагере Аркадия завербовали в абвер. Привезли сюда, в окрестности Южнобугска, а куда точно, он не знает, потому что везли в закрытой машине.

«Понятно! – подумал я. – Как Рюхина. Только Рюхин оказался человеком, а этот – мешок навоза. Решение задачи, полученной из Центра, было где-то рядом».

Аркадий рассказал, как его учили подрывному делу, радиосвязи и шифрованию. Он испытывал жесточайшие муки страха. Боялся немцев, но еще больше русских, к которым его пошлют.

– Кому мать дала золотые пятерки?

Он снова засопел и умолк.

– Придурок! – спокойно, почти ласково сказал я ему. – Ты уже выболтал все. Если я доложу в СД, получишь тихую пулю в затылок, и никакое золото не спасет. Но я хочу помочь. Не ради тебя – ради Светланы. Кому дали деньги?

– Майору Лемпу.

Все ясно. Лемп служит в абвере. Он считает, что я работаю на СД, могу узнать, как жадность толкнула его на преступление против рейха.

У Аркадия словно вышибли пробку изо рта. Без моих вопросов он рассказал, как его мамаша познакомилась с Лемпом в гостинице «Риц» и оставалась до утра в его номере. С тех пор Лемп стал своим человеком в доме, а вскоре Аркадия в закрытой машине привезли на папашину птицеферму.

Я выполнил обещание – устроил Аркадия в наше учреждение кладовщиком. Потом я еще раз встретился с Аркадием и предупредил его:

– О нашем разговоре никому ни слова, если хочешь жить. Я ничего не знаю о тебе. И второе: проворуешься на складе хоть на два гроша, лично отведу в гестапо.

В тот вечер я не остался ужинать в доме Семенца. У меня было назначено свидание с Софранской. В комнате за бакалейной лавкой Дарья Денисовна рассказала о том, что с костельным сторожем установлен контакт через одну прихожанку. У старика – внуки в Красной Армии. Он ненавидит немцев и готов помочь по мере сил. Куда ведет подземная галерея, сторож не знает, но проникнуть туда из костела просто. Надо спуститься в усыпальницу, где стоят саркофаги ксендзов, похороненных бог знает когда.

На следующий же день мы с Головановым пошли в костел. Старик показал ход в боковом приделе, ведущий в усыпальницу.

– Нехорошо нарушать покой святых, – сказал он, – но если нужно для живых, то бог простит.

Вася был очень доволен. На радостях он свернул цигарку, но сторож гневно запротестовал:

– То есть, прошу пана, глупство!

Для серьезного дела он готов был нарушить святость храма, но осквернять его по пустякам не позволил.

– Извините, папаша, мое невежество, – сказал Голованов.

Он погасил цигарку о каблук и спрятал ее в карман. Мраморные святые смотрели на нас из своих ниш, длинные тени вздрагивали на каменных плитах пола. Старик перекрестился и повел нас к выходу через черный двор на улицу Пархоменко, где, выступая из зелени сквера, подымается над городом любимая моя старая башня.

Недавно, по случаю какого-то немецкого праздника, сквозь разбитый циферблат просунули палку с фашистским флагом. Он и сейчас свисал оттуда, неподвижный, тяжелый в безветренном воздухе.

– Ты знаешь, Вася, – сказал я, – придут наши, мы починим часы и поднимем свой флаг вон там, на шпиле, на шлеме рыцаря.

– А зачем ждать? – ответил он. – Насчет часов – это конечно. А флаг можно поднять и раньше. Берусь!

Я знал его бешеный характер.

– Товарищ лейтенант, как командир разведгруппы запрещаю вам эту операцию.

– Ну, ну! Заговорил по-уставному! Забыл, как сам был у меня в подчинении не так давно?

Все-таки Голованов уговорил меня хотя бы обследовать башню.

– Там же лучший в городе НП! Как это фрицы не додумались его использовать! Надо узнать, кто там живет, а при случае…

2

Случай всегда представляется тем, кто его ищет. Несмотря на другие куда более важные дела, мысль о башне то и дело возвращалась ко мне. Я узнал, что комендант выселил оттуда семьи водопроводчиков. Ход наверх опечатали, а цокольное помещение отдали какому-то пану из Западной Украины под сапожную мастерскую. В пять часов вечера сапожники уходят, и остается только ночной сторож по фамилии Козубский.

Я шел к Козубскому, уже многое зная о нем. Лет ему около пятидесяти. В армию не попал по болезни. Этот человек – мастер на все руки. До войны он слесарил, шил сапоги, чинил велосипеды, подстригал кусты в сквере. В башне работает много лет. Жену его и дочь угнали в Германию, а самого слесаря вышвырнули вон из комнатки, которую он занимал. Козубский не ушел далеко, ночевал под сценой летней эстрады. Прошлой осенью он заболел, всю зиму отлеживался у знакомых, а весной нанялся сапожником к новому хозяину цокольного этажа башни. Там же, в мастерской, он ночевал, оберегая хозяйское добро. Он мерз и голодал, валялся на подстилке среди обрезков кожи, но из башни все-таки не уходил.

Все это рассказали Терентьичу те люди, что выходили Козубского зимой. Они же и предупредили сторожа о моем посещении. Этого было достаточно, чтобы завоевать его доверие.

Теплым сентябрьским вечером мы сидели с Козубским на скамеечке под каштаном. Он взял у меня немецкую эрзац-сигарету, затянулся, потом мучительно кашлял, отвернувшись в сторону.

– Эрзацы! – прохрипел он сквозь кашель. – И мы сами тоже эрзац. И воздух стал эрзац. Вдохнешь – не выдохнуть.

Он напомнил мне заключенных в шталаге. Такая же обреченность, безразличие, медленное сползание в небытие. И все-таки в этом человеке было нечто, привязывающее его к жизни, – место, где он прожил более тридцати лет. Я спросил:

– А можно мне посмотреть башню внутри?

– Чего ж, пожалуйста, если желательно.

Свет едва проникал в цокольное помещение через арку входа. Черные колонны уходили вверх, в непроглядный мрак, а по стенам острыми углами подымались марши железного трапа. Громоздкие машины, переплетенные трубами, оставляли не много места для столов и табуреток сапожников. Над моей головой вырисовывались сводчатые окна, забитые досками. Все это напоминало не то церковь, не то машинное отделение корабля. Вход на трап перегораживала решетка, запертая амбарным замком с сургучовой печатью.

Я рассказал Козубскому, что в детстве любил эту башню. Рассказал о двух рыцарях в шлемах и о светлых лицах часов. Он, казалось, не слушал, но мой рассказ пробудил его воспоминания.

Он говорил долго, кашлял и снова говорил. И я представил себе, как по этим черным колоннам с глухим журчанием подымалась вода. Ее гнали насосы – вот эти самые машины. Над ними, наверху, была небольшая комната. Окно приходилось вровень с вершинами деревьев, и птицы покачивались на резных листьях у самого подоконника. Маринка сыпала на подоконник крошки…

– Тогда никто не жалел хлебных крошек птицам, – неспешно, будто себе самому, рассказывал Козубский.

Потолок в комнатке железный, потому что он, собственно, не потолок, а днище огромного бака, занимающего все верхние этажи. Оттуда вода самотеком низвергалась вниз и разбегалась по всему городу – к кухонным кронам и уличным колонкам. Проходя мимо такой колонки, Козубский видел, как женщины в подоткнутых юбках уносят полные ведра воды, поднятой из Буга высоко над городом насосами башни.

…А потом Маринка выросла, поступила в институт и все-таки сыпала птицам крошки. Ну, а потом пришли вот эти. Не стало ни крошек, ни птиц, ни Маринки…

– А еще выше бака – башенка, и там – время! – Он приложил заскорузлый палец к губам, тонким и белым. – Время!

Двадцать девять лет Козубский ежедневно поднимался в башенку и заводил часы. Он делал это перед рассветом, когда спали даже птицы. Весь мир спал. Только гудела в трубах вода, и, как вода, шло время.

– А что, громко стучали часы?

Козубский посмотрел на меня с удивлением:

– То, молодой человек, не часы. То – время. Оно идет гулко, широко, как паровоз. Маятник, балансир, шестерни…

Он вдруг рассмеялся дробно-дробно и снова закашлялся, выталкивая воздух впалой грудью.

– Вы прислушайтесь! Оно и сейчас идет: ш-шаг – раз! Ш-шаг – два! Ш-шаг – раз…

Может быть, он помешался, этот Козубский, не старый еще человек, с лицом без возраста, как у заключенных в концлагерях?

– А если покрутить корбу, – продолжал он, – будет бой.

– Какой бой?

– Пружина разбита главная, а звоны – на месте. Можно вручную провернуть. Я пробовал раз в грозу.

– Да, жаль, что нельзя посмотреть часы, – сказал я, указывая на замок и печать.

– Почему нельзя? Вы думаете, они запечатали время? Если только не боитесь…

И тут он показал мне, что на одной из магистральных труб со стороны стены укреплены скобы, точно скобтрап на корабле.

Вначале я поднимался легко и быстро, как по боевой тревоге, потом медленнее. Я насчитал сто двадцать пять скоб, отдохнул и полез опять. Все выше, выше, в полной темноте. Наконец уткнулся головой в люк, поднял его. Сразу стало светло. Я находился в странном помещении. Вокруг были зубчатые колеса, рычаги. Свет падал через большие дыры в круглых окнах с четырех сторон. Я понял, что нахожусь внутри часов, а круглые окна – это и есть те светлые лица, что восхищали меня в детстве.

Осторожно выглянул через растерзанный пулеметной очередью циферблат. В теплом золоте сентябрьского вечера подо мной лежал город, и впервые в жизни я увидел подкову реки, всю излучину целиком. В сверкающем ее полукружии – бесчисленные крыши: красные, зеленые, черепичные. Я видел поезд на насыпи и шоссе в двойном обрамлении осенних лип. Я узнавал знакомые улицы, здания, перекрестки. И далеко-далеко за Бугом различил пять тополей старого моего дома.

И тут мне стало ясно, о чем говорил Козубский. Можно расстрелять из пулемета часы, можно расстрелять сто, тысячу, десять тысяч человек, но время расстрелять нельзя. Оно идет, как паровоз, – неудержимо, спокойно, гулко…

Ветер принес из детства старую песенку:

 
Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
 

Вот именно. Винтовка. Винтовка и время. Больше ничего.

3

Прошел сентябрь – лучший месяц в наших краях, когда солнце греет не жарко, а добрая осенняя зрелость сияет в садах и парках. В это время город бывал полон фруктами, но теперь фрукты то ли не уродились, то ли их меньше привозили. Зато богато уродились каштаны. Эти лакированные драгоценности в зеленых коробочках с шипами всегда привлекали только ребят. Сейчас каштаны собирали взрослые. Несъедобный конский каштан стал пищей. Горькая мука из каштанов была не хуже тех отрубей с опилками, из которых выпекали хлеб для населения. А сельскохозяйственный комиссариат господина Велле ежедневно отправлял в Германию и передавал воинским частям вагоны пшеницы, бочки масла, грузовики мясных туш.

По этим делам мне приходилось бывать в интендантстве. Там я встретил корветен-капитана Вегнера.

Поверх рукавов его морской тужурки, как у бухгалтера, были натянуты нарукавники.

Вегнер обрадовался мне:

– Что ж не заехали ни разу, пан Пацько?

– Да все дела, герр корветен-капитан. А что делает боевой офицер кригсмарине в таком прозаическом учреждении?

Оказалось, медицинская комиссия признала его негодным к строевой службе. Он не стал возвращаться в Германию, где нет ни родных, ни близких знакомых. Остался у сестры и ежедневно ездит сюда на работу. Уже и личное дело переслали в интендантское управление. Видно, просидит тут до конца войны.

– А вы думаете, это будет скоро? – спросил я.

Он пожал плечами:

– Кто знает? Похоже, что так. Русские отступают, а англичане вряд ли предпримут что-нибудь серьезное.

– Пожалуй, – сказал я. – Жаль будет, если вы встретите так бесславно нашу победу.

Он улыбнулся:

– Четверть вашей немецкой крови бурлит сильнее трех четвертей русской. А я уже навоевался предостаточно.

После этого разговора мы еще встречались в интендантстве, но к политическим темам больше не возвращались.

Работа по снабжению армии открывала широкие возможности. Зная дневные нормы солдат, не трудно было установить количество личного состава в частях, размещенных поблизости и проходящих по железной дороге. Столбики цифровых групп улетали в эфир. Дешифровать их могли только в разведцентре. Но скоро я узнал, что к нашим шифровкам прислушиваются не только друзья.

Мне сказал об этом майор Лемп. Я возвращался в город из земхоза по Юго-западному шоссе. Нескончаемым строем шли вековые липы. Их кроны временами перекрывали дорогу, по которой катился мой старенький «фольксваген». И хотя октябрь был теплый, липы пожелтели за одну ночь.

С пригорка, где липы расступались, открылась в косых лучах справа от дороги усадьба за потемневшим кирпичным забором. До войны тут был дом отдыха. Сейчас, как сообщала стрелка, прибитая к дереву, – «Общество любителей зимней охоты». На окнах нижнего этажа – решетки, на крыше – антенна. Какая же именно дичь интересует этих «любителей»?

До ворот усадьбы оставалось метров триста, когда оттуда выскользнула машина. Я попросил шофера прибавить ходу, но где нам было угнаться за приземистым стремительным «BMW»!

Через минут десять я снова увидел эту машину. Шофер снимал колесо, а рядом нетерпеливо топтался Лемп.

– Добрый вечер, герр майор! Пересаживайтесь ко мне!

– Спасибо. Лучше составьте мне компанию, пока этот болван будет переставлять свое проклятое колесо.

Мы медленно прогуливались под липами.

– Наша встреча очень кстати. Хотел специально искать вас… – сказал Лемп.

– Всегда к вашим услугам, герр майор!

– Так вот, дорогой Тедди: вы, вероятно, знаете, что где-то в городе прослушивается русская радиостанция.

– Вполне возможно. При чем же тут я?

– Не торопитесь. Станция пока не обнаружена. Вы понимаете, что абверу хотелось бы опередить службу безопасности.

– Вы связаны с абвером? Никогда бы не подумал.

– Не валяйте дурака, Тедди. Если поможете мне, заработаете хорошие деньги. Этот способ спокойнее вашего.

О своей работе в абвере он говорил вполне откровенно. Я знал еще от Веденеева о постоянной борьбе между гитлеровскими секретными службами. Сейчас Лемп пытается переманить агента СД. А может быть, советского подпольщика?

– Но послушайте, Ферри! – Я умышленно назвал его уменьшительным именем. – Откуда мне знать о подпольной русской радиостанции? Я занимаюсь пшеницей и скотом.

– Вот-вот, – сказал он, – ваш предшественник тоже увлекался махинациями с пшеницей. Его расстреляли и взяли вас. Мне плевать – русский вы или немец. Можете оставаться русским, но не забудьте о моей просьбе. Кстати, если понадоблюсь вам срочно – летите сюда, в «Общество любителей». Скажете, что вы специалист по набивке оленьих чучел. Вас проводят прямо ко мне.

Машина Лемпа была готова. Мы условились встретиться через два дня в гостеприимном доме Семенца.

Утром по главной улице прогромыхала тачка, нагруженная хламом. Среди ржавого железа поблескивали никелированные шары отслужившего свой век супружеского ложа, а впереди, как пушка, торчал рыжий валенок. Тачку катил немой носильщик Панько.

За Бугом, у того места, где в него впадает заболоченная речушка Бужанка, носильщика остановил вышедший из своей кузницы кузнец. Он показал знаками, что кое-какое железо может ему пригодиться. Тачка вкатилась в кузницу и через несколько кинут снова появилась на улице. Панько продолжал свой путь, а кузнец сваливал лопатой угольный шлак в закуток за горном.

Из этого закутка ночью была извлечена рация с батареей БАС-80. Потом кузнец и его семья улеглись спать. Младший сын устроился на чердаке. Через слуховое окно ему была видна улица до самого поворота. В эту светлую ночь можно было разглядеть каждый камешек на дороге и даже толстую лягушку, которая вылезла на берег понежиться при свете луны. В звучном по-осеннему воздухе раздался паровозный гудок, и потом еще долго слышался перестук колес дальнего эшелона. А в каморке кузнеца тихо постукивал радиотелеграфный ключ. Катя передавала цифровые группы, из которых складывались понятные для посвященных слова: «Абвергруппа майора Лемпа расположена 26 километров южнее города 300 метров западнее магистрального шоссе отдельное двухэтажное здание. Сюда передислоцирован артполк четырехдивизионного состава. Аэродром Рябиновка базирование полка бомбардировщиков 28 машин „Юнкерс-87“ эскадрилья истребителей прикрытия. Штурманок».

Самая обычная разведсводка.

4

Погода переменилась внезапно. Холодный дождь разом смыл последние зеленые листья. В эти дни почти все воинские части ушли под Сталинград. Я уже знал о начале советского наступления на Волге. Грохот артиллерийской подготовки 19 ноября донесся даже сюда, в глубокий немецкий тыл.

Между тем служба безопасности продолжала искать наш радиопередатчик. Я вовремя забрал его с квартиры учителя. Фургон с вертящейся антенной уже несколько раз проезжал ночью по Пушкинской. Но и оставить рацию у кузнеца было невозможно. Ночные визиты Кати могли вызвать подозрение.

Новое место для рации предложила сама Катя. Три раза в неделю она работала на продпункте вокзала в ночную смену.

– Искать на вокзале никому не придет в голову. Вокруг полно солдатни, а у продпункта стоит фриц с винтовкой.

Я возражал, но Дарья Денисовна убедила меня, что место выбрано неплохо. С часу до трех ночи на продпункте перерыв. Повара и подавальщицы отдыхают, и в комнатку за кладовкой в полуподвале не заходит никто. Рацию удобно прятать в водопроводном люке, на котором стоит шкаф. Отодвинуть его легко. А стука морзянки не услышит никто. Стены толстые, кроме того, на вокзале всегда шумно, даже глубокой ночью.

Там, на вокзальном продпункте, Катя приняла шифровку, где сообщалось, что в Южнобугск прибывают рейхсминистр Берг и помощник гаулейтера Украины Эрвин Хокк. Мне было приказано их уничтожить. Случай совершенно исключительный, ради которого стоило рискнуть всей моей последующей работой.

Я встретился с Черненко у доктора Яблонского. Решили готовить подрыв поезда на перегоне Рябиновка – Южнобугск.

– Партизаны помогут, – сказал Черненко.

– Какие партизаны?

– Запашный. Подпольщики из Королёвки установили связь.

Ночью, лежа без сна в своем мезонине, я думал о том, как выполнить задачу, которая была бы по плечу самому Степовому. Верно он говорил: «Ждать своего часа». Вот и пришел этот час. Хватит ли у нас сил, умения, мужества? Скорее бы хоть увидеть Запашного, выработать общий план! Неужели это действительно Сергий? Так или иначе, упустить Берга и Эрвина Хокка не имею права. Но и Лемпа нельзя выпускать из поля зрения. Похоже, он хочет с моей помощью одурачить СД.

С дробным стуком скатывались по крыше каштаны. После каждого порыва ветра раздавалась короткая очередь, заглушающая шорох листьев и шум дождя. Среди этих звуков мне послышался какой-то другой, словно ветка скрипнула, а потом каштаны обрушились на железо крыши целым каскадом. Кто-то влез на дерево!

Стоя в трусах у окна, я спустил предохранитель вальтера, и тут из веток прозвучал хриплый басок:

– Спокойно, это я – Будяк.

Он уселся на подоконник в своей мокрой полицейской шинели.

– Завтра – встреча с Запашным. Придешь в шинок у креста.

Я узнал Сергия с первого взгляда. А он меня не сразу и, когда узнал, чуть не задушил в объятиях.

– Ото вірно кажуть! Який батько – такі й діти! От тобі – представник розвідцентру, а це Альошка, хай йому грець!

Его чуб стал еще светлее от седины, но все так же лихо спадал на лоб из-под армейской фуражки со звездой. Мы сидели в прибранной крестьянской хате, куда связной Сергия привел меня из корчмы. Человек десять партизан, вооруженных трофейными автоматами, радовались, как дети, нашей встрече. Видно, каждый слышал о моей семье. Сергий тут же начал вспоминать:

– А хто тебе вперше на коня посадив?

– Ты, Сергий, ты!

– А як з кригою воювали? – Сергий обернулся к своим: – Мати в нього – красуня, а батько – покарай мене господь, як його батько зараз не командарм! Де батько?

– Не знаю, Сергий. Где-нибудь воюет.

Сергий начал партизанить в одиночку с первых дней оккупации. Потом стал собирать бойцов из окруженцев. Зимой сорок первого у него уже был конный отряд. Когда стало туго, отряд ушел в Полесье, а летом снова вернулся, уже имея связь с другими партизанскими частями. Каратели пытались восстановить население против Запашного, приписывали ему собственные злодеяния в селах, но люди не верили. И не нашелся пока ни один негодяй, который выдал бы отряд фашистам.

Мы подробно обсудили план подрыва поезда под Рябиновкой. Сергий прямо-таки ухватился за это дело;

– Ось такої справи чекаю усю війну![79]79
  Вот такого дела жду всю войну! (укр.).


[Закрыть]

Я должен был сообщить ему точную дату, которой пока не знал сам. Прощаясь, я попросил Сергия достать мне немецкую военную форму, лучше эсэсовскую.

– Только чтобы сидела, будто на меня сшита. Можно?

Один из партизан тщательно измерил веревочкой мой рост, ширину плеч, длину рукавов.

– Ателье заказ приняло! – засмеялся Сергий.

Через несколько дней в лавку Софранской был доставлен черный мундир хауптштурмфюрера войск СС, с погоном на правом плече. Все было точно по мерке, даже фуражка с кокардой, изображающей череп. Кроме костюма, Софранская передала мне пакетик. Там, с документом офицера службы безопасности, лежал железный жетон на цепочке. Он был поценней мундира.

Теперь следовало приступить к «выполнению» задания Лемпа. Мысленно я называл эту операцию по-морскому: залп по состворенной цели. Удар решал три задачи: направить поиски нашей рации по ложному руслу, покарать предателей руками самих фашистов и, главное, сделать меня агентом абвера. Что ж, попробуем!