Текст книги "В осаде"

Автор книги: Юлий Файбышенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Дверь в келью была открыта, он заглянул: никого. Под ногу попалась переломленная палка, которой он закрывал дверь. Нина ушла. Но теперь это было не страшно. И все-таки сердце кольнуло странной жалостью: куда ее понесло?

Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выскакивали люди, выносили носилки с ранеными. Он подбежал. Опаленные порохом, с трясущимися руками красноармейцы и чоновцы переговаривались между собой. На многих белели повязки.

– Бубнич здесь? – спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал. Второй что-то рассказывал товарищу, повторяя одни и те же слова:

– Он меня штыком, а я ему по балде! – И снова. – Он штыком, а я его по балде!…

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов сидел рядом с носилками.

– Иван! – позвал Гуляев, но тот даже и посмотрел на него, лишь непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Верка была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.

Выстрелы на окраине не стихали, даже приближались.

– Отря-ад! – крикнул кто-то тонким знакомым голосом. – Стройсь!

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

– Левое плечо вперед!

Отряд дружно замаршировал к началу Румянцевской улицы. Стрельба там усиливалась

– Товарищ начальник! – Гуляев выскочил строя и нагнал Иншакова. – Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.

Иншаков, запаленный, с шалыми глазами, тоже крикнул:

– Двое, кто владеет, – марш к пулемету.

Отстало трое, потом один вернулся. Перед первыми домами Румянцевской Иншаков повернулся:

– Разомкнись в цепь и перебежками – марш!

Они разбежались в цепь и выскочили на улицу. Внизу у оврага выстрелы усилились, и вот уже показались первые бегущие люди. Потом сразу вывалила толпа. По кожухам, папахам, малахаям угадывались бандиты. Навстречу им садов застучали выстрелы.

– За мировую революцию! – поворачиваясь к своему крохотному отряду, крикнул Иншаков. – Вперед!

И они побежали, выставив перед собой винтовки, навстречу орущей и стреляющей толпе.

С холма, где расположились трое бандитов, охраняющих Князева и Клешкова, только по вспышкам выстрелов да по удалению или приближению стрельбы можно было разобрать, что происходит в городе. Сначала дела у нападающих шли успешно, и стрельба удалилась в центр. Потом в центре штурм увяз в садах и около исполкома. И хотя время шло, ничего решительно го не случилось. Затем нервничавший Клешков заметил, что толпа всадников – конный резерв Хрена – вдруг снялась с места и исчезла в овраге.

Мужичьи мажары тоже с дребезжаньем двинулись к оврагу и скоро заняли место конницы у самого спуска.

Князев приплясывал от возбуждения.

– Нас-то, нас-то, Сань, того и гляди в расход, а? – спрашивал он непрерывно. – Ах, Яковлев, чтоб тебя громом расшибло! Где же вы, ваше благородие, господин ротмистр! Мы за вас тут страдаем, а вы нас разбойникам с головой выдали…

Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.

Стрельба начала приближаться. Видно было, что непрерывно дрожит огненная точка на колокольне. Клешков радовался: пока действует этот пулемет – не все потеряно. Внезапно начали стрелять где-то совсем поблизости у крайних домов окраин. У холма появились первые беглецы. Охрим погнал коня им навстречу. В призрачном лунном свете видно было, как он полосует нагайкой бегущих, возвращает их обратно. Откуда-то появился Хрен. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.

– Конница! – глухо промычал Хрен. – Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

– Селяне, тильки воны одни, батьке.

– Согласные они подмогнуть!

– Человек с полета согласны.

– Так веди их, Охрим.

Охрим ускакал, опять началось передвижение телег. Теперь они сгрудились у холма, и возницы их все чаще наведывались на холм.

– А шо, батько, не повертеться нам, бо як бы хуже не було?

– Беги, – говорил Хрен, – а сусид твой добычу и без тебя свезет!

– Як так? – переспрашивали селяне.

– А так, зараз мы червонным уже хвост накрутили, к утру весь город наш будет. Так шо – гони обратно до села, там тоби жинка за такую прогулку дуже благодарна буде.

Возницы чесали затылки, отходили в смущении, снова гуртовались у телег, вели бесконечные споры и ждали. Внезапно примчался связной.

– Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все пыхал алым огнем, и Клешков еще надеялся. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

– Вылезли наши-то, – теребил он Клешкова, – слышь, Сань. Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Хрен послал одного из конвоиров за Охримом, Минут через пятнадцать тот примчался.

– Батько, червонные снова жмут.

– Шо с повстаньем?

– Пидмогли, а потом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз снова у червонных. Треба набрать до тридцати людей, и мы их порежем.

– Вон воны, – показал Хрен в сторону толпящихся у своих телег и мажар мужиков. – Там их две сотни будет. И все оружны. Потолкуй!

Охрим помчался вниз. В полутьме видно было, как он прикладывает руки к груди, упрашивая, потом показывает нагайкой на город, где трещала неумолчная пальба. Затем большая часть толпы повалила за Охримом. Скоро они уже достигли оврага и стали спускаться вниз. Клешков, замерев, ждал. Сейчас враг осилит, город падет. Там, наверно, уже некому держаться. Звуки стрельбы слабели.

Вдруг сзади послышался бешеный конский топот. Хрен обернулся. Мужики внизу у холма повернули головы в малахаях. Несколько всадников врезались в табор. Один, что-то спросив у селян, погнал коня вверх.

– Батько! – крикнул, осаживая коня, Семка. (Клешков сразу узнал его по лихой посадке и папахе). – Батько, колупаевские начали, взяли обоз.

– Шо? – Хрен наехал на него конем, вздернул над ним нагайку. Семка ждал бестрепетно.

– А дэ ты був, сучий сын?

Семка отстранился от Хрена.

– А шо у меня людей-то было? Два калеки. А их сотня, може ще больше!

– Дэ Христя?

– Митька Сотников увез.

– Зарублю, аспид! – Хрен выхватил клинок.

Семка повернул коня и поскакал вниз, за ним помчался Хрен. Табор телег внизу пришел в движение. От него поскакали конные к тем селянам, что еще толпились на краю оврага. Мажары начали выезжать из общей кучи и разворачиваться, заржали лошади, раздался треск, взвились сполошные голоса. От оврага побежали назад недавние добровольцы. Клешков приплясывал на месте от волнения. Толпа бандитов катилась от окраины городка. На холм въехал Хрен.

– Батько! – кинулся к нему Князев. – Бегут твои! Бегут!

Хрен молча посмотрел на него и вдруг, выхватив маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатался по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

– Семка, – сказал ему Хрен, – наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був с циим, – он кивнул на тело Князева, – гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчики булы!

Семка подъехал к Саньке.

– Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его горло. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью. Клешков вяз в грязи, но петля тянула, и он бежал.

Занимался рассвет. В мутном его проблеске вокруг шло всеобщее бегство. Ржали лошади. Кричали люди. Скрипели телеги. Пытаясь вскочить в них на ходу, бежали пешие бандиты. Возницы отпихивали их, секли кнутами, а от города, настигая, летел победный крик красных, стегали выстрелы, тарахтели очереди пулемета. Армия батьки неудержимо бежала к лесу. Семка доскакал до первых деревьев и свернул в сторону. Шум бегства немного утих, дорога бегущих шла в стороне. У корней деревьев сохранялся снег, ноги скользили на мокрых палых листьях. На востоке, сквозь переплетение ветвей, виден был алый выкатывающийся шар. Семка подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка вынул маузер.

– Гнида продажная! – крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. – Кто бы ты ни был, молись. Мне один черт – белый ты, альбо червонный. Поцелую тебя сейчас вот этой штукой! Плачь, хлопче. Последняя минута твоя.

Санька повернулся к восходу. Солнце вставало, широко раскидывая свои лучи по лесу. Высверкивал хрупкий ледок в лужах, ало лучилась сосновая кора.

– Стреляй, контра, – сказал Санька спокойно, – стреляй! Все равно тебя кончат наши и всех вас кончат. Товарищ Ленин сказал, так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру, подъехал к дереву.

– Так ты червонный?

– А ты думал! – исподлобья глянул Клешков. – Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

– Слухай, – сказал он, – там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но только они сами расстегиваются по краям.

– В крагах? – спросил удивленный всем этим разговором Клешков. – То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

– Дружок твой, говоришь? – Семка подъехал к Саньке вплотную.

– Дружок – так что? – спросил Санька.

– Гарный парнюга, – сказал Семка, – ось ты ему передай, шо Семка, хоть он за всемирную анархию, а долги платить умеет. Передашь?

– Ну, передам, – сказал окончательно изумленный Клешков. – А как я передам?

– Сумеешь, – сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. – Шлепай отседова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря своему спасению, потом спросил:

– Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

– Немае смыслу, – сказал Семка, отъезжая. – Прощай.

– Прощай! – сказал Санька и долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

У исполкома стоял невысокий человек в кожанке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал. С широкого усталого лица взглянули черные задымленные усталостью глаза.

– Жив? – спросил Бубнич. – Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Семь всадников – все, что осталось от эскадрона проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…

– Иди-ка, браток, отоспись, – сказал Гуляеву Бубнич, – да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

– Пойду, – сказал Гуляев.

А куда было идти? Он пошел по площади, разглядывая мертвых. Вот лежала лицом вниз цепочка людей. Он обошел их. Все они были скошены очередью в спину. Неподалеку друг от друга лежали два великана. У одного трепыхалась на ветру черная грива. Гуляев, заглянув в лицо второму, почувствовал даже что-то вроде угрызения совести. Вытянув вперед руки, словно о чем-то молил кого-то, валялся на булыжниках грязной мостовой Онуфрий Полуэктов. И валялся он здесь потому именно, что вовремя очутился у пулемета на колокольне его бывший постоялец. Гуляев выпрямился. Черт с ним подумал он, хотели встать на пути революции, получили свое.

И он побрел, куда глаза глядят.

Минут через пятнадцать он подошел к изгороди полуэктовского сада. Как-никак, здесь был его временный дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную – там никого не было, прошел по комнатам. В них было пыльно, пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

– А, – сказал, не удивляясь, Яковлев, – уже в ЧК.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

– Я все думаю, – еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, – может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

– А вы сомневались?

– Видите ли, – сказал Яковлев, закрывая глаза, – я не сомневался. У вас идея, у нас контридея. Контридея всегда слабее… Но я не мог не сделать того, что сделал. В этом был мой долг. – Он закрыл глаза и хрипло задышал.

– А зачем вам нужен был склад кооперации? – спросил Гуляев.

– Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали – вышло, – он засмеялся. – Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаете, как удалось их поджечь?

Гуляев покачал головой.

– До сих пор не знаете, – уязвил Яковлев, – победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт. Черногривый мастодонт., Убили вы его там, на площади. Силы феноменальной и способности к выпивке неслыханной. Мы узнали, когда дежурят ваши казаки… Большие мастера они были по самогону. Послали ночью дьякона с бачком пройти мимо склада. Конечно, по военным временам могли его тут же и шлепнуть. Но казачье – народ любопытный. Они увидели такую фигуру, да еще хмельную, арестовали, заволокли в сторожку и, конечно, конфисковали товар. Вскоре все были в лежку.

– И пьяных вы хладнокровно перебили! – с презрением сказал Гуляев. – И гордитесь удачей?

– Бросьте! – прохрипел Яковлев. – На войне, как на войне… Гуляев! – позвал он тихо. – Наклонитесь.

Гуляев наклонился.

– Мне жить не больше часа, – шептал Яковлев. – В вас есть какая-то искра порядочности… Нина… Я ее любил… Она меня едва ли… Даже, пожалуй, вы, – глаза его приоткрылись и высверкнули мгновенной, тут же угасшей враждой, – вы ей симпатичны… Но вы сами все погубили, стали следить за ее дядькой, а лазутчиков и провокаторов даже женщины не уважают…

– Кого же я спровоцировал? – с усмешкой спросил Гуляев. – Что за бред?

– Обещайте мне… – Яковлев дернулся вдруг и затих.

Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.

Сил не было, вот что его мучило. Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там, по улицам и садам городка, погибшие его товарищи, а самый близкий – Санька Клешков – лежал, наверное, где-то в степи или в лесу…

Медленно-медленно поднялся он по лестнице. Толкнул дверь в свою комнату и встал ошеломленный. Перед картиной на стене застыла женщина в синем костюме. Она повернула к нему строгое бледное лицо. Золотая коса вздрогнула, завилась вокруг плеча.

– За мной пришли? – спросила она.

– За вами? – переспросил он. – Нет.

В эту женщину несколько дней назад, как ему казалось, он был влюблен. Но она была из другого мира, эта женщина. Шла революция, и только революции он принадлежал.

– Что мне делать теперь? – спросила она.

Он посмотрел на холст. Бежала куда-то девушка, закинув голову, разрывая грудью ветер. Куда она бежала?

– Что вам делать? – переспросил он. – А откуда мне знать… Уезжайте.

– А если останусь? Меня возьмут?

– Не знаю, – сказал он.

– Может, все-таки уехать?

– Уезжайте, – сказал он. – Нам не нужна ваша жизнь. И ваша смерть тоже.

– Они никому не нужны, – сказала она.

– Да, – подтвердил он, подошел и сел на сундук, ноги его не держали, – но тут уж никто не виноват.

И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:

– Володь-ка-а!

Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.

Внизу стоял Клешков и таращился вверх.

– Санька! – крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа!

Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда, на всем земном шаре.

А женщина в углу все смотрела на него ввалившимися сухими глазами.