Текст книги "В осаде"

Автор книги: Юлий Файбышенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Вот и чай.

Он опустил крышку сундука и оглянулся. Она стояла с подносом, на котором еще пошипливал утконосый фарфоровый чайник, и смотрела на Гуляева с непонятным выражением не то страха, не то насмешки. Он сразу налился яростью. Его провели. Почему они хранят в его комнате продукты?

– Ставьте на подоконник, – сказал он.

Она опустила на подоконник поднос и сказала, точно прочла его вопрос:

– Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Дядя лишенец, его никуда не берут на работу. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили…

Он помолчал, взял себя в руки, прикинул: пока придется принять это объяснение. Сберечь с хозяевами прежние отношения.

– Если вам кажется, что эта комната неплохое хранилище, – сказал он, – пусть будет так.

Она облегченно вздохнула и посмотрела на него детским открытым взглядом.

– Какой вы молодец. Господи!

Он заставил себя улыбнуться…

Клешков сидел в камере и глядел в стену. Каменная стена с отколупнутой штукатуркой пошла трещинами. В пазах между камнями виден был поседевший мох. Клешков мотал головой и, обхватив руками туловище, качался, сидя на рогожке. Нет, это же чепуха какая-то! Такого быть не могло. Работник красного угрозыска Саня Клешков под арестом. Его ждет трибунал! И кто будет судить рабочего Клешкова – свои! Такие же рабочие, как он. Такие же красные, как он! Такие же советские, как он! Да это ж мура! Сон! Очнись, Санька!

Он дергал себя и щипал, он закрывал веки, накрепко стискивал, разлеплял. Все вокруг было то же: стены амбара, превращенного в предварилку. А за стеной был двор милиции, его рабоче-крестьянской милиции, суховского райотдела, и он, сотни раз мерявший этот двор своими шагами, слышал теперь сквозь дверь, как ржут во дворе лошади, звякает оружие и ходит у двери часовой. Ярость ударила в голову. Ладно? Судите!

Он представил себе, как его выводят на зады, как он идет по жухлой траве к оврагу, а все его товарищи – и Володька Гуляев, и Бубнич, и сам крикун Иншаков – смотрят на него, и как он становится перед взводом, и как поднимаются на уровень груди черные зрачки винтовок, и как Иншаков фальцетом командует, и как он кричит им в лицо, всем им в лицо:

– Да здравствует мировая революция!

Распахнулась дверь, возникла и тут же пропала полоса света.

– Клешков, где ты? – спросил, темнея в проеме двери, Бубнич.

– Тут я, – сказал весь в жару смертной обиды Клешков. – Тут я, товарищ уполномоченный.

– А, – сказал Бубнич, возникая рядом и нашаривая у стены какой-то ящик, – а у меня к тебе дело первостепенной важности. Поговорим, Санек!

– Поговорим, – сумрачно буркнул Клешков.

На Верхней улице, где размещался по квартирам сякинский эскадрон, метались всадники. Заезжали в открытые ворота дворов, выезжали обратно, за плетнями видны были головы в папахах и кубанках, долетали выкрики.

Гуляев завернул в один из дворов. Эскадронцы вершили там быструю расправу, какой-то мужичок, острый на язык, не понравился им, и тогда сякинский конник Багров выхватил шашку. Толпа эскадронцев взревела. Высоко взмыл вой, и сразу все прекратилось.

Толпа раздалась, и Гуляев увидел тело мужичка на траве. Голова, почти полностью отделенная от шеи, лежала рядом. Толпа стояла молча, Багров невозмутимо обтирал шашку о жилет мертвого.

– Вы шо ж такое робите? – закричал вдруг маленький казачонка в широчайших галифе. – Окститесь, хлопцы. То ж измена!

– Измена?! – грозно ворохнул в его сторону глазами Багров. – Хлопцы, – закричал он вдруг пронзительным женским голосом, – шо ж они нас замордовали так, те коммунисты? Некормлены, непоены, братков своих теряем кажный день от пули да от ножа, а они надсмешки строют, да брешут, шо, мол, веруйте в светлое завтра! Гайда, хлопцы, у этого хмыря, – он кивнул на зарубленного, – во дворе пошарим. Гайда посмотрим, как они жизнь свою провожают!

Он кинулся к лошади и несколько десятков людей за ним сыпануло из ворот. Под свист и улюлюканье они понеслись ко двору убитого.

Гуляев ошеломленно смотрел, как вся эта толпа ломится в чужой двор.

– Товарищи! – крикнул Гуляев остальным: они мялись, не зная, что предпринять. – Товарищи бойцы, это ж провокация! Они позорят честь красного казачества! Остановите их, или вы тоже будете бандитами в глазах сознательных рабочих!

Вокруг него стояли, слушали, не поднимая глаз, но никто не откликнулся на призыв, не шевельнулся помочь. Из двора мужичка слышался рев и треск: там бушевал грабеж. Уже появились из ворот первые казаки с узлами в руках. Эскадронец со шрамами, собрав вокруг себя еще нескольких, о чем-то с ними договаривался. Вот они скинули с плеч винтовки, защелкали затворами.

«Сейчас начнется мятеж», – мгновенно сообразил Гуляев.

Надо пресечь! Но как? Из двора убитого в валила толпа, навьюченная узлами и сумками. В середине ее ехал крутогрудый богатырь Багров. Толпа хохотала и гомонила. Гуляев тут принял решение. Багров начал бучу, он несомненно служит бандитам и как-то связан с ними. Надо убрать его – в этом выход.

Сдерживая дрожь, Гуляев вышел на улицу, прижался к плетню, и когда толпа возвращающихся оказалась совсем близко, вырвал руку с наганом и, не целясь, несколько раз выстрелил в надвигающуюся широкую грудь убийцы.

Пока, тяжело храпя, сползал с коня Багров, на улице стояла страшная тишина, потом сразу и со всех сторон кинулись к Гуляеву люди. Он был стиснут, сбит с ног, придавлен потными, хрипло дышащими телами. Он бился, вился в беспощадных руках, вывертывался, пытался оторвать от горла чьи-то деревянные ладони. Потом кто-то высоко и яростно крикнул над всей этой кипящей грудой, и Гуляев почувствовал, что можно дышать. Держась за горло, он поднялся. Вокруг него стояли разъяренные казаки, а над ним высился хмурый Сякин на своем белоногом коне.

– За что убил моего бойца? – спросил он подъезжая так близко, что в ноздри Гуляеву ударил кислый запах конской шерсти. – Кто ты?

– Я из милиции, – сказал он, с трудом выдерживая режущий взгляд узких степных глаз Сякина. – Этот человек спровоцировал твоих бойцов на погром и грабеж. Он должен был за это ответить.

Вокруг зашумели.

– Молчать! – гаркнул Сякин, поднимая коня на дыбы. – Охрименко, так было дело?

Казачок в широчайших шароварах затравленно огляделся, потом плюнул себе под ноги и махнул рукой.

– А ось як стою на цеим мисте, так воно було. Так, Иван?

– Так, – сказал названный Иваном. – Ты товарищ командир, в отсутствии был, а хлопцы бузу развели. И верно, что Багра шлепнули, а то как бы хуже не было.

– Покажь свои бумаги, – приказал Гуляеву Сякин.

Молча просмотрел гуляевское удостоверена сунул его себе в карман и скомандовал:

– А теперь гони отсюдова, милиция! Рысью. А то как бы горше не стало. – И услышав ропот остальных, крикнул, перекрывая его. – Вали на митинг, братва, а то мы енти щи век не расхлебам!

Гуляев, все убыстряя и убыстряя шаг, кинулся по улице. Он еще только подходил к ограде милиции, когда мимо него пронеслись два всадника и один из них, бросив повод второму, соскочил с коня и, отстранив часового, ворвался в ворота милиции.

Гуляев, узнав Сякина, промчался мимо дежурки и по лестнице взбежал к иншаковскому кабинету. Там громко звучали раздраженные голоса.

– Можно? – приоткрыв дверь, спросил Гуляев.

– Входи! – донесся голос Иншакова.

У окна, сунув руки в карманы кожанки, стоял Бубнич. Иншаков, сверкая сплошной кожей костюма, тонул в кресле. Сякин оседлал стул, опустив подбородок на сложенные на спинке руки.

– И ты, командир эскадрона, – глядя в стол, запальчиво повышал голос Иншаков, – командир эскадрона Красной рабоче-крестьянской армии, допускаешь дебош и резню.

– А кто резал? – спросил Сякин, отрывая подбородок от рук. – Я резал? А ну, повтори!

– Ты, Сякин! – крикнул Иншаков. – Ты, Сякин!

– Заладил – «тысякин», «тысякин»! – сказал Сякин, одной рукой заламывая папаху, а другой шаря в кармане. – Твои «снегири» моих эскадонцев стреляют, а я ишо их же и спасать должен.

Бубнич повернулся к Сякину и с хмурым любопытством смотрел, как тот закуривает.

– Орут, орут, ядри твою качель, – сказал Сякин, словно не замечая упорного взгляда Бубнича. – Пошумели хлопцы, так понятно: убили товарища, жратва хреновая… А твоя жандармерия, Иншаков, в моих ребят палила, – повысил он голос. – Это как понимать? Шо за контру ты под своим крылышком прячешь?

– Брось выламываться, Сякин, – сказал Бубнич. – Ты красный командир или бандюк?

– Эт-то как понимать? – с расстановкой сказал Сякин и легко поднялся во всю свою ястребиную стать. – Эт-то кто ж бандюк? Эт-то кого же вы так обзываете?

– Я тебе сказал, Сякин, – зло прищурился Бубнич. – Твои люди совершили погром, убили человека, ограбили двор, добыли самогон. Ты должен выдать зачинщиков, чтобы они предстали перед трибуналом.

Сякин стоял, отставив ногу, глубоко заглатывая дым самокрутки, с его согнутой в локте руки свисала нагайка.

– Штой-то много у меня грехов, комиссар, – сказал он, выставляя в усмешке ровные обкуренные зубы. – Оно ведь так завсегда ведется: гриб можно стоптать, о пенек спотыкаешься. Хлопцы мои во всем виноваты, а комиссары завсегда безвинные.

– Ты-ы! – вскочил Иншаков. – Я твою идею наскрозь вижу!

– Сядь, – приказал Бубнич и повернул голову к Сякину. – Выдашь зачинщиков?

– Я беспорядков не видал, кого ж выдавать? – весело оскалился Сякин.

– Пойдешь под трибунал, – сказал Бубнич и резко приказал Гуляеву. – Обезоружить.

Тот шагнул, но комэск, отскочив к стене, выхватил клинок, и резкий свист его окружил Ся-кина непроходимой завесой.

Гуляев вынул наган и посмотрел на Бубнича. Но тот, стоя у окна, глядел в пол. Сякин прекратил вращать шашкой и прижал ее лезвие к сапогу.

– Ну, – сказал он, – попробуй возьми Сякина!

В тишине слышно было, как Иншаков бессмысленно перебирает бумаги на своем столе.

– Гляди, комиссар, – пообещал Сякин, – не выйду отсюда – мои хлопцы добре за это расплатятся.

Дверь кабинета распахнулась, и широкая оплывшая физиономия дежурного показалась в проеме.

– Товарищ начальник, эскадронцы!

Бубнич посмотрел в окно. Даже сквозь двойные стекла был слышен гул во дворе.

– Так шо вот как! – победно оглядывая присутствующих, сказал Сякин. – А ты гутаришь, комиссар, мол, никакой дисциплины. За командира – хучь в огонь!

– Панченко, – крикнул Иншаков, – тревогу!

Голова Панченко исчезла.

– Давай замиряться, комиссар, – сказал Сякин, растирая на полу тлеющий окурок. – У меня хлопцы заводные. Могут чего напутать, милицию ету разнести. Народ нервенный, пулей меченный.

– Уйдешь отсюда только тогда, когда прикажешь выдать зачинщиков убийства и грабежа, – сказал Бубнич.

По всему зданию лязгало оружие. Гуляев, подойдя к окну, выглянул через стекло во двор. Там грозно выстраивался эскадрон. У калитки виднелись две пулеметные тачанки. Бледные лица всадников были искажены. Видно было, как среди них мечутся и что-то кричат несколько человек.

И вдруг до Гуляева дошло, что все происходящее – недоразумение. Ведь Бубнич и Иншаков не знали всего, что произошло, а Сякин из самолюбия не желал оправдываться.

– Товарищ начальник, товарищ Бубнич, – вмешался он, и все трое посмотрели на него с каким-то странным ожиданием.

– Я присутствовал при происшествии, – сказал он. – Комэск не виноват. Конечно, настроения нехорошие в эскадроне, но в этот раз произошло все вот как. Мужичок, у которого стояли на квартире трое из эскадрона, начал их уличать и назвал бандитами. Они его потащили на сходку…

– Ага, значит и сходка была! – поднял голос Иншаков, но Бубнич так двинул ему локтем в бок, что тот сразу притих.

– Там был один бузотер – Багров. Он зарубил мужика и подбил часть бойцов на грабеж. Часть, а не всех… Потом прибыл комэск и все прекратилось. Багрова я вынужден был ликвидировать, потому что боялся, как бы не начался мятеж… Вот и все.

– Так, – сказал Бубнич после молчания, – ясно. Тут без чаю не разобраться. Ты свободен, Сякин. Но будут твои махновцы так себя вести, не миновать тебе трибунала.

– Ничо, – сказал, обтряхивая колени от пепла, Сякин, – живы будем – не помрем.

– Зачинщиков дебоша накажи в эскадроне! – сказал Бубнич.

Сякин секунду смотрел ему в глаза, потом ухмыльнулся и взял под козырек.

– Слухаю, товарищ начальник.

Он прозвенел шпорами, и дверь за ним захлопнулась.

– Надо было брать! – вскочил Иншаков. – Анархист, понимаешь, какое дело.

– Возьмем, – сказал Бубнич, зябко поведя плечами под кожанкой, – если надо будет. А пока он еще повоюет… За революцию.

Вечером, затеплив на стуле около своего изголовья огарок, Гуляев прилег и раскрыл книгу. В комнате было тепло. Внизу топили. Пахло обжитыми запахами уюта, прогретой пыли, чуть-чуть – дымом. После всего случившегося за день было так хорошо, скинув сапоги, лежать на сундуке, упершись локтем в подушку, покрытую красной наволочкой, читать о странном и ущербном человеке из «Мистерии» Гамсуна, встревожившим мир и покой прибрежного городишка.

Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодня он ни разу не попробовал пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он поймал за голенище сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами и его пропустят к Саньке.

В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Это, похоже, шла Нина. Он нахмурился. Почему его это так волнует?

Постучали.

– Войдите, – сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.

Вошла Нина.

– Владимир Дмитриевич, – сказала она, держась за ручку двери, – наше семейство пожелало узнать, не хотите ли принять участие в вечернем чаепитии?

Он смотрел на нее. В полутемноте огарок высвечивал лишь бледное лицо и золото волос.

– Спасибо, – сказал он, – я приду.

Она кивнула и вышла.

Он посидел, раскидывая мозгами. Конечно ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, не имело смысла связывать себя дружески отношениями с «бывшими». С другой стороны он сам «бывший», а стал человеком. Значит порядочность позволяет ему сойти вниз. К тому же, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно образумить, перековать.

Краснея и чувствуя, что во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение. Гуляев надел свой серый пиджак, причесал волосы, поднеся поближе огарок, последний раз взглянул на картину, задул свечу и сошел вниз

За огромным столом с водруженными посредине самоваром и семисвечником сидело семейст Полуэктовых и Яковлев.

– Добрый вечер, – сказал Гуляев, входя.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал, поднимаясь во всю грузную свою стать, хозяин, – вот, наконец, сподобил бог узнать жильца, а то…

– Онуфрий! – перебила хозяйка, пожилая дебелая, с грустным моложавым лицом. – Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.

– Владимир Дмитриевич, – сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.

– Вот попросим отведать чаю, – басил купец, встряхивая длинными сивыми волосами. – По нонешнему-то времени оно и не так чтоб плохое угощение, а по прежним дням острамился я, так гостей принимая…

Его снова пресекла жена, что-то шепнувшая ему. Гуляев уже испытывал раскаяние, что пришел сюда, но хлебнул чаю и стало немного легче. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев какие-то пироги. Гуляев откусил пирога, от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи, весь сразу как-то отяжелел. Когда за последние годы ел пирог? В семнадцатом году, дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать… И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть друзья этого купчика, и рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.

Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывал на гостей, собираясь еще что-то изречь.

– Владимир Дмитриевич, – спросила Нина, – вы поете?

– Пою? – изумился Гуляев.

– Смешно звучит в наши дни, – улыбнулась понимающе она. – Но знаете, мне кажется, когда все так ужасно, лучше отвлечься…

– Ну, положим, – холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, – отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов. Сегодня уже была в двух местах стрельба, пахнет новым бунтом, резней. Закрывать на го глаза нелепо.

– А что вы можете предложить? – спросила Нина. – Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

– Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, – сказал Яковлев, проницательно поглядывая на Гуляева и на Нину, словно бы соединяя их этим взглядом. – Не так ли, Владимир Дмитриевич?

– Правильно, – согласился Гуляев. – Что вы предлагаете?

– Ничего особенного, – сказал Яковлев. – Просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше применить имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.

– Вы учтены по регистрации офицеров?

Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.

– Не регистрировался, – ответил он.

– Как так?

– Когда устраивался на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.

Гуляев молча глядел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом.

– Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне самому сейчас не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.

Гуляев допил свой стакан, изредка черпая ложкой из чашечки варенье.

– Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, – спросил вдруг купец, – что нынче еще не будет главной-то заварухи?

– Какой главной?

– Ну, этой… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот Хрен-то?

– Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! – перекрестилась купчиха.

– А то ведь стреляли, – пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, – до двух раз. Один раз за полудень, второй – ближе к вечеру.

«Один раз эскадронцы, а второй?» – подумал Гуляев.

– Ничего страшного, Онуфрий Никитич, – сказал Яковлев, – у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, все знают. Первый раз стреляли – в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй – около нас – бежал тут один. Его из трибунала вели, а он и сбежал.

– Целый? – спросил купец.

– Целехонек, – усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву, – говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление и вот…

«Клешков?! – подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. – Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»

– Большое спасибо, – сказал он, вставая, – у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.

– Покидаете? – с грустной усмешкой сказала Нина. – Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.

– Даю, – Гуляев поклонился и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, то, что он согласился? Это же враги по классу. Но пусть не думают, что раз красный– значит дикарь… А впрочем, какое дело ему, что они подумают.

Он поднялся к себе, зажег, ощупью найдя, огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. Он считал себя решительным человеком, но решительность его пропадала, когда подступали чувства. Тут дело обстояло именно так. Ему не надо было начинать отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала. Но забыть Саньку он не мог… Неужели его все-таки присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли крови преданный революции, бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию за справедливостью…

Он встал. От калитки долетел сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?

По всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два солдата, заглядывая во все кастрюли и миски. В гостиной семейство Полуэктовых стояло по углам, Яковлев у дивана, а повсюду в доме, нещадно переворачивая мебель, орудовали солдаты и милиционеры. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.

– Здорово, Фомич, – сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции. – Ты чего тут бушуешь?

– При сполнении обязанностев, – сказал Фомич. – А ты чего тут?

– Я тут на квартире.

– А! – сказал Фомич. – Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, – он пальцем ткнул в хозяев, – у толстобрюхих этих, небось много заховано.

– Ищите, – сказал Гуляев, чувствуя на себе взгляд Нины и краснея. – Откуда я могу знать.

– Должен знать, раз на постое стоишь, – сказал Фомич. – Муку мы тут нашли – три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб не сдохли. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

– Спасибо, гражданин начальник, спасибо вам.

– Наверху кто смотрел? – спросил Фомич пробегавшего молодого солдата. Тот остановился.

– Не видал.

– Ты и посмотри.

Гуляев почувствовал на себе умоляющий взгляд Нины, отвернулся и вдруг почти бессознательно потянул Фомича за локоть.

– Там наверху – моя комната. У меня излишков нет.

– Ясное дело. Отставить, Филимонов, – скомандовал Фомич. – Там нашенский товарищ живет.

Обыск продолжался. Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались солдаты и парни в кепках, рабочие маслозавода.

– Во многих домах были? – спросил Гуляев одного из них.

– По всей улице шарим, – сказал малый, отодвигая кепку со лба. – Нашли кой-чего у буржуев. Награбили при царизме!

В сени вышел Фомич.

– Гуляев, – сказал он, – слышал-нет, что вышло-то?

– Что вышло? – насторожился Гуляев.

– Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь? Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба надо.

«Эх, Санька, Санька, – думал Клешков, – как тебя угораздило…»

Они шли по переулку. Кругом неистово пахли осенние сады. Листья поскрипывали под сапогами. Клешкову было не по себе. Он оглянулся. Конвоир Васька Нарошный выставил вперед винтовку.

– Ты топай, Сань, топай.

– Передохнем, Вась? – попросил Санька. – Я знаю тут местечко в саду, нигде такого не видел. И яблоки там – с полпуда!

– Брешешь, – сказал, опуская винтовку, Васька. – С полпуда? Это что тебе – дыни?

Санька отвел глаза. Васька был простодушный человек, грешно было его обманывать, но поделать с этим ничего нельзя.

– Ну, не полпуда, так по кило каждое…

– Айда, – с неожиданно загоревшимися глазами сказал Васька, – я с утра не жрал, а хочется, аж пузо трескается.

Они развели доски ограды и нырнули в сад. Тут у вдовы Мирошниковой яблоки действительно были удивительные. Васька одной рукой, подпрыгивая, ловил огромные румяные шары, уже готовые свалиться с ветвей, другой удерживал на весу винтовку.

Санька тоже сорвал штук пять яблок. Они присели на кучке сгребенной кем-то листвы. Васька положил, наконец, винтовку и, обеими руками держа яблоко, смачно вгрызся в него.

– Зря они тебя, – сказал он, поглядывая на Саньку маленькими темными глазами. – Мало что бывает – ошибка, а они…

Санька закрыл глаза, секунду думал о том, сколько нехороших дел приходится совершить ради служения одному – большому и хорошему.

Рывок. Васька отлетел в сторону, а винтовка его была уже в руках Саньки.

– Ты, Вась, на меня не сердись, – сказал Санька, – сам понимаешь – на смерть меня ведешь. А на кой мне смерть, раз я не виноватый?

Васька, сидя на земле, машинально жевал.

– Так вот ты гад какой, – сказал он, подтягивая под себя ноги. – А я-то думал – наш, только ошибся маленько…

– Так что ты, Вась, служи дальше, – сказал, смеясь, Клешков, – а я, пожалуй, к Хрену подамся.

В этот миг Васька бросился на него и успел ударить в живот головой. Винтовка выстрелила. Инстинктивно Клешков ударил Ваську прикладом, и тот упал.

Клешков перескочил ограду и тут же увидел на улице двух сякинских кавалеристов в папахах. Те, словно только и ждали этого, сорвали с плеч карабины, и пока он, петляя, улепетывал обратно через сад, садили ему вслед. Он уже проскочил сад вдовы Мирошниковой, летел уже по следующему, когда ворвался в сплошной и цепкий кустарник. Смородина, понял он. Он лез, пытаясь раздвинуть кусты локтями, но колючие ветки цеплялись, царапали, рвали одежду. Неожиданно сзади густой бас сказал:

– Это кто же, анафема, тут мне ягоду ломит, а?

Он оглянулся. Огромный бородач в расстегнутом жилете и торчащей под ним рубахой в распояску, смотрел на него подбоченясь.

Санька, держа обеими руками винтовку, полез обратно.

– Пикнешь – убью! – сказал он, поводя стволом.

Бородач засмеялся.

– Шустрый. Это ты, что ли, тикал от красных?

– А ты откуда знаешь?

– Не видно, что ли…

Он оглядел Саньку с ног до головы.

– Айда за мной. Есть добрые люди, приютят, – и ходко зашагал между кустами.

Санька двинулся за ним. По улицам невдалеке еще звучали выстрелы, и выхода не было.

Бородач ввел его в низенький домик, стоявший посреди сада, властно взял у него из рук винтовку, посадил, угостил хлебом и квасом, представился:

– Дормидонт. Дьякон тутошний.

Затем удалился, сказав, чтобы ждал. Саньке ничего больше не оставалось, потому что дьякон захлопнул ставни и запер дверь на замок.

Ожидание было тягостным, но Клешков заставил себя успокоиться. Прилег на лавке у стены и, накрывшись чьим-то полушубком, брошенным здесь же, заснул.

Очнулся он вечером, от звука открываемого замка. Сел.

Вошли трое. Давешний бородач, пройдя комнату, поставил на стол горящую лампу. За ним живенько вбежал в комнату, оглядел Клешкова и засеменил, чему-то посмеиваясь, щуплый жидкобородый старенький мужичонка в чиновничьей старой шинели и треухе. Третий, невидный в скудном свете лампы, вошел и встал в углу, до самых глаз укрытый в бурку, в насунутой папахе. Только рука его с длинными пальцами и торчащим ногтем на мизинце – ею он придерживал полы бурки – видна была в свете лампы.

– Дизертира, значит, привел господь увидеть, – сказал старик, похихикивая. – Ну, садись, сиротинушка, покалякаем.

Дьякон принес и подставил старику лавку. Тот сел. Лицо у него было узкое лисье, глаза слезились.

– Вот раздокажи-ка нам, – запел старик, во все глаза глядя на Клешкова, – раздокажи-ка ты нам, милой, что по садам-то в такое время делаешь, да еще с ружьем?

– Сбежал я, – сказал Санька, он остерегался того жидкобородого и потому решил говорить как можно меньше.

– От кого же сбегать-то у нас? – гундосил старичок. – Али власть у нас плохая? Для бедных людей власть, трудящихся защищает.

– А я ничего и не говорю, – сказал Клешков, подыгрывая старику, – власть как власть. Только к стенке становиться я не согласный.

– К стенке? Ай-ай-ай, – весь засострадал старичок. – В могилку, значит… Дак за что же тебя, милый ты мой вьюнош, к стенке? Чем ты прогневил большевиков-то?

– А за лабазы, – сказал Клешков. Он оглядывал исподлобья молчаливо снующего по комнате дьякона, расставлявшего по столу снедь, мрачную фигуру в углу.

– А что ж лабазы-то? – тянулся к нему старик, весь – внимание и забота.

– Пожег кто-то лабазы, – хмуро оказал Клешков. – Выставили меня возле одного. Тот еще не горел. Тут толпа. Я пока с ней занимался, кто-то и последний лабаз поджег. Вот меня и к стенке.

– Значит, сам-то у красных служил? – сочувственно кивал старик.

– В милиции, – пояснил Клешков, – да они мне никогда и не верили. А тут – случай. Ну и – в расход.

– А чего ж они тебе не верили, сокол? – спрашивал старичок, разливая квас. Дьякон густо сопел за спиной у Клешкова.

– Дядька у меня лавку в Харькове держал, а они дознались.

– Происхождением не вышел, – с внезапным восторгом отметил старичок и даже похлопал по ляжкам сухими ладонями. – Нет, ты гляди, а? Купчик, а в большевики лезет! Сам-то тоже в лавке бывал?

– И торговал, – сказал Клешков. Он вспомнил, сколько времени когда-то проводил у Васяни Полосухина, купеческого сына, с которым дружил, вспомнил, как был в одиннадцать лет половым в трактире у вокзала. Тут старичку его не взять. – У дядьки еще и трактир был, – добавил Клешков.

– Трактир, – запел, раскачивая головой, старик. – По питейной части, значит, владелец. Аи ты там и понятие имел, кому что подать?

– Все законы знал, – сказал Клешков, склоняя голову.

– Ан проверим, – щурился старичок. – Дуплет российский к выпивке канцелярской?

– Горчица с перцем, – хмуро ответил Клешков.

– А столоначальникам дуплет к штофу?

– Икра паюсная да сельдь.

– Красно говоришь. Какую материю купец любит?

– Кастор, драп, а женский пол – для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден – гипюр…

– Стой-стой! – со сверкающими глазами закричал старик. – Бостон в какую цену клал?

– Дядя за аршин по десять, а то и пятнадцать брал, – хитро, но с достоинством и медля ни секунды отвечал Клешков. – Для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

– Что ж, голубь, – сказал старичок, склоняя голову и не отводя глаз от Клешкова, – все говоришь красно, и молод и умен – два угодья в тебе… Да вот… – он жестко вперился в глаза Клешкову. – При обысках бывал?

Клешков помолчал.

– Бывал, – сказал он, подымая глаза, – почтенных людей обыскивали. Страдал, но присутствовал. Не совру.

– Степенный, степенный, – одобрил его старик. – И своей рукой в расход выводил?

Клешков вздрогнул.

– Не было этого, – он вскочил, но могучая лапа дьякона снова приплюснула его к скамье.

– Дать ему, Аристарх Григорьич? – спросил дьякон.

– По-годь, по-годь, Дормидоша, – с дрожью в голосе тянул старичок. – А вот видели тебя, мил-человек, видели тебя за энтим занятием.

У Клешкова задрожало веко. Ложь! Он никогда никого не расстреливал.

– А видели, – сказал он, с ненавистью глядя на старика, – так приведите мне сюда того, кто видел. Я ему сам тут вот глотку перегрызу…, Никого я не стрелял, никого, слышите?!

– А вот оно и ладно, – опять пел старичок. – И куда же собрался ты стопы направить, сокол сизый?

– К Хрену – куда же! – сказал, с трудом успокаиваясь, Клешков. – Один он укроет.

– Э, – сказал старичок, впервые оглядываясь на человека в бурке, тот сделал какой-то едва заметный знак, – укрыть и другие укроют… А к батьке Хрену – оно, может, и попадешь. Видать, такая твоя дорога.