Текст книги "В осаде"

Автор книги: Юлий Файбышенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Барахла, братцы, там навалом, – говори пуская дым через ноздри, бородатый крепкий мужик в полушубке, перепоясанном офицерским ремнем. – Что ни толкуй, а Сухов – он город был торговый, народ там толстобрюхий живал.

– Усе комиссары разволокли, – лениво говорил усатый украинец в островерхом малахае, – тильки шо кров свою прольем!

– Комиссары себе награбили, мы комиссаров обдерем, – стоял на своем бородатый. – Но, без товару не вернемся, точно говорю.

Из ворот хаты, занятой под штаб, вырвалась кучка всадников и во весь опор покатилась по улице. Скоро уже и спин их не стало видно в мельтешении снега.

– Погодка, как по приказу, – бородатый обмел снег с бороды, – уже год я с батькой, и где тилько ни были, а городов пока не брали!

– Теперь мы – сюда, – с убеждением подтвердил усач, – селяне за нас, громада валом валит. Прижмем город пид ноготь, вин и прыскне.

В сумятице снежных вихрей Клешков увидел знакомую чуйку и треух Князева.

– Пошли-ка, молодчик, вести приятные, – сказал он.

Они пошли по улице, увязая в снегу. В лицо колко била метель.

– Допрашивал ноне батька одного человечка, – благостно изливался Князев, – так до чего ж упорен был, до чего бранчлив, только плетьми и смирили раба божьего.

– Красного взяли? – спросил Клешков.

– Оно вроде и не красного, да ведь и к нашим тоже не причислишь. Колупаевский.

– А, это из погорельцев.

– Пожег их батько, но ведь не без резону, они на честь супруги его покушались. Так что хочу молвить, пока разум мой нищий еще бодрствует в трудах, батько Хрен умен, умен, разворотлив мозгами.

Клешков промолчал. Они вошли в калитку, поднялись в сени, разделись там и сели в комнате, отведенной им на постой.

– Я вот к чему это говорю, – продолжал Князев, отирая ладонью свое острое, с козлиной бородкой лицо и щурясь на Клешкова, – я к тому, голубь, говорю, что больно ты возле этого Семки толчешься. Окрутят они тебя по молодости, окрутят, парень, а ведь бандиты они, как есть бандиты… Что сегодня с христовой душой живой проделывали, как измывались.

– Молчал?

– Так что ж молчать, все одно откроешь рот, когда за такое место к потолку подвешивают.

– Заговорил?

– Заговорил. И все на нашу голову. Еле только я и отговорил, спасибо Кривой помог, очень ему хочется в городе пограбить, а то бы батя заместо большевиков разнесчастного голодранца Митьку Сотникова пустился б истреблять, Вот он, союзничек, свяжешься с ним, а потом не знай, чего ждать. Все-таки, благодарение господу, так оно – не так, а к ночи выступаем. – Князев замолк, потом поднял вверх глаза и сказал молитвенно. – Отольются большевичкам невинные слезы, отольются. Пошли мне, господи, встречу с их главным, с нехристем Бубничем, пошли, господи. Вот возьмем город, я его добуду! За все мне ответит лиходей, и за имущество мое, и за сына, что по его милости в могиле, за все! Отольются ему слезки, иуде мохнатому! Отольются!

– Я вам не нужен?

– Иди, иди, голубь, да возвертайся скорей. В сумерках выступление, вот тут не теряйся, при мне находись.

Клешков оделся в сенях и вышел. В метели скакали конные, тарахтели подводы, перекрикивались голоса. Клешков зашагал по направлению к штабу, щурясь и заслоняясь от крупки рукавицей. Второй день он был в страшном напряжении. Вчера выступил Кикоть. Больной, он лежал в тачанке, но сам повел отряд в две сотни коней, с ним был единственный в банде, исправленный к этому времени пулемет. Его подарили батьке Хрену мужики из староверских сел. Теперь начиналось движение трех последних сотен Хрена. Конечно, хорошо, что товарищи в городе ждали и готовились, но Клешков никак не забывал, до чего несоразмерны их силы с числом нападавших. Общее число штыков и сабель у защитников города было меньше даже той части бандитской армии, которая шла с Хреном. Вместе с Кикотем и подпольем бандиты превосходили красных почти втрое, и спасение было только в пулеметах. Любая случайность, любой пустяк могли перевесить чашу весов.

Клешков вошел во двор штаба. Запорошенные снегом, хрупали сено лошади. Все они были подседланы и укрыты попонами. Людей почти не было видно, разбрелись по хатам, готовились к походу. Внезапно набежал веселый Семка, перетянутый в поясе, в кубанке. От него несло самогоном.

– Здорово! – крикнул он. – Слыхал? Выступают!

– Сейчас? – спросил Клешков.

– Через час, как смеркнет.

– Пойду собираться.

Семка поймал Клешкова за плечо.

– Слухай, Санька, оставайся со мной.

– А ты разве не идешь?

– Батько тут оставляет, жену сторожить от колупаевских.

– Хорошая должность!

– Поперек его не попрешь.

– Понятно. Я пойду с войском.

– Оставайся, – убеждал Семка, – мы тут пир организуем, Христю позовем, она, как батьки нет, до всех добрая.

– Нет, я хочу в городе побывать.

– Так побываем! А то дюже здесь скучно. Одна Христя, так вона мне хуже буряка невареного, да пленный. Може, со скуки его в расход пущу, кацапа колупаевского. Пусть Митьке Сотникову прощальный привет шлет.

– Отпустил бы ты его, – сказал Клешков, – он же все сказал. На черта он тебе?

– Я колупаевских из прынцыпа не отпускаю. Этот Митька Сотников – гад, хуже змеюки, попадется, на ремни всю шкуру порежу! Пленный-то его продал, мы послали утром сотню, пугнули, еле ноги унес. Малый сидит – трусится: не мы, так Митька его все одно зарежет.

– Пойду, – сказал Клешков.

– Ну, как знаешь…

Семка исчез в снежной круговерти. Тревожно заржала лошадь. Клешков пошел к базу, чтобы задами выйти на улицу. У одного из амбаров в белой тьме кто-то пошевелился.

– Браток, – сказал чей-то голос, – закурить нема?

Клешков подошел. Невысокий мужик в огромной дохе, обхватив руками винтовку, переминался у дверей.

– Нету закурить, – сказал Клешков. – А ты чего здесь?

– Да пленного сторожу, – ответил мужик тонким голосом. – Обрыдло. К ногтю бы его, и все, а тут мерзни.

Клешков подошел еще ближе и без размаха ударил караульного в пах. Бандит ойкнул и согнулся. Клешков изо всей силы рубанул его рукоятью нагана по голове, тот рухнул в снег. Клешков подскочил к амбару, оглянулся. Бушевала метель, изредка где-то вдалеке мелькали темные фигуры. Он вырвал шкворень, державший двери амбара, распахнул обе половины.

– Браток! – позвал он шепотом. В ответ тишина. – Эй, колупаевский! – сказал он в полный голос. Откуда-то из глубины донесся стон. Клешков на ощупь тронулся на голос, споткнулся о какие-то мешки, потом еще обо что-то и понял – перед ним человек.

– Эй, – наклонился он, – ты что, ранен?

– Добивай, гад! – застонал тот. – Кончай. Хватит…

– Вставай! – приказал Клешков и, нагнувшись, ухватил за плечи лежащего. Рывком поставил его на ноги.

– Товарищ, – сказал он, – я свой.

– Какой свой? – спросил пленный.

– Свой я, из города, – торопливо разъяснил Клешков.

– Мы с городскими не вяжемся, – испуганно бормотал пленный.

– Пойми ты, дурень, – Клешков схватил в темноте его за руку и подтащил к себе. Еле брезжило во мраке его лицо с ошарашенными глазами. – Слушай внимательно: ты своих продал, но их на том месте не накрыли.

– Чего ты такое говоришь? – отстранялся от него пленный. – Не при чем я.

– Слушай, шкура! – вскипел Клешков. – От тебя сейчас все зависит. И твой Митька Сотников благодарить тебя будет, если меня послушаешь…

– Митька? – шагнул вперед парень. – Говори!

– Сейчас я тебя отсюда выведу, дам лошадь, сумеешь найти своих?

– Попробую.

– Найдешь, передай: Хрен идет на город. Христя и все барахло остаются здесь. И обоз, и имущество – все. Если на рассвете сделать набег – все ваше. И с Хреном расплатитесь. И красные будут вас за своих считать, понял?

– Не врешь? – спросил парень, глаза его ожили, засверкали в темноте. – Да коли так, мы тут им такую юшку пустим.

– Все точно. Ты Митьке сумеешь доложить?

– Да я Митьку с под земли достану, я же подручный.

– Пошли.

В снежном кружении, в вое ветра они выбрались на двор. Клешков подождал, пока колупаевец заберет лошадь и выедет со двора, и побрел по улице следом. Пропела труба. К штабу начинали стягиваться конные. По дороге Клешкова встретил Князев.

– Готов?

– Готов.

– Пошли.

Батько Хрен, Охрим, командиры сотен и еще с десяток всадников стояли верхами у плетня За повод батькину лошадь держала полураздетая, в наброшенном платке Христя.

– Ой, не уезжай, – причитала она. – Ой, не уезжай, бо я без тебя дня не выживу!

Семка, стоявший рядом с ней, обернулся и подмигнул Клешкову.

– Пора, батько, – сказал Охрим.

Нестройная толпа всадников постепенно вытянулась в колонну.

– Пошли! – махнул Хрен, поцеловал Христю, отвел ее нагайкой с пути и дал коню шпоры. Остальные поскакали за ним.

Подъехал Князев, ведя в поводу лошадей.

– Садись, – кинул он Клешкову, – вот выклянчил у союзничков.

Князев и Клешков пристроились к хвосту колонны. Ветер и снежная крупа били в лицо, всадники кутались в башлыки, на самое переносье сдвигали папахи и малахаи. Сзади слышен бы нестройный шум. Клешков оглянулся. Изо всех дворов выезжали подводы, сани, мажары – вытягивались за колонной.

– Чего это они? – спросил он Князева.

Тот обернулся, долго глядел на пристроившийся позади обоз, зло засмеялся.

– Матерь Росеюшка, – доходило до Клешкова в гудении ветра, – она все та же, что и при татарах была. Не понял? – Князев за повод притянул лошадь Клешкова, пояснил. – Как при набеге, грабить едут! Возьмет Хрен город, а они за ним. Союзнички, помилуй нас, господи, за такую дружбу.

Тяжело и размеренно месили снежную хлябь сотни копыт.

По избитой мостовой Гуляев доскакал до исполкома. У входа стояло несколько оседланных лошадей. Часовой, не сказав ни слова, пропустил его внутрь. Пробежав по коридору, он остановился у двери председателя. За дверью сшибались голоса. Он вошел.

Три человека враз повернули к нему бледные лица.

В кресле усталым коршуном сутулился Куценко. Он смотрел мрачно. У окна на стуле пыжился в своей неизменной коже Иншаков, он даже привстал. Военком Бражной, крупный, круглобородый, смотрел хмуро, но спокойно.

– Что? – вырвалось у Куценко.

– Разгром полный, – сказал Гуляев.

Иншаков ахнул и упал на стул. Куценко закрыл лицо рукой.

– Без паники, – пробасил Бражной и встал.

Тут только до Гуляева дошло, как они восприняли его сообщение.

– Разгром противника полный! – повторил он, исправляясь. – Взят единственный пулемет банды. Тридцать пленных. Порублено и постреляно человек сто. Остальные рассеялись.

Иншаков вскочил и вдруг захохотал. Бражкой зажмурился, и улыбка усталого блаженства на секунду распахнула и высветила его хмурое лицо. Куценко выпрямился в своем кресле.

– Бубнич жив? – спросил Куценко, и тут Гуляева закидали вопросами.

– Как вел себя Сякин?

– Какие у нас потери?

– Настроение у эскадронцев?

После подробных ответов Гуляеву велели остаться и приступили к совещанию.

– Продолжай, Иншаков, – сказал Куценко, – надо решать.

– Надо Хрена напугать, – сказал Иншаков, – вот мое предложение. Подтянется Сякин, надо двух-трех пленных послать к Хрену, чтоб он знал, что мы готовы и ждем. Хрен не попрет на рожон, а тогда и возьмемся за подполье в городе. Выловим, а тут и Хрена можно прижать.

Куценко и Бражной молчали. Потом Бражной поднял голову.

– Предложение, пожалуй, верное. У нас, считая с ЧОНом и милицией, пехоты – одна полнокровная рота, а конница теперь имеет состав меньше эскадрона. Пулеметы есть, но ночной уличный бой – вещь капризная. Самое же опасное – неизвестность сил и места нахождения белых подпольщиков. Повальные обыски ничего не дали. Притаились гады. Какой момент они изберут для удара – невозможно определить, – он пожевал клок бороды, закончил: – Я за предложение Иншакова. Надо доказать Хрену опасность штурма города, и он уйдет.

Куценко помолчал, потом поразмыслил вслух:

– Уйти он, может, и уйдет. Да ведь опять придет, сукин он сын! По сведениям, которые поступают, Хрен усиливается каждую минуту. В связи с разверсткой настроение в деревне против нас. Значит, через неделю Хрен может вернуться с такими силами, что неизвестно, как мы его тогда отразим.

– Ничего, – сказал Иншаков, – в Таврии наши жмут. Губерния о нас вспомнит…

Открылась дверь, вошел захлюстанный грязью Бубнич, улыбнулся всем и рухнул на стул.

– Дорожка! – сказал он. – Врагу такой не пожелаю.

Сразу же его ввели в суть спора. Он посидел, подумал и высказался:

– Я за первоначальный план. Штурм мы отразим. Надо только подготовиться… Я опросил пленных. Обходным отрядом командовал Кикоть, но он заболел и руководил с тачанки. Его мы не взяли, Кикоть у них – один из самых способных. Отряд его считался лучшим. Лучшие силы Хрена мы, значит, разбили. Теперь вопрос идет о малодисциплинированных частях, фактически это шайка, а не армия. Боя они не выдержат. У нас караульная рота теперь укомплектована чоновцами и коммунистами, у нас пулеметы, мы придадим каждой группе пулемет, разместимся, так, чтобы противнику пришлось, нападая на одну, иметь с тыла вторую группу, и встретим Хрена, как надо. В резерве у нас Сякин. Эскадрон доказал в бою, что он революционная, преданная, высоко маневренная часть. При этих условиях Хрен будет разбит. Теперь насчет подполья. Пугая Хрена и удаляя его от города, мы вредим себе. Хрен уходит в села и пополняется. Подполье как было, так и остается для нас иксом. Если же мы правильно разместим наши пулеметные группы и резерв, одним ударом можно кончить всю игру. Подпольщики вылезут – им надо захватить наши пулеметы. Хрен с его конницей на свою погибель влезет в уличную тесноту. Здесь мы сильнее, и мы победим. – Бубнич обвел глазами присутствующих. На лицах всех лежало тяжкое раздумье. – Вопрос в том, посмеем ли мы рискнуть? – сказал он. – А рисковать в данном случае мы обязаны.

Иншаков пробормотал:

– Лихо!

Куценко сказал:

– Похоже на авантюру.

Бражной потер лоб, всмотрелся куда-то перед собой прищуренными усталыми глазами.

– Пожалуй, если хорошо приготовиться, это выход.

И неожиданно все согласились с ним. Вошел красноармеец. Подал Бражному записку. Тот разрешил ему идти, прочитал, сообщил:

– Банда выдвигается к городу. Разъезды усилены. Наши посты отходят к окраинам.

И тогда Куценко сказал:

– А ведь Иншаков правильно говорил.

Спор закипел с новой силой.

В темноте глухо скрипели мажары селян, чавкала грязь под копытами лошадей. Банда Хрена обкладывала город. Батько, Охрим, ординарцы стояли на холме, прислушиваясь и угадывая во мгле движение тех или иных частей войска. Князев и Клешков, найдя ставку атамана, подъехали и пристроились позади. Кто-то во тьме прискакал, чавкая сапогами, полез на холм.

– Батько тут?

– Ходи ближче.

– Батько, подай голос.

– Хто будешь?

– С третьей сотни. Там наши хлопцы позаду оврага червонных накрыли. Двух узяли.

– Пусть приведут, – распорядился Хрен.

Связной молча зачавкал по грязи. Потом звук его шагов утонул в сплошном шорохе перемещения нескольких сотен людей. Ветром нанесло запах лошадиного пота и навоза. Ночь устанавливалась ясная, многозвездная. Прорезалась из-за облаков луна. В смутном ее свете стали видны кучки всадников, разъезжающих неподалеку от холма. Лес оставался сзади. Вокруг была степь, и по всему ее ровному раздолью мелькали неясные тени: группировались по сотням бандиты, уходили вперед секреты, коневоды стреножили коней. Когда тянулись к этим местам лесом, кое-где еще белел снег, здесь же вся степь превратилась в сплошную глинистую хлябь. Лошади и люди с трудом вытягивали ноги.

Привели пленных. Охрим, нагнувшись с лошади, стал их допрашивать. Топот и движение вокруг не позволяли Клешкову расслышать, что иные отвечали. Охрим вдруг привстал на стременах и резко махнул рукой. Один из пленных упал на колени, застонал. Конвоир сзади ударил второго. Тот тоже упал в грязь.

Князев приблизился к Хрену, подождал, пока к нему подъедет Охрим.

– Батько, – торопливо заговорил Охрим, – оба краснопузые брешут, что Кикотя раскостерили.

– Шо таке? – повернулся к нему Хрен.

– Ей-бо! Я их сек и уговаривал не брехать, но они уверяют, шо Кикотя разбили на болотах, шо привели пленных и шо по городу усю ночь шли обыски.

Хрен молча повернулся в седле и поскакал к оврагу. За ним, грузно топоча, помчались остальные. Клешков и Князев, шлепая по лужам, поехали следом.

У оврага перебегала бандитская цепь.

– Батько! – вполголоса окликнул чей-то бас.

Хрен подъехал и спешился. Впереди дрожали зыбкие огни городка.

– Батько, – сказал тот же голос, – тут перебежчик с отряду Кикотя, та я не верю.

Подвели человека. Хрен, за ним остальные – спешились.

– Батько, це я, Пивтораивана, – торопливо заговорил перебежчик, – узнаешь?

– Узнаю, Васыль, – мрачно буркнул Хрен, – откуда взявся?

– Забрали нас, батько. На болотах застукали. Пулеметами порезали на гати.

– Де Кикоть?

– Не могу знаты того, батько! Я в атаке був. Там и в плен взятый.

– Як тут оказался?

– Сбег. Воны до штабу нас вели, а я в сады, тай и сбег. Я город добре знаю.

– Ладно, – сказал Хрен, – ходи в третью сотню, кажи, шо я приказал одеть и вооружить.

– Дуже дзякую, батько.

– Охрим, – резко обернулся Хрен, – где эти… З городу?

– Тут, батько! – сказал Охрим.

– Узять пид стражу.

В несколько секунд Князева и Клешкова содрали с лошадей, обезоружили и плетьми подогнали к Хрену.

– Зрада! – сказал Хрен. Лица его не было видно в темноте. Только плотный силуэт в папахе. – Зрада! Продали моих хлопцев?

– А мы тут при чем? – заспешил Князев. – Мы-то при тебе были.

– Хто при мне, а хто и в городу, – сказал Хрен. – А зарез треба мне отходить. Большевики ждут, шо я сунусь, а я не сунусь. Будемо возвертаться, там и разберемся, кто и шо кому продал.

Клешков вздрогнул. Но тут же успокоился. Что они могли знать?

– Возвертаемся, Охрим, – приказал Хрен, – передай…

За оврагом, на склоне, где уже начинались первые дома города, вдруг грохнуло и просыпался беглый ружейный огонь. Потом заорали десятки голосов. По вспышкам было видно, что бой перемещается в сторону города.

– Шо таке? – спросил сбитый с толку Хрен.

– Там третья сотня, – раздумчиво сказал Охрим.

Подскакал всадник.

– Батько! Третья сотня взяла пулемет и гонит червонных!

– Охрим, – внезапно повернул голову Хрен, – а не морочат нам голову комиссары? Распустили слух, шо воны ждут, пленных подбросили, нашей людыне дали сбечь, шоб вин нам про Кикотя рассказав? Воны не хотят ли, шо бы мы опять у лес забрались? Га?

– Не знаю, батько, – проговорил Охрим.

В это время еще раз грохнула бомба и жарко запылал дом на окраине. В его свете было видно, как перебегает улицу пехота банды и как врываются на улицу первые всадники.

– На штурм! – Хрен кинулся к лошади и вскочил в седло. И тут же сотни голосов закричали, загомонили вдоль оврага. Зашлепали сапоги, затопотали копыта.

Охрим кинулся назад удержать в резерве хотя бы полусотню всадников. По всему полукругу оврага заплясали вспышки ружейного огня. Скоро они переместились в улицы. Штурм начался. Князев и Клешков, отведенные назад двумя конвоирами, молча смотрели, как вспыхивает и разрастается в городе сумятица боя. Вспышки выстрелов неслись уже из центра. Ветер иногда доносил изодранные клочья криков. Внезапно от казарм и с колокольни ударили длинными очередями пулеметы и вспышки ружейных выстрелов, бандитов сразу отбросило к окраине. Пылало несколько домов.

– А наши-то, наши? – тревожился рядом Князев. – Неужто взяли их? Саня, чего молчишь?

– Откуда мне знать, Аристарх Григорьевич, – отвечал Клешков.

«Как там они?» – думал о товарищах Клешков и вздрагивал от тревоги. Сзади подъезжали мажары с мужиками. Самые отчаянные гнали их прямо в город.

Бубнич и Бражной следили с колокольни за боем в городе. По Румянцевской бандиты выходили во фланг казармам. Одим пулемет, приданный с вечера чоновцам, был взят и уже работал против красноармейцев, защищавших штаб. С трех сторон цепи бандитов отжимали пулеметные группы красных к центру.

Иншаков мотался где-то у исполкома, сбивая вокруг себя побежавших было чоновцев. Горели дома. Непрерывно сыпался огонь винтовок, дробно заглушали все звуки пулеметы.

– Не пора ли Сякина бросить в дело? – спросил Бубнич.

– Нет! – отрезал Бражной.

Гуляев смотрел, как назревал кризис у исполкома. Там руководили обороной Иншаков и Куценко. Бандиты вели огонь из пулемета, а кучки их, накапливаясь в садах, все ближе придвигались к стенам исполкома. Отчаянная пальба не прекращалась ни на минуту.

– Дай-ка им прикурить! – приказал Бражной, и тут же пулеметчик на колокольне повел стволом. Там, у исполкома, сразу задвигались и начали отбегать темные фигурки, а пулемет вел и вел свою огненную строчку. Бандиты в садах приумолкли. Едва только почувствовалось, что атака на исполком ослабла, из дверей особняка сыпанули человечки. В свете горящих домов они быстро растягивались в цепь. Вот выбежал вперед командир и махнул шашкой. Цепь, попыхивая огнем, побежала через площадь. Навстречу ударил короткими очередями пулемет, и цепь легла. Опять из садов послышались залпы оправившихся бандитов. Пулемет на колокольне начал поединок с вражеским пулеметом. Наконец тот замолк,

Бубнич повернулся к Бражнову.

– Кажется, отбили атаку, пора самим атаковать.

– Рано, – сказал Бражной. – Гляди, что на флангах делается.

Действительно, вспышки выстрелов косо отжимали оба фланга красных к той же исполкомовской площади.

– Эскадрон у нас – единственный резерв. – Бражной опять уставился вниз.

Вокруг пахло жженым железом, бренчали под ногами гильзы, веревки колоколов мешали ходить, связные, переступая и отбрасывая их, страшно ругались. Бубнич все время поглядывал на монастырь. Там в полной боевой готовности ждал эскадрон Сякина – основная сила гарнизона: семьдесят обстрелянных всадников с опытным командиром и две пулеметные тачанки.

В узких улочках, где затерялась группа Иншакова, усилился огонь, потом высоко взмыл крик. Скоро на площади появились отдельные фигурки, они поворачивались, стреляли и бежали к исполкому.

– Отбили! – ударил по каменному барьеру Бражной. – А ты – эскадрон, эскадрон!

– Стой! – прервал его Бубнич. – Тут дело кажется похуже, чем думаем!

Действительно, со всех сторон, не только с Румянцевской, по которой повел было атаку Иншаков, но и с боковых улиц на площадь выскакивали и бежали в одиночку и кучками красноармейцы. Бандиты сумели обойти красных на флангах. Теперь узлом обороны становились исполком и колокольня.

Пробрался сквозь суету вокруг связной:

– Милицию заняли, арестованных распустили, – крикнул он.

– Гуляев! – крикнул Бубнич. – В монастырь. Передай Сякину: атака! Пусть гонит их в степь.

Гуляев помчался по узкой винтовой лестнице вниз. Взбиравшиеся вверх бойцы прижались к стене, чтобы пропустить бешено мчавшего связного.

Выскочив на улицу, Гуляев вспрыгнул в седло первой попавшейся лошади и наметом погнал ее в переулок. Сзади от площади летел сплошной вопль атакующих, и вдруг сразу стало тихо. Он на ходу обернулся в седле. По площади метались одиночные бойцы. Из здания исполкома сыпался огонь обороняющихся, а от Румянцевской во весь опор катилась яростная конная толпа: Хрен бросил в атаку конницу.

Гуляев вцепился в лошадь и ударил коня каблуками. Конек был заморенный, но и ему передалась тревога владельца – он понесся галопом. На площади решалась судьба городка и всех товарищей Гуляева. Он направил коня на плетень, проскакал чьим-то огородом, перепрыгнул поленницу и выскочил на улицу, ведущую к монастырю. У одного из домов суетились люди.

– Стой! – крикнули ему. Он еще раз удар коня каблуками, конек не подвел. Гуляеву показалось, что среди фигур, мелькнувших в свете окна, была одна женская. Сзади ударили выстрелы, он пригнулся к шее лошади, ощутил кожей грубую шерсть гривы, вобрал в себя запах конского пота. Кто это мог быть? Зашевелилось подполье? Над самым ухом пропела пуля. У ворот монастыря его задержали два всадника.

– Документы!

– К комэску! – ответил он.

Его отконвоировали к Сякину. В темном дворе в полной боеготовности стояла кавалерийская колонна. Сякин на вороном коне в белой папахе неподвижно стыл во главе строя.

– Военком приказал: атаковать, – бросил Гуляев.

– Какая обстановка? – тронул поближе к нему коня Сякин.

– Конница ворвалась на площадь. Сейчас там все перемешалось, наши в исполкоме и церкви еще держатся. Если не отобьем, будет поздно.

– Эскадро-он! – запел Сякин, поворачиваясь в седле. – Ры-сью-у арш!

Гуляев вместе с Сякиным вылетел из-под арки ворот. Сзади слитно и могуче работали копыта. Эскадрон галопом прогрохотал мимо того двора, где обстреляли Гуляева. Там никого уже не было. Завернули в проулок и вылетели к церковной паперти. На площади творилось черт знает что! Бандитская конница разворачивалась, Атакуя на два фронта, – колокольню и исполком. В дверях исполкома уже дрались врукопашную. Пулемет на колокольне молчал, зато вражеский пулемет так и сыпал из какого-то сада свои горящие строки.

– Тачанки на фланги! – гаркнул Сякин. – Эскадро-он! В лаву!

Веером рассыпался строй всадников и гребнем ринулся по площади. Часть конных бандитов попятилась, часть кинулась навстречу. Засверкали шашки. Две тачанки, широко поведя огнем, положили в грязь пеших бандитов, от колокольни и исполкома радостно завопили, и реденькие цепочки красноармейцев выскочили с двух сторон на площадь. Гуляев остановился рядом с Сякиным. На этот раз Сякин сам не орудовал шашкой, он слушал и смотрел, и от него во все стороны мчались связные. Мимо, вдоль цепочки пехоты, пробежал бородатый Бражной, ободряюще крикнув:

– Молодцом, Сякин!

Рубка на площади кончилась. Началось преследование. По садам, по проулкам рассыпались конные и пешие бандиты, за ними – сякинские всадники. Пешие цепи красноармейцев катились к окраине. Победа, думал Гуляев.

– Победа! – сказал подошедший Бубнич, и тут же обернулся. Дробный стук пулемета на секунду перекрыл крики бегущих, топот лошадей, скрип подвод. Гуляев непонимающе посмотрел вверх и, дернув коня, погнал его к паперти. Лошадь взвилась на дыбы и стала падать. Гуляев успел высвободить ноги из стремян и упал на корточки. Сверху тяжело дробила мостовую очередь за очередью. Гуляев пополз по паперти, добежал до самой колокольни, прижался к ее холодному камню. В чем дело? Пулемет с колокольни расстреливал все живое на площади. Лежал Сякин, лежал около него Бубнич, ржала раненая сякинская лошадь. Бились в постромках тачанок перепуганные кони, ездовые и пулеметчики, разметав мертвые тела, валялись около или в самих тачанках. А пулемет с колокольни бил и бил.

Гуляев вынул наган и ступил в черный вход. Сверху вдруг просыпались звуки многочисленных шагов. Гуляев влип в стену. Но тут они его обязательно встретят. Он вытянул вперед руку с наганом и вдруг вспомнил: в переходе от него на лестнице была дверца. Он не знал, куда она ведет, но выхода не было. Он неслышно побежал вверх и, прежде чем спускавшиеся с колокольни успели оказаться в том же пролете, заскочил и скрипнувшую дверцу. Вокруг был мрак.

– Быстрее! – кричал голос, в котором Гуляев обнаружил какие-то знакомые нотки.

– Гоним их от исполкома, берем второй пулемет! Дормидонт, это твое дело!

– Слушаюсь! – громыхнул бас. Шаги протопали мимо. Их было довольно много, человек двадцать, по мнению Гуляева. Так вот оно, белое подполье! Как вовремя выползли, сволочи! Гуляев оглянулся, крохотную комнату чуть осветила луна. По-видимому, комната служила кладовкой звонарю. У окна стояла скамья, валялись на полу какие-то шесты, жерди, веревки.

Гуляев прислушался. На лестнице стихло, только наверху грохотал пулемет. Гуляев толкнул дверцу и вышел на лестничный пролет, он ступил по ступенькам вверх и столкнулся с кем-то спускавшимся ему навстречу. Спасительный инстинкт не дал ему выстрелить, он стиснул левой рукой правую руку врага и выкрутил ее. Человек застонал. Гуляев осторожно дулом нагана поднял склоненное лицо, нагнулся к нему и шепнул:

– Ни слова!

– Володя! – тоже шепотом откликнулся женский голос. – Вам надо бежать.

Он смотрел и не верил: перед ним была Нина.

– Откуда вы? – спросил он. Потом спохватился: – А черт возьми, вы же с ними! Идите сюда! – он торопливо потянул ее за плечо вниз и втолкнул в келью звонаря.

– Сколько человек у Яковлева? – спросил он, торопливо подводя ее к скамье.

– Двадцать семь, – также торопливо ответила она, опускаясь на скамью. Луна из крохотного оконца вызолотила ее волосы, но лицо было во мгле и только чуть мерцали глаза.

– Почему выступили так поздно?

– Мы думали, что Хрену не удастся справиться с вами и собирались уходить в леса. Потом Яковлев сказал: раз бой уже на площади, надо действовать.

– Где вы скрывались?

– Пятеро в бывшей дядиной лавке, остальные по своим домам, вы же их не знали.

– Где Полуэктов?

– Там. На площади.

– Сидите здесь, никуда ни шагу. Иначе вас подстрелят.

– Я не боюсь.

– Повторяю: не пробуйте уйти отсюда.

– Володя, бегите, Яковлев вас не пощадит.

– Откуда вдруг такое сострадание ко мне? Она промолчала.

– До моего возвращения – ни шагу!

Он подобрал с пола небольшую палку, вышел, закрыл за собой дверь и сунул палку в дверную ручку. Теперь изнутри открыть дверь было мудрено.

Неслышно, на цыпочках, он побежал вверх. Там тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

– Вот тех ошпарь! – крикнул второй номер.

– Чего? – оторвался на секунду от ручек максима первый.

– Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками. В конце Румянцевской улицы, выходящей к оврагу, тоже вспыхивали огоньки неумолчной стрельбы. В садах, неподалеку от исполкома, стреляли почти в упор. Вспышки вылетали навстречу друг другу в такой близости, что Гуляев подумал: решились бы – да в штыки. По всей площади, озаренной луной и светом пожаров, валялись темные тела людей и лошадей.

Гуляев с трудом перевернул обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол максима и, прицелившись, повел стволом. Тяжелое тело пулемета затряслось под его руками. Толпа людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от прицела, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз.