Текст книги "Дом под утопающей звездой"

Автор книги: Юлиус Зейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Поднялся невыразимый шум и крик.

– Это – убийство! – восклицали. – Виоланта убила египетскую мадонну!

– Она должна заплатить за это своей кровью!

– Смерть Виоланте, смерть!

– Да, Виоланта будет подвергнута смертной казни! – кричал во все горло молодой скульптор. – И ты будешь палачом, – обратился он ко мне.

Виоланта заткнула уши и слышать об этом не хотела, но ее столкнули с трона и крепко завязали глаза.

– Положите, прекрасная грешница, голову на эту подушку, – приказал Бенедикт, – я сам прочту ваш приговор; потом вам дадут пять минут для молитвы, и голова ваша отлетит.

Посреди его речи, по данному знаку, начали тушить лампы. Виоланта была большая трусиха, как мне шепнули товарищи; все должны были один за другим выйти из темной комнаты; и когда Виоланта сбросит с головы платок, она очутится одна в темноте.

– Теперь тише, – приказал Бенедикт. Все смолкли, и Бенедикт импровизировал приговор; посреди его речи все тихо вышли из комнаты, горела одна только лампа, и ее я должен был, как последний, унести. Бенедикт воскликнул глухим голосом: – Еще пять минут, и последует казнь! – после чего он вышел.

Я взял лампу и очень был рад окончанию этой нелепой комедии. Я стоял совсем против раскрытого окна, и мой взор случайно упал туда… Я так задрожал, что едва не выронил лампу. Там, залитая зеленым светом, стояла прекрасная тень девушки, о которой я целый день думал. Ее высокую, стройную фигуру окутывала легкая белая одежда, темно-каштановые волосы были завязаны черной лентой, чтобы они не рассыпались, белый низкий лоб блестел, как мрамор, а серые странные глаза были наполовину закрыты. Руки были крестообразно сложены на груди, и на их тонких сгибах сверкали золотые браслеты. Она возносилась, как белое облако, и стояла на подоконнике, подняв бледное грустное лицо к небу, как в тот раз, на Петршине, под деревьями, когда Бенедикт так легкомысленно объяснился ей в любви. Здесь, где шум оргии на минуту смолк, среди дыма сигарет и чада ламп, она величественно стояла, как воплощение поэзии лунной ночи. Но это было невозможно, я – несомненно – ошибался! Как могла она прийти сюда, как могла она без головокружения стоять на этом подоконнике, над пропастью! Я закрыл глаза; когда я их открыл – видение все еще было там.

– Это невозможно, – снова прошептал я. В ту же минуту Виоланта упала к моим ногам, бледная, как смерть. Она сбросила платок с глаз, ее взор упал на окно, и она увидала там белый призрак. Я поднял ее и положил на гобелен, покрывавший ее трон; затем двери отворились, и общество, удивленное долгой тишиной, вернулось в комнату. Я быстро взглянул на окно – видение исчезло.

– Прочь отсюда, прочь! – кричала Виоланта, опомнившись.

– Ради самого Бога, что случилось? – спросил Бенедикт, увидав ее бледность.

– Пусть кто-нибудь затворит окно! Это было ужасно! – рыдала она. – Я видела дух. Там, там стоял он, это была женщина, бледная, как смерть, с опущенными глазами!

Не было конца смеху. Я же пробрался к окну и взглянул на эту торжественно тихую, прекрасную ночь: как она была задумчива, о, как задумчива! А вдали, за высоким фронтоном соседнего дома, поднималось что-то, похожее на белую прозрачную тень, которая скоро исчезла. Я закрыл окно занавеской и вернулся к столу. Виоланта плакала, оттого что ей никто не верил.

– Я видела, совершенно отчетливо видела, – настаивала она. – Я хочу прочь отсюда. Я умерла бы со страха.

Она подняла свои чудные волосы, спрятала их под ярко-розовую шляпку и взяла под руку Бенедикта, который ее увел. Я остался с обществом еще на минуту.

– Что ты скажешь о Виоланте? – спросили меня.

Я пожал плечами.

– Я думаю, что твоей красоты она испугалась при лунном свете, – начал шутить один из присутствующих. Потом разговор зашел о другом, и я ушел. Это все было очень странно: там, за окном, что-нибудь да было, если это видела и Виоланта…

Я спускался по крутой лестнице, погруженный в размышления. Смех пирующих долетал до самого двора, залитого лунным светом, и, не знаю – почему, в эту минуту, около разрушенного фонтана, я вспомнил об одной мрачной сцене из «Лукреции Борджиа» Виктора Гюго, которую никогда нельзя забыть, а именно ту, где страшное De Profundis[11]11
  «Из глубины» (лат.). Покаянная молитва, основанная на Пс. 129/130.


[Закрыть] монахов смешивается с веселым смехом пирующих кавалеров. Какая странная мысль!

Прошло несколько дней. Для посещений у меня не было времени, и я не видал Бенедикта. Перед отъездом в Скандинавию я бросил свою мастерскую и теперь искал другую. В Праге нелегкая задача найти подходящее помещение для мастерской художника; но это мне все-таки удалось после долгих поисков, хотя переезжать я мог, как мне сказали, только через две-три недели. Бенедикт предложил мне пока рисовать у него; его мастерская была так велика, что мы, конечно, не могли один другому мешать; я с благодарностью согласился. Мы привели мастерскую в порядок, я отыскал себе угол, который мне нравился, и решил завтра же приняться за работу.

– А сегодня пойдем к князю Манфреди, – пригласил я Бенедикта, – и потом уже не будем прерывать своей работы.

– Какой это князь?

– Ты уже забыл! Это будущий тесть графа-дилетанта, с которым я познакомился в Скандинавии.

– Ах, вспомнил. Тогда пойдем. Нам недалеко.

Я взял свой портфель, и мы отправились.

Князь Манфреди встретил нас очень радушно; сказал, что вчера опять получил письмо от графа, что сегодня хотел сам меня отыскать, и благодарил, что я пришел и этим избавил его от этого путешествия. Он жаловался, что отказываются служить ноги. Он старался с восхищением говорить о художестве, но это ему не удавалось, зато он говорил с большой и настоящей любовью о своих цветах. Комната, в которой он нас принял, находились рядом с зимним садом, двери были открыты, и оттуда доносился какой-то теплый аромат. Ночи были уже очень прохладны, и пальмы, камелии и самые разнообразные цветы, имена которых мне неизвестны, стояли уже там на своих местах. Князь повел нас в эту искусственную тропическую рощу, а через стеклянную дверь своеобразным фоном рисовались фронтоны градчанских и малостранских домов. Я узнал вдали, среди этих остроконечных кровель, и чердак-барокко нашей мастерской.

– Позови княжну Терезу, – сказал князь старому слуге, который был занят в оранжерее, и снова продолжал рассказывать нам об особенностях своих мимоз, бегоний и папоротников. Посреди его речи я услыхал сзади легкое шуршание платья. Князь обернулся.

– Моя дочь, – сказал он и представил нам княжну.

Не была ли это галлюцинация? Перед нами стояла бледная девушка в светлой легкой одежде, пышные темно-каштановые волосы были завязаны черной лентой над низким лбом, чтобы они не рассыпались, а серые глаза грустно и удивленно глядели на нас из-под темных, почти сросшихся бровей. Это была та девушка, которая за несколько дней перед тем предложила Бенедикту свою любовь, это было то бледное видение, которое испугало Виоланту. Нельзя было ошибиться!

Бенедикт сделал два шага вперед и невольно схватил меня за руку. Мы оба были немы, я был точно во сне, и голос князя, который передавал своей дочери, что я тот самый художник, с которым ее жених познакомился в Швеции, казалось мне, выходил откуда-то издалека, из недр земли. Все кругом принимало какие-то фантастические очертания. Наконец, князь упомянул и о том, что Бенедикт, согласно желанию, выраженному женихом, начнет писать ее портрет, и вслед за тем предложил ей переговорить с Бенедиктом о костюме и о всех других подробностях.

Княжна Тереза Манфреди не произнесла еще ни одного слова, она устремила свои загадочные, полудетские глаза на Бенедикта, слегка подняла руку, где на сгибе сверкал тот же самый золотой браслет, который я заметил в тот раз при луне, в мастерской, схватила длинную ветку пальмы и притянула ее к себе. Ветка осталась спокойно в руках княжны, не задрожала. Во всей внешности молодой девушки лежал отпечаток удивительной энергии. Она обернулась вполоборота к отцу, и на ее мраморном лице вспыхнул на минуту легкий румянец.

– Ты постоянно говоришь о моем женихе, – сказала она отцу с ледяным спокойствием, – у меня нет никакого жениха.

Князь смотрел на нее с изумлением.

– Александр… – начал он с удивлением.

Княжна пожала плечами. Потом обернулась к Бенедикту, отпустила ветку пальмы, которая теперь затрепетала над ее головой, медленно подняла руку и указала на него пальцем.

– Здесь стоит человек, которого одного я любила, – произнесла она беззвучным голосом, точно во сне. – Моя любовь была моей Святая Святых, я призналась в ней этому человеку, но он отвергнул мою любовь. Он прогнал меня с позором, я не могу больше никому другому принадлежать. Сегодня утром я написала Александру, что иду в монастырь.

Князь сделался белее полотна и, пошатываясь, опустился в кресло. Княжна Тереза стояла с минуту с опущенными глазами; она сложила руки крестообразно на груди, как в тот раз, когда она явилась мне ночью. В этом движении было столько страдальческой покорности, что оно меня глубоко тронуло. Через минуту она повернулась к двери. Бенедикт упал перед ней на колени. «Простите!» – шептал он. Она не слушала его и шла дальше; он схватил ее за легкую светлую одежду, не обращая внимания на присутствие князя. Впрочем, казалось, последний не видит и не слышит, – он пил глотками воду из стакана, который я ему подал и который случайно тут стоял.

– Почему переступили вы мой путь? – сказала теперь княжна Тереза дрожащим тихим голосом. – Без вас я прожила бы счастливо, счастливой бы умерла. Нет, я никогда бы не знала, что такое блаженство! Да, вы мне нанесли тяжелый удар, такой тяжелый, какой вы даже не подозреваете, но я все-таки благодарю вас за единое мгновение настоящего, безграничного блаженства… Знаете, в тот раз, на Петршине?.. Я спокойно жила в этом старом доме, я думала, что жизнь есть вышивание и чтение стихов, и только по временам в моей душе поднималось что-то загадочное, точно сомнение, и затем мои взоры улетали прочь от книги и вышивания, за решетку маленького окна в садовой беседке, где я так часто сиживала. Я любила эту узкую тихую улочку под окном, там нет домов, а над низкой стеной противоположного сада раскрывается горизонт в бесконечную даль… Даль, бесконечность! Как неопределенные сны, эти представления производят в дремлющей душе настоящее головокружение! Бесконечность, даль, что-то родственное с любовью, которая также вызывает головокружение…

Она на минуту умолкла, потом продолжала так:

– Однажды, когда моя душа вернулась из мира грез и мой взор, спустившись с облаков, снова упал на книгу и на траву узкой улицы, я увидала вас перед окном. День был солнечный, и в теплом воздухе кружилось бесконечное множество мотыльков. Вы стояли против меня, и мне казалось, что вы смотрите на меня с выражением удивления. Мне это было как-то странно. Безумная! Вы меня, скорее всего, не видели из-за густой решетки, и с увлечением художника любовались старинной скульптурой беседки. Я была счастлива. Меня рано обручили, и я любила жениха так же, как свои книги и вышивание. Но с этого дня я думала только о вас. Потом я долго не видала вас наяву, а только во сне; я думала о вас, как о цветке или звезде. Тут случилось однажды, что отец повел меня вечером на Петршин. Мне захотелось осмотреть там маленький костелик, которого я еще не знала, и отец пошел за ключом. Не знаю почему, но в этот раз, в сумерках, я больше обыкновенного думала о вас, и – вдруг – вы предстали предо мною… Вы говорили мне о своей любви, и долго сдерживаемая страсть вырвалась из моей души, как извержение вулкана… Какие я тогда проливала счастливые слезы в том маленьком костеле… Я лежала ничком… О, как больно…

Княжна Тереза не продолжала, она закрыла лицо обеими руками и все ее тело конвульсивно дрожало. А Бенедикт поднял к ней руки и воскликнул:

– Пощади, пощади! О, я безгранично люблю! Ведь передо мной раскрылась ваша душа, как мистический цветок, я ослеплен его небесным ароматом. О, моя проклятая слепота!

Князь, который громко всхлипывал, теперь вскочил, взбешенный.

– Вы забываетесь! – вскричал он, но княжна Тереза просила его, движением руки, успокоиться; когда она отняла от своего лица руки, я увидал, что ее глаза были сухи. Она не плакала. Я так глубоко сочувствовал ее горю, что терял сознание и боялся упасть. Теперь она раскрыла уста, и из ее дрожащих губ вырвался странный, горький и вместе с тем тихий, слабый смех.

– Теперь вы меня любите? – спросила она с гордой усмешкой. – Нет, вашему самолюбию льстит пустой звук моего имени, вот это ваша любовь. Какой роман – быть любимым княжной, какое торжество – видеть ее у своих ног, вымаливающей любовь, забывающей ради любви обо всем, даже о своем женском достоинстве! Но вы ошибаетесь, я вас больше не люблю, я вас ненавижу! Все, что я вам сказала, было только из уважения к самой себе. Вы бы никогда не узнали, кем и как вы любимы; я хотела незаметно, просто, без всяких объяснений исчезнуть с вашего горизонта. Судьба привела вас сюда. Я не могла поступить иначе. Я заблуждалась, но не сожалею о своем заблуждении. Это не моя вина, что вы не могли меня любить. Правда, тогда, на Петршине, вы на короткое время солгали, но я вас оправдываю, вы бы не позволили себе эту шутку, если бы знали, что я княжна. Кроме того, наказание мое заслуженно, – я не должна была поклоняться кумирам.

Бенедикт хотел возразить, но она не слушала его и холодно и гордо, как пришла, так теперь вышла из зимнего сада. Зато у князя вернулся дар слова. Я хотел покончить с этой тяжелой сценой; я быстро позвонил, поручил князя, который опирался на меня, старому слуге, очень удивившемуся моему звонку, потом быстро схватил свой портфель и, взяв под руку дрожащего Бенедикта, вывел его без дальнейших приключений на улицу.

Во время пути мы не проронили ни слова, а в мастерской сели каждый за свою работу, но никто из нас не сделал ни одного мазка. Вдруг Бенедикт схватил палитру и в одну минуту «Вакханка» была покрыта всеми цветами радуги; работа нескольких месяцев была в один миг уничтожена.

– Проклятая Виоланта! – вскрикнул Бенедикт. – Она смотрит на меня из каждой черты лица, из каждой части этого бесстыжего тела, без нее я никогда не был бы слеп, это ее гнусное мясо погасило во мне всякую искру искусства, чувства, разума…

Он бросился на диван, а через минуту снова заходил быстрыми шагами по комнате.

– А княжну Терезу я тоже ненавижу! – вскричал он. – Я никогда не забуду ее презрительный тон, ее взгляд, оскорбительные слова!..

И он начал плакать и божиться, что ее любит. Это все его так утомило, что я посоветовал ему лечь, довел до дома, и он послушался моего совета. Я подождал, пока он не впал в какую-то беспокойную дремоту. Потом долго бродил по улицам, почти сам того не сознавая, и когда меня встретил один старый знакомый и начал уговаривать пойти вместе в театр, я послушно позволил себя увести. Но я не знал, что играют, не заметил, когда кончили; я ушел, когда зала была, так сказать, наполовину пуста. И опять начал, в беспокойстве, бродить по пустынным улицам, не сознавая, что со мною. Вдруг я услыхал громкий смех неприятного женского голоса: я встретил Виоланту с Бенедиктом.

– Ты встал? – спросил я с удивлением.

– Как видишь, – отвечал он заплетающимся языком, и я заметил, что он пошатывается. – Мне не удается быть долго сентиментальным, зато мне удалось вознаградить себя другим… Да здравствует наслаждение!

Они пошли дальше, и их дружный смех раздавался за мной по всей темной улице.

На другой день Бенедикт явился поздно в мастерскую, он был бледен, глаза воспалены. Он сел на пол, на персидский ковер, и не закурил, по обыкновению, папиросу. Мы не говорили. Он смотрел, как я рисую, и глубоко вздыхал. Мне было его жаль. Я раздумывал, о чем бы завести разговор. Раньше, чем мне что-нибудь пришло в голову, он сам начал:

– Это напрасно, – проговорил он, пристально глядя перед собой.

– Что – напрасно? – спросил я и положил кисть.

– Ну, подавить в себе горе, – ответил он. – Я так безобразно провел эту ночь, как никогда еще во всей своей жизни. Сказать даже не могу, что вытворял, а последствия никакого… разве только одно…

– Какое?

– Что я, настоящим образом, и уже навсегда, распрощался с Виолантой и со всеми женщинами ее круга.

Я вопросительно взглянул на него. По его лицу пролетел слабый румянец стыда, он упорно смотрел на начатый мною пейзаж и избегал моего взгляда.

– Я проявил неимоверную грубость, – признался он через минуту тихим голосом. – Виоланта после вчерашней ночи мне так опротивела, я почувствовал такой стыд, во мне пробудилось такое отчаяние в объятиях этого животного… что я… что я ее немилосердно избил.

– Позор! – вырвалось из моих уст. Бенедикт не рассердился, а только кивнул головой и молчал.

С этого дня Бенедикт очень изменился. На него напала сильная меланхолия, он чувствовал ничем не заполненную сердечную пустоту. Он не работал и мало говорил. Писал длинные послания княжне, и опять рвал их; отсылал ли которые-нибудь из них, он на следующий день получал их обратно, а когда его почерк узнали во дворце, письма возвращались нераспечатанными. Он ходил вокруг дворца, стоял в продолжение долгих часов перед садовой беседкой, на тихой улице, поросшей травой, но княжна не показывалась ни у одного окна и никогда не выходила. Я скоро заметил, что и выражение его лица изменилось. Он был бледен, и его глаза, прежде такие веселые, горели беспокойным лихорадочным огнем; его черты лица подергивались при малейшем движении, по самому незначительному поводу, а ноздри постоянно дрожали. Бенедикт был теперь многим интереснее, чем прежде, его лицо было много одухотвореннее, нежели раньше. Если бы он работал, его работа наверняка носила бы на себе отпечаток этого приподнятого душевного настроения, но Бенедикт только сидел со сложенными руками и сто раз за день повторял: «Я люблю ее, она должна быть моею!» Он даже не подозревал, что говорит вслух. Мне иногда казалось, что он не соображает, что его уста так механически повторяют эту фразу. Его любовь к княжне сделалась для него какой-то неотвязчивой мыслью, приобрела характер какого-то своенравного упрямства.

Однажды он мне сказал:

– Я постоянно чувствую, точно меня кто-то колет раскаленным ножом, и я до тех пор не обрету покоя, пока не буду до изнеможения лобызать серые очи… Я люблю ее всей душой, но и со всем жаром чувственности. Я не понимаю иначе любовь. Я чувствую к этой девушке такую страсть, что умру, если не удовлетворю ее… Может быть, потом я и ее, как и ту, оттолкну!

Он не осмелился сказать «изобью».

Среди этой речи он вскочил, весь дрожа от волнения и сжимая кулаки. Мы поспорили, и я в тот же день переехал из его мастерской. Я целую неделю не выходил из дома, усиленно работал, и посреди работы не переставал упрекать себя за вспыльчивость к Бенедикту. Имел ли я право придавать такое значение словам, вырвавшимся в минуту такого возбуждения? Чем была, собственно говоря, для меня эта девушка? Я ее жалел, но, конечно, она была для меня ничем, ничем. При этой мысли, что она для меня ничто, я почувствовал холод в сердце. Я не выдержал дольше в комнате и выбежал на улицу. Ноги донесли меня до Бенедикта прежде, нежели я решил, что навещу его. Я нашел его у растворенного окна, «над пропастью», как мы его прежде называли. При виде меня по его лицу пробежала улыбка, он подал мне руку.

– Куда ты так пристально смотришь? – спросил я, только чтобы вообще что-нибудь сказать.

Он указал на крышу с башней.

– Если не ошибаюсь, это монастырь барнабиток?

Он кивнул головой и подал мне газету, которую держал в руке. Я прочел там, что княжна Тереза Манфреди, следуя своему призванию, поступила послушницей к барнабиткам. Хотя я этого давно ожидал, но известие меня так же поразило, как Бенедикта. Тем не менее, я постарался его утешить. Но Бенедикт строил больше прежнего самые несбыточные планы. Он был совершенно убежден, что ему удастся проникнуть в монастырь и унести Терезу. Мне не хотелось опять с ним спорить, и потому я не возражал ему. Бенедикт сказал мне, что он уже не выходит из своей мастерской; в большой нише стояла старинная кровать в стиле Ренессанс, он ее, кажется, купил однажды в Париже, и теперь спал на этом роскошном ложе. Если он ночью поднимал занавес из красивой ткани, которая висела по карнизу среди резных колонн, то видел с постели, из окна, монастырь и мог, как он сказал, до самой последней минуты мечтать о Терезе и воображать, что он ее видит в котором-нибудь из окон запертых келий.

Я боялся, что теперь любовь Бенедикта уже действительно сделается мономанией, и решил посоветоваться с каким-нибудь разумным врачом.

В это время приехал из-за границы в Прагу прежний жених княжны Терезы и зашел ко мне. Я не заметил, чтобы ее решение произвело на него сколько-нибудь сильное впечатление; он сказал мне, что уже давно подметил у своей невесты какую-то склонность к мистицизму и что его далеко не удивил ее поступок. Я скоро увидал, что он не имеет никакого представления о нашей драме. Он спросил совершенно равнодушным голосом о Бенедикте и намеревался его также навестить в его мастерской. Я испугался этой встречи и отвечал уклончиво, а когда граф, между прочим, пригласил меня отправиться с ним в имение и помочь определить, чьей кисти принадлежит старинная картина, которую нашли там в каком-то маленьком костеле, я немедленно принял его предложение, – и, делая вид, что меня необычайно интересует старинная живопись, торопил с отъездом. Мне была известна мания графа находить в каждой старой мазне какого-нибудь скрытого Паоло Веронезе, а потому я сказал ему, что я, по его описанию, предполагаю, что картина принадлежит кисти знаменитого мастера, и того было довольно для графа: мы уехали с первым поездом.

Через несколько дней я вернулся один в Прагу. Короткое пребывание в деревне оказало на меня благотворное действие; меня оживил бодрый осенний воздух; тяжелые мысли, которые меня в последнее время мучили, исчезли, как туман перед улыбкой солнца, озаряющего широкие вспаханные поля и обнаженные леса. Я не знаю лучшего средства при больных нервах, чем сильный аромат земли, и никакая поэзия не говорит так душе, как поэзия осени.

Не успел я въехать в город, как прежнее беспокойство вернулось. Мне казалось, что с Бенедиктом или княжной Терезой наверняка случилось что-нибудь ужасное.

Я полетел в мастерскую, на Градчин. Я нашел Бенедикта с палитрой в руке, за работой, и был очень приятно удивлен; быстро подошел к мольберту, и удивление мое сменилось восхищением. Я увидел перед собой большую картину, уже в главных чертах набросанную и отчасти готовую. Картина в рембрандтовских полутонах изображала келью, только кое-где отчетливо вырисовывалась мебель в духе Ренессанса, залитая потоками зеленого лунного света, который вливался в келью через большое открытое окно. За окном синела и зеленела светлая ночь, полная серебряных полутеней; неопределенные очертания старых готических крыш и полумавританских башен составляли в далекой перспективе чарующий фон. Поближе к окну, в потоке лунного света возносилась с земли бледная монахиня. Ее лицо, удивительное по выражению глубокого мистицизма, чертами было точным портретом княжны Терезы. Это была в зачатках та картина, которая теперь в Парижском салоне, под названием «Экстаз св. Терезы», согласно твоим сообщениям, дорогой маэстро, пользуется таким громадным успехом. Я горячо обнял Бенедикта: он никогда еще не писал более вдохновенной вещи. Я был глубоко взволнован, потому что именно такою святой Терезой видел я княжну Манфреди, когда Виоланта кричала в полубессознательном состоянии у моих ног, что ей явился дух. Видел ли и Бенедикт это явление?

– Какая правда в твоем идеале! – сказал я ему. – Точно ты и в самом деле видел это явление не только духовным, но и телесным взором.

При этих словах я пытливо взглянул на него. Выражение его лица сделалось таинственным.

– Тебе я могу в это поверить, – сказал он через минуту, и его лицо было полно задумчивости. – Ты, наверное, не высмеешь меня. Ты, может быть, помнишь то место у Плиния, где последний говорит о каком-то Гермотиме из Клазомен? Говорили, он достиг того, что его душа покидала тело и бродила по свету, когда только ей это заблагорассудилось, и возвращалась назад. Говорили, что у Аполлония из Тиана была та же сила. До сих пор я считал подобные рассказы простой сказкой, ведь мы, современные люди, в своем безграничном самомнении считаем половину древних писателей пустыми вралями. Ну, теперь я вижу, что и Плиний и Филострат были правы. У княжны Терезы тоже таинственная сила – ее душа меня посетила.

Я не скрыл своего удивления, мне казалось, что Бенедикт бредит в горячке, но он совершенно спокойно продолжал дальше:

– В тот же вечер, как ты уехал с графом, я сидел вон там, на постели; занавес был отдернут, окно растворено. Я, по обыкновению, не спал, но и не думал о Терезе, – я думал совершенно спокойно о тебе и о том, что ты теперь делаешь. В эту минуту перед раскрытым окном потемнело, и вдруг там показалось прелестное видение обоготворяемой мною девушки. Полураскрытые глаза были устремлены на небо, так, как в тот раз на Петршине; руки были протянуты вперед, точно ища во тьме путь; ни одна черта на мраморном лице не дрогнула, а легкий ветерок даже не раздувал ни черную одежду, ни прозрачное покрывало. Я тихо поднялся с кровати, волосы у меня встали дыбом, я упал на землю, освещенную лунным светом и, склонив голову на грудь, поднял к тени сложенные руки, точно к святой. Я остался на некоторое время так, погруженный в немую печаль; когда же взглянул, Тереза исчезла. Я подошел к окну: нигде не было и следа ее; снова все было тихо и торжественно, только ветерок шептал над заснувшей Прагой… Я больше не заснул. Я был уверен, что Тереза умерла, я был совершенно подавлен. Рано утром я поспешил в монастырь и спросил, под каким-то предлогом, о ней. Я ушел, уверенный, что она жива и здорова. Ну, что скажешь ты об этом рассказе? Ты скажешь, что я спал, и что все это мне приснилось? Была это галлюцинация? Ну, начинай же свое строго научное объяснение. Скажи же, что это был один обман возбужденного воображения.

– Я думаю, что это не обман, и что ты не видел это во сне, – отвечал я. – Я не могу этого объяснить тебе, но и я видел княжну Терезу – или ее тень – на том же самом месте, перед окном. Было это на пирушке, когда Виоланта упала в обморок от страха и кричала, что видела духа. Виоланта ее тоже видела.

Бенедикт был совершенно бледен. Он подошел ко мне поближе.

– Стало быть, и ты? – спросил он и взял меня за руку.

– Да, она возносилась в голубовато-зеленом лунном свете, прекрасная, бледная и величавая, как твоя святая, а за нею неясно обрисовывались башни и купола города в серебристой мгле лунной ночи…

Я вдруг умолк и подошел к окну, внутри у меня блеснула мысль.

– Почему ты замолчал? Куда смотришь? – спросил Бенедикт.

– Взгляни, – начал я с торжествующей гордостью философа, который нашел долго скрываемую правду, – взгляни, мой Бенедикт, на эти нагроможденные кровли. Здесь от широкого подоконника перед окном начинаются извилистые гребни крыш, вплоть до самого монастыря, и дальше до дворца, где княжна раньше жила. Нормальному человеку совершенно невозможно сделать хотя бы три шага по крутым скатам, – нормальному человеку, говорю я, – но что, если бы княжна Манфреди была лунатиком? Помни, что и ты, и я, мы видели ее явление – или ее тень – в потоках яркого лунного света…

В ту же минуту победоносное выражение на моем лице исчезло, потому что на лице моего друга появилось то же победоносное выражение, но такое загадочное, такое безобразное, что я сам испугался, сам не зная, почему. В эту минуту один бог знает, что бы я дал, чтоб это слово – «лунатик» – не было мною произнесено. Я немного успокоился, когда Бенедикт покачал через минуту головой. Он сказал, что твердо убежден, что по этим крышам даже лунатик не мог бы ходить; кроме того, прибавил он, Терезе было невозможно попасть из монастыря на крышу. Он был убежден, что это была ее душа, и опять сослался на Плиния. Потом Бенедикт написал несколько имен писателей, которые говорили о магии и спиритизме, и просил меня узнать, есть ли их произведения в книжных лавках. Этот вопрос, сказал он, его вдруг очень заинтересовал, и он хотел бы им заняться.

Я ушел почти совершенно успокоенный, но дома у меня начали бродить мысли. Я чувствовал какой-то неопределенный страх, и меня непрестанно тянуло просить в монастыре свидания с княжной. Потом это казалось мне почти безумием. Что бы я сказал? Затем я снова начинал раздумывать об Аполлонии из Тиана и о его видениях: то я считал его великим магом, то обманщиком, и опять вспоминал княжну Терезу. Так провел я весь день; вечером побежал к Бенедикту, но не застал его ни дома, ни в мастерской. Я напрасно долго стучал и звонил, и кончил тем, что долго ходил сердитый по улицам. Прошел около винного погреба, и там, наконец, я увидал Бенедикта.

Он был довольно весел, но те, с которыми он сидел, были для меня людьми настолько отвратительными, что я не вошел. Я вернулся домой и, усталый, сейчас же лег, однако довольно быстро проснулся от первого сна и не заснул больше во всю ночь.

Месяц светил, как рыбье око, занавеси были спущены, но через одну скважину в комнату пробивался лунный свет и образовывал на полу круглые серебристые пятна, точно лужи после дождя. Я не мог оторвать глаз от этих светлых пятен, и они скоро стали мне казаться озером, прозрачной, глубокой, бездонной водой, в которую бросилась княжна Тереза, и выражение какого-то отчаяния в ее глазах вывело меня из полудремоты, в которую я на минуту впал. Я сел на постели, сердце усиленно билось от страха, голову я держал обеими руками, точно она склонялась от тяжелого удара.

Когда же рассвело, я быстро оделся и, не думая о том, что Бенедикт, может быть, еще спит, поспешил к нему. Дом был уже отворен, и я встретил его сидящим на ступеньках у самого порога в мастерскую. Услыхав мои шаги по лестнице, он взглянул – и я ужаснулся его вида. Он был бледен, как мертвец. Он подал мне дрожащую руку – она была в крови.

Я чувствовал, что у меня остановился ком в горле.

– Я только что хотел идти к тебе за советом, – прошептал Бенедикт.

Я испугался и чувствовал, как бледнею.

– Ради самого Бога! Ты совершил убийство? – проговорил я чуть слышно. Он кивнул головой, и потом тихо прибавил: «Еще хуже». Он приложил палец ко рту в знак того, чтобы я молчал, затем осторожно втащил меня в мастерскую и запер дверь на два замка. В мастерской, действительно, было точно после сражения: изломанные стулья лежали на полу, длинная занавесь постели во вкусе Ренессанса была наполовину разорвана, а кинжал с мозаичной рукояткой, выложенной жемчугом, который Бенедикт привез когда-то из Венеции, сверкал на земле без ножен, где-то недалеко от окна, точно гад.