Текст книги "Аустерия"

Автор книги: Юлиан Стрыйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Крамер? Это ты?

– Да, – не сразу отозвался Бум.

– А ну-ка подойди к окну.

Бум встал и подошел.

Ну-ка расскажи, как это случилось?

Бум зарыдал:

– Я не виноват!

– Да утешит тебя Господь!

Бум старался сдержать слезы.

– Успокойся. Такова воля Божья.

– Пожалуйста… пожалуйста… – всхлипывал Бум.

– Ну говори, говори.

Бум перестал плакать.

– Пожалуйста… Сюда, пожалуйста… я сейчас…

Подошел к покойнице. Взял ее на руки и вернулся к окну.

– Что ты делаешь? – испугался ксендз.

– Помогите мне. Дальше я уже сам.

– Ты рехнулся, мальчик мой!

– Помогите. Дальше я сам.

– Сумасшедший! – прошептал ксендз и вытянул руки.

Бум медленно повернулся боком. Передал прикрытую простыней Асю в открытое окно.

Гершон искал старого Тага, но того нигде не было. Ни в зале, ни в кухне, ни наверху у невестки и внучки.

Гершон на минуту задержался в кухне. Огонек висящей на стене кухонной лампы с круглым зеркальцем тускло освещал угол, где стояла тоненькая женщина в светлом платье. Она пыталась успокоить заходящегося от плача младенца. Рядом раскачивалась, будто в молитве, бездетная с длинным носом.

– Если у ребенка, не приведи Господь, жар, все равно, от поноса или от сглаза, нужно взять яичную скорлупу и привязать к мизинцу на правой руке, будет очень больно, но через час скорлупа отвалится, а вместе с ней уйдет жар, – грубым голосом говорила длинноносая.

На железной кровати лежали цадикова жена и мамка с ребенком. Посреди кухни примостились другие женщины с детьми. А у стены стояла высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали и что-то напевала своему младенцу. Кто-то храпел.

Окна были закрыты, воздух тяжелый, спертый. В небе за окнами мерцала в центре светлого круга луна.

Под стеной, как наседка с цыплятами, сидела горбатенькая, обхватив руками своих детей. Все шестеро спали. Горбунья что-то бормотала, а черная мать со светленьким толстячком и мать с двумя девочками-близняшками слушали. Клевали носом и задремывали.

Гершон хотел тихонько уйти, но остался. Его заворожил голос горбуньи, читающей из большой истрепанной книги «Идите и смотрите» [45]45
  Речь идет о «Книге Судей Израилевых» («Шофтим»), где рассказывается, в частности, о пророчице Деворе.


[Закрыть]про святых женщин. Субботний мрак врывался в низкое окошко, и она, отложив книгу, продолжила по памяти:

– …сидела под деревом из теплых краев, на котором растут финики, и судила сынов Израилевых. Почему судила? Потому что они согрешили, и было братьям нашим очень горько. А когда было сладко? – спросите вы, дщери иудейские. Но еще нужно спросить, почему нашим евреям никогда не было сладко. Да потому, что они никогда не слушали того, что им заповедал Всевышний, да благословенно имя Его, и грешили. Вы спросите, дщери иудейские, когда грешили? Так я вам сейчас отвечу. В пустыне они грешили. В земле Израильской грешили. Что бы Бог ни сделал, все им было нехорошо, все было плохо. Даже манна с неба была нехороша. А ведь в манне были все вкусы, и ни одна еврейка не сумела бы приготовить такой обед. Кто подумает о рыбе и захочет съесть кусочек рыбы, для того манна будет иметь вкус рыбы, кто подумает о мясе и захочет съесть кусочек жирного мяса, для того манна будет иметь вкус жирного тушеного мяса под соусом, приправленным чесноком, кто подумает о пуримской хале с изюмом, для того манна будет иметь вкус пуримской халы с изюмом, кто подумает о субботней коврижке, для того манна будет иметь вкус субботней коврижки с миндалем, кто подумает о клецках с гусиными шкварками, для того манна будет иметь вкус клецок, каждый мог подумать о самых дорогих и самых лучших блюдах, какие подают на царском пиру. А евреи роптали и упрекали Моисея: зачем ты вывел нас из Египта? Мы тебя просили? Мы за тобой посылали? Там нам было лучше! Мы наедались досыта. Миски полны были лука и чеснока. Так что же делает Бог? Он разгневался и наслал на землю огненных змей. И эти огненные змеи спалили грешников. А почему Бог, да благословенно имя Его, послал не кого-нибудь, а змей? – спросите вы, дщери иудейские. Да потому, что змей тоже согрешил языком. У змея раздвоенный язык, то есть он согрешил дважды: один раз, когда уговорил Еву съесть яблоко с запретного древа, и второй раз, когда восстал против Бога и потому был сурово наказан. Бог проклял змея, чтобы его язык ощущал только один вкус – вкус пыли на земле. И с тех пор, что бы змей ни ел, даже самые лучшие яства, всегда ему кажется, что это земля… И Девора сидела под деревом из теплых краев… Субботний день зимой короче обычного. Сейчас мать прикажет младшей из сестер зажечь свечу. Сейчас отец вернется из синагоги сапожников, и скажет благословение над свечой Авдалы, [46]46
  Авдала (разделение – ивр.) – завершающий субботу обряд, который проводят после вечерней молитвы в синагоге или дома, произнося особое благословение над вином, ароматными травами и специальной свечой с несколькими фитилями.


[Закрыть]и попрощается с царицей субботой до следующей пятницы… Девора-пророчица пела Богу, чтобы Он спас народ Израиля. Потому что напал на него Сисара-ненавистник и выгонял людей из шатров. Девора-пророчица велела собрать войско и разгромила Сисару-ненавистника со всеми его полчищами, с его конями, с его колесницами. И потом вышла Девора, вышла и запела Богу: слушайте, цари, внимайте, владыки. Я Господу буду петь, Богу Израиля. Селения стояли пустые, пока не восстала я, Девора, мать во Израиле. Великая была война, и звезды сражались с неба, с путей своих, и метали стрелы в войско Сисары. У коней отваливались копыта, а вода в потоках вышла из берегов, и само море вскипело и затопило войско Сисары-ненавистника. Все погибли, один только Сисара сошел с колесницы. Как-то ухитрился спрыгнуть и бросился бежать. Но у дверей шатра уже стояла скромная дщерь иудейская, жена благочестивого еврея, да будет она благословенна среди женщин в шатрах. Сисара попросил у нее воды, а Иаиль дала ему молока, чтобы он сразу уснул. Дам ему теплого молока, чтобы сразу уснул враг Израиля. Дала ему теплого молока, чтобы он сразу уснул, и сливок в горшочке, какие подают знати. Иаиль ждала и молилась Богу, чтобы сразу уснул враг Израиля. Читала молитву искупления, какую читают над петухом в канун Судного дня, чтобы петух взял на себя все грехи и унес их после смерти с собой. А когда Сисара уснул, взяла в левую руку гвоздь, а в правую железный молот и вогнала гвоздь в висок. И вот уже Сисара лежит мертвый у ее ног. Лежит такой же мертвый, как фараон, которого Бог сбросил в Красное море, как Аман, который хотел повесить всех евреев, а был повешен сам, потому что сделать так уговорила царя Артаксеркса жена его, прекрасная Есфирь, ибо так пожелал Господь, который нас избрал, чтобы спасать во всяком несчастье, а не отдавать на мучения врагам, да будут вычеркнуты их имена, потому что у нас добрый Бог, потому что…

– Вы не видели моего папу?

Гершон обернулся.

Маленькая девочка тянула его за рукав.

– А кто твой папа?

– Меня зовут Лена Соловейчик. Моего папулю зовут Фроим Соловейчик, а мою мамулю зовут Хана Соловейчик. Мы живем на рыночной площади. Мой папа торгует вином. Вы его знаете?

– Знаю.

– И что будет дальше?

– Что ты имеешь в виду?

– Вы не понимаете?

– Сколько тебе лет?

– Мамуля спит. И три мои сестрички спят. Я самая старшая, и я не сплю. Вон она, моя мать, та, что храпит. Ужасно не люблю, когда храпят. Папа тоже не любит, когда храпят.

– Ты прекрасно говоришь по-польски. Наверно, у тебя в школе хорошие оценки.

– Э-э-э, не стоит об этом! Зачем, какой смысл? Правда? Но если вам уж очень хочется знать, оценки у меня не хорошие, а отличные. Но это не важно. Правда?

– Так ты, наверно, лучшая ученица в классе, да?

– Ну конечно!

– А всеобщую историю знаешь?

– Это мы еще не проходили.

– Но знаменитых исторических личностей знаешь?

– Ой, нет.

– Почему?

– А зачем они мне?

– Это же очень интересно…

– У меня другие заботы.

– У тебя – заботы? Ты ведь еще маленькая!

– Не такая уж и маленькая.

– И какие же у тебя заботы?

– Я не могу ночью спать и вижу разные вещи.

– Какие?

– Не скажу.

– Скажи, скажи.

– Не скажу. Вы все равно не поверите.

– Поверю.

– Вы знаете, что мы не здешние? Мы убежали из Кишинева.

– Знаю, но ты не можешь этого помнить.

– Сама я не помню, но все знаю. Знаю даже, что, если б не папуля, мамули сейчас не было бы в живых. Папуля взял топор, и казак испугался. Папуля ему сказал, что его убьет.

– И убил?

– Не знаю. Я спрошу у папы.

– Лучше не спрашивай.

– Почему?

– Не надо детям спрашивать про такие вещи.

– А вы меня почему спросили?

– Ложись спать.

– Я не буду спать.

– Почему?

– Потому что кто-то должен не спать.

– Именно ты?

– Вы не знаете мою мамулю. Она храпит. Она даже разговаривает во сне. Отец просыпается и сердится. Один раз мама сказала моей сестричке: «Сашка, надень брюки, на улице сильный мороз». Я ужасно смеялась. У меня нет ни одного брата. Очень жаль! А не сплю я, потому что я очень нервный ребенок. Мамуля водила меня к доктору.

– Ложись спать.

– Вы уже уходите?

– Да. Времени нет.

– Жаль. А я думала, вы еще со мной побудете. А когда будет время, придете?

– Приду. А что сказать твоему папуле?

– Ничего. Скажите, что я сплю.

– Ложись, я еще немножко подожду.

Ленка легла, прислонилась головой к мощному материнскому плечу.

Явдоха стояла на пороге коровника. Красные ноги широко расставлены.

– Не видела старика? – спросил сапожник Гершон.

– Ни.

– А где он может быть?

– Нэ знаю.

– Ксендз его ищет.

Явдоха пожала плечами.

Гершон оглядел двор. Никого. Только лошадь пекаря трясла пустой торбой.

Сапожник Гершон пошел в сторону сада. На него налетела запыхавшаяся Бланка, жена фотографа Вильфа.

– Не видели моего мужа? Он ходил за мной. А теперь я не знаю…

– Старого Тага там нет? – спросил сапожник Гершон.

Бланка не ответила и побежала к коровнику.

– Есть там кто-нибудь? – спросила у Явдохи.

Явдоха молчала.

Бланка сделала шаг вперед.

Явдоха заступила ей дорогу.

– Пропусти, – скривилась Бланка.

– Нэ пущу!

– Я прошу меня пропустить, – тихо сказала Бланка.

– Ни!

– Почему?

– Нэ пущу!

– Мне очень нужно!

Явдоха молчала.

Гершон вернулся из сада.

– Там никого нет. Только ваш муж…

– Скажите ей!.. – со злостью потребовала Бланка.

– Впусти ее, Явдоха.

Явдоха покачала головой.

– Я должна спрятаться.

– От кого?

– Ни о чем не спрашивайте. Я брошусь в ручей.

Э-э, он давно высох. А меня, Явдоха, тоже не впустишь? Кого ты там прячешь? Почему такая вредная? Есть там кто-нибудь или никого нет?

Девка молчала.

Сапожник Гершон попробовал переступить порог.

Явдоха раскинула руки:

– Нэ пущу!

– Не пустит! Ничего не поделаешь. Пойдемте отсюда. Драться я с ней не стану.

– Куда? – спросила Бланка.

– А от кого вы прячетесь?

– Не важно.

– Вас кто-то испугал?

– Да.

– Кто? Казак?

– Да.

– Он был один?

– Я не считала.

– Жаль. Может, вы видели гусара, а почудилось, что это казак? Признавайтесь.

– Не видела я никакого гусара. А… Может, вы где-нибудь видели?

– И я не видел.

– У меня ужасно болят ноги.

– Потому что вы босиком. Ноги штука нежная.

– Шагу не могу ступить.

– Хотите, отнесу вас? Представлю себе, что несу ребенка. Ну как?

– Не надо, дойду как-нибудь.

Со стороны сада бежал фотограф Вильф.

Бланка быстро вошла в сени, сапожник Гершон за ней.

– Где ты была? Я весь сад обыскал!

– Нигде не была.

– Босиком по мокрой траве! Ты простудишься!

– Отстань! Не простужусь!

– Иди наверх спать.

– Я не хочу спать.

– А что ты хочешь?

– Ничего! Оставь меня в покое!

– Может, зайдете ко мне… – Сапожник Гершон показал на дверь в сенях, напротив залы.

Явдоха выглянула во двор. Никого – если не считать лошади и повозки пекаря.

Она повернулась лицом к городу и перекрестилась.

– Горыть, – шепнула.

Из аустерии выбежал еврей в расстегнутом сюртуке.

– Бума здесь не было? – спросил он.

– Нэ знаю.

– А тут его нет? – Он показал на коровник.

– Ни! Ни! – крикнула Явдоха.

– Что там? – донесся до нее шепот старого Тага.

Явдоха вошла в коровник:

– Ну, злизай!

Солома на лежанке зашуршала, и старый Таг спустился по лесенке.

– Кто это был? – спросил.

– Швыдко! Швыдко! – торопила Явдоха.

Выглянула из коровника:

– Ну, выходы!

Но старый Таг сел на пороге и закрыл глаза.

Благодарение Богу, что меня никто не видел.

В деревне запел петух. Этот, самый горластый. Хотя время еще темное, последний час, когда замолкают даже ночные твари в воде, на деревьях и в щелях в стене. Петух своим пеньем отгоняет злых духов. Семь раз пропоет, пока настанет день.

«Благословен Всевышний, наделивший петуха понятием, чтобы он отличал день от ночи».

Опять тишина.

Нет войны. Нет Явдохи. Нет смерти в доме.

Боже, забери мою душу в ту минуту, когда настает покой.

Спасибо Тебе, за все Тебя надлежит славить.

А может, такой, как я, не вправе благодарить? Должен сказать, как написано: «Очисти меня!» Просить, как написано: «Омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня». Просить, как написано: «Окропи меня иссопом, и буду белее снега». Как сказано у царя Давида. Царь Давид, чтоб согреться, взял себе в постель молодую девушку. Ох, бедная наша людская кровь, которой Ты нас наделил! Спасибо Тебе. Нам заповедана скромность. В скромном живет Бог. А псалмы – это Красное море лести. Молитвенник на каждый день и на все праздники, начиная со слов «Блаженны живущие в доме Твоем; они непрестанно буду восхвалять Тебя» и кончая словом «аминь», это все лесть. Ты – Величайший, Ты – Сильнейший, Ты – Единый! Стало быть, Ты лестью живешь? Стало быть, если Ты падок на сладкие слова, то я могу тебе потрафить, сказав: суды Твои отличны от судов людских, ибо нет для Тебя законов, какие есть у раввинов: что трефное, а что кошерное; никаких для Тебя нет законов, ибо Ты безмерен, а у людских законов мера – локоть. И если это не так, пускай ангелы Твои со стыда прикроют крыльями ноги свои и лица. Если все не так, как я думаю, прости меня, не моя вина, что я так думаю, ведь каждая мысль исходит от Тебя. Прости меня, но, если Ты не умнее человека, который всегда готов кинуть камень, есть ли нам что терять? Может, Ты думаешь, я выкрутиться хочу? Верно, Ты знаешь, как оно на самом деле. Знаешь, что не из плутовства рождается моя мысль, но пусть мне кто-нибудь скажет, в каком месте кончается плоть, которую Ты нам даровал, а в каком месте начинается душа, которой Ты нас наделил? В каком месте заканчивается радость души, а в каком начинается радость плоти? В каком месте радость становится грехом? Этого мне никто не скажет, потому что никто не знает. Так же, как никто не знает, в каком месте заканчивается жизнь, а в каком начинается смерть. Как живущий не знает смерти, так радость не знает греха. А если Ты все это сочтешь увертками, я Тебе скажу напоследок: Ты – бессмертен, Ты – один только Дух, так что же Ты можешь знать о смертном теле? Возьми себе немного человеческой плоти, возьми немного человеческих соков – может, тогда поймешь, что если всю жизнь носить в себе смерть и старость, то терять уже нечего.

Старый Таг открыл глаза.

Над ним стояла Явдоха и дергала его за рукав.

– Горыть. – Она показала на восток.

Старый Таг увидел над городом огромную тучу.

– Горит?

– Так, – сказала Явдоха.

Старый Таг поднялся с порога коровника.

– Цэй жид идэ! – Явдоха спряталась в коровник и закрыла изнутри дверь на засов.

Переплетчик Крамер жадно хватал ртом воздух.

– Горит, – сказал старый Таг.

– Я ищу Бума!

– Как это?

– Его нет.

– Что значит: его нет?

– Я повсюду искал.

– Пойду погляжу. Она осталась одна?

– Ее тоже нет.

– Как – нет?

– Ни Бума, ни ее нигде нет.

Старый Таг пошатнулся.

Переплетчик Крамер заломил руки, как старая женщина.

– Бог весть, что он натворил! Он на все способен! Он ненормальный!

– И никто ничего не видел? Кто-то ведь должен был видеть!

– А посмотрите, что делается! – Крамер указал на тучу над городом.

– Может, Гершон что-то знает. Он там сидел.

– Я как увидел в окно, что горит, сразу побежал к Буму. На полу лежала простыня, вот и все!

– Где Гершон? Пойду посмотрю. Может, он у себя.

– Горит, а этого ненормального нет! Тьфу! Да падет на голову моих врагов то, что мне снилось сегодня и прошлой ночью! Он на все способен.

– Ночью, да еще такой, как эта, всякое может прийти на ум. Нет хуже врага, чем собственные мысли.

– Только бы обошлось одним страхом.

– Бог у нас добрый. Он не допустит, столько уже раз не допускал…

– Где он может быть? – Крамер огляделся. – Хорошо, что жена спит. Посмотрю еще там. – И побежал в сад.

Несчастье! Какое несчастье!

Старый Таг направился к дому. На пороге на него налетел Гершон, а за ним – пекарь Вол.

– Горит! – кричал сапожник Гершон.

– Куда летишь? Где ты был? Бума видел?

Гершон его не слышал.

Во двор выскочили также владелец магазина модельной обуви Апфельгрюн и владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею Притш.

– Где это? – задрал голову Апфельгрюн.

Сапожник Гершон выбежал на дорогу.

– Куда? Подожди! – крикнул ему вдогонку старый Таг.

Сапожник Гершон показывал на висевшую над городом тучу с огненными хвостами.

– Я тебя спрашиваю: ты видел Бума?! – кричал старый Таг.

– Я посмотрю и вернусь.

Старый Таг вышел на шлях.

– Ты видел Бума?

Сапожник Гершон знаками показывал, что не слышит.

Возле Общедоступной больницы начинается каменный тротуар. Стук подошв быстро отдалялся.

Старый Таг вернулся во двор.

На пороге дома стоял Соловейчик.

– Я узнаю этот знак! Узнаю этот знак!

Апфельгрюн, сжав кулаки, колотил себя по вискам:

– Конец!

– Я с самого начала знал, – повторял Соловейчик.

Притш молчал.

Пекарь Вол снял торбу с головы лошади:

– Я запрягаю. Не буду никого спрашивать!

– Несчастье! Отец всю жизнь копил каждый грош. Я всю жизнь копил… – У Апфельгрюна на глазах выступили слезы.

– Ничего уже не поможет, – сказал Соловейчик. – Я знал.

– А потом приходит дьявол и… – Апфельгрюн дунул на открытую ладонь, будто в горсть пепла.

– Я запрягаю. – Пекарь выровнял дышло.

– Этого я уже не переживу! – стонал Апфельгрюн. – Люди! Надо что-то делать! Идем! Едем! Только не стоим!

– Я никуда не еду, – сказал Соловейчик.

– Где это может быть? На какой улице? – спрашивал Апфельгрюн.

– На рынке, – отозвался Притш.

– Почему именно на рынке? – вскипел Апфельгрюн.

– Мой винный склад, моя квартира… – вздохнул Соловейчик.

– Чего мы ждем? – Апфельгрюн посмотрел на Притша.

– Я уже сказал. Отсюда ни шагу, – сказал Соловейчик.

– Пошли! – Апфельгрюн потянул Притша за руку.

Притш оттолкнул его.

Пекарь вел лошадь за узду.

– Кто садится?

Апфельгрюн вскочил на повозку.

– Ну, еще не поздно! Еще не поздно! – крикнул Притшу.

Повозка выехала на шлях.

Из сада за коровником вышел переплетчик Крамер:

– Подождите! Я с вами!

Пекарь Вол придержал лошадь и помог Крамеру сесть. Щелкнул кнутом, чмокнул.

Лошадь тронулась с места.

Притш кинулся за повозкой:

– Эй! Подождите! Я тоже! – Голос у Притша сорвался на визг. – Раз уж так, – выкрикнул он.

Пекарь Вол опять остановил лошадь. Усадил Притша рядом с собой.

Повозка тронулась, взметнув облако пыли. Пыль поглотила тарахтенье колес. Быстро стало тихо.

Тихо и спокойно.

В пустом дворе остались Соловейчик и старый Таг. Оба смотрели в небо.

К счастью, не было ветра, даже деревья не шумели. Дым поднимался все выше и выше, как Вавилонская башня.

– Зря не посоветовались со мной. Я бы им сказал, чтоб не ехали, – первым заговорил Соловейчик.

– Что можно знать?

– Почему нельзя?

– Я, например, не знаю.

– Вот и плохо. Знать надо. А вы ничего не знаете. Вы как малые дети. А потом получаете по голове.

– Не преувеличивайте. Вы Бума, случайно, не видели?

– Нет.

– Пойду, надо посмотреть.

На шляху показались двое парней. Они шли из Дулиб в город. Осип, сын русинского священника, что-то громко говорил. На нем были высокие сапоги, за солдатский ремень заткнут австрийский штык.

Подъехала крестьянская подвода, и оба на нее вскочили.

Осип поднял кулак и погрозил аустерии.

– Грабить едут, – сказал Соловейчик.

– Э-э-э, не верю, – поморщился старый Таг. – Этот священников сын чуть старше Лёльки. Приходил играть с ней у нас во дворе.

– А зачем ему понадобилось ночью ехать в город?

– Может, кто-то заболел, и они едут за лекарством.

– Они едут, потому что им дан знак. – Соловейчик задрал голову.

Рыжая туча расползалась во все стороны, как рой саранчи, и плевалась огнем. Дым вдруг обрушился вниз и расплющился. Растянулся на все небо. Точно малые пташки, падали с неба черные хлопья сажи; высоко, рассыпая искры, взметнулся огненный столб. Пожар на плечах дыма взбирался все выше.

– Из такой печи трудно выбраться. Гарью пахнет. Перины горят. Мне это знакомо по Кишиневу…

– Я не чувствую.

– От такой печи надо бежать без оглядки.

– Куда?

– Как можно дальше. Как от диких зверей.

– Они тоже люди.

– В том-то и наша беда! Хуже нету – врагов считать людьми!

– Преувеличиваете.

– Кто на тебя идет с ножом, тот не человек.

– Не говорите так!

– Только так можно защититься…

– Как?

– Убить еврея для них все равно что прихлопнуть муху.

– Не верю. Я уже давно живу на свете.

– В Кишиневе убивали невинных детей. Я вас спрашиваю: за что? Я сильный, здоровье у меня, тьфу-тьфу, хоть куда. Могу справиться с одним, с двумя. Но не с сотней. Одного я могу убить, но не сотню.

– Еврей не убивает.

– А если вынужден? Когда защищается?

– Всякий, кто убивает, может сказать: я защищаюсь.

– Они ко мне приходят – не я к ним.

– Не убий, с этим все ясно. Остальное еще надо проверить.

– Что значит: надо проверить? Еврей! Ты понимаешь, что говоришь? Они нас убивают, они жгут наши дома, насилуют наших женщин, а тут приходит еврей и говорит, что это еще надо проверить!

– Я о другом говорю. Похоже, мы не столкуемся.

– Знаю… знаю… Не дурак. Знаю, о чем вы думаете. Погладить леопарда, так он успокоится. Еврей не должен так думать. Это не еврейские мысли.

– Пойду посмотрю…

Старый Таг сделал несколько шагов и остановился:

– Что вы сказали? Я не понял. Не еврейские мысли? Что это значит?

– Мир с самого сотворения поделен на евреев и гоев.

– Возможно… Но сегодня это уже не имеет значения.

В городе зазвонили колокола. В костеле и гораздо ближе, в церкви. Каждый на свой лад. Тот, что в костеле, – глухо, а церковный звонко.

Соловейчик и старый Таг прислушались.

– Не люблю, настырные очень. – Старый Таг заткнул уши.

В деревне проснулись собаки.

– Похороны, пожар или моровая, – сказал старый Таг.

Собаки лаяли. Начал, как всегда, цепной, а потом забрехали остальные шавки.

– Надо будет сделать крюк, – старый Таг говорил будто сам с собой, – чтоб не проходить мимо костела. Так меня учил отец, да будет благословенна его память.

– О чем это вы?

Старый Таг промолчал.

Соловейчик пошел вместе с ним к дому.

– Говорят, ваша сестра бросила мужа и детей и выкрестилась. Это правда?

Старый Таг ничего не ответил.

– Я в это не верю. – Соловейчик тронул за плечо старого Тага.

– Да, правда.

Из темных сеней вышла жена переплетчика Крамера с дочкой. Руки, как слепец, вытянула перед собой.

– Где мой муж?

– Мама! Мамочка! – плакала Роза.

– Где мой муж?

– Уехал в город, – сказал старый Таг.

Жена переплетчика Крамера закрыла лицо ладонями.

– Где мой муж? – Голова у нее тряслась.

– Мама! Мамочка!

– Где Бум? Где мой сын? Где мой мальчик?

И вдруг кинулась к шляху.

– Мамочка! Мамочка! – кричала ей вслед дочка.

Крамерша бежала в сторону города.

Сверху спустилась невестка старого Тага:

– Пожар? Где горит?

Из-за нее высунулась Лёлька:

– Дедуля! Где пожар?

– Что нам делать? – спросила невестка старого Тага.

– Идите обратно и ложитесь спать, – ответил старый Таг.

Из сеней выбежала Ленка.

– Папуля! – кричала она.

– Что такое? – испугался Соловейчик.

– Пожар? Я вышла, потому что увидела тебя в окно. Я видела, как начало гореть.

– Что делает мама?

– Спит. В кухне ужасно воняет, и я стояла у окна.

– Вместо того чтобы спать.

– Ты же знаешь, я нервная, я не могу заснуть.

Из города неслись отголоски стрельбы. Церковный колокол, тот, что ближе, умолк. Костельный гудел. Отозвался еще один колокол, далекий, тоненько и торопливо.

Из темных сеней вышла Соловейчиха с ребенком на руках. В одной сорочке, большая и белая, сверкала шеей и плечами.

– Набрось на себя что-нибудь, – раздраженно крикнул Соловейчик.

Соловейчиха зевнула.

– Оставила Рухтю и Меню?

Соловейчиха провела ладонью по лицу:

– Ничего им не сделается. Они спят.

– Оставляешь детей одних?

– Ничего им не сделается.

– Горит!

– Горит? Ну так погасят.

В сенях старый Таг наткнулся на Бланку и фотографа Вильфа. Оба вышли из комнатушки сапожника Гершона.

– Горит? – вскрикнула Бланка.

– Да, – ответил старый Таг.

– И пускай. Мне все равно. Пускай горит где угодно.

– Бланка!

– Пускай горит!

– Бланка…

Старый Таг сел на нижнюю ступеньку лестницы.

Взялся за скрипучие перила, встал и пошел наверх.

– Дедушка! – обрадовалась Лёлька.

– Что нам делать? – спрашивала невестка.

– Горит далеко, в городе. Бояться нечего. Скоро начнет светать. Полежите еще немножко. Потом надо будет замесить тесто. Приготовить все к субботе. А когда рассветет, я пойду в город.

– Зачем? – испугалась Мина.

– Надо вести себя так, будто ничего не случилось. Суббота это суббота. Куплю мяса, рыбы и вина.

– Всех мы не накормим!

– Где ты будешь покупать? – спросила Лёлька. – Кто сегодня откроет лавку?

– То-то и оно! Лёлька права. Ведь в городе пожар.

– Вы знаете, что Бума нет? И Аси нет.

– Нет? – удивилась Мина. – Вот и хорошо.

– Не понимаю, как это могло случиться.

– Какая разница?

– Никто ничего не видел.

– Потому что все спали.

– А ты, дедушка? Не спал?

– Схожу еще вниз, в спальню. Сам должен увидеть.

В зале аустерии хасиды спали сидя, прислонившись друг к другу. Лицо цадика утопало в бороде. Рыжий спал с открытыми глазами. Кантор, сын кантора, не спал.

– Надо их разбудить, – сказал он старому Тагу.

– Зачем? Чем тише, тем лучше.

– Да ведь горит.

– А чем они помогут?

– На все есть благословения – на гром, на радугу, на град, а на пожар нету. «Создавший свет пламени», только это одно и есть!

– Э, не морочь голову!

Старый Таг вошел в спальную комнату. Окно было открыто. Простыня лежала на полу. Свечи в латунных подсвечниках погашены.

Старый Таг подошел к окну. Под ногами зашуршала солома.

Понятно.

Нагнулся, поднял пару соломинок. Поднял и простыню и положил рядом с подсвечниками. Прикрыл оставшуюся на полу солому. Открыл шкаф и заглянул внутрь. В особом отделении лежала в бархатном мешочке с вышитым Щитом Давида субботняя одежда. Достал, поглядел и положил обратно.

Сел на разворошенную постель.

За прелюбодеяние в пустыне, по которой евреи шли сорок лет, Бог убил двадцать четыре тысячи. Я дожил до конца света. Может ли быть б о льшая радость для старика? Да погибнут с моей душой филистимляне! Все погибнут! Никого не останется. Никто меня не переживет. Ни дом, ни сад, ни девка. Это я поджег город. Это я грешил перед Тобой. Грех удивленного сердца. Грех поджатых губ. Грех прелюбодеяния. Грех быстрых ног на пути ко злу.

Бум отнес Асю на кладбище. Гершон помог ее вынести. Под окном ходят евреи из Погребального братства, в кружках звенят монеты. «Подаяние спасает от смерти! Подаяние спасает от смерти!» Я лежу на земле, голый, ногами к двери, на соломе, которая осталась от Аси. Евреи обмывают меня, укутывают в смертный саван, кладут на веки черепки разбитого глиняного горшка. А потом выбрасывают в окно. Явдоха бросает меня через плетень. Жена бросает в ручей. Останки осквернены, тебе никогда не обрести покоя в могиле. Стеклянный катафалк едет на кладбище пустым. В гробу лежит свиток Торы. Я пытаюсь бежать, ноги увязают в яме с известью. Старый Таг вытирает лоб. Встает с кровати.

Я видел собственные похороны: земля меня не приняла.

Упал на колени, ударился лбом о край кровати, как Бум. Поднялся.

«Благословен Ты, Господь, распрямляющий согбенных!»

«Благословен Ты, Господь, поддерживающий падающих!»

В зале аустерии цадик и хасиды спали. Не было только рыжего и кантора, сына кантора.

Над двором кружились большие хлопья сажи.

Кантор, сын кантора, смотрел в небо и напевал:

– «Поднялся дым от гнева Его, горячие угли сыпались от Него».

Рыжий бегал по двору.

– Что такое? Что такое? – кричал он. – Конец света? Пожар? Ни с того ни с сего! Горит! Сегодня все как нарочно! Как назло! Вдруг пожар! Где пожар, я должен хотя бы знать!

– На все есть благословение, только на пожар нет, – печалился кантор, сын кантора. – Может, разбудить цадика?

– Нет! – Рыжий схватился за голову. – Нет!

– Почему?

– Он даже ночью не знает покоя. Обделывать дела с ангелами – нелегкий хлеб.

– Надо ему шепнуть, что горит. Раз на пожар нет благословения, пусть скажет какую-нибудь священную фразу.

– Цадик знает, что пожар. Можешь не беспокоиться. Он сейчас торгуется с ангелами. Ангелы хотят столько-то, а цадик дает столько-то. Но я спокоен. Они договорятся. И верующие будут спасены, а безбожники пускай сами спасаются, кто как может.

– Столько-то? Чего? – спросил кантор, сын кантора.

– Блох! – огрызнулся рыжий.

– Я просто спрашиваю, – оправдывался кантор, сын кантора.

– Несчастье, – прошептал рыжий.

Из сеней вышла жена цадика, а за ней мамка с ребенком.

В лунном свете сверкала серебристо-черная шаль у цадикши на голове.

Мамка села у стены дома и достала грудь. Ребенок отвернул головку.

Мать склонилась над младенцем, зачмокала.

Мамка оттолкнула ее локтем:

– Най ся цадыкова нэ мишае.

Рыжий подбежал, заламывая руки:

– Что случилось? Почему сокровище не спит? Почему жена нашего цадика не спит?

– Горит? – Жена цадика подняла брови и опустила веки.

– Немножко.

– Где?

– В городе.

– Далеко отсюда?

– Очень далеко.

Жена цадика зажмурилась:

– Рассказывай сказки кому-нибудь другому.

– Но и не близко, благодарение Богу.

– Пойди разбуди цадика.

– Зачем его будить? Сам проснется. Зачем эта суматоха? Не устраивайте историй. Пока может быть спокойно, пусть будет спокойно.

– Пойди разбуди цадика!

– Цадик устал в дороге, пускай еще поспит.

– Нечего было убегать. Это все из-за тебя!

– Пожар тоже из-за меня? Я поджег?

– Разбуди цадика и едем обратно!

– На чем? Верхом на палочке?

– На повозке.

– На какой повозке? Той повозки уже нет. Пекарь уехал.

– Достань повозку. Для меня. Для ребенка и мамки.

– Откуда я ее достану?

– Из-под земли.

– О! Смотрите! Сокровище сосет! Чтоб он был счастлив!

Жена цадика стремительно повернулась. Нагнулась и пальцем пощекотала у ребенка под подбородком.

– Най ся цадыкова нэ мишае.

– На здоровье! На здоровье! – кричал рыжий.

– Аминь! – вздыхала жена цадика.

Рыжий отступил подальше.

– Нет хуже, когда женщина хочет сама управлять царством. Что мужчина видит в женщине? С начала и до конца: глупость! Что бы Господу Богу посоветоваться со мной? Но Он никого не спрашивает. Он все знает лучше всех. «Нехорошо человеку быть одному». А так – уже хорошо? Будь я один, была бы на мою голову одна забота, а когда у меня, тьфу, чтоб не сглазить, шестеро, мал мала меньше? Себе-то Бог не вырезал жену из ребра. Шутки шутками, но пожар – это пожар. Благодарение Богу, звонят, значит, будят пожарных. А пока из тучи сыплются головешки, как на горе Синай. Небо медное, как в проклятии Бога. Медь отражается в окнах, только в сенях черно, будто в могиле.