355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юлиан Стрыйковский » Аустерия » Текст книги (страница 3)
Аустерия
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 03:06

Текст книги "Аустерия"


Автор книги: Юлиан Стрыйковский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Пули, штыки, амуниция, то, сё! – Соловейчик сдвинул шляпу на затылок. – Важно, что враг торопится. А если торопится, это значит… я уже убегал, а когда убегал… – Он явно вознамерился рассказать то, что все уже знали.

Владелец магазина модельной обуви Апфельгрюн перебил Соловейчика:

– Но здесь Австрия, а не Кишинев. И, слава Богу, ничего похожего не будет – по крайней мере при императоре Франце-Иосифе. Нет такого еврея, который не желал бы ему долгих лет и здоровья. А раввины молятся, чтоб у него хорошо шли дела и чтобы все тоже жили долго: его родственники, бедная императрица, нет ее в живых, его армия, его полицейские, его министры, все, кто ему служит. Жаль только, что он не еврей. А может, оно и к лучшему, как знать, не отрекся ли бы он от своих, будь сам евреем. Достаточно, что сердце у него еврейское. Император любит переодеться простым мужиком и ездит себе по всей империи на обыкновенной телеге, на соломе, вызнаёт, что слышно, где хорошо, где плохо. Раз зашел в корчму, он тогда совсем еще молодой был, а у корчмаря умирал единственный ребенок, к тому же сын. Императору невдомек, он начинает, как всегда, выспрашивать, на что люди жалуются, а корчмарь в ответ только рукой машет. Может, налоги чересчур велики? Корчмарь машет рукой. А может, кого обидели? Корчмарь машет. Наверно, чиновники не любят евреев. Пусть только скажет, который из них! Корчмарь опять махнул рукой. Император уж и не знает, о чем спрашивать, и говорит: «Неужели так плохо?» – «Да, один лишь Господь Бог может помочь». Вот тут Франц-Иосиф и узнал о беде, свалившейся на корчмаря. И ответил: «Ну да, Господь Бог это Господь Бог, но я знаю одного человека, который тебе поможет». Тотчас приказал привести самого лучшего врача, и ребенок был спасен. Теперь-то уже императора узнали, вся деревня прибежала и бросилась ему в ноги. Мужики еще попользовались этим его еврейским сердцем, каждый, благодаря корчмарю, получил по две морги [17]17
  Морга – мера замли, около половины десятины.


[Закрыть]
пахотной земли, а сам корчмарь – тысячу гульденов, в те времена это было все равно что сейчас две тысячи, и вдобавок право на винный откуп. До сих пор живет в большом городе, старость у него обеспечена, и у детей его дела идут хорошо, дай нам всем Бог, без ущерба для них, такие заработки.

– Я не буду хвалиться, – прочистил горло владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею; все испугались, что он снова раскашляется. – Мой дед в тысяча восемьсот сорок восьмом году захватил венгерский штандарт и был награжден медалью. Точнее, не сразу награжден, а только когда об этом узнал император. После боя император объезжал поле, австрийские полки мигом выстроились шеренгами, винтовки на караул, как оно полагается, все, как следует быть, но едва император обратился к солдатам с речью и стал благодарить за доблесть, кто-то в первой шеренге упал. Как нетрудно догадаться, это был мой дед. Он, когда вырывал у венгра штандарт, получил пикой в бок. Но продолжал сражаться. После окончания боя не пошел в лазарет, никому не доложился, потому что думал, обойдется, а ему очень хотелось увидеть вблизи императора. «Вот пример, – сказал Франц-Иосиф, – как надо любить государя и отечество. Вот пример отваги, хотя некоторым нациям ставят в укор ее отсутствие. В моем государстве, где живет в согласии много разных народов, на поле брани нет трусов».

– Увы, – сердито бросил Апфельгрюн, – император ошибся. Возьмите русинов. Я слышал, в какой-то деревне повесили ихнего священника. Я многих священников знаю. Того, что в Дулибах, например. Он покупает у меня обувь – он, его жена, его сын. Кто б мог подумать, что они станут шпионить против собственной страны.

– Они не шпионы, они москалефилы, – поправил его Притш. – Среди русинов, среди греко-католиков таких много. Они считают своим отечеством Россию.

– Как это возможно! – воскликнул Соловейчик. – Не верю!

– У них своя точка зрения, – объяснил Притш. – Они полагают, что их притесняют и что все зло не от императора, а от поляков и евреев, которые повсюду: в суде, в магистрате, в канцелярии старосты. Хотя вообще-то на государственной службе евреев очень мало.

– Да, верно, – подтвердил переплетчик Крамер.

Апфельгрюн еще больше разозлился:

– Что – верно? Плохо им? Вечно нам надо кого-то жалеть! А дворников откуда брать?! Должен же кто-то подметать улицы! Носить воду, рубить дрова. И кто это будет делать? Евреям это не по силам. Притесняют их, как же! Вон уже собственные «Торховли» начали открывать. Крестьяне теперь ходят в «Народну торховлю» – нам еще повезло, что там дороже, чем в еврейской лавочке. Врачи и адвокаты среди них тоже есть. А священник этот не москалефил был, а шпион. Его схватили, когда он телефонные провода в конюшню тянул. Зачем ему в конюшне понадобился телефон? А один мужик сидел ночью на берегу Серета и фонарем показывал казакам, где брод. Он что, тоже москалефил? Самый настоящий шпион.

– Только человек, который ни в чем толком не разбирается и не читает газет, может так говорить, – процедил Притш, не разжимая губ.

– Еще неизвестно, кто в чем лучше разбирается! – Апфельгрюн снял пенсне и стал его протирать платком.

– Прежде всего, надо закончить хотя бы несколько классов, – ответил Притш и криво усмехнулся.

– Посмотрите на него, тоже мне профессор!

Переплетчик Крамер барабанил пальцами по столу.

– Может, уже пора? – спросила жена переплетчика Крамера.

Сапожник Гершон поднял два пальца:

– Простите, что я снова встреваю. Один говорит так, другой эдак, но это не важно. Важно, как есть на самом деле. Под подозрение каждый может попасть. Достаточно покрутиться по рынку, если человек нездешний. Кто такой? Никто не знает. Откуда взялся? Никто не знает. Ну, значит, шпион. Чего он тут вынюхивает, шпион этот? Однажды набросились на калеку – и кто? Стыдно сказать: одни евреи. Мол, он только прикидывается калекой. А когда ему разбили черные очки, убедились, что у него веки сросшиеся, вообще нету глаз. Тогда только оставили несчастного в покое, но уже с рассеченной губой. Куда это годится! Человек должен быть человеком.

– Правильно, – поддакнул переплетчик Крамер. – И я всегда говорю: человечность, вот что главное.

– И согласие, – добавил старый Таг.

– Да! Да! Согласие! – поддержал старого Тага сапожник Гершон. – Согласному стаду и волк не страшен.

– И это правильно, – кивнул Крамер. – Без согласия в своих рядах в войне не победишь.

– Верно, верно, – сказал старый Таг, – Храм в Иерусалиме был разрушен, потому что не было согласия.

– Не я первый начал, – пожал плечами Апфельгрюн.

– А, ерунда, – махнул рукой Крамер. – Согласие необходимо, чтобы выиграть войну. Не только императору это нужно, но и нам самим. Победим – будем жить спокойно. А не победим – будем каждые пять лет иметь новую войну. Война каждые пять лет! Мой старший сын Леон, доктор, уже в армии. Врачей тоже посылают на фронт. А младшему, вот этому сорванцу, – он кивком показал на кудрявого Бума, переминающегося с ноги на ногу у окна, – тоже придется через пять лет защищать императора и страну. Страна обойдется без лишнего сорванца, а императору дай Бог долгих лет жизни и здоровья, но и моим детям тоже.

Они шли, шли и все еще не сдвинулись с места.

А ведь шляха держались, не тропки. Шли как солдаты без командира.

Каждый делал, что хотел, мог обогнать всех или отстать.

Старый Таг смотрел в окно, пока их не заслонила пыль. Пыли в этом году и правда было много.

– Скачок дороги, [18]18
  «Скачок дороги» – магическая способность мгновенно преодолевать большие расстояния, присущая, согласно легендам, многим хасидским мудрецам.


[Закрыть]
– сказал вслух старый Таг.

Сколько километров человек может пройти за день? Такие напасти, как, например, саранча, могут повторяться, но чудо не повторяется. Сапожник Гершон не знает, что такое «скачок дороги». Да и откуда ему знать? Вообразил, будто чему-то научился, будто шеститомной всеобщей истории для жизни хватит. Нет, единственная мудрость – мелкие буковки в священных книгах. Так послушай, простец: если Бог хочет помочь беглецам, дорога скачет им навстречу и сокращается у них под ногами, как под ногами Иакова, когда тот убегал от Исава. Вон уже сколько веков бедный Иаков убегает от этого хама Исава. И так по сей день. Может, я чего-то путаю, вздохнул старый Таг, глядя вслед медленно опадающему облаку пыли. Начались бегства-странствия, и не видно им конца. Боже, когда это закончится? Никогда? Для этого Ты нас избрал? Спасибо! Если б наш праотец Авраам не отправился странствовать, мы бы за эти пару добрых лет сэкономили пару добрых километров. Сколько томов этой истории? Шесть? И на чем она кончается?

Сапожника Гершона давно уже не было рядом. Того, кто нужен, никогда нет.

Шлях опустел.

Только на повороте еще виднелся клуб пыли, он тянулся за беглецами, будто поднятый ветром, и заслонил трехэтажную паровую мельницу Аксельрода, у которого работал бухгалтером его единственный сын Эля. Где он сейчас? Может быть, уже на фронте?

Тишина. Безлюдная тишина – ожидание врага. Вот-вот появится. Те, что убежали, его не увидят. Как он выглядит? Чем грозит? С каких запретов начнет преследования? С каких приказов начнет правление? Испокон веку народ вынужден пробираться по лабиринту запретов и приказов. Такой народ можно сравнить с мышью, что постоянно ищет безопасное место.

Страх надвигался со стороны Общедоступной больницы, которую на пару дней превратили в военный госпиталь. Что-то громыхало, все ближе и ближе.

Госпиталь эвакуировали так быстро, что даже не успели снять флаги Красного Креста с фронтона. Не говоря уж об этом, белом с красным крестом, полотнище на крыше. Вдруг начали сносить раненых солдат на крестьянские подводы. Откуда в первые же дни войны столько раненых? Женщины и дети толпились у ворот, заглядывали в щели между штакетинами. Вот, значит, как это выглядит! Всю жизнь слышали: война, война! А теперь увидели! Закрытые глаза, грязные бинты, запах гноя, карболка, йод, врач в окровавленном переднике, точно мясник на бойне! Такая же кровь, так же смердит! Санитары с красным крестом на белых нарукавных повязках подгоняли: быстрей! быстрей! Такое дорогое тело! Столько на него с рожденья потрачено! Красивое, большое, холеное – теперь в спешке закинуто на телегу, кровь просачивается сквозь повязку. Эти хотя бы еще живы. Одному прикрыли одеялом лицо. Доктор велел унести его обратно.

Но громыхал, как оказалось, фургон, что развозит хлеб. Со стороны больницы подъехал пекарь Вол. Его старший сын был вместе с Элей в Городенке, где они остановились по дороге на фронт.

Вместо казаков – повозка, точнее, две повозки. Одна забита евреями в лапсердаках, вторая – их женами и детьми. Одна для мужчин, другая для женщин, как в синагоге.

Этого еще не хватало! Рассядутся, с места не сдвинутся, любят, чтоб их обслуживали.

Старый Таг вышел из аустерии в одной только жилетке и ермолке – ни дать ни взять корчмарь, у которого уже все съедено и выпито.

Пекарь сидит, не слезает. Хороший знак, благодарение Богу. Не хочет, значит, задерживаться.

– Куда еврей едет? – спросил старый Таг. – Что за товар везет? Один еврей. Два еврея. Это я еще понимаю, но столько сразу?..

Пекарь взмахнул кнутом.

Над лапсердаками вспотевшие бородатые, но почти все молодые лица. Все обернулись, кроме одного. Это был цадик [19]19
  Цадик – праведник ( ивр.); у хасидов – титул духовного вождя общины, наставника. Хасидизм – мистическое направление в ортодоксальном иудаизме; хасиды отличаются консерватизмом в образе жизни, одежде и т. д., но при этом считают «радость сердца» величайшей добродетелью, рассматривают пение и танцы как путь служения Всевышнему.


[Закрыть]
из Жидачева. С ним ритуальные десять хасидов, миньян, [20]20
  Миньян (счет, подсчет, число – ивр.) – кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет), необходимый для коллективной молитвы.


[Закрыть]
чтоб можно было молиться в дороге. Глаза у цадика закрыты. Губы шевелятся. Он что, из тех цадиков, которые в пути читают псалмы? Псалом ведь любой водовоз, любой ремесленник прочтет. Цадик тоже был еще молодой, борода черная, окладистая, во всю грудь; узкое бледное лицо в ней совсем терялось. Сидел в тени собственной широкополой шляпы. Остальные десять тоже шевелили губами.

– Это целая история, – сказал пекарь Вол.

Два извозчика, нанятые еще в Жидачеве, высадили их на рынке, а сами уехали. Цадик и хасиды с женами и детьми расположились посреди рыночной площади как евреи в пустыне. И, сложа руки, ждали чуда. Не двигаясь с места. Что оставалось делать Волу? Он каждый год перед Грозными днями ездит в Жидачев к цадику по меньшей мере на полдня, как ездили его отец и его дед; сыновья уже не ездят. Кстати, чтоб не забыть, старший сын, Натан, вместе с Элей в каком-то маленьком местечке, от него пришло письмо, а там, на втором возу, его младший сын, совсем темный, даже молиться толком не умеет. Ездить к цадику можно, а если надо его немного подвезти, так на это пекаря Вола уже нету? Ничего не остается, кроме как запрячь две повозки, в одной весь двор не поместится. Жена кричит: «Ненормальный!» Хватает за сюртук. «Погубишь себя!» Она еще не знает, что другой повозкой будет править младший сын! «Поеду и к вечеру вернусь». – «Почему именно ты должен лезть на рожон? Мало других евреев? Есть раввин, есть община, пусть они позаботятся!» А я себе думаю: до Сколе не поеду. По дороге подвернутся какие-нибудь телеги, договорюсь, заплачу из своего кармана. Он же цадик – пусть едет за мой счет. Знать хотя бы, от кого они все убегают! Поверить слухам? От казаков? Скорее уж от своих. На рынке пусто. Ни наших, ни чужих. Полицейских нет и в помине. Пусто, делай что хочешь! Город как в Судный день: магазины закрыты, в мясных лавках ни души. Пост. Зато на вокзале дым коромыслом. Настало время сторожей и воров. Армейские склады разбиты, целый день возят на тачках мешки: мука, черный хлеб, солдатские сухари, крупа, шоколад, сахар, одеяла, еще всякое добро, запасы на всю войну. И это война? Так это должно выглядеть? Сегодня грабят армейские склады, завтра будут грабить еврейские лавки. Если наша армия бьется с русской армией, пускай они бьются. Я тут при чем? Хватит того, что мой сын пошел на фронт. Там пусть и дерутся, но здесь пускай будет порядок! А полиция куда попряталась? Город без полицейских! И это сейчас, когда они больше всего нужны. Возле управы летают бумаги, горы бумаг, кадастры, описи имущества, кредиты, налоговые квитанции, рождения, свадьбы, похороны! Поди теперь узнай, кто задолжал, кто заплатил, все ровня! Только Мессии не хватает! Что еще нужно? До того как все это началось, приходит ко мне наш дворник и говорит: «Будут резать». Я даже не спросил, кто кого, схватил его за шиворот и спустил с лестницы. До сих пор собирает зубы.

Сын на другой повозке рассмеялся, плечи затряслись от смеха. Смутившись, нахлобучил на глаза суконный картуз.

– Чего смеешься? Одна дурь в голове!

– Тате, – сказал сын, – поехали уже, сколько можно стоять?

Пекарь Вол натянул вожжи, причмокнул. Напоследок обернулся и спросил, не хочет ли цадик попить. Жарища, а они нигде больше не остановятся. И вообще, неизвестно, что будет потом.

– Оставьте его в покое. Он ничего не хочет, – ответил рыжий хасид с реденькой бородкой. Он был в одной ермолке – шляпой для прохлады обмахивал цадика. – Уж если так, напоите лучше бедных крошек.

Бедные крошки на втором возу, грязные от пота и слез, запарившиеся на солнце, в толстых курточках, обмотанные платками, чтоб не простудились, тихонько всхлипывали. Среди узлов теснились женщины в париках, раскрасневшиеся от жары. Застегнутые под горло, сидели, откинув головы, примкнув веки, вытирая платочками взмокшие лица. Жена цадика была в серебристо-черной, заложенной за уши и завязанной под подбородком шали. Сидела, наклонившись, не сводя глаз с ребенка на коленях у кормилицы. Та меняла пеленки, потом стала совать младенцу грудь. Ребенок не хотел сосать. Мамка вытаскивала большую грудь и прятала обратно. Вытаскивала и прятала. Еще две матери кормили своих детей, прикрывая грудь носовым платком.

Невестка старого Тага Мина и внучка Лёлька вынесли полотенца и воду.

Женщины сошли с повозки, вымыли руки, лицо, шею. Вздыхали от удовольствия. Стаскивали и раздевали детей, чтобы те тоже освежились водой. Мужчины, сбившись в кучку, поливали только ногти и кончики пальцев, а потом протирали веки. Явдоха принесла в подойнике свежее молоко, разлила по кружкам. Дети жадно пили и требовали добавки. С них сняли платки, расстегнули курточки. Освободившись, они бегали по палисаднику, топтали резеду. Те, что постарше, залезали на плетень, огораживающий двор. Потом возвращались и кричали, что хотят есть. Матери разворачивали белые полотняные тряпицы, доставали творог, намазывали на хлеб масло из фаянсовых горшочков. Под конец выложили на траву яблоки и уже раздавленные персики.

– Ну, быстро! Пора ехать, – поторапливал рыжий хасид. – Поели? Попили? Ну так в путь.

Уселись. Мужчины отдельно, женщины отдельно. Первым залез цадик, которого рыжий успел отвести за дерево и привести обратно. За ним на козлы и в фургон забрались остальные хасиды. Один молоденький, почти ребенок, бледный, с огромными, на пол-лица, глазами. Все в широкополых шляпах, черных лапсердаках, полуботинках и белых чулках: один кривобокий, правое плечо выше левого; один рослый, светлый, с золотыми завитками пейсов – самый красивый; один, самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта; один меньше всех ростом, толстый; один тощий с проволочной бородой торчком; один юнец с едва пробившимся пушком на лице; один на коротких кривых ногах; один седой, самый старший. Толкались, хватали друг друга за руки, видно, каждый норовил сесть поближе к цадику. Женщины спокойно, неторопливо расселись вокруг цадиковой жены. Та поблагодарила старого Тага, его внучку Лёльку и его невестку, а рыжий поблагодарил старого Тага и от имени цадика вверил его дом и семью Богу, который никогда не забывает наслать на Свой избранный народ какую-нибудь беду. Как говорят простые люди: Бог – наш тате, не даст дырки, даст заплату.

Мамка сунула грудь в рот орущего младенца. На этот раз удалось, благодарение Богу! Цадиков сыночек схватил сосок и принялся жадно сосать. Пусть растет здоровенький!

Снова настала тишина. Беззащитная тишина. Тишина дороги помалу впускала врага. Дорога равнодушна. Враг равнодушен. Что за дело врагу до жизни и семьи старого Тага? Враг о них ничего не знает. Не подозревает о существовании Мины и Лёльки. Ни лиц их не знает, ни имен, но вдруг стал самым главным, подобным Богу, который дарует или отнимает жизнь. Как Ему заблагорассудится.

Поля по обеим сторонам шляха лежали пустые, безразличные, хотя со вчерашнего дня ни один стебелек не изменился.

Втроем, отслонив занавеску, они смотрели в окно, выглядывали первого казака.

Пусто.

Только со стороны Общедоступной больницы доносилось постукивание железа по каменным плитам тротуара. И громкий, уже издалека слышный, отзвук шагов. Запоздалый беглец.

Он сразу, с первого дня войны начал хромать и так и не перестал, хотя комиссия освободила его от армии. Шагал по улицам подпрыгивающей походкой, а все смеялись ему в лицо. Глупец. А может, боялся доноса. И среди евреев бывают доносчики. Можно даже сказать, для нашего замечательного народа такое не редкость. И сейчас, хотя его ни единая живая душа не могла увидеть, хромал – настолько привык; кое-кто уже беспокоился, что будет с его ногой, когда закончится война. Ведь, упаси Бог, может так и остаться!

– Зачем кантору, сыну кантора, убегать? – удивился старый Таг. – Здесь хромать можно даже лучше, чем в самой Вене.

Кантор, сын кантора, шел быстро, не оглядываясь – ни направо, ни налево, ни назад. Отбивал четкий ритм тростью с острым железным наконечником. Не остановился перед аустерией. Перешел мостик, под которым когда-то протекал большой ручей, почти река, приводя в движение колесо водяной мельницы, пока та не стала паровой, а сейчас на дне тонкая ниточка воды, только перед фашинной дамбой глубина, как и прежде, два метра. Кантор, сын кантора, отдалился, скрылся за поворотом.

Опять тишина.

Отошли от окна.

– И что теперь? – спросила Мина. Старый Таг вышел и закрыл калитку на крючок, а ворота на ключ. – Что теперь? – снова спросила невестка, когда старый Таг вернулся в залу аустерии.

– Залезете в подпол.

– Не будем мы никуда залезать, – скривилась Лёлька.

– Почему?

– Они первом делом потребуют водку. И найдут подпол. – Невестка старого Тага закусила губу.

– Верно, мама права, – обрадовалась Лёлька.

– Не бойтесь. Я вас хорошо спрячу. Крышку прикрою линолеумом. Никто не догадается, что в кухне вообще есть подпол. Первая ночь – самая худшая. А хуже всего в первую ночь – первые часы. Потом будет спокойнее. Дверь в кухню загорожу буфетом. – Он показал на стоящий в зале буфет. На полках фаянсовые кружки для молока и глиняные тарелки, расписанные красными розами и синими листьями. – Не волнуйтесь, я их туда не пущу. Скажу, что в деревне ни у кого нет подполов, есть только картофельные ямы во дворе. У нас вот так, если захотят, пускай сами проверят. У них по-другому? Я в этом не виноват. Женщин нет. Убежали. Почему убежали? Вот и я себя спрашиваю. Да потому, что глупые.

– Глупые! – крикнула невестка. – Только глупые да глупые, ничего больше не услышишь. Адвокатша Мальц тоже глупая, да? Гершон рассказывал, что видел, как она садилась в поезд. Вместе с мужем и младшей сестрой Эрной. – Мина поднесла два пальца к виску. – И надо же как раз сейчас начаться мигрени. Лёлька, принеси капли. Погоди, я сама. – Потирая лоб, она было направилась в спальню. Но остановилась.

– Ох! – выдохнула Лёлька. Она первая услышала и побледнела.

– Что случилось? – испугалась Мина.

– Отойдите от окна! Быстро! – сдавленным голосом приказал старый Таг. Подбежал к окну и задернул занавеску.

Все трое встали посреди комнаты под висячей лампой с черной жестяной тарелкой-абажуром.

– Это они! – прошептала Лёлька.

– Идите, говорят вам! Я прикрою крышку линолеумом. – Старый Таг подошел к кухонной двери.

Женщины не сдвинулись с места.

– Идите, ради Всемогущего! – взмолился старый Таг.

Обе подняли вверх пальцы.

– Да! – Мина заломила руки. – Это они. Отчетливо послышался цокот копыт. И стих, будто коней резко осадили. Перед домом раздались голоса. Скрипнула калитка. Тяжелые шаги приближались, звенели шпоры. Кто-то стукнул пальцем в оконное стекло. Несильно, нестрашно.

– Aufmachen! По-немецки?

– Aufmachen Fenster!

Что это за язык?

– Aufmachen sofort Tür! [21]21
  Открыть! Открыть окно! Открыть немедленно дверь! ( нем.)


[Закрыть]

– Немецкий – без артиклей? – Невестка еще больше испугалась. – Какой ужас! Они притворяются нашими!

– Переодетые казаки? – поднял брови старый Таг. И подошел к окну. – Глупее не могли придумать?

– Не открывай окно! Не открывай! – Невестка попятилась к дверям спальной комнаты.

Лёлька подбежала к ней. Мать и дочь обнялись.

Старый Таг махнул рукой. Шагнул вперед, собираясь открыть окно.

Невестка ущипнула себя за щеку. Лёлька сунула пальцы в рот.

В стекло снова постучали:

– Bitte, keine Angst! [22]22
  Пожалуйста, никакой страх! ( искаж. нем.)


[Закрыть]

Старый Таг обеими руками пригладил бороду, расправил плечи, подошел к самому окну. Громко крикнул:

– Kosaken? Vielleicht sind sie Kosaken?

– Nicht Kosaken! Aufmachen! Magyar! Magyar! [23]23
  Казаки? Может быть, вы казаки? …Не казаки! Открыть! Венгр! Венгр! ( нем., венг.)


[Закрыть]

Мать с дочерью переглянулись.

– Боже! – крикнула Мина. – Наши?

– Дедушка, открой!

– Magyar? – Старый Таг отдернул занавеску. – Чего же сразу не сказали? – Распахнул окно. – Eljen! [24]24
  Да здравствует, слава! ( венг.)


[Закрыть]
Eljen! Magyar! – Протянул руку. – Honved Husaren? С нами надо было сразу так, по-венгерски. Столько я еще понимаю. И тех зовите. Милости просим. – Он указал на двух гусар за калиткой. Оба, спешившись и повернувшись спиной, справляли малую нужду. – Милости просим. Мина, ключ у тебя? Поди открой, или нет, погоди, я сам открою. – Старый Таг огляделся в поисках ключа. – Да вот он, в двери.

Невестка и Лёлька повернулись спиной к окну.

Гусар взмахнул кожаными перчатками:

– Nein, keine Zeit! [25]25
  Нет, нету время! ( нем.)


[Закрыть]

– Нет, господин гонвед, [26]26
  Гонведы ( букв.защитники родины) – название венгерской пехоты в Средние века; в XIX–XX вв. так называлась вся венгерская армия.


[Закрыть]
что же, они так и будут стоять перед домом? Нехорошо. Пусть войдут. Лошадей можно привязать. Вы любите сливовицу? Какой венгр не любит сливовицы! Нет? Капельку, для здоровья.

– Nein! Nicht!

– На минуточку!

Гусар энергично замотал головой.

– На минуточку, война не убежит.

Мина осмелилась повернуться; глаза у нее слегка затуманились.

– Не отказывайте нам, Herr Offizier, – попросила она, – это ж для нас такое счастье, большая честь.

Гусар в раме окна был как картинка. В косых солнечных лучах поблескивал кивер с султанчиком, серо-голубой мундир и красные рейтузы сверкали-переливались от плетеных шнуров и золотых нашлепок.

Такая армия! Как можно было сомневаться в победе!

– Wo Russen? [27]27
  Где русские? ( нем.)


[Закрыть]
– Гусар насупился. – Были уже здесь? Проходили в ту сторону? Много их было?

– Как это? – захлопал глазами старый Таг. – Вы их еще только ищете?

– Мы не ищем русских. Я, – гусар показал на себя, – и они, – показал на двух гусар у калитки, – потеряли свой полк. Verstanden oder nicht verstanden? [28]28
  Понимать или не понимать? ( нем.)


[Закрыть]

– Verstanden! Verstanden! Еще как verstanden! – закивал старый Таг. – Потеряли? Вот так просто взяли и потеряли? Гусарский полк? С конями? Со всем? С пушками? Как такое возможно? Это вам что? Иголка?

– По-видимому, возможно, – вступилась за офицера невестка. – Что за вопросы? Это же война! – Она улыбнулась гонведу. – От своего имени прошу прощения. Не сердитесь, пожалуйста.

– Сердится? Он? – разозлился старый Таг. – Боишься, как бы не обиделся? Хорошо же они начали войну! Потерять целый полк с пушками! Экий пустяк! И я еще должен перед ним извиняться! Сколько у нашего императора таких полков, чтоб терять?

Гонвед покраснел и громко выругался. Разразился потоком венгерских слов. Старый Таг тоже покраснел и уже готов был ответить таким же потоком на своем языке. Открыл рот да так с открытым ртом и застыл.

Лицо у гонведа из красного сделалось белым.

Двое у калитки, что-то крича по-венгерски, вскочили на лошадей.

– Иштван! Иштван! – позвали еще напоследок.

Третья лошадь без седока, испугавшись свиста пуль, поскакала за ними.

Гусар кашлянул и потому на секунду замешкался: бросился было к лошади, но тут грянул выстрел, за ним второй, третий. Гусар попятился, пригнулся, упал на землю.

Попали в него, не дай Бог? Ранили?

Нет, пошевелился. Пополз по грядке резеды, которую посадил Эля. Вернется целый и невредимый – посадит новую.

А может, все-таки ранен?

Свист пуль подгонял тех двоих. Они скрылись за поворотом.

Настоящие выстрелы! Первые настоящие выстрелы на улице! Стрелять и раньше стреляли, но в казармах по фанерным солдатам. И в день рождения государя. Холостыми патронами. Это было недавно. А словно никогда не было и никогда больше не будет. Свечи на подоконниках, портреты императора в белом мундире с золотым воротником, оркестры, школьники, парами марширующие следом за войском, за гражданским населением. Школьников мало, потому что каникулы, но много ремесленных цехов с церковными и собственными хоругвями, бургомистр в польском национальном костюме, девочки и мальчики в краковских нарядах, «Сокол» [29]29
  «Сокол» – спортивно-патриотическое общество, созданное в 1862 г. в Чехии и положившее начало Сокольскому движению, пропагандировавшему идеи панславизма и распространенному в славянских областях Австро-Венгрии; в 1915 г. распущено как антинемецкое.


[Закрыть]
в серо-голубых форменных куртках, владельцы мастерских в кунтушах и колпаках. Этого не было и не будет. И каждую субботу, когда сама доброта, сама благодать витает в воздухе, между утренней и дневной молитвой, перед чтением главы из Торы раввин благодарит императора, желая ему долгих лет жизни, стольких, сколько человек может прожить. Этого никогда не было и никогда не будет. Из всех гоев только за него одного просят Всевышнего в синагоге, и все с радостью в сердце присоединяются к благословению. Этого уже не будет! Конец света! Сколько всего народов? Сколько языков? Но ни один народ, ни один язык так не славит императора, как евреи. Что же им теперь делать без Франца-Иосифа?

Гусар выпрямился, перебросил, звякая шпорами, через подоконник, как через седло, сперва одну длинную ногу, потом другую, вроде бы покороче, и оказался внутри, в зале аустерии, куда его приглашали войти через дверь выпить стаканчик сливовицы. Закрыл окно, задернул занавески – так же, как это сделал бы любой другой человек, не гусар. Будто у себя дома. Знал, куда попал.

– Kosaken. – Он обернулся: лицо белое.

– Ага, – согласился старый Таг. – Они.

– Кто б мог подумать, – вдруг удивилась невестка старого Тага Мина.

– От окна! От окна! – Старый Таг показывал гусару, чтобы тот отошел. – Да, да, ты тоже!

Гусар с первой же минуты понял, что нужно слушаться старого Тага. Попятился на середину залы и замер, с саблей на боку и револьвером на поясе.

Старый Таг заложил руки за спину, подошел к гонведу и посмотрел ему прямо в глаза:

– Ну, Herr Honved! Что дальше? Войну мы уже выиграли.

Гусар кивнул.

Невестка делала знаки старому Тагу. Не надо насмехаться над вооруженным человеком. Он ничего не понимает? А если понимает? Гусару улыбнулась. И вдруг испуганно вскрикнула:

– Что это? Herr Honved! Вытрите! Где платок? Лёлька, дай господину офицеру чистый платок. Возьми в шкафу.

Гусар достал из кармана носовой платок и вытер лоб. Это была не кровь: след оставила раздавленная резеда. Он посмотрел на зеленое пятно и, обрадовавшись, улыбнулся. Звеня шпорами, стукнул каблуком о каблук и, держа кивер на уровне груди, быстрым коротким движением склонил голову:

– Danke!

– Не за что, – ответила невестка старого Тага и покраснела.

Старый Таг прислушивался, подняв голову и закрыв глаза.

Снаружи опять стреляли. Дребезжали стекла в окнах. А вот и стены вздрогнули. Что это? Земля качнулась под ногами. Уходит из-под ног.

Но прежде чем земля ушла из-под ног, послышался густой топот скачущих лошадей и рев множества глоток. Что они кричат? Ура? Ура? Почему? Топот стал стихать, только еще нестройно простучали копыта отставших. Звуки глушила дорожная пыль.

– Патруль, – пояснил гусар, подняв один палец, не выпуская из остальных кожаной перчатки.

На минуту настала тишина, потом громыхнуло – раз, другой, третий, через короткие промежутки. Тряслись стены, дребезжали оконные стекла, в буфете подскакивали кружки. Свист вспорол воздух, гром выстрелов отдалился.

– Где-то неподалеку бой, – объяснил гусар, – может, меня еще отобьют.

– Дай-то Бог! – вздохнула невестка старого Тага.

– Глупости! – сказал старый Таг, глядя гусару прямо в глаза.

– Глупости! Глупости! – передразнила его Лёлька.

– Когда стемнеет, – гусар перешел на шепот, – я сразу уйду.

– Э-э-э, – поморщился старый Таг, – в такую погоду? Под такой дождь?

Снова с громким топотом промчались конники. Снова с раскатистым «ура!».

– Что они там кричат? Зачем? Из-за полутора гусар устраивать такой тарарам! Видно, они тоже только еще учатся воевать. На наших бородах учатся стричь. Теперь дитя малое может выиграть войну. Пока никто еще ничего не умеет.

Уже начало смеркаться.

Выстрелы смолкли. Топот лошадиных копыт стих.

Старый Таг подошел к окну. Отодвинул занавеску. Шлях был пуст. На повороте, невдалеке от паровой мельницы Аксельрода, что-то лежало. Это была лошадь гусара. Гусар отвернулся от окна и опустил голову.

– Боже! – воскликнула Мина, невестка старого Тага. – Совсем забыла про ужин. Лёлька, идем на кухню. – Она взяла дочь за руку.

Лёлька шла как лунатичка. На пороге обернулась и бросила взгляд на гусара:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю