Текст книги "Аустерия"

Автор книги: Юлиан Стрыйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Verzeihen Sie, Herr Offizier. [30]30
  Извините, господин офицер ( нем.)


[Закрыть]– И зарделась как пион.

Иштван стоял, понурив голову. Губы плотно сжаты.

– Was? Was? – спросил он. – Почему? – Звякнув шпорами, шагнул было в сторону кухни.

Невестка старого Тага быстро закрыла за собой дверь. Только сказала, выходя:

– Извините, что мы вас оставляем, господин офицер.

Гусар отвернулся и платком вытер глаза.

Старый Таг зажег свисающую с потолка лампу. Подошел к буфету, открыл нижнюю дверцу. На полочках засверкали праздничные пасхальные рюмки красного стекла, пузатые бутылки, серебряные ложечки и серебряный поднос. Из особого отделения старый Таг вынул черный кашемировый платок с бахромой. Накинул его на висячую лампу. Стало темнее, только на середину залы падал сноп света. Вдруг поможет? Завязал концы платка на черной тарелке-абажуре. Да уж, поможет как мертвому припарки. А еще прикрутим фитиль. Ночью свет в окне притягивает. Грабители, те, по крайней мере, рискуют. Хоть и бандиты, но все же еще немножко люди. А этим чего бояться? Какая наша защита? Платок у Явдохи на голове? Крестьянский платок? Притворимся, что нас нет. Когда дурак закрывает глаза, ему кажется, что никто его не видит. Ну а что делать? Весь мир переворачивается вверх дном. Конец света. А Мина и Лёлька, что одна, что другая, точно малые дети. А тут еще этот – его только нам не хватало.

– Присядьте, господин гонвед.

Гонвед все еще стоял посреди залы и водил глазами за старым Тагом. Улыбнулся.

Кто его отец? Дела хорошо идут? Братья у него есть? Сестры? Где живет? В каком городе? Женат, есть дети? Когда встречаешь чужого человека, выспроси у него все, чтобы перестал быть чужим. Тем более если он пришел к тебе в дом. Почему? Женщина как ребенок – тянет руку к яркой игрушке. А мужчина – кочерга, которую остужают в помоях. Это раз. А два: расспросы, это от скромности, а не из любопытства. Кто не спрашивает – плохой человек. Скромность – наше сокровище. Как сказал царь Соломон: «Гордость и высокомерие и злой путь и коварные уста я ненавижу». Но на первом месте – гордость.

– Вы так стоите, господин гонвед, как будто сейчас начнете стрелять.

Гонвед снял короткую куртку, кивер, пояс с револьвером и саблей. Сел за стол.

Ужин еще не был готов. Из кухни пахло жарящейся яичницей. Гусар, подперев руками голову, ждал.

– Сделала бы из четырех. – Это Лёлькин голос.

– Хватит и трех. Отцу я всегда из двух делала.

Она думает, что одним яйцом спасет мир. Дура! Старый Таг обвязал вокруг пояса шелковый шнурок и встал лицом к буфету, то есть на восток. Начал раскачиваться. Приложил ладонь ко лбу, насупил брови и крепко зажмурился. Губы двигались быстро и равномерно. Монотонно цедил сквозь зубы вечернюю молитву. Только время от времени чуть повышал голос, словно начинал новый стих с прописной буквы. На «Восемнадцати благословениях» совсем замолчал. Ни бормотания, ни шепота, тихо, как в костеле. Тьфу! Опять двадцать пять! Вечно одно и то же! Лицо ксендза. Кто б мог подумать, что у еврея, все сильнее раскачивающегося, все ниже склоняющегося в немой молитве, в голове такие мысли! Мысли, они как вода, всюду просачиваются. Никакими благословениями их не прогнать.

Где-то далеко потрескивали отдельные выстрелы. Гусар тогда вздрагивал, озирался испуганно, а потом снова ронял голову на грудь. Каучуковый воротничок врезался в небритый подбородок. Конь ржал, дрожали бархатные губы, тянущиеся за кусочком сахару, дрожала черная от мух шкура на лошадиной шее. Гусар вскочил.

В залу вошли невестка и внучка. Стали хлопотать у стола. Спросили гусара, в каком виде яйца он любит. А то они забыли спросить. Пожарили ему болтушку, а может, он предпочитает глазунью или яйца по-венски? Гусар на все согласно кивал.

– Еще минуточку подождем, – сказала Мина, – сейчас дедушка кончит молиться. Лёлька, слышишь? Что там такое?

Фитиль еще больше прикручен. Это невестка, Лёльке не дотянуться. Будто от дуновения огонек в лампе зашипел и потускнел. Кто-то стоял во дворе и кричал пустым голосом, одним голосом, без слов. Огонь в лампе снова стал ярче. Лёлька кинулась к двери. Заскрежетал в сенях ключ.

Старый Таг сделал три шага назад и сплюнул через левое плечо – закончил «Восемнадцать благословений». Снял шелковый шнурок, обернулся и увидел открытую дверь и пятящуюся назад в залу Лёльку.

– Что случилось? – спросил.

– Боже! – крикнула невестка. – Бум!

Старый Таг отстранил ее:

– Отойди! Обе отойдите!

– Боже! Ма-а-а-амочка!

– Бум… – шепнул старый Таг.

Бум стоял в дверях, вытянув перед собой руки. На руках лежала Ася.

– Несчастье! – заломила руки невестка старого Тага.

– Она жива… она жива… – бормотал Бум.

– Что такое? Что случилось? – спрашивал старый Таг.

– Как теперь быть? – простонала Мина.

– Так, ни с того ни с сего? Что творится? – Старый Таг подошел к Буму, все еще стоящему на пороге. – Ну, входи же, сынок! Входи!

– Она жива… она жива…

– Боже! Боже! – Мина брызгала Асе в лицо водой.

– Надо ее положить, – сказал старый Таг. – Дай, сынок, помогу.

– Где ее теперь положишь? – Мина оглядела залу. – Может, вы сумеете помочь? – обратилась она к гусару. – Вас ведь, наверно, учили.

Гусар развел руками. Учили. Себе – пожалуйста. Руку, ногу, это он может. Но тут – он показал на грудь – не сумеет. Тут уже никто не поможет.

Достал бумажный, перевязанный веревочкой пакетик.

– Корпия, вата, бинт.

Невестка старого Тага отдернула руку. Побледнела.

– Не хочет?

– Я не умею. Корпия, бинт… Боже! Какой ужас!

Старый Таг отвел Бума в спальню. Помог положить девушку на кровать.

Бум сел на краешек. Гладил в темноте ее волосы. Носовым платком вытирал лоб. Платок был сухой.

Старый Таг принес свечи и вставил в латунный подсвечник, стоящий на ночном столике.

Бум потрогал Асин лоб. Взял ее руку в свои.

– Ася… Ася… – будил девушку Бум.

– А где отец? – спросил старый Таг.

Бум не сводил глаз с Асиного лица.

– Она жива… она жива…

– Может, отнести ее в больницу? – спросила Мина. – Это недалеко.

– Больница? Какая больница? Там со вчерашнего дня ни души, – бросил сердито старый Таг.

– А где фотограф Вильф? – допытывалась невестка. – Он-то хотя бы уже знает? Скажи, Бум! Ее отец знает?

– Уйдите отсюда, – приказал старый Таг.

Мина и Лёлька вышли из спальни.

Старый Таг взял подсвечник и поднес к лицу девушки. Присмотрелся. Поднял веко. Поставил подсвечник обратно на ночной столик.

– Она жива… она жива…

Бум смотрел на старого Тага.

Старый Таг закрыл глаза.

– Ася! – крикнул Бум. – Ася!

Упал на колени, стукнувшись лбом о край кровати. Взгляд метался из стороны в сторону.

– Ася! Ася! Ася! Ася!

– Бог дал, Бог взял. Благословен Судья истинный, – шептал старый Таг, ударяя себя в грудь. – Виновны, вероломны… Ты знаешь секреты Вселенной и сокровенные тайны всего живого.

В неплотно закрытую дверь заглянули Мина и Лёлька.

Бум вскочил. Подбежал к старому Тагу, схватил его за рукав и потянул к кровати. Губы у него дрожали, но голос был пустой, изнутри выдолбленный, один звук без слов. Хриплое мычанье немого.

– Ася! Ася! – Только это он и мог.

Старый Таг не сопротивлялся. Подошел к кровати, стоял, качал головой:

– Ой, Бумек! Ой, Бумек!

В дверях зарыдала Лёлька, за ней Мина.

– Ася! – взревел Бум и ударил себя кулаками по голове.

Невестка старого Тага вбежала в комнату и схватила его за руки:

– Побойся Бога, Бум! Что ты делаешь? Ой, как бы мальчик не сделал себе чего плохого! А где твои родители? Вильф, фотограф этот, я понимаю… – Она взглянула на мертвую Асю. – Но твой-то отец где? А твоя мать? Они ж настоящие родители… Вы вместе убегали.

Бум рванулся, невестка старого Тага не смогла его удержать. Размахивая руками как утопающий, с криком бросился на кровать. Уткнулся лицом в подушку. Голова девушки подскочила, повернулась набок и упала. Бум затрясся в беззвучных рыданиях.

Невестка заломила руки:

– Что это? Он смеется?

– Иди, иди! – Старый Таг попытался вытолкнуть ее за порог. Но Мина вырвалась:

– Сама уйду!

Старый Таг отпустил ее:

– Хотя бы ничего не говори.

Бум всхлипывал как маленький. У него началась икота.

– Принеси воды, – сказал старый Таг Лёльке.

Лёлька мигом вернулась со стаканом воды. Бум ее оттолкнул. Вода пролилась на маркизетовое, белое в розовый цветочек Асино платье.

Невестка старого Тага стала вытирать Асе шею платочком.

Бум поднял голову. Показал пальцем на капли у девушки на плече.

– Еще здесь… здесь… – попросил, тихо плача.

– Хорошо, хорошо.

Бума снова затрясло.

– Почему?.. Почему?.. – рыдал он.

– Попей! Попей! – уговаривал его старый Таг.

– Выпей глоток воды, – сказала невестка старого Тага.

– Ну, капельку, – просила Лёлька.

Бум поднял на Лёльку заплывшие невидящие глаза. С рыданием упал Асе на грудь. В самом центре кровавого пятна появилась светлая капля.

– Что делать? Нужно что-то сделать! – причитала невестка старого Тага. – Не может ведь она так здесь лежать.

– Закрой зеркало. Принеси второй подсвечник и еще одну свечу. Достань белую простыню. Мы положим ее на пол. – Старый Таг распрямился. – А ты, Лёлька, принеси из коровника соломы.

– Может, сапожник Гершон поищет фотографа Вильфа? Он же отец, должен заняться собственной дочкой. Пусть заберет ее домой.

– Нет сапожника, нет фотографа. Слышишь? Надо переждать ночь. А завтра утром посмотрим.

– Целую ночь! Боже! Какой кошмар! Я не выдержу! У меня голова раскалывается!

– Я говорил: нечего здесь стоять. Забирай Лёльку, и идите наверх. Ложитесь. Я тут останусь.

– Лечь? Спать? Сейчас?

Старый Таг молчал.

Лёлька приобняла мать. Шепнула ей что-то на ухо.

Старый Таг закрыл глаза.

Благословен Судья истинный. Бог дал, Бог взял.

Старый Таг ударил себя в грудь.

Тебе ведомы все таинства мира и сокровенные тайны всего живого. Ты исследуешь все тайники утробы и испытываешь разум и сердце. Нельзя ничего утаить от Тебя, ибо нет ничего скрытого от взора Твоего. Да будет воля Твоя, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, простить нам все грехи, отпустить нам все проступки и стереть все беззакония наши. Ты наказал ее, белую как снег. Накажи меня за мой грех. Отныне мой дом – могила. Пусть она тут упокоится! Я принимаю ее в доме моем.

За грех, который я совершил перед Тобой по принуждению или по своей воле.

За грех, который я совершил перед Тобой жестокосердием.

За грех, который я совершил перед Тобой явно или тайно.

За грех, который я совершил перед Тобой прелюбодеянием.

За грех, который я совершил перед Тобой неискренним раскаянием.

За грех.

Звякнули шпоры. На пороге стоял гусар – опять в полном обмундировании.

– Там… – Он показывал на залу аустерии.

– Что там? – спросил старый Таг.

– Там… окно…

– Да, кто-то стучал в окно.

– Дедушка, – шепнула Лёлька.

– Стучат, – сказала невестка старого Тага. – Кто это может быть?

– Да! Да! – Гусар закивал головой. Приподнял саблю, чтобы не ударялась об пол. Увидел лежащую на кровати мертвую девушку. Снял кивер, опустился на колени и перекрестился.

Старый Таг сделал шаг в сторону залы, остановился и подождал, пока гусар встанет.

– Господин гонвед, – старый Таг взял его за руку повыше локтя, – вам бы лучше отсюда уйти. Идите в кухню, увидите дверцу в полу, я потом прикрою линолеумом, а не желаете – окно во двор открыто, там невысоко, а со двора в сад и в поле, в лес и айда!.. Verstehen Sie mich? Herr Honved?

Гусар кивнул. Понял и пошел. На пороге обернулся и перекрестился.

– А что будет с Лёлькой? – спросила Мина. – Если он захочет спрыгнуть в подпол? А не в окно. Где мы с Лёлькой спрячемся? Нельзя же нам вместе с ним… А если казаки увидят Асю, – она понизила голос, – застреленную, что они себе подумают? Кто ее застрелил и почему? Отвечать-то придется нам.

– Мина, принеси все, что я сказал. Война войной, но ничего нет важнее смерти. Это святое. Я пойду погляжу, кто стучит. Вы с Лёлькой идите в кухню. А там посмотрим, что дальше. Ну, идите!

– Ася! Ася! Где моя Ася! Доченька моя единственная!

Никаких шагов слышно не было. Первой появилась Бланка, босая.

За ней, с ботинками в руке, шел фотограф Вильф.

Асина мачеха, запыхавшаяся, жадно хватала ртом воздух, прижав руку к высоко поднятой корсетом груди. Не только ботинки – ей все было тесно: шея сдавлена воротничком на китовом усе, отчего лицо набрякло, а фигура из-за слишком туго зашнурованного корсета была похожа на песочные часы.

– Ася! Ася! – крикнула она, простерев вперед руки. В одной трепетал кружевной платочек, а на запястье болталась вышитая бисером сумочка. Из-под век брызнули крупные слезы. – Я этого не переживу! Ася! Ася! Краса семьи! Сокровище твоего отца! Единственная доченька! – И вдруг зашипела и повернулась к мужу. Вильф наступил ей на ногу. Приподняв подол, показала распухшую и стертую в кровь стопу.

Бум поднял голову. Ох, мачеха! Снова спрятал лицо в подушку. Ох, мачеха. Ася, это твоя мачеха! Ася шептала: «Перестань! Не надо! Она меня не любит. Она увидит». – «Отдохнем немного в лесу». – «Нет, нет. Не здесь! Здесь сыро. Я запачкаю платье». – «Я подстелю пиджак». – «Жалко новый пиджак». – «Идем, Ася, идем, всего несколько шагов. Там сухая полянка». – «Нет, нет, не надо, Бум!» – «Не бойся, никто не увидит». – «Бум, не здесь, не сейчас, ну пожалуйста». – «А где? Тут везде деревья, деревья, траля-ля-ля!» – «Не пой! Прошу тебя, нас услышат!» – «Пускай видят, пускай слышат!» – «Не мучай меня». – «Пускай видят, пускай слышат, плевать на них на всех, на твою мачеху, на мою маму». – «Бум, побойся Бога, не говори так, я рассержусь. Я ухожу!» – «Подожди! Подожди! Ася!» – «Бум, стреляют, бежим отсюда!» – «Не беги, Ася, не убегай!»

– Бум, это ты? – Бланка тронула его за плечо.

Бум поднял заплаканное лицо.

– Ах, Аншель! Зачем ты держишь эти ботинки? Бумек! – Она хотела погладить его по голове, но Бум уклонился и зашипел. – Не бойся! Не бойся! Видал? – обратилась она к мужу. – Ну что за мальчик! Я говорила, это он виноват. Я все время ей говорила: Ася, не отходи. А он крутился возле нее, крутился и вот докрутился.

– Бланка, иди, сядь, – просил фотограф Вильф.

– Если б не он, наша Ася была бы жива. Аншель, ну что ты за отец! Нельзя ему тут лежать! Где это видано! В одной кровати! Это… это…

– Бланка, оставь, прошу тебя.

– Что я должна оставить? Какой ты муж, такой и отец! Открой наконец глаза! Не видишь, люди смотрят? Аншель! Как тебе не стыдно! Он лежит рядом с твоей дочерью!

– Бланка!

– У евреев даже рядом с собственной женой никто так не лежал! Уж и не знаю, как там по нашей религии, не грех ли это? Наверняка запрещено. – Она посмотрела на старого Тага. – Это грех? Ну конечно!

– Что они там знают о грехе, – сказал старый Таг.

Бланка отвернулась.

– Аншель! Боже! Аншель! Ты ничего не понимаешь! Дай мне таз с холодной водой. Чудо, что с такими ногами я еще жива. Тут даже присесть негде.

Фотограф Вильф принес из-под окна стул.

Бланка снова обратилась к старому Тагу:

– Значит, мужчине можно лежать рядом с мертвой женщиной? Я только это одно хочу знать.

Старый Таг подошел к ней, взял деликатно за руку и проводил до двери.

– В кухне есть таз, в кухне есть вода. – Вильфу знаком велел остаться.

Бум тихо плакал.

Фотограф отодвинул от него голову мертвой дочери.

– Бумек, – шепнул.

Мальчик зарыдал.

Фотограф Вильф вздохнул:

– Как это случилось? Такое несчастье! Скажи, Бумек.

– Я не виноват.

Фотограф Вильф опять вздохнул:

– Почему он должен быть виноват? – Старый Таг пожал плечами.

– Я не виноват.

– Я знаю, что говорю. Нет, сынок. Ни ты, ни она не виноваты. Ее душа была чиста. И ты чист. Но сейчас встань. – Старый Таг положил руку Буму на голову.

– Я не виноват.

Фотограф Вильф надвинул на глаза широкополую шляпу. Пошел к двери.

– Останьтесь. Бумек, ты нам поможешь, – сказал старый Таг. – Мы с Асиным отцом снимем ее с кровати и положим на землю. Бум, ты слышишь? Встань и помоги. Это придаст тебе сил. Ну! Давай!

Бум встал. Лицо у него было опухшее.

Вошли невестка старого Тага с простыней и Лёлька с охапкой соломы.

– Подстели! – сказал Лёльке старый Таг.

Лёлька кинула солому на пол.

– Не так быстро! Не так быстро! – Старый Таг знаками показывал фотографу Вильфу, что делать.

Мина взмахнула в воздухе простыней. Свечи на секунду померкли и снова вспыхнули.

– Осторожно! – крикнул старый Таг. – Бумек! Бумек! Пожалуйста, будь добр, отойди на минутку. Оставь ее. Не мешай! Ногами к двери, – скомандовал он фотографу Вильфу. – Вот так! Да. – Вздохнул. – Теперь она уже отсюда ушла.

– Ася!

Бум бросился к кафельной печи, обхватил ее и зарыдал.

Ася лежала на полу, прикрытая белой простыней, немного коротковатой – ноги в ботинках торчали наружу. В латунных подсвечниках у изголовья горели свечи.

– Ася! Ася! – Бум бился головой о печь.

Фотограф Вильф стоял, бледный, в съехавшей набок черной широкополой шляпе.

– Бланка… Бланка… – прошептал он. – Где Бланка?

– Как это где? – спросил старый Таг.

– Ах, верно! – Фотограф вышел из спальни.

В зале аустерии было пусто. Следы босых ног вели в кухню.

Бланка сидела на табурете под висящей на стене лампой с круглым зеркальцем.

Вскрикнула. Одна ее нога еще мокла в тазу с водой, а вторую держал и обматывал бинтом кто-то в красных штанах.

Откуда тут взялся гусар? Эти широкие плечи, эти сапоги со шпорами. Город захвачен, два гусара лежат убитые вместе с лошадьми на опушке, а один стоит на коленях и держит Бланку за ногу!

Бланка подтянула верхнюю юбку и нижнюю, кружевную.

– Аншель, это ты?

Гусар вскочил и отдал честь. Щелкнул каблуками.

– Frau… Frau… – забормотал.

– Вильф, – подсказала Бланка.

– Ja… Ja! – опять козырнул гусар.

– Аншель, что ты стоишь. Поблагодари его. Не видишь, что он мне делает? – Бланка улыбнулась гусару.

– Спасибо, – сказал фотограф Вильф по-немецки.

Гусар щелкнул каблуками.

– Бланка, вставай!

– Что-то случилось? – испугалась Бланка.

– Возвращаемся домой.

– Сейчас? Ночью? Подождем до утра. Думаешь, я могу сделать хоть один шаг? Не понимаешь, что я стала калекой? Сам видишь! Может быть, на всю жизнь! С такими ногами! Незачем вообще жить. Я ведь ни в одни туфли не влезу!

– Надо забрать Асю домой.

– Асю? Зачем? Отсюда на кладбище ближе. Гораздо. Чем от нас. Зачем носить туда-обратно? И кто ее понесет? Ты? Один? У тебя есть на это силы? Посмотри, как ты выглядишь! Краше в гроб кладут.

– Я найму подводу.

– Так тебя и ждут с подводой! И зачем я убегала от казаков! Чтобы теперь с ними встретиться, да? Ночью, на пустой улице, уже сразу на подводе! Подумай, что ты говоришь, Аншель! Я боюсь! Он, видно, не слышал, на что способны казаки, – обратилась она к гусару по-немецки. – Nicht wahr? Herr Offizier? Die Kosaken? [31]31
  Не правда ли? Господин офицер? Казаки? ( нем.)


[Закрыть]Вы-то, конечно, слышали. У меня это просто в голове не укладывается. Целый полк хватает одну бедную девушку. О нет! Лучше уж умереть, чем попасться к ним в руки! Но ему плевать. Я сейчас никуда не пойду. Хочешь, иди один, я останусь.

– Бланка, это неприлично!

– Что тут неприличного? Не понимаю. Ты иногда такое ляпнешь!

– Неприлично. Что скажут люди!

– Люди? Ты о чем? Не понимаю. Ах да! Повязка эта! Ну, знаешь! А врач что, не мужчина? Если бы это сделал врач? Какая разница? Чем врач лучше?

– Бланка!

– Хорошо. Где мои ботинки?

– Зачем тебе ботинки?

– Принеси мне ботинки.

– Не пойду! Не нужны тебе никакие ботинки!

– О, Боже, – вздохнула Бланка. – Спасибо вам, господин офицер. Жизнь, как верно говорят, не роман. Nicht wahr, Herr Offizier?

– Igen! [32]32
  Да! ( венг.)


[Закрыть]– Гусар щелкнул каблуками. Звякнули шпоры.

Этот звук услышал сапожник Гершон и заглянул в кухню.

– Где пан Таг? – спросил он.

Никто ему не ответил. Он еще немножко постоял и закрыл дверь.

Что тут делает гусар в форме и при полном вооружении? Готовый в любую минуту выстрелить? Сейчас, когда казаки носятся по городу!

– Трудно это себе объяснить, – говорил он старому Тагу.

Они сидели за длинным столом в зале аустерии, в темном углу, куда не доходил свет лампы, заслоненной черным кашемировым платком Явдохи, коровницы.

– Закрой. – Старый Таг глазами показал на дверь спальной комнаты.

Видны были Асины ботинки, торчащие из-под слишком короткой простыни.

– Трудно понять, – говорил сапожник Гершон. – В течение одного дня династия Габсбургов перестала существовать. Разом кончилась ее власть, будто по мановению руки. Этот вооруженный гусар выглядит как вчерашний день. Бедная Ася! Бум принес ее на руках. Такая красавица! Еще сегодня он видел ее живой и здоровой. И вот уже ее нет. Умерла! В первый же день. Как династия Габсбургов. Еще можно было бы понять, если б погиб этот гусар. Но невинная девушка? Трудно это себе объяснить. Он смотрел из окна Объединения сапожников «Будущее» и работников иглы «Звезда». По рыночной площади разъезжали казаки. Как будто имели на это право. Как будто так было заведено испокон веку. В Объединение он побежал, чтоб не разгромили библиотеку, как разгромили на вокзале армейские склады с мукой и сахаром и солдатскими гимнастерками. Но к счастью, книжки пока не трогают. Гусар вон стоит во фрунт, вооруженный и готовый выстрелить. Город уже не принадлежит Австрии. Гусар, возможно, и не знает, что Австрия перестала существовать. Умерла. Это трудно себе объяснить. В уме не укладывается. Сотни лет правит одна и та же династия, сколько-то там лет правит император, и вдруг не проходит и дня – пожалуйста: ни тебе императора, ни династии. Государь еще вчера мог подарить имение, мог дать концессию кому только вздумается, а сегодня – пожалуйста. Предположим, Франц-Иосиф I захотел бы к нам приехать, так казаки б его задержали, как задерживают сейчас каждого и спрашивают, куда идешь. В город никого не впускают и не выпускают. Неслыханно! Приказано не впускать и не выпускать! Он прокрался через проходной двор на Болеховскую, а оттуда на дулибский шлях, по которому шло войско. Солдаты в сапогах, летом! Винтовки с длинными штыками; его не заметили. С сегодняшнего дня даже императору вход воспрещен. Все равно как если б кто-то захотел войти в синематограф без билета. На рынке никого, пусто. Трудно поверить. Чужие люди на конях, с винтовками. Разъезжают, будто знают рыночную площадь вдоль и поперек, будто здесь родились, здесь жили, здесь женились. Едут себе по трое, по четверо. Перед «Народной торховлей» остановятся, поговорят минутку с караульными – там поставили солдат охранять коменданта, а может, и самого генерала. Поговорят и снова пускаются вскачь. Вдруг выстрелят, неизвестно зачем. И скачут туда-сюда, взад-вперед, тоже неизвестно зачем. Будто за призраками гоняются: никого ведь не видно, никого не слышно. Придержат коня и заглядывают в окна первых этажей. Но шторы опущены. Они тоже люди, это, вероятно, их и напугало: куда ни глянь, во всех окнах шторы, почти везде одинаковые: серые полотняные в черную полоску. Дома двухэтажные, одни побольше, другие поменьше, обычное дело, наверно, и у них такие же – но везде шторы! Все окна занавешены! Когда нет войны, можно прожить сто лет, не замечая таких вещей. Просто не обращая внимания – это же пустяки, мелочь, но во время войны самая малая мелочь может спасти. Кто б мог подумать, что шторы напугают казаков! Они что, никогда такого не видели? Кочевой народ всегда загораживается, только у них вместо штор шатры. Может быть, им что-то родное припомнилось. Или религия запрещает. Но что же это за религия такая? Хорошо бы, какой-нибудь большой ученый, который знает все нравы и обычаи диких народов, номадов и так далее, и так далее, объяснил. На дворе еще было светло, вот окна и темные, это нормально. Но когда среди бела дня шторы опущены, а свет внутри нигде не горит? Вот это уже ненормально. И вообще все вокруг ненормально. Пустая рыночная площадь, пустые улицы, лошади разгуливают по тротуару как люди. И на знакомом с малых лет рынке слышна никогда не слыханная речь. Вокруг так тихо, что, кажется, можно разобрать каждое слово. Казаки переговариваются и смеются. Один рассмеялся очень громко и даже приятно. Это он замахнулся прикладом, чтобы разбить окно. Но разбивать не стал, только расхохотался на весь пустой рынок, натянул поводья, конь аж присел на задние ноги, а передними давай молотить воздух, как рисуют на цирковых афишах. Широкая баранья шапка, кучма, как говорят наши русины, но очень широкая и очень лохматая. Никогда в жизни я такой лохматой шапки не видел, да и вообще, разве бывают на свете такие кудлатые бараны? Шапка с красным верхом и желтым крестом сползла на затылок. У казака был пышный чуб. Совсем как у товарища Шимона из Объединения работников иглы «Звезда». Возможно, из-за этого пышного чуба в него влюблялись даже девушки, закончившие гимназию. Как, например, Эрна, сестра адвокатши Генриетты Мальц. Но она его бросила и укатила на поезде в Вену. Генриетта приехала на Кривую улицу. Кто живет на этой улице деревянных домишек и вечной грязи? Шимон встал на пороге и даже не впустил госпожу адвокатшу внутрь. В расстегнутой рубашке был похож на бандита. Так ему под конец сказала адвокатша Мальц. «Где моя сестра?» – спросила она. «Откуда мне знать?» – гордо ответил товарищ Шимон. «И это благодарность за все?» То есть за поддержку во время забастовки и за обучение эсперанто, за чайную, и за «Тойнбихалле», и за благотворительную деятельность комитета «Женская помощь». «Одно к другому не имеет отношения», – ответил товарищ Шимон. «Моя сестра никогда не станет женой простого портного!» – «Это мы еще посмотрим». – «Скажите ей, чтобы по крайней мере вышла попрощаться, кто знает, увидимся ли мы еще». Когда Эрна это услышала, она выбежала с плачем, бросилась сестре на шею, и обе, в слезах, уехали, а Шимон остался один. А из деревянных домишек вышли воры и пьянчуги, жители Кривой улицы, принесли ему в утешение водки, и всю ночь пили, и товарищ Шимон тоже, хотя никогда раньше не пил, и пели печальные песни, русинские и воровские. А казачья лошадь плясала как в цирке. Из-под копыт искры летели. Казак размахивал в воздухе нагайкой. Вот она, оказывается, какая, нагайка. Столько про нее слышали и читали. Можно было подумать, хуже ничего нет. А между тем мы, евреи, знаем ее по хедеру. Это просто плетка – наш добрый знакомец с малолетства! Лошадь завертелась на месте. Теперь хорошо было видно черное лицо и длинный крючковатый нос. Я бы этого казака и в темноте узнал. На груди у него нашиты гнезда с патронами. Выглядит очень красиво. Только ума не приложу, для чего это может служить. И вообще, на что все это похоже?

– Чушь городишь! – перебил его старый Таг. – Пошел дурак на базар – знать, у умного деньги будут… Тут такое, а ты мне про всякие глупости! Сядь с ней рядом, посторожи.

– Там Бум сидит.

– Это все равно что никого. А может, еще хуже. Он ей не брат, не муж, не родственник, не отец.

– Отца, фотографа Вильфа, я видел в кухне. Какой-то гусар держит его толстенькую женушку за ножку. Что он хочет этим сказать?

Старый Таг махнул рукой. Засмеялся и сразу умолк. Неприятно прозвучал смех.

– Слышишь? – спросил он. – Или мне только кажется?

– Храпит кто-то.

– Кто-то! Ничего себе «кто-то»! Это Бум! И она теперь одна!

Из кухни вышел фотограф с женой.

Они остановили старого Тага.

– Найдется тут свободная кровать? – спросил фотограф Вильф. – Для жены, для моей Бланки, я заплачу. Можно где-нибудь по соседству.

– Не задерживайте меня. За такую ночь, как сегодня, не платят. Наверху есть свободная кровать. Вот лестница. Осторожно, четвертая ступенька сломана. Гершон, поди проводи.

Сам старый Таг быстро пошел в спальню. Свечи в чашечках латунных подсвечников уже расплавились и горели как масло. Огоньки скакали по обуглившимся фитилям, подпрыгивали и сникали. Мучились перед тем, как погаснуть. Какая тяжкая, не приведи Господь, смерть! Белые капли стеарина стекали на пол. Свет – то желтый, то красный – падал на простыню. На кровати лежал Бум и храпел.

– Ох, – простонал старый Таг, – я говорил! Я знал! Покойница одна. – Подошел к спящему Буму и потряс его за плечо.

– Ася! Ася!

Старый Таг оставил его в покое.

Сел на стул между ней и кроватью.

Достал из жилетки часы. Десять. Впереди еще самые плохие час-другой. Потом будет спокойнее. Полночь для всех полночь. Для них тоже. Между четырьмя и пятью – час воров. А между десятью и одиннадцатью вечера – время, когда мужчина подкрадывается к женщине. К Явдохе. Час насильников. Для благочестивых и верующих – час греха… После двенадцати можно уже быть спокойным. Самые худшие – первый день и первая ночь. Когда командуют самые плохие генералы. Которые думают, что солдат будет лучше стрелять, если ему разрешить грабить и насиловать. Безнаказанно. А уж евреев-то совсем безнаказанно. Спросите меня, я уже семьдесят лет живу на свете! Мне это тоже знакомо! Ничто не дается даром, но и безнаказанно ничто не проходит. Даже если так кажется. Но всякое насилие… Боже! Ты не простишь! Ты не забываешь! Наоборот, записываешь больше, чем было. О, генералы! На коленях молю. Остановите этот поток насилия. Спасите себя и своих детей! Спасите нас и наших детей! Мне почти семьдесят, и я не пережил еще ни одной войны. Родился, когда казаки шли на Венгрию. Думаю, только в давние времена генералы позволяли своим солдатам бесчинствовать в захваченных городах. Чего бы стоил мир, если б люди оставались дикарями? Чего бы стоил мир, если бы человек от века к веку не становился умнее! Разве зло имеет смысл? Разве зло и глупость не одно и то же? Или Ты сотворил мир, где человеку никогда не будет хорошо? Урезаешь годы, чтобы жизнь медом не казалась? Чтобы отец жил дольше сына? И вот настало время, когда каждый день погибают сотни и тысячи молодых, кровь и молоко жизни, настало время, когда родители хоронят своих детей. Где мой Эля? Боюсь спросить, жив ли он еще. Боже, сохрани его! Эта война послана за мой грех. Ты уже покарал меня смертью жены, хватит. Да, да, я знаю! И все равно бился головой об стену как Бум! Казаки будут насильничать за мой грех! Но почему погибла Ася, белая, как снег? Наказание не равно вине. Тут Великий Счетовод записал больше, чем было.

Фотограф стоял над трупом дочери и причитал как женщина:

– Такое горе! Такое несчастье на мою голову! Моя Бланка любила тебя, как родная мать! Такое несчастье. – Он повернулся к старому Тагу.

Старый Таг молчал.

– Что я мог сделать? – вопрошал фотограф Вильф.

– Да, большое несчастье, – согласился старый Таг.

– Красивая, молодая…

– Бог дал, Бог взял. Благословлен Судья истинный…

– Что делать?

– Покаемся: виновны, вероломны, лгали.

Фотограф Вильф замотал головой.

– Ты прав, – сказал старый Таг. – Зачем перечислять. Сказано ведь: все скрытое и явное известно Тебе.

– Такое несчастье.

– Конец света.

– Что делать?

– Ох, если б знать.

– Моя Бланка очень ее любила, уж поверьте.

– И даже если будешь знать, что делать… никогда не будешь знать столько, чтобы предотвратить…