Текст книги "Аустерия"

Автор книги: Юлиан Стрыйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– А где сестра Шимона? – спросил старый Таг.

– Не знаю.

– Бедная душа. Будет теперь бродить по лесу.

– Солдаты ее схватят. Умрет с голоду.

– А Шимон?

– Если его не поймали…

Во дворе было тихо. Жены хасидов примостились под стеной дома. Как птицы перед дождем.

Только высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, в кружевной шали на плечах ходила по двору и, укачивая ребенка, тихо напевала:

 
Вырастешь, евреем станешь,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Миндалем-изюмом будешь торговать,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Лавку с молоком и медом будешь держать,
А-а-а…
 

Песня оборвалась.

Из аустерии вывалились хасиды. Все разом, как шмелиный рой. Хороводом, держась друг за друга. В незастегнутых лапсердаках с развевающимися полами, круглых шляпах и белых чулках. Спереди болтаются шерстяные нитки. [55]55
  В соответствии с заповедями Торы на краях одежды положено носить цицит – сложенные вдвое шерстяные или шелковые нити; согласно каббале в них содержатся все тайны Божественных заповедей.


[Закрыть]Глаза полузакрыты – еще толком не проснулись; темные губы готовы кричать, петь или молиться.

Цадика вели под руки двое: самый высокий, ростом с фонарный столб, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта, и самый красивый, с золотыми завитками пейсов.

Рыжий хлопнул в ладоши. Подбежал к порогу сеней и стал пятиться, размахивая руками, расстилая невидимый половик у цадика под ногами, едва касающимися земли.

Цадик – голова опущена, лицо утопает в окладистой, во всю грудь, бороде – не открывал глаз.

– Тихонько! Тихонько! – кричал рыжий. – Что за спешка! Зачем его разбудили? Надо быть железным, чтобы все это выдержать. Вы только посмотрите: он чуть живой! Кто его разбудил?

– Какая разница? Я его разбудил, он его разбудил, все его разбудили, – сказал самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз.

– А зачем? – спросил рыжий.

– Это уже не вопрос. Горит, как-никак!

– Ну так что?

– На все есть благословение, на все есть молитва… – начал кантор, сын кантора.

– Ты не вмешивайся, – отстранил его рукой рыжий.

– Я бы хотел знать, близко горит или далеко? – спрашивал самый высокий с белым лицом.

– Ну а если близко, допустим, что близко, хотя не близко, так надо сразу будить цадика? Он что, пожарный? А я? Меня уже нет? Меня уже никто не спрашивает? Уже? Конец?

Вперед выступил юнец с едва пробившимся пушком на лице:

– Почему нельзя было будить нашего цадика? А когда же его будить, если не тогда, когда душе грозит опасность? Ясно ведь написано…

– Ты! – Рыжий ткнул его пальцем в грудь. – Ты еще под стол пешком ходил, когда я уже давно знал, что написано. И ты меня хочешь учить?

– Ничего я не хочу, ничего я не думаю, я и не собирался вас учить…

– Ну, ну, ничего страшного, – вмешался тощий, с проволочной бородой торчком. – Можно спросить почему. Каждый может спросить…

– Почему? – подмигнул самый красивый. – Когда человек начинает спрашивать «почему», это уже нехорошо.

– Ладно, – кивнул рыжий. – Мне не трудно ответить. Вы спрашиваете «почему». У меня есть семьдесят семь ответов, но я дам только один. Я не скажу, что цадик – тоже человек, и не скажу, что после такого дня, как вчера, он должен отдохнуть, как любой простой смертный, – что уж говорить о нем, когда в нем один только дух; и я не скажу, что его силы – это наши силы, и пока Бог дает ему силы, силы будут даны и нам; но также я не скажу: а что может сделать наш цадик… Короче, – рыжий провел пальцами по усам и коснулся уголков рта, – «начало мудрости есть страх перед Богом», это прежде всего, а во-вторых, – обратился он к юнцу с едва пробившимся пушком на лице, – дать сюда стул, быстро!

Хасиды переглянулись.

– Я! Я! – заныл мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица. Тот, которому приснилась голая женщина.

– Иди! Иди! – подтолкнул его безбородый юнец.

Цадик вздохнул.

Рыжий приблизил ухо к губам цадика.

– Что? Что? Что?

Цадик зашевелил губами.

– Да! Да! Ребе!

Рыжий взял цадика под руку и повел.

Другие хасиды пошли следом.

Кантор поколебался немного, но тоже заковылял в сторону сада.

Мальчик с впалыми щеками тащил стул.

– Дай, – бежала за ним Ленка, – я тебе помогу!

– Иди! Иди! – отбивался испуганный мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица.

Соловейчик кричал издалека сапожнику Гершону:

– А! Благословен будь пришелец!

– Вернулся, – объяснил старый Таг.

– Можно сказать, с того света. – Соловейчик потрепал Гершона по плечу.

– Можно сказать, – согласился сапожник Гершон.

– И что там видно? – язвительно продолжал Соловейчик.

– Много чего!

– Казаки есть?

– Есть.

– Разъезжают на конях?

– Да!

– Да поглотит их земля!

Хасиды возвращались из сада. Бормотали благословение на омовение рук. Вытирали влажные от росы ладони о полы лапсердаков.

– Есть стул! Есть стул! – Мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица подбежал к рыжему.

– Да ты у нас умник! – сказал ему рыжий и ущипнул за щеку.

Цадик размахивал рукой, будто искал что-то в воздухе.

– Уже! Уже! – успокоил его рыжий.

Полез цадику в карман и вытащил большой красный платок.

Цадик чихнул.

– Много здоровья и сил, – сказал рыжий.

– Долгих лет жизни, – сказали хасиды.

Цадик взял платок и высморкался. Сел на стул.

– Близится время утреннего Провозглашения. – Рыжий склонился над стулом.

– Велик наш Бог! – радовались хасиды.

– Да будет этот день не хуже вчерашнего! – сказал самый красивый, с золотыми завитками пейсов.

– Аминь!

Цадик пошевелил губами.

– Тихо! – Рыжий зажмурился и потряс головой. – Цадик сейчас что-то скажет. С Божьей помощью мы удостоимся услышать голос.

Цадик поерзал на стуле.

– Блаженство быть евреем.

Рыжий хлопнул в ладоши:

– Ай!

– Блаженство! Блаженство! Блаженство! – повторили хасиды.

– Смотрите! Видите это светлое чело? Видите это светлое чело?

Рыжий поправил шляпу на голове цадика.

– Горит, – пробормотал кантор, сын кантора. – На все есть благословение, на хлеб, на воду, на гром, на радугу, только на пожар нету. Ребе, придумай молитву на пожар. «Кровь, и огонь, и столпы дыма», – написано в священной книге. Все было предсказано.

– Ша! Не пугай! Сейчас все обернется к лучшему. Близится новый день. – Рыжий отстранил стоящего ближе всех юнца с едва пробившимся пушком на лице. – Не лезь. Не видишь, что в нашего цадика вступила сила его великого деда, благословенна его память, душа его в раю, да поддержат нас сегодня его заслуги. Тихо! Цадик будет говорить.

Цадик широко открыл глаза. Осмотрелся вокруг и вздохнул.

– В начале сотворил Бог небо и землю… – голос цадика оборвался, только губы продолжали шевелиться, и вдруг снова поплыли слова: – И сказал Бог: да будет свет!

Стало тихо.

Со всех сторон запели петухи. Старые гладко, уверенно, первогодки – срываясь на писк.

– И стал свет! – пел рыжий.

– И увидел Бог свет, – пел кантор, сын кантора.

– И был вечер, и было утро, – пел юнец.

– День один! – пел самый красивый.

– Свет! Свет! – Рыжий раскинул руки. – Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя. Хвалите Бога со звуком трубным! Ночь кончается. Близится день! Споем: Он вывел нас…

– Он вывел нас… – подхватил толстый коротконогий. – Он вывел нас из горести…

– Он вывел нас из горести, – пели хасиды, – в веселье. Из тьмы в свет великий.

– От восхода солнца и до заката славьте имя Господне, – завел самый красивый, нежно поглаживая золотой завиток пейса.

– Гора скачет, как баран, когда кончается ночь, холм скачет, как ягненок, когда кончается ночь, – пробовал голос кантор, сын кантора, – почему гора скачет, как баран? Потому что кончается ночь. Почему холм скачет, как ягненок? Потому что кончается ночь.

– День, с Божьей помощью, даст еду и питье, – клонил голову самый высокий с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта. – День, с Божьей помощью, даст двойную прибыль. День, с Божьей помощью, даст здоровье и силы. День даст бедным дочерям женихов, женам неплодным – зачатье. Да будет хорошо всем евреям, и скажем: аминь!

– Гость ночи – плач, а день – как свадьба в новом доме! – Воскликнул самый красивый.

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!

– Ночью фараон и Аман раздумывали, как погубить сынов Израилевых, днем фараон утонул в Красном море, днем Аман повис на виселице. – Самый высокий вскинул белую руку выше всех голов и рук. – Таков будет конец ненавистников Израиля. Роза Иакова, ты будешь расти в Эдемском саду, а чужаки будут лежать в земле.

– Облако дрожит от радости, справа ангел Гавриэль, слева ангел Рафаэль закрывают ставни луны, и снимают серебряную диадему со звезд, и надевают золотую с алмазом, который сверкал в Ноевом ковчеге и на шее Авраама. – У безбородого юнца ярко блестели воспаленные глаза.

– Все поём! Все поём! – призывал кривобокий, у которого одно плечо было выше другого.

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Восславим Господа звуками и трубным гласом!

– Господь нас хранит!

– Когда в ночи столько же дня, сколько ночи во дне, когда еще не настал час утреннего Провозглашения, смерть вступает в борьбу с жизнью! – воскликнул самый высокий с лицом белым, как полотно с дырками на месте глаз и рта.

– Пойте! Пойте! – перебил его рыжий.

Теперь запел в полный голос кантор, сын кантора:

 
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
На смену ночным слезам утром приходит радость.
На смену ночному греху утром приходит очищение.
На смену ночному крику утром приходит сочувствие.
На смену ночному страху утром приходит доверие.
На смену ночной смерти утром приходит воскрешение.
 

Прервавшись на секунду, кантор, сын кантора, изменил мелодию:

– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, что одним дуновением гасишь пожар, как свечу. И скажем все: аминь!

– Аминь!

– Нельзя так! – топнул ногой рыжий. – Нельзя! Что он выдумывает! Нужно очиститься! Идемте, погрузимся в воду!

– Идемте, погрузимся в воду, – хлопнул в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице.

– Блаженство! Блаженство быть евреем! – Самый красивый погладил золотистую бороду и широко улыбнулся.

– Идемте к ручью! – кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице.

– Где этот ручей? Кто знает? – спрашивал коротконогий.

– Теперь вода самая лучшая. За минуту до восхода солнца, – прищелкнул языком юнец с едва пробившимся пушком на лице.

– Им хорошо, – сказал Соловейчик.

– Гершон, иди покажи им, где ручей. – Старый Таг вышел за плетень.

Хасиды уже шли по лужку, и Гершон побежал вдогонку. Шли гуськом, только рыжий поддерживал цадика, положив его руку себе на плечо.

Старый Таг провожал их взглядом.

Ветер оттолкнулся от ольшаника и взметнул полы лапсердаков, открывая белые чулки, до половины намокшие от росы. Было уже совсем светло.

Что они делают, эти хасиды? Танцуют на зеленой траве? Каждый держит руку на плече соседа. Так, как цадик на плече рыжего. Святое стадо! Дать им, как детям, по красному яблоку с горящей свечой внутри и воткнутым сверху бумажным флажком. Им хорошо. Пусть водят хороводы вокруг стола. Пускай пьют водку, пускай синагога трясется от радости, как корабль на черной воде, раз в год можно напиться допьяна и кричать: «Народ Израиля жив! Святое стадо живо! Народ народов вечен!»

Из коровника улетели ласточки. И не возвращались, напуганные красной тьмой.

Явдоха выгнала коров. Пестрая задрала хвост и раскорячила ноги. Белая чешется о кол в ограде.

– Отнесла молоко на кухню? – спросил старый Таг.

– Занэсла, – буркнула в ответ Явдоха.

– Невестка спит наверху.

– А менэ цэ що?

– Злишься?

– Або що?

– Может, сегодня лучше не выгонять?

– Э-э-э там!

– Надолго не уходи!

– Чому?

– Я, может, в город пойду.

– По що?

– Позаботься тут о невестке и внучке.

– Колы вернэтесь? Вечэром?

– Не знаю.

– Ну…

– Постараюсь побыстрее.

– Ну…

– Я тебя подожду. Оставь коров на лугу или сразу гони обратно.

– А цэ чому?

– Хочу дать тебе ключи.

– А мэни на чёрта ваши ключи! И хотела уже уйти.

– Погоди! – Старый Таг схватил ее за руку. Явдоха рванулась:

– Пусты, старый чёрт!

– Явдоха, послушай, что я тебе скажу…

– Пусты, люды бачуть!

С шляха к аустерии свернул ксендз-законоучитель.

– Добрый день!

– Добрый день! – ответил старый Таг.

– Куды пишла! Куды пишла! – кричала Явдоха на коров.

– Я иду из города. – Ксендз вытирал платком лоб и шею. – Из города иду, – повторил.

– Из города?

– Из ада, если хочешь знать.

– Горит еще?

– Да. Кое-где.

– Но вроде чуть поменьше.

– Может, чуть поменьше.

Оба перевели взгляд на серебряную полоску восхода. Тучи дыма опали.

Красное зарево поблекло, стало розовым.

– Уже день. Может, обойдется. Огонь гаснет… – сказал старый Таг.

– Господь милостив.

Явдоха все кричала на коров, которые залезли в грязь у ручья.

– Слава Богу, что уже день. Что у нас сегодня? Пятница?

– Пятница… Бума повесили, – сказал ксендз. Старый Таг остановился, бессильно уронил руки.

– Мы наткнулись на казаков. Я вез на бричке Асю. Бум шел рядом. Они сказали, что его-то и ищут. Решили, Ася – его сестра. Меня отпустили.

– Я знал, я с самого начала знал…

– Я их заклинал, просил, угрожал.

– Почему Бум… Он ведь не убивал… Это не он убил!

– Мы с баронессой поехали к коменданту. Без толку.

– Но ведь не он убил!

– Я делал, что мог.

– Благословен Судья истинный…

– Ног не чую, присядем где-нибудь.

Калитка была открыта. Они вошли в дом. В зале еще не растаяла темнота. Старый Таг раздвинул занавески. Висячую лампу кто-то уже погасил. Наверно, Явдоха. Она же, верно, и черный платок сняла.

Таг приоткрыл дверь в спальную комнату:

– Нет больше Бума.

Ксендз сел за длинный стол:

– Я хотел ему помочь. Хороший был мальчик. Зачем я ее взял? Чем человек старше, тем глупее. – Он тяжело вздохнул.

– Выпьете молока?

– Спасибо. С вами всегда так. Всякий раз: хочешь сделать хорошее, выходит наоборот. Проклятие какое-то. Я подумал: бедный мальчик, отвезу его покойницу на погост, помогу похоронить, прочитаю за упокой ее души «Отче наш», ничего, что на еврейском кладбище. – Ксендз потер лоб. – Я только сейчас начинаю понимать слова: «Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».

Старый Таг вышел в кухню и принес стакан молока. Поставил на стол перед ксендзом:

– Пейте, отец. Теплое еще, только подоили.

Ксендз помотал головой.

– Тут у меня невестка и внучка…

– Я потому и пришел. Хочу забрать вас к себе. Переждете у меня пару дней.

– Я должен пойти к коменданту.

– Зачем? Опомнись, это уже ничему не поможет.

– Я должен сказать, что повесили невиновного.

Ксендз поднял на него глаза.

– Бум все время был у меня в аустерии. Сидел с покойницей. Я должен это сказать. Я должен пойти к коменданту.

– Тебя не впустят. Охрана не впустит.

– Как это не впустят? Бум не виноват, и пусть невинная кровь камнем падет на их души.

– Это уже ничему не поможет. Зачем без нужды лезть на рожон? Не такой уж ты молодой. Почему стоишь? – разозлился ксендз-законоучитель.

Старый Таг не сдвинулся с места. Стоял, повернувшись лицом к спальной комнате.

– Это конец света не только для меня, – сказал старый Таг словно бы самому себе.

– Упрямец. Тебя одного уж наверняка не впустят.

Старый Таг подошел к столу.

– Сколько тебе лет? – спросил ксендз. – Между нами вроде год разницы.

– Два года. Пустяки.

– Тогда это было много. Сейчас опять много. Помнишь, как ты меня боялся? А я тебя жалел. – Ксендз обхватил обеими ладонями стакан с молоком, но ко рту не поднес.

– Жалел? Почему?

– Ты сидел в хедере, погрузившись по уши в Ветхий Завет, и не знал, что тебе суждено гореть в аду.

– Не понимаю, о чем вы, отец.

Ксендз улыбнулся уголками губ. Вздохнул:

– Не знаешь, что некрещеные души после смерти попадают в ад?

– Какая разница, куда они попадают после смерти. Все едино.

– Нет, не все едино. Смерть смерти не ровня. Еще больше, чем жизнь.

– Значит, у нас не только жизнь, но даже смерть должна быть хуже? Может, и вправду. Потому что Бог нас так сильно любит.

– Я тогда хотел спасти твою душу, помнишь?

– Не помню. Ничего я не помню.

– «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».

– У нас тоже говорят «да будет осужден». Только у нас большее наказание, чем ад, – жизнь. Тяжкая жизнь. Болезнь, нищета, которая еще хуже болезни. И самое худшее – смерть. Это уже достаточное наказание.

– Смерти все боятся. Но христианину помогает вера.

– Верить все труднее.

– А знаешь почему? Потому что в людях все меньше любви к Богу. Недаром написано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим». Любить Иисуса Христа и значит верить. И еще любить ближнего…

– Вам надо отдохнуть, отец.

– Хорошо, не буду больше. Но ты-то веришь в Бога?

– Стараюсь.

– Значит, должен видеть, отличается ли ваш Бог от нашего. Помнишь, как мы встречались во дворе? Я часто о тебе думал. Когда прислуживал на мессе, думал, что ты будешь осужден. Хотел спасти твою душу. Сейчас-то я понимаю, это было смешно, просто ребячество. Но когда бы я ни пел «Осанну» или видел детей с вербовыми веточками, я всегда задумывался, почему ты не любишь Христа. Ведь рухнули башни Старого Иерусалима, где правил страх, и настало время Нового Завета, где правит любовь. Сам толком не понимал этих слов, но бежал к тебе.

– Осанна! Иерусалим! Наши священные слова!

– Не бойся. Наш общий Бог отпустит нам грехи.

– Я не боюсь. Я не могу. Не хочу. Вы уж меня простите, отец.

– Да ради Бога! Верь себе во что хочешь и как хочешь! Не будем об этом. Я не за тем пришел!

– Что вы от меня хотите, отец? Знаете ведь, я еврей и останусь евреем до смерти. Еврей всегда остается евреем. Даже если его выкрестить.

– Ты не такой.

– Все евреи похожи. Ни в одном больше народе такого нет. Я не отличаюсь от других евреев.

– Ты собрался идти в город. Зачем?

– А теперь я отцу кое-что скажу. Тут враг, там враг. Кругом одни враги. И что мне делать? Видно, так уж нам суждено – чтобы про нас говорили: враг. Только вот аустерия моя как маленький кораблик трясется на черной воде. Уцелеет или пойдет ко дну? Как будто царь мне одному объявил войну. Ладно, пускай. Короче: я пойду в город и скажу коменданту: так, мол, и так. Бума вы повесили зря, он не виноват. Может, еще удастся что-нибудь сделать. Надо спасать, что только возможно. Я жду, пока не развиднеется.

– Бума не воскресишь.

– Уже не это главное.

– Поверь, смерть Бума на моей совести. Но как я мог отказать ему в просьбе?

– Когда покойник исчезает из дома, это большое несчастье. И надо же было такому случиться у меня! В моем доме. А она где сейчас?

– Казаки забрали ее вместе с бричкой.

– Что значит – забрали?

– Силком.

– И что они сделали с останками?

Ксендз развел руками.

– Пусть комендант ее отдаст. Чтобы похоронить как полагается, по нашим законам.

– Он уже ничем не поможет.

– Что они с ней сделали?

Облили керосином и бросили в огонь. Так мне сказали, я сам уже этого не видел.

– Да будет проклято их имя!

Ксендз перекрестился.

– А Бум тоже не видел?

– Не знаю.

– Как же дорого нам приходится платить! Кто хочет, может войти в наш дом, может убить, опозорить! Как же дорого приходится платить за то, что Бог нас избрал. Как дорого мы платим за нашего Бога!

– Я хотел, чтобы ты стал одним из нас. Помнишь?

– Не помню.

– Ты сидел в своем хедере и ничего вокруг не видел.

– Ну и что?

– Я махал тебе рукой. Звал тебя, заклинал всей своей детской душою.

– Зачем?

– Посмотри! Посмотри! – кричал я.

Старый Таг спрятал лицо в ладонях.

– Другие меня видели, а ты, закосневший в грехе…

– В грехе? В каком грехе?

– ….а ты, закосневший в грехе, притворялся, будто меня не замечаешь…

– И что дальше?

– Я разбил окно. Ударил ногой.

– О, да. Этому я не удивляюсь.

– Выскочили ваш учитель с помощником, хотели меня схватить и наказать. Я наслышан был разных баек про евреев, какими пугают христианских детей. И убежал. Но и ты тогда побежал домой. Я видел, как ты на меня оглядывался.

– Я боялся, что ты придешь в аустерию…

– В другой раз я пришел в синагогу.

– В другой раз?..

Старый Таг встал из-за стола и подошел к окну.

– Да, это было в другой раз, – повторил ксендз.

Старый Таг распахнул окно.

Ворвался воздух, пропитанный дымом и гарью.

На шляхе все было спокойно. Ветерок слегка ворошил сыпкую пыль. Убитая накануне гусарская лошадь исчезла. Дулибские мужики забрали ее и, верно, уже содрали шкуру. Мясо отдадут собакам, а то и сами съедят. Когда тебя поцелует гой из Дулиб, проверь, все ли зубы у тебя целы. Воровская деревня. Сколько копен сена украли у него с поля.

Деревня уже проснулась. Уже подали голос коровы в стойлах, гуси и куры. Перекликаются люди, брешут собаки. Как каждое утро, как вчера, как позавчера. Будто на свете ничего не случилось. Только Аксельродова мельница не пыхтит.

Над городом еще кружится дым. Небо красное от зари. Дым фиолетовый.

Ксендз склонил голову и сложил руки как для молитвы.

Был Судный день. А ксендз сошел с амвона… «Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?» Чем виноват мальчишка из аустерии? «И будете ненавидимы всеми за имя Мое». Одно детское сердце, как лодка Христова, утопало в слезах и звало другое сердце. Из открытой двери ударило жаром и затхлым воздухом. За порогом на каменном полу горели еврейские поминальные свечи, а внутри мерцали свечи в горшках с глиной. С подсвечников, с люстр, висящих на потолке, каплет стеарин. Рубашка прилипает к спине. Евреи в полосатых молитвенных покрывалах с серебряной каймой, закрывающих лоб по самые глаза, ничего вокруг не видят. Чужой может спокойно войти внутрь и даже подойти к возвышению со столбиками и галерейками, что стоит посередине. Росписи на стенах. Ноев ковчег, животные парами послушно идут по доске внутрь, два льва, два тигра, два слона, два жирафа. Ковчег зеленый, звери желтые. И гора с огнем на вершине, а из пламени высовывается рука, которая держит две скрижали, исписанные еврейскими буквами. Зеленое море и головы, много голов, одна подле другой, захлестываемые кудрявыми волнами. От колышущихся покрывал и качающихся тел дрожат огоньки свечей. Раздвинулся занавес, и отворились дверцы еврейского Ковчега. Свитки Торы в разноцветном бархате с золотыми коронами и вышитыми мишурой ладонями с раздвинутыми пальцами – такими же, как на надгробиях еврейских священников. И тут началось: крики, стенания. Молящиеся вышли в проходы между скамьями, под стоны и мольбы упали лицом на землю. Еврейский мальчик из аустерии стоял рядом с лежащим отцом, который что-то кричал своему Богу. Оглядевшись, мальчик закрыл большой молитвенник с желтыми истрепанными страницами. Другое сердце услышало. Мальчик медленно обернулся. Прикинул, куда поставить ногу, и зашагал осторожно между своих единоверцев, погруженных в отчаяние. Под покрывалами тряслись плечи. Мальчик уходил, покидал синагогу навсегда. Самый старый, который стоял согнувшись на ступеньках перед Ковчегом, сейчас вскочит, разорвет на себе одежды и выкрикнет проклятие. Отец схватит мальчика за ухо, спустит штаны и при всех изобьет в кровь. А красные физиономии вокруг будут кричать: мало! мало! Самый старый уже сходил со ступенек, другие тоже поднимались, вставали с грязного пола. Они выбежали из синагоги. Рука еврейского мальчика в его руке была скользкой от пота. Осеннее солнце слепило, в воздухе пахло инеем, тающим на опавших листьях. На площади перед синагогой было светло и пусто. Двери одноэтажных домишек закрыты. Фырчал насос. Кухарка из еврейского дома, а может, дворничиха набирала воду в лейку. Улочки пустые, жизнь замерла, торговли как не бывало. Ни один мужик не приехал из деревни. Все на свете знают, что у евреев Судный день. В церкви ярко горели свечи, но там никого не было. С желтых деревьев падали каштаны. Он набил ими карманы и угощал еврейского мальчика, но тот отказывался. В садах бегали собаки и поднимали лай, когда они приближались к забору. Кто-то кричал на собак. В домах, стоящих только по одной стороне улицы, тоже было пусто. Вокруг казарм на болоте росла высокая трава. Зимой он ходил сюда кататься по льду. На плацу маршировали солдаты в серо-голубых мундирах. Слышны были команды. Он крепко держал потную ладонь мальчика. Уже недалеко. Еще только миновать Общедоступную больницу. Монахини в чепцах везут паралитиков в креслах на колесиках. На скамейках больные в белых халатах, греются на солнце. Рука мальчика выскользнула из его руки. Аустерия закрыта. Куры кудахчут и купаются в песке. Болотистый берег никогда не высыхает. Вода в ручье очень холодная. Они входят не разуваясь. Не бойся, это недолго. Я только сниму у тебя с головы шапку и бархатную ермолку. Зачерпнул воду, струйки льются на макушку, текут по щекам: «Ego te baptizo in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti». [56]56
  Я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа ( лат.).


[Закрыть]Мальчик вырывается. Заслоняет лицо и голову. «Нет! Нет! Нет!» Убегает. Но уже поздно, малыш. Это случилось! Твоя душа спасена! Ты стал новым существом. Святой Дух, который обновляет лицо Земли, обновил тебя, омытого в купели. Напрасно ты кричишь: «Нет!» Теперь ты должен кричать: «Живу уже не я, но живет во мне Христос». Боже, что разные народы соединил в общину, исповедующую имя Твое, удостой очистившегося благодати крещения…

Старый Таг отвернулся от окна.

– Вы были у коменданта, отец?

Ксендз поднял голову над сложенными молитвенно руками.

– Прошу прощения, – сказал старый Таг.

– Говори! Говори, мой мальчик!

– Можно к нему пойти?

– Можно, мой дорогой. Мы должны к нему пойти.

– Я надену субботний халат. Как-никак, у нас уже пятница. Коменданты, как и Бог, любит красиво одетых.

– Пятница, печальный день, самый печальный день недели.

– Пойду переоденусь.

– Мы пойдем туда вместе.

– Если отец так хочет… если вы так добры…

– Это я уже не ради тебя делаю.

– Не важно. Меня одного могут не впустить.

– Могут.

– Надо попробовать.

– А если впустят, что мы ему скажем?

– Что можно сказать коменданту? Его надо просить. Я даже могу упасть ему в ноги. Могу даже заплакать.

– Бума это не воскресит.

– Я все буду делать, как в Судный день. Ведь это и есть Судный день, самый настоящий.

– И что ты ему скажешь?

– Сейчас комендант сильнее Бога.

– Так что ты ему скажешь?

– Надо спасать все, что только можно.

– Но что ты ему скажешь?

– Пойду переоденусь.

– Нас не впустят.

– Посмотрим.

– Меня не впустили.

– Впустят. Скажем, у нас к ним важное дело.

– Что для них может быть важным?!

– Я пойду один.

– Эй, ты! – Ксендз ударил кулаком по столу.

– Зачем сердиться, отец?

– Я пойду с тобой. Мы пойдем вместе. Но у нас есть немного времени. Комендант еще спит.

– Не беда. Постоим у дверей.

– Иди, переодевайся. А я пока умоюсь.

– Почему отец не выпил молока?

– Иди! Иди! По дороге я еще зайду в костел.

Сквозь незашторенные окна в спальню проникал свет раннего утра. Старый Таг повернул ключ в дверце шкафа и достал субботнюю одежду. Он всегда, с детских лет, радовался, переодеваясь в праздник, чтобы пойти в синагогу. Если в старости радуешься тому же, что и в молодости, значит, есть вечность. Это значит, что мир существует и будет существовать вечно, что наша жизнь повторяется, как времена года, как погожие и ненастные дни, холод и тепло. И это приносит покой. Отца в синагоге всегда встречали приветливым кивком, улыбкой, шуткой. Сегодня ты отец, завтра сын будет отцом. Все известно заранее. До вчерашнего дня все было известно заранее. На много поколений вперед. Жизнь шла себе спокойно, как солнце от восхода к закату. Известно было, на каком свете живешь. Но эта ночь! Штиблеты с трудом влезли на отекшие за ночь ноги. Еще бы, такая ночь! Ночь бдения, как при первых родах женщины. Только чтó она произведет на свет? Каким будет новорожденный день? Для кого станет первым, для кого последним? Первый и последний, как два берега, а посередине грех. А я был мал и бегал по лугу, как жеребенок. Хотя у евреев луг и цветочки только для девочек. Для мальчиков – хедер и Хумаш. Но мать говорила мне: иди, побегай. Успеешь еще разбирать цепочки мелких буковок и раскачиваться над желтыми страницами. Мудрая была, по тем-то временам. Первый свой день человек не помнит. И так же, как не знает дня рождения, пусть не знает и дня смерти. Боже, спасибо Тебе за это, и сделай сегодня так, чтобы я не знал, пришел ли уже мой последний день. Сделай так, чтобы сегодняшний день не стал концом жизни. Отучи нас считать дни. Жизнь длится семьдесят лет. Боже, отучи нас считать годы, чтобы мы не умирали ежедневно. Отучи нас думать. Из каждой мысли, как черная птица, вылетает смерть. Ты одарил нас душой. Благодарю Тебя за это. Ты вырывал по кусочку у себя из-под сердца, чтобы наделить ею нас. Как же я должен Тебя за это славить! Как мать фруктами, Ты наделил нас бессмертием. Хорошее вино хранят в хорошем кувшине. Так почему же Ты считаешь, что наше тело – плохая глина, которая из праха восстала и в прах обратится? Разве это справедливо? Чтобы тело было «сосудом стыда и позора»? Так ведь сказано. Разве можно надеяться, что в таком сосуде вино, даже самое лучшее, останется чистым? Глаза и сердце – сводники. Смущают душу, как невесту, еще не вставшую под хупу. Не лучше ли льву, у которого нет души, нет ни мыслей, ни знания? Не лучше ли твари, которая слепа и глуха и не ведает, что живет, но и что умрет – не ведает? Я не хочу умирать. Успею еще. Ты хорошо знаешь, что у меня много сил, лет на десять еще хватит. А если судьба посылает меня в город, чтобы я там погиб? Что это за жертва? Ты хотел жертвы Исаака, но не принял ее, хотя Исаак был святой. А я? Что я такое? Всего лишь прах, сосуд срама и позора. Ну а если мне суждено умереть. Мой отец испустил дух у меня на руках. Все время просил: «Подойди поближе. Подойди поближе». Но ближе уже было некуда. «Я умираю, а ты?» Сын остается в живых, чтобы читать кадиш [57]57
  Поминальная молитва.


[Закрыть]по своему отцу. На могиле, а потом целый год и в каждую годовщину смерти. «Хорошо, хорошо, но я умираю». Кадиш – молитва, которая помогает попасть в рай. «Э, там!» Отец в последний раз покачал головой. Он не верил, что для еврея есть место в раю. Видно, каждый умирающий верит только в ад. Но отец перед смертью велел надеть на него субботний халат и вывести во двор. Чтобы посмотреть на тот клочок земли, «де маты родыла». Явдоха идет со стороны ручья. Значит, все-таки решила вернуться пораньше. Кот медленно переступает лапками, жадно следя за пролетающими мимо ласточками. Он всегда при этом мяукает. Ласточки летают низко, почти над самой землей. После стольких месяцев засухи пойдет дождь. Прибьет пыль на дороге. Петух вытянул шею, что-то высматривает. Люди отгородились друг от друга стенами. Жены хасидов примостились у стены аустерии, а напротив, на земле у коровника дремали Соловейчик с семьей и Бланка с мужем-фотографом. Утренний свет лился с востока. Пожары уже погасли, только дым еще стлался по небу. Из-за облаков брызнули солнечные лучи. Упали на верхушки деревьев в саду, на темный ольшаник над ручьем, на луг, где без присмотра пасутся коровы, на воду, где купаются хасиды. Прыгают в воду, кто нагишом, кто в белых кальсонах, и бултыхаются под мостками. Где поглубже, плавают. И кричат. Аж до аустерии долетают их крики: «Блаженство! Блаженство! Блаженство быть евреем!» Вода бежит по высохшему руслу тонкой струйкой. А зарядит дождь – поднимается по самые болотистые берега. Тогда можно от черных ольх доплыть до Аксельродовой мельницы. К счастью, вода не запрещена. Вместо сотен запретов Моисей мог написать в Торе: все, что радует глаз и ласкает нёбо, дозволено всем народам мира, кроме евреев. Если бы Моисея, которого нарекли «выловленным» из воды, не спасла река, кто знает, разрешалось бы евреям плавать. Мы многим обязаны египетской реке. Кстати, и тому, что в корзинке из тростника спасены были тысячелетия бед и скитаний. Из воды вышло все. И грех вышел из воды. Солнце уже клонилось к закату. Он остался на берегу один, когда из ручья вышла голая девка. Ноги у нее были красные от холода и такими остались уже навсегда. «Тебя как звать?» – «Явдоха». – «Откуда ты?» – «З села». – «Что делаешь?» – «Коровы пасу». – «Будешь у меня служить?» – «Буду». Перед смертью жена сказала ему: «Мог бы подождать, пока я умру». Он отвернулся от окна. На полу, рядом с латунными подсвечниками, лежала Асина смертная простыня. Над этими подсвечниками мать плакала каждую пятницу вечером. Маленькая, худенькая, она пережила мужа и десятерых детей. Сама на рассвете относила их на кладбище, обернув в полотно. «Что делать? Куда пойти?» Заламывала руки, когда ребенок умирал, задыхаясь от нарывов в горле. Выжили только он и сестра. Ради нее приходил в аустерию ксендз, когда еще не был ксендзом. Он уже был не маленький, но по-прежнему забивался в темный угол, когда мать зажигала в латунных подсвечниках свечи живых и умерших детей. Плакала сперва тихо, потом все громче. Так плачет мать Рахиль, когда встает ночью из могилы на дороге в Вифлеем, чтобы попрощаться с отправленными в изгнание сыновьями. «Удержи голос твой от рыданий и глаза твои от слёз, ибо возвратятся они из земли неприятельской». «А ты препояшь чресла твои, и встань, и скажи им все, что Я повелю тебе; не малодушествуй пред ними, чтобы Я не поразил тебя в глазах их». Уже настал час утреннего Провозглашения… «Благословен Ты, Господь, внемлющий молитве…»