Текст книги "Аустерия"

Автор книги: Юлиан Стрыйковский

Старый Таг вышел первым и отвел их в кухню.

– Тут и располагайтесь. Садитесь где кому нравится. Разбивайте лагерь где угодно и как угодно, а я сейчас схожу в коровник, Бог благословил меня коровником и всяческим добром, принесу соломы, постелю, как Господь повелел, на полу, и вы сможете прилечь. И, с Божьей помощью, спокойно отдохнете. Аминь. Одну ночь! Ничего не поделаешь! А грудные пускай лягут с матерями на кровать. – Железная кровать в углу была покрыта черным одеялом. Старый Таг подкрутил фитиль в висящей на стене лампе с круглым зеркальцем. Нагнулся и вытащил из-под кровати оплетенный проволокой конюшенный фонарь. Встряхнул. Забулькал керосин. Старый Таг снял закопченное стекло и зажег круглый фитиль.

Выходя, на минутку задержался в зале.

Хасиды раскачивались, шепча молитву. После громкого пения настала тишина.

Крамер, Апфельгрюн и Соловейчик тоже стояли лицом к востоку.

Один только Притш сидел за столом.

Старый Таг поставил фонарь на пол и подошел к владельцу концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею.

– Не пристало так. Я-то уже раньше помолился. Вам молиться необязательно. Достаточно просто стоять. Зачем обижать других?

Притш ничего не ответил. Вздохнул и встал.

Сверху сбежала Лёлька в халатике, накинутом на ночную сорочку.

– Дедушка, маме плохо!

– Иди наверх. Я сейчас принесу капли. Не оставляй маму одну. Голова, наверно, болит? У нее всегда, когда не нужно, болит голова. Ну, иди уже, иди! – Старый Таг повернулся и пошел в спальную комнату. Медленно открыл дверь.

В нос ударил свечной дух.

Гершон и Бум сидели на кровати. Молча. Гершон поднял голову.

– Я уже хотел уйти, – сказал он и встал.

Старый Таг сердито махнул рукой, и Гершон сел обратно на кровать.

Капли были в ящике ночного столика, в темном пузатом пузырьке. Старый Таг поднес пузырек к трепещущим огонькам свечей, поглядел на свет и спрятал в карман.

– Я сейчас вернусь, – сказал Гершону, закрывая за собой дверь.

В сенях старый Таг поднял фонарь и посветил себе. Четвертая ступенька сломана. Провалилась сразу после смерти жены. Он так ее и не починил. Починит завтра. Завтра… Жену звали Хая. Хая значит «жизнь». Вообще-то, она сразу после рождения Эли начала хворать. Но сейчас надо починить ступеньку, чтобы не случилось новой беды. Свои уже знают каждую наизусть. Но столько новых людей, не приведи Бог, кто-нибудь сломает ногу. А освещать лестницу нельзя, свет, который просачивается из щелей, больше бросается в глаза. Сегодняшняя ночь самая опасная, Боже, укрой мой дом темнотой, или пускай, как в Египте, падет густая осязаемая тьма, чтобы ненавистники наши три дня и три ночи не могли нас увидеть. Святое стадо, ты не знаешь, сколь велика опасность. А тут вдобавок лежит она, лежит на земле. Я беру на себя этот дом смерти. Но завтра пятница. Когда ей сошьют смертное платье? Не дай Бог, не успеем до субботы! Смерть в субботу! Цадик молчит и молчит. «От молчания еще никто не уставал», – сказал раввин из Чорткова. Но молодые эти, точно расшалившиеся жеребята, будут петь, будут плясать. Старый Таг еще в сенях шепнул рыжему на ухо: у меня в доме смерть. Покойница лежит, еще не очищенная, предупреждаю! Как бы кто ненароком не осквернился. Рыжий причмокнул языком, остановился на секунду, потом шикнул: тихо, ша! – и показал на цадика, которого вел пекарь Вол. Старый Таг взял цадика под другой локоть. А ну как начнут петь, когда в соседней комнате лежит она? Хотя… если цадик ничего не имеет против, то я тоже. А казаков это может остановить. Когда они увидят поющих евреев, то на минуточку удивятся, и этой минутки будет достаточно, чтобы в них поостыла дурная кровь. «Бог мой, Ты скала моя, щит мой, спасение мое, на Тебя я уповаю». Еще только гусара этого мне не хватало. В штанах вон сколько, а мозги куриные. Не захотел спрятаться в подпол. Мамка, когда вошла в кухню, закрыла окно, чтобы цадиков сынок, упаси Бог, не простудился. Это значит, что гусар выскочил в открытое окно. Благодарение Богу, одной напастью меньше. А если его поймают? Гой гою плохого не сделает. Ну, заберут у него саблю, револьвер и все эти побрякушки. Без этого можно жить. Не надо было его впускать. Первый гнев – лучший гнев. А потом уже слишком поздно.

– Голова болит? – спросил он невестку.

Мина лежала в кровати – одно мокрое полотенце на лбу, другое на сердце.

– Ох! – простонала она.

Старый Таг отсчитал капли на кусочек сахара. Лёлька держала стакан с водой – запить.

– Так плохо, как сегодня, маме еще никогда не было. – Лёлька вытерла нос рукавом халатика. Глаза у нее были заплаканные.

– Дура ты, – пробормотал старый Таг.

– Она права, – простонала невестка. – Нельзя без конца говорить «дура» Все у вас дуры.

– Хорошо. Завтра позову доктора. А где эта толстая, коротенькая? Разве ее здесь нет? Она же пошла наверх спать.

– Госпожа Вильф? – спросила Лёлька. – Заходила на минутку. Даже прилечь не захотела. Ждала только, пока господин Вильф уйдет. – Лёлька ухмыльнулась.

– Был уже тут Вильф, пару раз заходил ее искать, – слабым голосом сказала невестка старого Тага.

– Тебе лучше, Мина?

Она с трудом помотала головой.

– Сейчас будет лучше. Лежи спокойно. Лёлька еще раз даст тебе капли, но попозже, не сразу. Я должен отнести солому в кухню, потом снова зайду. Не бойся, у тебя ничего страшного.

– Солому? Зачем солома? – застонала Мина. – Боже! Боже! Представляю, какой завтра будет пол! Завтра пятница! Когда я успею что-нибудь приготовить к субботе?

– Явдоха отскребет, не беспокойся.

– Ох, эта Явдоха!

– Спи!

Старый Таг закрыл дверь. Перед сломанной четвертой ступенькой опять остановился. Постоял, прислушался. В зале все еще тихо читали «Восемнадцать благословений». На улице, слава Богу, тоже было тихо. Пусть только пройдет первая ночь! В Дубецко хоронили мертвых в двенадцать ночи. Казаки Хмельницкого изнасиловали всех женщин, а полгорода мужчин убили. Жители боялись днем выходить на улицу. Рассказ об этом пугал людей сотни лет! Бедная Ася, первая жертва! Я бы уже хотел видеть ее погребенной по всем законам и обычаям. Дед, да будет благословенна его память, ездил аж в Брацлав к правнуку Бешта, [37]37
  Бешт, акроним от Баал-Шем-Тов (1700–1760), – основоположник хасидизма.


[Закрыть]а бабушка, мир ее праху, занималась корчмой. Тогда еще не стыдились говорить «корчма». Сейчас – только аустерия. Дед, когда у них умерла дочь, запретил жене плакать. Мертвый в душе смеется над теми, кто его оплакивает, как будто они ему говорят: хорошо бы тебе еще пожить на этом свете, познал бы больше страданий и вкусил больше горечи. Мы верим, что тот свет существует. А этот? Где он, этот свет? Ведь у нас здесь – сущий ад. Каково человеку висеть на волоске посреди моря, когда вокруг бушует ураган и волны до небес? А это наш мир. Сам Бог сокрушается, глядя на него, и говорит: зачем Я это сделал? Плачет теперь и бьет себя в грудь. И на это отведено шесть тысяч лет. Хаос продолжался две тысячи, наш мир простоит две тысячи, и от прихода Мессии до конца света тоже пройдет две тысячи лет. Один только хаос вон сколько длился! Что хорошего могло из этого получиться?! Человек в самом себе носит силки для греха: глаза и сердце – орудия искушения и зла. Зло есть подножье добра? Некоторые так говорят. Нет. Зло – низшая ступень добра? Нет. Если зерно плохое, то и колос плохой. Откуда человеку быть хорошим? Почему мир должен быть горьким лекарством? Бог – никудышный врач. Мог ведь дать людям сладкое лекарство. Чудеса – это заплатки, так святые пытались исправлять мир. Твой дырявый мир!

А мой Бумек сидит и плачет: «отошло от дщери Сиона все ее великолепие». Бедный мальчик. Бумек! Бумек! Я тебе приведу пример. Эту историю я слышал от своего деда, который ездил в Брацлав к святому Бешту. Есть большая гора, а на этой горе большой камень, а из-под этого большого камня вытекает чистая вода. А на другом краю света есть душа. И душа эта всю жизнь томится от жажды и мечтает о том источнике с чистой водой. Но не придет душа к тому источнику и не утолит своей жажды. Только когда явится Мессия… она должна ждать пришествия Мессия! Но тогда уже всем будет все равно. А пока что сердце может разорваться.

Старый Таг распрямился.

Он стоял как раз над четвертой ступенькой. И упал бы, если б вовремя не очнулся.

Быстрым шагом вышел из сеней во двор.

Во дворе торчало вверх двойное дышло, обод колеса сверкал, а повозка почти вся оставалась в тени.

Лошадь пекаря Вола мотала головой в мешке. Из торбы с овсом торчали только остроконечные уши. Лошадь фыркала.

Белый кот потерся о ноги старого Тага. Потом вдруг отпрыгнул и исчез в саду за коровником.

Старый Таг обо что-то споткнулся, посветил фонарем. Это был ботинок Бланки, жены фотографа Вильфа.

С крыши сарая, служившего также коровником, скатывалась серебряная луна. Изнутри повеяло теплым запахом молока и навоза. Желтый свет выхватывал из темноты головы и туши разлегшихся по-царски коров. Две коровы, одна белая, другая рыжая, жевали во сне. Явдоха сегодня не подстелила им свежей соломы. Она не спала. Старый Таг это почувствовал, не видя ее, сразу же, едва переступил порог. Только сейчас глянул украдкой. Явдоха лежала на подстилке над яслями, лежала на животе, подперев руками голову, в одной только рубашке, до половины прикрывающей груди. Во рту поблескивали влажные зубы.

– Не спишь еще? – спросил Таг.

Явдоха ничего не ответила.

– Где лесенка? – спросил он.

– А вон тамка…

– Как же ты залезла?

Лесенка была прислонена к снопам обмолоченного жита.

На верхней перекладине стояла Бланка. На нижней, на одной ноге, уже собираясь спрыгнуть, – гусар. Убежал, да недалеко.

Фотограф Вильф держался поодаль, но, увидев старого Тага, приблизился, подбежал, придерживая съехавшую набок широкополую шляпу. И остановился перед самой лесенкой.

Гусар соскочил на землю, козырнул и повернулся через плечо.

Бланка осталась наверху.

– Уберите фонарь, слепит глаза, – сказала она.

Старый Таг заслонил фонарь рукой.

– Теперь не слепит? – спросил.

– Спасибо. Слава Богу, что вообще кто-то пришел. Слава Богу, что вы пришли. Скажите ему…

– Кому? – спросил старый Таг.

– Ему. – Бланка показала пальцем на мужа. – Пожалуйста, скажите ему, что… – Бланка хватала ртом воздух.

– Кстати, – пришел ей на помощь старый Таг, – цадик как раз спрашивал, где отец убитой девушки, невинной девушки, которую убили казаки, которая, возможно, стала искуплением для всего Израиля.

Вот-вот! – обрадовалась Бланка. – Сами ему скажите. Его дочь убили казаки… – Приподняв одной рукой широкую юбку, а второй держась за лесенку, она стала торопливо спускаться. – Дочь умерла. А ему всё чего-то мерещится! Стыд какой! Отец, называется! В такую минуту думать только о таких вещах!

– Бланка!

– Что – Бланка?

– А гусар этот?

– Прошу тебя, даже не подходи!

– Скажи только одно слово.

– Что тебе нужно?

– Гусар этот?..

– Гусар? Я знаю? Откуда мне знать? Я что, с ним знакома? Впервые вижу. Или я по-венгерски умею? Слова сказать не могу!

– Бланка!

Бланка остановилась на полдороге.

– Скажите ему, что я для него никакая не Бланка. С сегодняшнего дня всё – конец!

– Бланка, как ты можешь?

– А так! Как я могу? Уже не могу. Я уже не могу так жить. Ни минуты покоя. Сюда не смотри! Туда не смотри!

– Я тебе так говорил? Когда?

– Необязательно было говорить! Я видела.

Старый Таг высоко поднял конюшенный фонарь:

– Где этот психованный гусар?

Задняя дверка была открыта. Из сада повеяло холодом. Черные деревья, кусты; поблескивала нескошенная трава, теребимая легким ветерком.

– Перепрыгнул? Опять через что-то перепрыгнул? Кажется, через забор. Был гусар, нет гусара. И опять все в порядке. Нечему удивляться, господин Вильф. А Бланка пусть идет наверх спать. Только тихо, а то у моей невестки голова болит. А вы, господин Вильф, посидели бы немножко возле покойной дочери. – Старый Таг втянул голову в плечи. – Жену оставьте в покое. Нечему тут удивляться. Ибо таков путь женщины. Женщина ест, утирает уста и говорит: я не сделала ничего плохого. Может, и вправду так. Да и что тут можно поделать? Сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Даже Аристотель, величайший из мудрецов, говорил, что мир подобен весам: упади на чашу одним зернышком больше, земля бы перевернулась. А сам Аристотель попался в сети красивой женщины и погиб. Если уж великий мудрец может оступиться, что говорить о таком глупом создании, как женщина?

Бланка и фотограф Вильф уже стояли рядом и разговаривали. Что ж, она не худшая из женщин.

Старый Таг залез на лесенку, прислоненную к стене обмолоченных снопов, стал сбрасывать вниз солому. Посмотрел на подстилку. Явдохи не было.

– Помогите мне отнести солому в кухню. Там маленькие дети ждут. Помирились, и слава Богу. Главное, чтобы в доме был покой. И слава Богу, что гусар убежал. Одной заботой меньше. Господин Вильф, выгляните в ту дверку, нет ли его, случайно, в саду. Если казаки его тут найдут, ему ничего не сделают, а вот меня повесят.

– Его могут поймать? – Бланка отпрянула от мужа.

– Могут.

– Ты слышала: ничего ему не сделают, – успокаивал ее фотограф Вильф.

– Да это же человек!

– Верно! – согласился старый Таг. – Прошу вас, возьмите по два снопа.

– Охотно! Охотно! Ты не бери, Бланка! Я возьму твои.

– Идите. Я сейчас приду.

Старый Таг сошел вниз. Поднял фонарь и осветил коровник.

– Как ноги, Бланка, – болят еще?

Бланка подобрала валяющиеся во дворе ботинки – сперва один, потом второй.

Старый Таг подождал, пока они скроются в сенях. Задул фонарь.

– Явдоха!

Никто не отозвался.

Старый Таг вышел через заднюю дверку в сад. Позвал негромко:

– Явдоха!

Зашелестел куст. Прибежала, шумно дыша, Явдоха.

– Ты где была?

Явдоха фыркнула:

– А вам заси?!

– Ты!

– Пусты, черт старый!

– Иди ложись спать! И чтоб никуда не смела уходить!

– Мэни не хочется спаты.

– Поймаю тебя с гусаром, убью обоих.

– Пусты, черт старый!

Явдоха оттолкнула его и через заднюю дверку вошла в коровник. Взяла лесенку и полезла наверх на свою лежанку.

В темноте на ступеньках смутно маячили ее толстые икры. Сейчас не заметно было, что они красные. Ноги у нее красные зимой и летом, такими он их увидел в первый раз, выходящими из студеного ручья.

Чуть погодя Явдоха спрыгнула обратно вниз и выбежала во двор.

Старый Таг крикнул ей вдогонку сдавленным голосом:

– Явдоха! Явдоха!

Догнал ее только в сенях.

– Спятила? Куда бежишь? В рубашке! Ненормальная! Его же там нет.

Внезапно открылась дверь залы.

Вышли Крамерша с дочкой. У обеих к носу прижаты платочки.

– Невозможно так! Не дают открыть окно! Того и гляди начнется эпидемия! Желтуха какая-нибудь или тиф! И деваться больше некуда!

– Я вам подскажу куда. – Старый Таг указал на лестницу. – Идите наверх. Там лежит моя невестка, но это не важно. Осторожней на четвертой ступеньке. Завтра я починю. Всё откладываю. Сын даже один раз чинил. Завтра обязательно сделаю. Вон туда…

В углу стояли фотограф с женой. Он держал в охапке все четыре снопа.

– Может, и вы бы пошли наверх? – обратился старый Таг к Бланке. – Один человек еще поместится. Явдоха! А ну-ка отнеси солому. Туда, на кухню.

Явдоха повиновалась.

– Ну, идите, идите, – уговаривал старый Таг.

– Попробую, – сказала Крамерша и взяла дочь за руку.

Бланка не сдвинулась с места.

Старый Таг вздохнул, вошел в залу. Заглянул в кухню.

Явдоха разбрасывала по полу солому.

Выходя, заметила свой платок, которым была завешена лампа, и приостановилась. Увидела взгляд старого Тага. Опустила голову и вышла.

Кантор, сын кантора, сидел на краешке лавки; прямую ногу спрятал под стол, а кривую выставил напоказ.

Он запел псалом:

– «Начальнику хора. Псалом Давида…»

И прервался, но никто не подхватил мелодии.

– «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» – продолжал он все громче. Голос крепчал, переливался трелями и руладами, внезапно переходил в тихий шепот, постепенно набирал мощь и выплывал из груди, а затем из горла без малейших усилий. При слове «Господи» голос будто отступал назад перед прыжком, каждый слог пелся по-иному, раздельно. Пение сопровождалось возгласами, стонами, мелодичными вздохами. Кантор поднимал голову, закрывал глаза, шея у него дрожала, как у птицы. – «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой – скала моя; на Него я уповаю… – Кантор, сын кантора, умолк, но ненадолго. Продолжил: – В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал…»

– Хватит! Довольно! – Юнец с едва пробившимся пушком на лице замахал в воздухе рукой. – Пусть кто хочет поет по-своему, а я не псалмовый еврей. Я ручным трудом не занимаюсь, и все мы тут не водовозы. У нас есть собственные песни.

Кантор, сын кантора, положил руки на стол. Перестал дирижировать. Его прервали на самом трудном псалме. Когда в Судный день стоны и плач, несущиеся из всех синагог, преграждают путь молитвам, и они толпятся у Бога под окном, и может так случиться, что не достигнут Его ушей, этот псалом «На Него я уповаю…» сметает запоры и отворяет дверь к Создателю.

– У нас есть собственные песни! – выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.

– Пой, певец! – кричали хасиды. – Псалом псалмом, но ты пой!

– Пой, певец, чтобы эхо неслось, – захлопал глазами рыжий, – цадик велит петь. Цадик велит веселиться.

Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:

 
Где живет Бог
Кто знает
Где живет Бог
Я знаю
Где открыта дверь
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где открыта дверь
Кто знает
Где открыта дверь
Я знаю
Где дом
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где дом
Кто знает
Где дом
Я знаю
Где чисто
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где чисто
Кто знает
Где чисто
Я знаю
Где живет скромный
Где живет Бог
Где открыта дверь
Где дом
Где чисто
Где живет скромный…
– Где дом
Где чисто
Где живет скромный, —
 

вторили остальные хасиды.

Старый Таг смотрел под стол.

Поющие уже хлопали в ладоши. Поющие уже отрывали подошвы от пола.

Старый Таг заломил руки.

– Милые мои, дорогие! – закричал он. – С чем можно сравнить сегодняшний день? Кто знает? Сегодняшний день можно сравнить с днем, когда был разрушен Храм. Разве в такой день можно петь? В такой день нельзя петь. Разве не нужно скорбеть, как Иеремия об Иерусалиме? Разве можно в такой день хлопать в ладоши? Разве можно, не приведи Господь, танцевать? Я знаю, никому из вас не до плясок. В такой день должен быть траур. Я говорил, я предупреждал, что в доме лежит она. – Он показал на дверь спальной комнаты.

– Что этот еврей несет? – крикнул рыжий. – Когда он говорил? Кому говорил?

Старый Таг схватил рыжего за реденькую остроконечную бородку. Пытался что-то ему сказать.

– Когда придет Погребальное братство? [38]38
  Все приготовления, связанные с похоронами, осуществляют специальные «Погребальные братства» ( Хевра кадиша), ответственные за исполнение требований еврейского погребального обряда.


[Закрыть]– Рыжий размахивал руками и не давал слова сказать старому Тагу. – Горе мне! Смотрите на меня! – кричал он.

– А кто – она? – спросил кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого.

– Девушка.

– Горе мне! Смотрите на меня! – восклицал рыжий.

– Дайте ему сказать! – кричал самый красивый, с золотыми завитками пейсов. – У него что-то есть на языке.

– Что случилось? – Самый старый приложил ладонь к уху, уставился на широко разинутый рот рыжего. – Ничего не слышу.

– Перед вами грешник! – надрывался рыжий. – Поглядите на меня хорошенько. – Он тряс головой и зажмуривался. – Я стою и грешу. Говорю и грешу. Смотрю и грешу. Я по самую макушку погряз в грехе! Ха? – Он вдруг открыл глаза и посмотрел на цадика. Приблизил к его губам ухо. – Хорошо. Да! Да! – вскрикивал он. – По улице ходит смерть. Я из рода когенов. [39]39
  Когены – еврейское сословие священнослужителей из рода потомков Аарона.


[Закрыть]Я коген…

– Я тоже из рода когенов, – кричал юнец с едва пробившимся пушком на лице. – Угроза смерти смывает грехи. Нельзя выходить в такую ночь – опасно для души!

– Что там они знают. У меня пусть спросят, – громко произнес Соловейчик.

– Почему я не уехал вместе с сыном? – вскочил с места пекарь Вол. – Я поеду, ребе, можно мне уехать?

– Что он сказал? – очнулся рыжий. Посмотрел на пекаря.

Пекарь подошел к цадику.

Голова цадика была опущена, лицо утопало в окладистой бороде. Гладкие веки сомкнуты.

– Ребе, – попросил пекарь, – благослови меня в путь.

Рыжий захлопал в ладоши. Оттеснил пекаря от цадика.

– Великий святой цадик велел мне остаться. Он сказал, что я могу остаться. Да будет он благословен.

– Ребе, – пекарь Вол зашел с другой стороны, – я прошу благословить меня в путь.

– Если он может остаться, – хлопал в ладоши юнец с едва пробившимся пушком на лице, – то и я могу остаться. Когда жизнь под угрозой, разрешается даже в субботу разжечь огонь. Ради здоровья. Нам, когенам, все нипочем.

– Ребе, – пекарь протянул руку, – благослови меня в путь, чтобы я без помех вернулся домой…

Цадик подал ему кончики пальцев.

Рыжий, откинувшись назад, засунув руки в косо прорезанные карманы лапсердака, смотрел на пекаря.

– Я тоже возвращаюсь. – Апфельгрюн вскочил. – Возьмете меня с собой? Хватит, сыт по горло. Нечего мне тут сидеть. Жены у меня нет, дочки нет. Что они мне сделают?

Рыжий поднял обе руки, повернулся кругом и втиснулся между цадиком и пекарем.

– Сейчас! Сейчас! Не так быстро! Господин еврей! Подожди! Мудрец! Посмотрите на этого мудреца! – Рыжий взял пекаря за подбородок. – Возвращаюсь? Ноги в руки и домой? Ох! Не так быстро! Что у нас, бесхозный мир? А цадик? Тебе плевать? Цадик – это пустое место?

– Цадик уже дал мне руку на дорогу, – чуть не плача сказал пекарь. – Караул, спасите! Чего вам от меня нужно?!

– Руку – ну хорошо, дал руку. Два пальца. Цадик – это цадик. Но спрашивать надо меня. Он занят более важными делами. Кто может знать, где он сейчас? Сидит здесь, а сам где-то высоко. Ловит ангелов. Он хорошо знает, что делается вокруг. Он не станет раздумывать, надо пекарю ехать, не надо пекарю ехать. Никаких повозок. Никаких лошадей. Мало он еще намучился, чтобы снять с меня грех пребывания с ней под одной крышей? Ты слышал, что он мне сказал? По улице ходит смерть. Душа в опасности. А ты мне тут поднимаешь гвалт и кричишь «караул»! Фе! Постыдился бы! И это называется благочестивый еврей! Сиди здесь и не выходи! У тебя тоже есть жена и дети, хочешь, не дай Бог, навлечь на себя и свой дом величайшее несчастье? Тьфу! Не мои уста это сказали.

– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – сплюнули хасиды.

– Ничего мне не станется, – упорствовал пекарь. – С моим сыном, благодарение Богу, ничего не случилось, так и со мной, с Божьей помощью.

– А почему ты так уверен, что с твоим сыном… – спросил рыжий.

Пекарь Вол посмотрел на рыжего, потом огляделся вокруг.

– С ним что-то случилось?

– Ничего с ним не случилось. Я ничего не слышал. Так только говорится. Не это главное. Главное, ты не подумал, что будет с нами, с нашими женами. Ты подумал об этом? А, видишь!

– Я завтра приеду и заберу всех. Приедем с сыном на двух повозках.

– Завтра! Завтра! Приказываю тебе, еврей, именем цадика, сядь и сиди! И пусть уже это будет конец!

– Ничего не понимаю, – возмутился владелец магазина модельной обуви Апфельгрюн. – Чтоб человек не мог на собственной лошади, в собственной повозке поехать куда ему хочется и когда захочется?

Притш закашлялся и прикрыл платком рот.

– Впервые я с ним согласен, – кивнул он в сторону Апфельгрюна. – Его повозка и его право.

– Хочет ехать, пускай едет, – отозвался Соловейчик, – право каждый имеет, но он не знает, что с ним может приключиться. У него могут спросить пропуск.

– Пропуск? Это еще что такое? – удивился пекарь.

– Узнаете. Все вы узнаете.

– Зачем пугать? Я не из пугливых, – ответил Вол. – Пропуск? Пусть будет пропуск. Бог на столько всякого разного дал, даст и на пропуск.

– Я никого не хочу пугать, но мне вспоминается Кишинев. Лет десять назад. Жена была беременна старшей дочерью, Ленкой.

Опять он за свое, – простонал Апфельгрюн.

– Я помню Кишинев, послушайте, послушайте, что вам стоит. Это было как раз накануне погрома. Пьяный казак вломился к родителям жены. Набросился на мою золовку. Но прибежал тесть с топором. Казак испугался и удрал. Но что бы было, если б его убили? Не дай Бог! Поэтому я все время говорю и повторяю: бежать от них надо! Как можно дальше!

– Что бы было? Все равно ведь было. На следующий день этот погром. Уж лучше б убили казака, – сказал пекарь Вол.

– По-вашему, только этого не хватало! – вспыхнул Соловейчик. – Стыдно так говорить! Фе! Стыдно!

– Стыдно? Пускай будет стыдно! И не надо меня учить! Я свое прожил и не позволю всякому себя учить.

– Всякому! Кто б говорил! Что ты там у своей печи знаешь? Да всем твоим булкам грош цена в базарный день!

– Что? Повтори! – Пекарь Вол выскочил на середину залы.

Соловейчик промолчал и сел обратно на лавку.

– Ой, евреи, евреи, – качал головой переплетчик Крамер, – из-за такой ерунды ссориться! Мало вам еще бед!

– Ша! – Рыжий ладонью ударил по столешнице. – Цадик возвращается в себя! – Он приложил ухо к губам цадика. – Ребе хочет перекусить. Найдется у вас что-нибудь? – обратился он к старому Тагу.

– Все съедено, все выпито. – Старый Таг развел руками.

Рыжий достал из кармана завернутую в платок булку и положил на стол. Цадик шепотом прочитал над хлебом благословение.

– «…выращивающий хлеб из земли», – закончил, повысив голос.

– Аминь, – ответили хасиды, глядя на пальцы цадика.

Цадик отломил кусочек величиной с маслину, поднес к губам и долго жевал.

– Уже? – спросил рыжий и спрятал сверточек с булкой обратно в карман.

Цадик перестал жевать.

Рыжий оглядел хасидов и воскликнул:

– Достойные, вознесем благословение.

– Вознесем благословение! – прозвучало в ответ.

Цадик шептал молитву, а остальные тихо повторяли за ним. Время от времени, будто рыба из воды, выскакивало чуть более громкое слово.

Вдруг юнец с едва пробившимся пушком на лице снова завел свою песню:

 
Где живет Бог
Кто знает…
Другие подхватили:
Где живет Бог
Кто знает…
 

Дальше юнец пел уже один, а остальные хлопали в ладоши и повторяли: «живет Бог, живет Бог, живет Бог».

Юнец с едва пробившимся пушком встал и взял за руки обоих соседей, самого красивого с золотыми завитками пейсов и самого высокого с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта.

Старый Таг подбежал к нему:

– Разве так можно? Подумайте сами, дорогие вы мои! Я уже вам один раз сказал. Она в доме. А вы хотите танцевать? Теперь каждый день может стать последним!

– Конец света? – Юнец с едва пробившимся пушком на лице склонил голову набок и прикрыл глаза.

– Да, конец света! – крикнул старый Таг.

– Ну и что? – Юнец засунул пальцы за отвороты лапсердака. – Значит, мы услышим рог Мессии.

– Я уже слышу его шаги. – Он опустил руки и сел на лавку. – Танец поднимает человека на три пяди над землей. А Мессия – в пении.

Кантор, сын кантора, сидел в конце стола, около мальчика с глазами на пол-лица, высунув вперед кривую ногу.

– О, да, – воскликнул он, – всё в пении! Избавление придет через пенье. Для ангела музыка – все равно что добрый поступок человека. И обруч вокруг солнца вертится, как музыкальный волчок, пронизывая все небеса. Отец мой, да будет благословенна его память, рассказывал мне, как еврей учитель вел детей в синагогу молиться. И что же делает сатана? Оборачивается вурдалаком, подлый пройдоха, по-собачьи лает, детей пугает, дети врассыпную, а он ну колотить их палкой, хлестать без разбору плетью, кого смолою мазнет, кого огнем обожжет. Раз, раз, и окончена битва, бах, бах, и конец молитвам. Что же делает еврей учитель? Конечно, как всякий человек плачет. А вурдалак лает и скачет. «Не убивай беззащитных овечек! Я за душу твою поставлю три свечки». А вурдалак знай себе смеется-хохочет. Еврею учителю худо, силы уже на исходе, он плачет и думает: не на что надеяться вроде. И тут с губ его последняя песнь слетает, предсмертную исповедь он, как каждый еврей, начинает. Глядь, вурдалак-пройдоха хвост поджал, точно пес побитый, в брюхе бурчит, обоссался, простите, смердит как мужик немытый. Обещает: я зло позабуду; клянется: я детей больше трогать не буду. Упрашивал, лил слезы, но поздно, раньше надо было просить за грехи прощенья. Вот так вот еврей учитель детей своих бедных спас. А с неба глас: будет тебе за это награда – ты дождешься прихода Мессии.

– Мессия? Что ты знаешь о Мессии! Я вам расскажу о Мессии. – Юнец с едва пробившимся пушком на лице вскочил. – Расскажу историю, которая случилась с Бештом

ИСТОРИЯ О СВЯТОМ БЕШТЕ, КОТОРЫЙ ЧУТЬ БЫЛО НЕ ПРИВЕЛ МЕССИЮ

– начал юнец.

– Ой! Ой! Ой! – прошелестело в зале аустерии.

– Мессия! Слушайте! Мессия!

Юнец поднял руку:

– Не в субботу и не в праздник, еще оставалось несколько дней до Симхат-Тора, [40]40
  Симхат-Тора (радость Торы – ивр.) – праздник Торы, последний день осеннего праздник Суккот, когда завершается и начинается заново годовой цикл чтения Торы.


[Закрыть]задумался святой Бешт. Сидит и думает. «Что случилось? – спрашивают друг у друга ученики. – Что случилось?» – спрашивают. «Еще сегодня я вам сюда приведу Мессию. Но чтоб никто не смеялся!» Святой цадик Бешт опоясался шелковым шнурком и призвал Авраама. И Авраам пришел, прочитал раздел из Торы и ушел. Потом Бешт призвал Исаака, потом Иакова, а потом Моисея. И все они прочитали каждый по разделу Торы и ушли. Счастливые и благословленные. А потом синагогу объял трепет, и из этого трепета случился сильный ветер, и святой Бешт пошатнулся, обеими руками схватился за биму, [41]41
  Бима (кафедра – ивр.) – особое возвышение, с которого в синагоге читают Тору.


[Закрыть]на которой стоял стол, на котором лежали свитки Торы, из которых каждый читал свой раздел. И что есть мочи крикнул: «Мессия! Мессия! Ты меня слышишь?» В синагоге отозвалось эхо – и больше ничего, тихо. «Ты со мной шутки не шути! Приказываю тебе немедленно явиться, как явились наши святые праотцы – Авраам, Исаак, Иаков – и Моисей, наш учитель. Ты что, считаешь себя лучше их? И не говори мне, что еще не пришло время. Я здесь, внизу – мне лучше знать. Посмотри, как мои евреи мучаются и страдают, и нет этим мученьям конца. Я, Бешт, сын Элиэзера, уже не могу смотреть на страдания нашего народа». И тогда поднялась страшная буря с молниями и градом, и сделалась темнота, и в этой буре и темноте сделалась маленькая минутка тишины, и вот-вот уже должен был явиться Мессия, и закончились бы все невзгоды, тревоги, болезни и смерть. Но тут любимый ученик Бешта громко рассмеялся. Сатана нашел к нему путь. Ученик, чьего имени никто не знает и не узнает, стал где-то священником. Любой священник в любом городе может оказаться этим учеником Бешта, да будь он проклят. А святой Бешт так огорчился, что умер.

– Ой! Ой! Ой! – стонали хасиды.

– Да будет стерта память о нем и имя его! – прошептал старый Таг и закрыл глаза.

– Да падут все болезни и казни египетские на его голову!

– Пусть его настигнет такая смерть, чтобы даже самой маленькой косточки от него не осталось, а теперь все скажем: аминь! – завершил проклятия рыжий.

– Аминь! Аминь! Аминь!

– Такое несчастье! Душа Бешта в раю, – вздохнул один.

– В двух шагах от избавления, – вздохнул другой.

– С тех пор уже двести лет прошло, – вмешался старый Таг, – а Мессии все нет, что-то его не видно.