Текст книги "Аустерия"

Автор книги: Юлиан Стрыйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– О, Мессия! Мессия! – запел юнец с едва пробившимся пушком на лице и выбросил вверх одну руку.

– Настанет день, – загнусавил кривобокий хасид, – настанет день, не бойтесь. Мессия ждет у врат Рима. Вначале будет война, и семь молодых звезд уничтожат одну большую звезду, и сорок дней огненный столп будет возвышаться над землей вместе с Мессией, и Бог наденет на голову Мессии корону, которую Сам носил, когда евреи переходили Красное море, и огненный столп опадет, и настанет тьма, и все плохие евреи вымрут, как вымерли все в пустыне после выхода из Египта, потом сделается свет и откроется великая тайна. И это уже будет избавление. – Кривобокий хасид с трудом перевел дух.

– Большая звезда – это фоньки, – объяснил Апфельгрюн.

– Стало быть, избавление близко! – крикнул юнец с едва пробившимся пушком на лице. – Стало быть, надо петь! Пойте, святое стадо! – Он схватил за руки соседей: самого красивого с золотыми завитками пейсов и самого высокого с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта. – Встать! Встать! Петь!

– Погодите! Еще не пришло время! – пытался урезонить их старый Таг. – Бог все еще плачет. Ревет, как раненый лев, и спрашивает: почему я позволил ненавистнику Титу разрушить Храм?

– Бог не плачет! – крикнул юнец. – Бог молится Сам Себе и просит Сам Себя поиметь жалость к собственным созданиям. С чего бы Ему плакать? Да если бы Бог сотворил только Субботу, прекраснейшую невесту, уже было бы достаточно. Но Бог сотворил еще и Тору, самую священную книгу. Если бы Бог сотворил только Тору и только Субботу, уже было бы достаточно. Но Бог сотворил не только прекраснейшую невесту Субботу, не только самую священную книгу Тору, но и сотворил также самого благочестивого жениха – народ израильский. И если бы Он сотворил только народ израильский, уже было бы достаточно. Но Бог сотворил не только прекраснейшую невесту Субботу, не только самую священную книгу Тору, не только самого благочестивого жениха – народ израильский, но сверх того Бог еще обвенчал на горе Синай самого благочестивого жениха – народ израильский – с прекраснейшей невестой Субботой и подарил им самый дорогой свадебный подарок – Тору, самую священную книгу.

– Это величайшее чудо! – Всех сотрясла дрожь.

– Чудо из чудес!

– Чудо! Чудо! Чудо! Что вы знаете о чудесах! – воскликнул самый красивый хасид с золотыми завитками пейсов. – Я знаю чудо. Бог творит чудеса с Торой и Субботой – ладно! Я вам расскажу чудо с простым пастухом. Если цадик позволит.

Рыжий кивнул:

– Рассказывай!

– Рассказывай! Рассказывай! – подхватили другие. – Это глубина глубин! Не каждый достоин слушать.

– Да, история с пастухом – прекрасный пример, – признал рыжий.

– Сказано было однажды, – самый красивый нежно погладил золотую спираль пейса, – «никогда не уходи из храма». Что за намек? – спросите вы. «Храм» – это мир, «не уходи» – значит «не умирай». Ибо написано: «разве мертвые будут славить Бога?» Славить Бога будут живые, но какая Ему тогда корысть от мертвых? Никакой. Возникает новый вопрос. Как славить Бога? Когда мы едим и пьем, мы тоже Его этим славим. Радости плоти врачуют душу. Когда, очистившись от нечистот, муж и жена соединяются в пятницу вечером и в праздничные дни, это и есть прославление Бога. Почему Бешт выводил своих учеников в горы и леса? Потому что, вдыхая запахи, мы тоже славим Бога. Каждое деревце, каждая травинка своим запахом помогает восхвалять Бога. Каждая травинка поет по-своему, говорил святой Бешт, и это ее молитва. Что такое молитва – уже другой вопрос. Это – последняя соломинка. Потому сказано: когда молишься, размахивай руками, как утопающий, чтобы спастись, не стой на месте. Говорят, Всевышнему больше всего по душе молитва в поле, где нет потолка. Почему Бешт молился в поле? Как раз поэтому. И ученикам своим велел петь и танцевать в поле. Ибо весельем тоже воздают хвалу Богу. Однажды – рассказывают люди, которые слышали это от своих родителей, которые слышали это от своих родителей, которые слышали это от своих родителей, – корчмарь возвращался из города и увидел, как Бешт и его ученики пляшут в поле, с которого уже убрали рожь. Пляшут и пляшут. Ничего не видят, ничего не слышат, знай себе танцуют. Корчмарь подошел к ним и спросил: «Разве не грех – все время плясать? Вон у вас уже подошвы отваливаются». А ответил ему сам Бешт: «Подошвы – это не просто так. Поутру ангелы выходят, чтобы навести в небе порядок. Начинают подметать и находят отвалившиеся подошвы. Летят к ангелу Михаэлю и спрашивают: что это? Ангел Михаэль им отвечает: это прославление Всевышнего. Сплетите из этих отвалившихся подошв Ему корону». Мудро, а? Хе! Хе! Хе!

НО СЛУЧАЙ…

Но случай, про который я вам хотел рассказать, был вот какой. Так случилось, что Бешт отправился в поле, ибо Бог дал ему знать, что есть один пастух, который ему очень нравится.

А ПАСТУХ ЭТОТ…

А пастух этот пас овец на высокой горе. Он как раз затрубил в рог и созвал овец к источнику. «Создатель мира! – сказал пастух. – Ты сотворил небо и землю, горы и овец, владельца овец и еврейский народ. А я простец и не знаю, как Тебя славить».

И ВЗЯЛ РОГ…

И взял рог, и сказал: «У меня есть только этот рог, обыкновенный бараний рог, я дую в него что есть сил и говорю: Ты – наш Бог». Пастух так долго трубил в рог, что совсем обессилел и упал на землю без чувств, и лежал тихо, пока не пришел в себя.

А КОГДА ПРИШЕЛ В СЕБЯ…

А когда пришел в себя, стал громко повторять свое: «Создатель мира, Ты сотворил этот мир, целый мир, но у Тебя есть всего один маленький народ, еврейский народ. Как Ты у нас – Один, так и еврейский народ один, и народ этот ученый и читает Твои священные книги, а я – простец и даже не знаю, какое благословение надо сказать перед тем, как поесть хлеба, и какое перед тем, как испить воды. Но я могу Тебе спеть».

И ПАСТУХ ЗАПЕЛ…

И пастух запел, и пел что было сил, и потерял сознание, и упал на землю без чувств, и лежал тихо, пока не пришел в себя. А когда пришел в себя, опять стал громко повторять: «Создатель мира, какая Тебе радость, что я дую в бараний рог, что я пою песню? Вот если бы я умел прочитать и истолковать хотя бы один раздел Талмуда, Ты был бы мною больше доволен. И дал бы мне горсть орехов и печеное яблоко, но так – чем я могу Тебе служить, Владыка Небесный?»

ПАСТУХ ПОСМОТРЕЛ…

Пастух посмотрел на луг и обрадовался: «Да ведь я могу для Тебя пару раз перекувырнуться». И пастух встал на голову, и перекувырнулся, и так долго кувыркался, что потерял сознание, и упал на землю без чувств, и лежал тихо, пока не пришел в себя. А когда пришел в себя, опять взялся за свое: «Создатель мира, Ты, наверно, смеешься над простым пастухом. Но я уже ничего больше не умею».

И ВСПОМНИЛ…

И вспомнил, и сказал. «Вчера ночью помещик выдавал свою единственную дочь замуж, он созвал гостей, закатил пир, а слугам сказал: веселитесь, ешьте и пейте, – и на память дал каждому по серебряному грошу. Этот серебряный грош, что я держу в руке, я даю Тебе, Создатель мира. Ты сотворил небо и землю, горы и овец, владельца овец и еврейский народ. Не побрезгуй простым пастухом, возьми у меня этот серебряный грош». И пастух протянул руку к небу. Стоит и ждет.

И ВЫСУНУЛАСЬ…

И высунулась рука из-за тучи, и взяла серебряный грош. Пастух потерял сознание и упал на землю без чувств, а когда пришел в себя, громко запел: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»

– Ай! Ай! Ай! – вскричали хасиды.

– Меня дрожь пробрала.

– Ай! Ай! – передразнил кричащих кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого. – Вы хотя бы поняли намек?

– Поняли! Поняли!

– Могу поспорить, что наиглубочайшей глубины ни один из вас не видит. – Кривобокий хасид встал. – Кто мне скажет, почему это было не что иное, а рог? Ведь у простого пастуха могла быть простая свистулька. Никто не знает? Так я вам скажу. Это был рог, который ему дал на время Мессия. Мессия должен прийти за рогом, иначе ему нечем будет возвестить о воскрешении. Мертвые ждут, когда затрубит рог, чтобы встать из могил и успеть на пир, который Мессия задаст всем праведникам. А почему пастух поет? Это знак, что на пир к Мессии придет первосвященник Аарон, брат Моисея, нашего учителя, и будет петь псалмы царя Соломона. Но можно спросить, почему именно Аарон? Это знак, что вместе с людьми восстанет из мертвых Храм в Иерусалиме, где священники пели и играли на разных инструментах. А почему пастух кувыркался? Это знак, что на пир придет пророчица Мириам, сестра Моисея, нашего учителя, и будет танцевать. Это знак, что радость и веселье пребудут отныне среди сынов Израилевых вечно. И скажем аминь!

– Аминь. Аминь. Аминь.

– Веселье и радость! Веселье и радость! – запел юнец с едва пробившимся пушком на лице и под столом оторвал ноги от пола.

– Внезапно вскочил мальчик с бледными впалыми щеками и огромными, на пол-лица, глазами. Голос у него дрожал. Он сказал, заикаясь:

– Цадик мне позволит? Не рассердится?

– Ты о чем? Что ты опять хочешь сказать? – подскочил к нему рыжий.

– Не сердитесь на меня… Не сердитесь…

– Ну, рассказывай! Посмотрим!

Мальчик локтем загородился от рыжего:

– Когда… когда Мириам… будет танцевать… она… она… это значит… – Он еще больше побледнел и запнулся. Не мог перевести дыхание.

– Начинается! – сказал рыжий. – Опять тебе снилась женщина, тьфу, голая женщина, блудница! Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу! Дай стукну тебя по затылку, не то, упаси Бог, задохнешься! Прочь, бесстыжая! Вон! Ну что, ушла?

В дверь просунулась голова Явдохи.

– Чего надо? – спросил старый Таг.

– Ксёнз прийшел. Ждэ.

– Боже! – Старый Таг выбежал из залы.

Ксендз-законоучитель ждал во дворе.

– Добрый вечер, – протянул руку.

– Что случилось? – спросил старый Таг.

– А у вас здесь что?

– У меня лежит убитая девушка.

– Знаю. Я не о том. Эти крики… Плакальщицы ваши, что ли?

– У нас нет плакальщиц. Неужели отец верит в такие вещи?

– А что там? Еврейский кагал?

– Не понимаю.

– Кто там у тебя?

– Спросите, кого там нет. Ноев ковчег.

– Хорошо сказано. Но кто все-таки?

– Хуже всего, что там женщины и дети. Что с ними сделаешь?

– Обязательно нужно так кричать?

– Это не дети кричат и не женщины. Там те самые… сильно верующие, они криком отгоняют дурные мысли.

– Нашли время изгонять бесов!

– Да.

– Что да? Из-за этих глупцов пострадают невинные.

– А они, по-вашему, виноваты?

– Не лови меня на слове. Я старше тебя. Заслужил какое-никакое уважение. Хотя бы из-за возраста.

– Я вас уважаю. Да на сколько там отец старше, на два года?

– На сколько бы ни было! Но об этом надо помнить.

– Я помню, помню. Когда-то это, может, и имело значение. Но сейчас?

– Именно сейчас!

– Ээээ! Отец всегда выглядел моложе меня, и сейчас тоже. И здоровее был, чем мы все. Еврейские дети слабенькие, умирали. У евреев детей нет, у них сразу жиденыши.

– Ну, ты философ!

– Отец помнит, сколько нас было в доме?

– Не сосчитать!

– Да. А осталось двое. Я да сестра. Но и она после того, как вышла замуж, умерла, да благословенна ее память.

– Память… благословенна… так по-вашему говорят. Разве она перед смертью не выкрестилась?

Старый Таг молчал.

– Да. Да. Прости. Ох, и хороша собою была. Упокой, Господи, ее душу. На свадьбу приглашала. Я помню. А я ей: да ты что, Мария, окстись! Ксендз на еврейской свадьбе! Я молодой еще был. Только-только принял сан.

– Нет. Вы тогда еще не были ксендзом. Потом только…

– Возможно… У меня уже все путается.

– Да что ж вы стоите, отец. Может, присядете?

– Нет у меня времени рассиживаться. Я приехал тебя забрать. Понятно? Вместе с невесткой и внучкой.

– А что случилось? Что за опасность?

– Иди скажи им, чтоб оделись, и пусть захватят самое необходимое, понял? Я приехал на дрожках. В городе страшная заваруха.

– Что значит заваруха?

– Это значит, жидов будут бить.

– Кто будет бить? За что?

– Знаешь, где русинский магазин «Народна торховля»? Там расположился русский комендант. Может, даже генерал, не знаю. У входа два солдата, штыки кверху. Меня-то не вызывали, а вот приходского ксендза и греко-католического священника вызвали, и еще старосту, и бургомистра Тральку, а городского раввина тоже не вызывали. Что это значит? Теперь понимаешь?

– Куда отец хочет нас забрать?

– К себе.

– Что, правда уже так плохо?

– Я ведь сказал: в городе заваруха.

– Я сразу так подумал. Уж если сам ксендз ко мне пожаловал, значит, что-то стряслось.

– Я пойду. Дрожки оставил около Аксельродовой мельницы. Чтобы не мозолить глаза. Русины тоже только того и ждут.

– А те?

– Какие еще те?

– Дети. Малые дети. Невинные младенцы.

– Детям ничего не сделают.

– Ну а женщины?

Ксендз развел руками.

– Как я могу их оставить?

– Я приехал за тобой и твоей семьей.

– Как можно покинуть свой дом?

– Вернешься.

– Как можно оставить людей в своем доме? У нас гость – это святое. А вдруг кто-нибудь из них пророк Илия?

– Пророку ничего не сделается. Не волнуйся.

– В моем доме лежит она. Мертвая девушка. Надо ее очистить. Сшить смертное платье. У нас мертвые…

– У нее есть отец. Верно? Есть мать. Пусть родители этим займутся.

– Матери у нее нет. А до отца еще не дошло, что его дочь убита. Он сам больной.

– Надо спасать то, что можно спасти.

– Уже и впрямь так плохо?

– Пока что они пьют. Разбили лавку виноторговца, и шинок с пивом, и винный склад на рынке. Прикладами били окна. Шлюхи со всего города сбежались. Дикари!

– Пьют. Это еще не самое плохое.

– Пока.

– Что значит: пока?

– Не понимаешь по-польски?

– Я думаю, пьяный казак лучше, чем трезвый.

– Два сапога пара, ambo meliores, как говорит латинская пословица.

– Я думаю, пока пьяный ударит один раз, трезвый успеет ударить дважды.

– Хорошо ты себе придумал. О Господи! Я не ослышался? Это еще что за топот?

– Да! Начали! Погодите! Я сейчас вернусь. Но может, у отца нет времени…

– Я не буду ждать. Не могу долго ждать.

– Да, понимаю.

Оба постояли, прислушиваясь.

В аустерии танцевали хасиды.

Сапожник Гершон оставил кудрявого Бума, когда услышал пение без слов, одни только стоны. Стоны складывались в мелодию, поначалу тихую, постепенно становящуюся все громче, все быстрее.

 
Ой-ёй, ёй,
ёй-ёй, ёй-ёй,
ой-ой, ёооой-ёй-ой,
ой, ой, ой, ой, ёоо-ёо-ёй!
 

Хасиды танцевали.

Все разом, вставши в круг, смутно различимые в свете висячей лампы, прикрытой кашемировым платком коровницы.

Черные лапсердаки, развевающиеся полы, широкополые шляпы, белые чулки.

Круг, задевая за угол буфета, за длинный стол, за лавки, ломался, распадался.

Они снова, как дети, брались за руки, найдя друг друга, соединялись, следуя за мелодией, как слепцы. Глаза у всех были закрыты.

Притопывали то левой ногой, то правой, выбрасывали вверх то правую, то левую руку. Хлопали в ладоши.

Наклонялись и резко вскидывали головы, как лошади.

Изгибали туловище то влево, то вправо, поворачивали лицо то налево, то направо.

Клали вытянутые руки соседям на плечи и передвигались боком, как египтяне на рисунке во «Всеобщей истории».

Моисей при дворе фараона научился разным штучкам и таким способом заполучил власть над евреями. С Красным морем тоже не было никакого чуда. Моисей знал от египетских жрецов, что в море бывают отливы и приливы. Вот вам и чудо. Он подождал отлива и велел евреям быстро пройти, а потом был прилив, и фараон со своим войском утонул. Библия – это легенда. И если уж совсем честно, никакого Моисея не было. О нем в истории ни следа не осталось. Первым нашелся след царя Давида. Цадик, говорят, умеет творить чудеса. Пускай сотворит чудо и воскресит Асю. Пускай откроет дверь настежь и посмотрит. Она лежит на земле, прикрытая белой простыней.

Они подносят руки то к левому уху, то к правому. Резко наклоняют голову то влево, то вправо. Щелкают в воздухе пальцами, подхватывают полы лапсердаков. Выбрасывают вбок то левую, то правую ногу. Медленно семенят – глаза закрыты, бороды торчмя. Чмокают, прищелкивают языком. Тихо гнусаво поют.

Дикие люди! Что у нас, у сапожников, с ними общего? Мы идем вперед в ногу со всем миром, объединяемся, боремся за всеобщее равенство, чтобы не было различий между богатым и бедным, в городе даже была забастовка портных, которой руководил товарищ Шимон. Первая забастовка. Сапожники не бастовали, кто там будет бастовать? Полтора подмастерья? Но скинулись в пользу портняжих подмастерьев. Хозяева мастерских даже не пришли на митинг, организованный Объединением на рынке. А вот адвокатша Мальц и даже госпожа баронесса помогали бастующим, их детей в Тойнбихалле бесплатно поили чаем. На митинге Шимон сказал: наш лозунг, лозунг истинных социалистов, – «leben und leben lassen», [42]42
  Живи и жить давай другим ( нем.)


[Закрыть]солидарность и единство! Один за всех, все за одного. Потом выступала Амалия Дизенгоф и призывала к прогрессу, то есть прежде всего к изучению языка эсперанто.

Теперь уже можно разглядеть каждое лицо в отдельности.

Пот стекает со лба на сомкнутые веки, каплет с носа, как у маленьких детей. Теперь каждое лицо как на ладони.

Идут цепочкой, поднимая только одну, согнутую в колене, ногу.

Кривобокий, у которого одно плечо выше другого, ведет. Под глазами у него мешки, лиловые, как сливы. И кирпичный румянец на щеках. Только он один не закрывает глаз. Вертит цепочку то влево, то вправо. Танцует все быстрее и увлекает за собой остальных. Мимо сапожника Гершона, прижавшегося к двери, проходят не замечая, будто его тут нет. Над головами моталось лицо самого высокого, белое, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз. За ним подскакивал самый низенький, ловкий, как кот, вцепившись в рукав самого красивого с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов. Этот светлый, весь прямо светится, только веки темные от ресниц. Так выглядел бы Иосиф, если б существовал. А этот, с проволочной бородкой торчком, закатил глаза, аж белки видно! Мерзкий! Худой как скелет, изо рта течет слюна. Борода трясется, голова качается, ноги подламываются в коленях, кажется, вот-вот упадет, но нет, не падает, судорожно уцепился за плечо самого толстого. У самого толстого, коротконогого, но широкого в плечах, лицо тоже широкое, готовое расплыться в улыбке. Под сбившейся на затылок шляпой и ермолкой розовая лоснящаяся лысина. Безбородый юнец сжал губы и подвернул полы лапсердака. Без конца приседает, выкидывая к вытянутым вперед ладоням то правую, то левую ногу. Самый старый, седой и глухой, беззубыми челюстями жует собственную мелодию. Он выпал из цепочки и топтался рядом с танцующими. Самый маленький оказался последним. Его кидало из стороны в сторону, но он обеими руками держался за безбородого. Когда тот приседал, маленький падал, но быстро поднимался и громко выкрикивал: «А ну живее! Ой, весело! А ну живее!» Цепочка рвалась, но они снова хватались за руки, снова замыкали круг. Притопывали, хлопали в ладоши, наклоняли и резко вскидывали голову. Пели одну и ту же мелодию, складывающуюся из стонов:

 
– Ой-ёй-ёй-ёоо-ёо-ёй!
Ойёой!
Ойёйёйёйёй!
 

Старый Таг открыл дверь и всплеснул руками.

Сапожник Гершон стал протискиваться к нему между танцующими.

– Гершон, выручай!

– Что надо сделать?

– Если б я знал!

Старый Таг пробрался к цадику.

Цадик сидел во главе длинного стола, и лицо его утопало в окладистой бороде.

Старый Таг коснулся рукава цадика.

Цадик чуть приподнял голову.

– Ребе, смотри, что они делают!

– Ха?

– Вели им перестать, ребе!

– Чего ты хочешь, сынок?

– Ребе! Дорогой ребе! Пусть они перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души! В такую ночь! В городе заваруха! Пьяные казаки бьют, убивают, насилуют!

– Напиши! Напиши!

– Ребе! Выслушай меня!

– Что, сынок?

– В моем доме смерть.

– Фууу!

– В моем доме лежит она!

– Выздоровеет! Поправится!

– Ребе!

– Йоселе передаст!

– Ребе!

– Имя? Имя?

Ребе, я не писал никакого квитла. [43]43
  Квитл (записка – идиш) – просительная (молитвенная) записка, передаваемая цадику или его габаю (распорядителю) вместе с «искупительными деньгами».


[Закрыть]Никакого квитла. Пускай твои хасиды перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души!

– Сын?

– Не приведи Господь. Да упасет его Бог от всяческого зла.

– Имя напиши! Напиши имя!

– Ребе! Слушай, что я говорю!

– Йоселе передаст!

Подбежал рыжий.

– Йоселе! Йоселе! – обрадовался цадик.

– В чем дело? – Рыжий затряс руками прямо перед лицом старого Тага.

– Перестаньте, Бога ради!

– Ни на минуту его нельзя оставить одного! Что он вам? По-вашему, он железный? Он ведь тоже человек! Неужели ему нельзя дать ни минуты покоя? В чем дело? – Рыжий размахивал руками в широких рукавах. – К нему можно только через меня! У него прямая связь только с небом. Для обычных людей у него есть я.

– Ради Бога! Перестаньте танцевать! Побойтесь Бога!

Рыжий уже приложил ухо к губам цадика.

– Где это видано! Где это слыхано? В такую ночь! Это что, Симхат-Тора? [44]44
  Праздник Симхат-Тора сопровождается весельем, песнями, танцами.


[Закрыть]– кричал старый Таг.

– Чем эта ночь отличается от любой другой ночи в году? – Рыжий не отрывал уха от губ цадика.

– А вы не знаете? Люди! Вы не знаете, что творится на свете? По какой земле вы ходите? Хотите навлечь на мой дом несчастье?

– Там, где остановились мы с цадиком, никакого несчастья быть не может. – Рыжий так и не поднял головы.

– Вы знаете, чт о сейчас казаки делают в городе?

– Казаков по воле Всевышнего ждет такой же конец, как и всякого врага сынов Израилевых. Они утонут, как египтяне, будут висеть на виселицах, как Аман и его сыновья.

– Жизнь! Жизнь! – раздался крик.

Рыжий вскинул голову.

Старый Таг обернулся.

Мальчик с впалыми щеками и глазами на поллица лежал на лавке. Он один не танцевал. Лежал, втянув голову в плечи.

– Ты! Ты! – рванулся к нему рыжий.

– Жизнь! Жизнь! – скулил паренек.

– Скажи, что ты видишь? Опять голую? С выпяченным задом? Скажи! Расскажи все, что видишь. – Рыжий размахивал в воздухе кулаком. – Все, что видишь! Ты! Ты!

– Нет! Нет!

Кантор, сын кантора, гладил мальчика по голове:

– Не бойся!

Рыжий достал красный носовой платок и вытер лицо.

– Довольно! Хватит уже на сегодня! Слышите?

Пляска прекратилась.

– Что случилось? – спросил юнец с едва пробившимся пушком на лице.

– Ребе увидел большую тучу.

– Уже! Уже! Мы были уже близко, – сопел самый красивый с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов.

– Посмотрите на него! – Рыжий показал на мальчика, лежащего на лавке. – Злой дух опять не дает ему покоя. Мясо! Мясо! Дайте ему, будто он гой, тарелку мяса! Свиного мяса! Из задней части! Тьфу!

Мальчик вскочил с лавки, пошатнулся и выкрикнул:

– Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть!

– Гнать его! Гнать такого! – Рыжий дергал мальчика за пейс. – Теперь каждый, кто только захочет, получит к нам доступ. В него вселился демон. Да охранит нас и убережет Бог!

– Да охранит нас Бог!

– Бог не допустит!

– Вон! Тьфу! Тьфу!

– Тихо! – Рыжий подбежал к цадику, взялся руками за спинку стула. Закрыл глаза и начал раскачиваться.

Стало тихо.

– Нет! Нет! – Мальчик попятился к двери.

Кривобокий хасид с лиловыми, как сливы, мешками под глазами заступил ему дорогу.

– Куда? А, малыш? Куда, мой хороший? – Схватив одной рукой мальчика за воротник, он подтолкнул его к столу.

– Нет! Нет! – кричал мальчик.

– Тихо! – Рыжий мигнул кривобокому хасиду, чтобы тот его отпустил. Нагнулся и приложил губы к уху цадика: – Ребе? Что сделать с этим маленьким грешником? Ага! Хорошо! Пусть откупится. Хорошо, я не против. Пусть этот выродок откупится. Ха? Ребе?

Цадик молчал.

– Что они хотят от этого мальчика? – спросил Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви.

– Не надо вмешиваться. Это их дела, – сказал Притш, владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею.

– Это вы говорите? Вы – такой… такой… современный, – сказал Апфельгрюн. – Да они же его замучают.

– Да. – Сапожник Гершон посмотрел на старого Тага.

Старый Таг развел руками:

– Подождем немножко, там видно будет.

– Бушмены! – прошипел сапожник Гершон.

Юнец с едва пробившимся пушком на лице вышел на середину залы.

– Пускай уже ребе один раз скажет что-нибудь громко. Мы все очень этого хотим. Правда, братья, сыны Израилевы?

Никто не ответил.

А цадик молчал.

Рыжий поднял вверх руку:

– Ша! А ты садись! – кивнул он безбородому. – Ребе! Я тебя спрашиваю. А ты сочти меня достойным ответа. Это должен быть денежный выкуп? У него богатый отец. Что для такого богача десять—двадцать гульденов?

Цадик молчал.

Стояла тишина.

Только глухой старик продолжал танцевать один, топтался на месте, крепко зажмурившись, и пел молитву, сам подпевал своему танцу:

 
Боже, да будет воля Твоя,
Умилосердься надо мной,
Дозволь мне достойным быть,
Дозволь веселым быть,
Дозволь ноги мои поднимать с великой радостью, Дозволь танцевать,
Дозволь танцевать от великой радости,
Дозволь в милосердии Своем подсластить и переиначить все Твои заповеди,
Дозволь достойным быть,
Дозволь веселым быть,
Дозволь достойным быть…
 

– Что он там делает? – поморщился рыжий.

Юнец с едва пробившимся пушком на лице подождал, пока старик произнесет последнее «аминь», и потянул его за рукав:

– Дядя! Извини, дядя…

Глухой старик открыл глаза. Остановился. Огляделся вокруг:

– Едем дальше? Ну так едем, а то будет поздно! Давно уже пора ехать. Я говорил! Говорил!

Юнец подвел старика к лавке и помог ему сесть.

– Ребе! – снова начал рыжий. – Так какой будет выкуп?! В этом мальчике сидит голая женщина. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Мы должны ее из него изгнать.

– Нет! Нет! – Мальчик заткнул уши.

Старый Таг подошел к мальчику.

– Что он такого сделал? – спросил. – Ничего не понимаю. Что ты такого сделал? – Старый Таг попытался взять его за подбородок.

Мальчик резко отпрянул.

– Нашли козла отпущения? – повернулся к рыжему старый Таг. – Какой же это грех? Да никакой! Поглядите хорошенько! Посмотрите на этого Самсона! Самсон-герой! Постыдились бы, евреи! Не нравится он вам, так не держите у себя, отошлите к отцу. Пусть поставит мальчика в магазин, если у него есть магазин, или отдаст в ученье к портному. Это уже его забота. Этот мальчик – грешник? Ну так послушайте!

– Хватит уже историй! – крикнул кривобокий хасид с лиловыми, как сливы, мешками под глазами.

– Дайте еврею сказать, – отозвался самый красивый, с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов, – пусть хозяин тоже имеет свое удовольствие.

Сделалось тихо, и старый Таг начал:

– В Судный день приходит на рынок еврей с куском свинины. И давай кричать во всю глотку: «Смотрите, что я ем!» На рынке никого не было, все сидели в синагоге, ослабевшие от поста и молитвы. Только раввин вышел к безбожнику. Поклонился низко и сказал: «Сын мой, ты, верно, не знаешь, что держишь в руке». А безбожник смеется: «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю. Это кусок свиного мяса». И смеется. «Тогда ты, верно, не знаешь, что сегодня пост». – «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю, что сегодня Судный день». – «Тогда ты, верно, не знаешь, что в Судный день Бог записывает в Книге жизни, кто будет жить целый год, до следующего Судного дня, а кто, не приведи Господь, не доживет». – «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю, но не делаю себе из этого проблемы». – «Скажи, сын мой, может быть, то, что у тебя в руке, не свинина, ты просто шутишь». – «Нет, это кусок свиного мяса. Если хочешь, могу прямо сейчас его съесть». И безбожник, не приведи Господь, подносит кусок свинины ко рту. А раввин простирает руки к Богу и говорит: «Видишь, Боже, какой у Тебя народ? Даже худший из евреев не хочет в Судный день осквернить свои уста ложью. Боже, посмотри на этого человека. Он не захотел в Судный день оскорбить Тебя ложью». Раввин залился слезами и упал на землю. И безбожник тоже заплакал. «Я хотел разгневать Бога, – сказал он, – потому что затаил на Него зло, но сейчас вижу, до чего был глуп: коли уж я раввина не могу разгневать, как я могу разгневать Всевышнего?» Раввин затрубил в рог. Все услышали несущееся с небес эхо. Это был знак от Бога, что он простил безбожника. А также знак, что в этом году в местечке никто не умрет. Так что оставьте мальчика в покое. Пусть среди евреев воцарится мир. И скажем все: аминь.

– Аминь, – сказал рыжий.

– Аминь, – сказали все.

– Хороший пример, – сказал самый красивый, с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов.

– Если это хороший пример, – усмехнулся юнец с едва пробившимся пушком на лице, – то, позвольте, я вам расскажу еще лучший. О царе и плохом наследнике трона.

– Не надо. – Рыжий провел ладонью по усам и реденькой бородке. – Настал час ночного Провозглашения. Слушай, Израиль! Господь, Бог наш, Господь един есть.

– Слушай, Израиль, – шептали хасиды.

Лицом Бум стал похож на своего отца, переплетчика Крамера, и одновременно на мать. Такие же борозды пролегли от носа к уголкам рта. Такие же морщинки собрались между бровей. И все лицо будто запорошено серой пылью, грязные дорожки от слез, веки набрякли, нос распух, губы беспомощно полуоткрыты. Бедный мальчик.

Сапожник Гершон положил ладонь ему на руку.

Бум поднял глаза.

Гершон задрожал от радости. Он увидел два огонька смертных свечей в зрачках Бума. Как хорошо, что рука, будто магнит, может вытянуть из человека немного боли!

– Бум, я тебе кое-что расскажу. Хорошо?

Бум кивнул.

– Про Наполеона, хочешь?

Бум ничего не ответил.

– Про то, как Наполеон сказал солдатам: на вас смотрят сорок веков. Хочешь? Наполеон мне очень нравится.

– Что там происходит? – спросил Бум.

– Молятся. Ночное Провозглашение.

– Где моя мать?

– Не знаю.

– Где мой отец?

– Сидит в зале.

– Долго еще они будут там сидеть?

– Не знаю. Почему ты спрашиваешь?

– Который час?

– У меня нет часов.

– Долго еще будет темно?

– Почему ты спрашиваешь?

– Поможешь мне?

– Да. Что ты хочешь?

– Забрать ее.

– Бум!

– Я должен ее отсюда забрать.

– Куда?

– На кладбище.

– Сейчас?

– Да. Пока темно.

– Но так нельзя.

– Помоги мне.

– Нельзя так, Бум! Пойми! Должны прийти ее обмыть. Одеть! Увезти на катафалке. Будут ходить с кружками и кричать: «Подаяние спасает от смерти!» Это, конечно, смешно, но так полагается.

– Не хочу!

– Какие же без этого похороны!

– Не хочу никаких похорон.

– Опомнись, Бум! А чего ты хочешь?

– Я сам ее отнесу.

– Так нельзя!

– Помоги мне только вынести ее во двор.

– Подождем, утром решим.

– Не утром, а сейчас! Никто не узнает.

– В аустерии полно народу. Тебя увидят. Не дадут…

– Вынесем через окно.

– Нет! Нет! Я – нет!

Гершон подошел к окну.

– Пожалуйста, помоги мне. Помоги мне. Помоги.

– Нет. Это невозможно. Посмотри, как светло.

Двор был залит лунным светом.

Дышло повозки пекаря торчало вверх. Лошадь мотала головой в торбе с овсом.

Сапожник Гершон толкнул створки окна. В комнату ворвался ветер.

– Посмотри, Бум, светло как днем. Такой светлой ночи еще не было. Кто-то идет.

Это был ксендз-законоучитель.

– Что там у них? – спросил ксендз.

– Добрый вечер, – сказал сапожник Гершон. – Отец, верно, ищет старого Тага. Если отец хочет, я могу пойти его позвать. Позвать?

– Да, – сказал ксендз.

Сапожник Гершон поспешно вышел из спальной комнаты.