Текст книги "Альтернатива (Весна 1941)"

Вручив Штирлицу шифровку от Шелленберга, в которой тот просил «присматривать за Веезенмайером», консул Фрейндт внимательно – впервые за все время знакомства, – оглядел «специалиста по вопросам развития торговых и научных отношений», и в глазах его появилась та почтительность, которой полагается быть, когда незаметный дотоле подчиненный внезапно получает телеграммы из Берлина от руководства с шифром: «Строго секретно, не вскрывать, вручить лично».

– Моей помощи не требуется? – осведомился генеральный консул, стараясь придать своему вопросу ту особую интонацию, которая позволит собеседнику услышать голос местного начальника, способного оказать содействие в выполнении специального задания, и одновременно – почтительность чиновника, осознавшего истинную роль Штирлица в операции Веезенмайера.

– Спасибо, – ответил Штирлиц, понимая и принимая условия, предложенные ему Фрейндтом. – Если позволите, я обращусь к вам в случае крайней нужды.

– Бога ради. Вот мой домашний телефон, – сказал Фрейндт, протянув визитную карточку.

– Спасибо, – повторил Штирлиц, – обещаю не злоупотреблять вашей добротой. Я понимаю, как много у вас своих хлопот. Что-нибудь новое из дома сегодня было?

Консул включил радио, пояснив:

– В общем-то, люди из Берлина проверяли все помещение, но, кто знает, возможно, югославы подлезли со своей аппаратурой через камин. Во всяком случае, если нас и слушают, то лишь Белград; в этом смысле Загреб вполне тактичен и верит нам.

– Осторожность все же не помешает, – взглянув на радиоприемник, сказал Штирлиц, – хотя я порой думаю, что осторожничаем мы, осторожничаем, а они прочитали наш шифр где-нибудь в Лондоне или Москве и знают не то что наши с вами секреты, а куда более важные – общегосударственные.

– Я убежден, что нас прочесть невозможно.

– Я оставлю в вашем сейфе эту шифровку?

– Очень важная?

– Очень.

– Не надо.

– Почему?

– Мы получили устный приказ готовиться к эвакуации.

– Когда?

– Точно не сказано. Приказано быть готовыми каждый день. Все зависит от успеха Веезенмайера. Во всяком случае, в Хорватии.

Штирлиц все понял. Он сжег шифровку и размельчил пепел.

– Мы тоже ждем, – ворчливо заметил он. – Это все знакомо: ждать, когда начальство примет окончательное решение, а самим в это время копать вслепую. Поэтому всегда недостает последних десяти минут.

– Семьи дипломатов предписано вывезти из города... В Белграде нашим посольским предложено покинуть столицу в срочном порядке. Видимо, Загреб не будут бомбить. Здесь слишком много людей, которые могут оказаться союзниками...

– Неопределенность больше всего вредит делу. Говоришь с человеком и не знаешь, на что ставить: а вдруг договоримся?

– Исключено.

Штирлиц пожал плечами.

– В политике нельзя исключать даже пустяковую возможность.

– Мы можем пойти на компромисс только в том случае, если Симович передаст власть Цветковичу, а Цветкович пропустит наши войска в Грецию и займет недвусмысленную позицию по отношению к Англии. А это невозможно – в Сербии, Боснии и Черногории на улицах орут: «Лучше война, чем пакт с Гитлером!» Да и потом, когда это было, чтобы победитель добровольно отдавал победу?

«Ну что ж, – подумал Штирлиц. – Можно сослаться на этот разговор и передать в Москву, что удара ждут со дня на день. Возможность компромисса, по мнению консула, исключается. Видимо, так и надо поступить. Он не играл, он говорил правду. Нужно, конечно, предупредить: «Дополнительные сведения передам позже».

– Нет, – сказал Веезенмайер, выслушав Штирлица, – Везич меня не интересует. И напрасно вы пришли ко мне напрямую. Я же просил поддерживать контакты через Фохта.

– Фохта у себя нет, а дело заманчивое, редкостное, я бы сказал, дело: начальник германской референтуры секретной полиции не каждый день торгует гвоздиками на углах скверов.

– Милый Штирлиц, пожалуйста, занимайтесь впредь только тем, о чем я прошу вас. Я ценю чужую инициативу до той поры, пока она не начинает мне мешать.

– А скандал, который может устроить Везич, не помешает вам?

– Он не устроит скандала.

– Я провел с ним минут сорок, это сильный парень.

– А я провел час с доктором Мачеком, он из «парней», которые посильнее. Я поставил его в известность об этом инциденте. Успокоились? Вас больше не тревожит то, что моим замыслам будет нанесен урон?

– Я привык относиться к замыслам не как к своей собственности, а как к нашему общему достоянию, штандартенфюрер. Если Везич может стать, до конца нашим, то Мачек вряд ли. А я предпочитаю надежность.

– Мудро. Руководствуйтесь этим принципом и впредь. Благодарю вас за внимание, Штирлиц.

«Вот я тебя и накрыл, – спокойно подумал Штирлиц. – Теперь я хозяин положения. Думаешь, что связи спасут тебя? Ничто уже тебя не спасет, потому что ты решил стать фюрером вместо того, чтобы продолжать быть штандартенфюрером. Аппарат СД сломит тебя, Веезенмайер, там не любят тех, кто работает на себя. Там любят тех, кто работает на прямого начальника, не высовывается и «движется» лишь в том случае, если «растет» его руководитель. А Розенбергу некуда расти. Он рейхслейтер. И Риббентропу тоже. Исчезнет Веезенмайер, придет следующий. А Гейдриха и Шелленберга не может не раздражать, когда их подчиненный лезет прямо к Розенбергу, в то время как они сами вынуждены звонить в секретариат рейхслейтера и просить назначить им время приема. Такого не прощают. Веезенмайер отказался встретиться с Везичем, который, по моим словам, готов для беседы. Полковник королевской жандармерии вместе со всеми его связями мог бы стать нашим человеком. А Веезенмайера, видите ли, не интересуют такие «мелочи». Он хочет стяжать лавры победителя в сфере чистой политики. Для этого ему надо стать лидером. А он штандартенфюрер, он всего-навсего подчиненный Риббентропа, Розенберга и Гейдриха, который поручил Шелленбергу дать указание ему, Штирлицу, оберштурмбанфюреру, то есть подполковнику, проявлять инициативу, когда дело касается практической политической разведки СД, в том случае, конечно, если Веезенмайер не поймет важности той или иной «мелочи» с высоты положения, на которое он сам себя решил поставить».

Штирлиц ждал Везича в клубе «Олень» до половины девятого. Полковник так и не пришел. Штирлиц понял: что-то случилось. Он не ошибся, Везич действительно собирался прийти. Он заехал в управление, уничтожил донесения филеров, которые «водили» друга Августа Цесарца, декана исторического факультета профессора Мандича, и связных компартии, потом, заскочив в кафе, позвонил самому профессору и, чуть изменив голос (хотя, в общем-то, он знал, что телефон этот пока не прослушивается), предложил ему оповестить товарищей, чтобы те немедленно сменили квартиры.

Потом Везич снова зашел к себе в кабинет и долго сидел за столом, обхватив голову крепкими костистыми пальцами. Он видел свое отражение в полуоткрытом окне и вспомнил художника, у которого Лада снимала ателье. Тот говорил, что по форме пальцев может определить характер человека, как, впрочем, и по походке. «Человек, – говорил он, – ставящий ступни косолапо, скрытен, а тот, который расставляет мыски, словно солдат по стойке «смирно», обычно рубаха-парень. Тот, у кого ногти плоские и короткие, склонен к уголовщине, а человек, у которого ногти красивой, удлиненной формы, как правило, относится к людям с врожденным благородством».

Везич краем глаза поглядел на свои ногти, а потом глаза его остановились на стрелках часов.

«Наверно, пора, – подумал он. – Иво должен закончить репортаж хотя бы вчерне. Мы поедем с ним к Взику, и тот прикажет этот репортаж напечатать, а потом я поеду в клуб «Олень».

Он позвонил в «специальный сектор» и попросил подготовить в клубе «Олень» столик для беседы.

– На две персоны? – спросили его.

– Именно, – ответил Везич. – Только подальше от оркестра.

Приехав к Иво – парень точно объяснил ему дорогу, – Везич отворил скрипучую калитку и прошел к маленькому флигелю. Хотя дверь не была заперта, он нажал кнопку звонка и заметил, что звонок самодельный, привезенный с гор. Там вешают именно такие медные колокольчики возле двери, потому что каждый гость в радость и приветствовать его надо легким медным торжественным перезвоном.

Никто не ответил Везичу, и он решил, что Иво заработался. Приоткрыв дверь, он спросил:

– Можно?

Везич вошел в маленькую темную переднюю, постоял мгновенье, привыкая к темноте, потом разглядел клеенчатую дверь, которая, видимо, вела в комнаты, распахнул ее и сразу же почувствовал на шее и на запястьях хваткие, сильные руки. Но не это потрясло его – он увидел лужу крови на полу и лежащего в этой луже Иво; молодую женщину, как видно, жену его, на залитой кровью кровати; а на столе, завалившись на спину, странно, будто переломанный, громоздился труп старухи. Потом ему бросились в глаза торчащие из корытца желто-синие ноги младенца, и Везич почувствовал, как к горлу подступила тошнота.

– Господин полковник! – услышал он недоумевающий голос капитана криминальной полиции. – Почему вы здесь?!

Незнакомый Везичу человек в штатском укоризненно посмотрел на капитана.

– Тише, пожалуйста, возможен еще один гость.

...Через два часа Везича отвезли в тюрьму. Капитан извиняющимся голосом пояснил, что таков приказ – убийство молодого журналиста объясняется, видимо, политическими мотивами. На вопрос Везича, почему капитан так убежден в этом, ответа не последовало.

– Обычная формальность, господин полковник, – сказал человек в штатском, – дело об убийствах должно быть соответствующим образом оформлено. Прокуратура снимет с нас голову, если мы не доставим вас в тюрьму для первичного допроса, туда уже вызван следователь.

Следователя в тюрьме не оказалось. В кабинете, куда привели Везича, сидел майор Ковалич.

Везич понял все в тот момент, когда его обыскали в доме Иво. Против него велась операция, и он проиграл ее. Везич мог допустить всякое: и удар в спину, и провокацию, и предательство в Белграде, но представить себе, что его «возьмут» на убийстве семьи несчастного журналиста, который так радовался, когда Взик поручил ему первый ответственный репортаж, он, естественно, не мог.

– Ну как? – спросил Ковалич.

– Вы зря сунулись в это дело, – ответил Везич. – Вы сейчас не просто рискуете. Вы сейчас нарушаете присягу.

– Не понял...

– Я задержан?

– Да.

– На каком основании?

– Вы задержаны по подозрению.

– В чем?

– Вы знали репортера Иво Илича?

– Знал.

– Где вы с ним познакомились?

– Знаете что, майор, целесообразно вести беседу в присутствии адвоката.

– Вы крепко подзабыли процессуальный кодекс, Везич. Беседу нам предстоит вести с глазу на глаз. Если бы я проводил допрос, тогда дело другого рода.

– Я бы хотел, чтобы наша беседа оказалась допросом.

– Это завтра. Сегодня ничего не получится.

– Отчего так?

– Поздно. Рабочий день кончился в три часа. Прокуратура не планирует убийств.

– А вы? Специально задержались?

– Нет. Приходится работать за двоих – начальник болен.

– Ковалич, лучше будет, если вы отпустите меня.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Вы бы могли отпустить подозреваемого? На моем месте вы отпустили бы человека, который пришел на квартиру, где было совершено преступление? А когда я задаю вам вопросы, чтобы помочь делу, вы отказываетесь отвечать и требуете адвоката.

– Поставьте в известность о случившемся начальника управления.

– Я знаю, что мне надлежит делать, Везич.

– Вы хотите сказать, что генерал уже в курсе?

– Вы, наверно, не раз говорили подопечным: «Здесь я задаю вопросы»?

Везич ощутил бессильный гнев.

«Только бы не сорваться, – подумал он. – Они выигрывают время. Они уже выиграли время».

– Если я отвечу на ваши вопросы, вы отпустите меня?

– Это будет зависеть от вас.

«Он здорово работает на них, – подумал Везич. – Интересно, давно ли? Сколько же людей они заставили служить себе?!»

– У вас, видимо, есть предложение для меня? – спросил Везич.

Ковалич перестал рисовать странные геометрические фигуры и, отложив карандаш, внимательно и сострадающе посмотрел на Везича.

– Предложения нет. Есть вопрос: с кем бы вы хотели увидеться?

«Точно. Он работает по их сценарию, – понял Везич. – Но они чего-то хотят от меня. Значит, еще не все потеряно. Надо соглашаться. Надо соглашаться на все. А потом срочно в Белград. И напрямую к премьеру. Должен же он думать о себе хотя бы?!»

– Вы можете устроить мне встречу с любым человеком?

– Допустим.

– Допуск – понятие растяжимое.

– Для вас могу устроить встречу с любым человеком.

– Даже с иностранцем?

– С иностранцем? – удивился Ковалич. – Это исключено.

– А найти моего приятеля в городе и сказать ему лишь одно слово «согласен» можете?

– Кто этот человек?

– Ковалич, либо я прекращу разговор и попрошусь в камеру, либо вы ответите мне «да» или «нет».

– Я отвечу вам иначе. Я отвечу вам: боюсь, что уже поздно.

Везич посмотрел на часы. Было семь часов сорок пять минут.

– Еще не поздно, – сказал он. – Еще есть время.

– Вы меня не так поняли. Я сегодня занят. Я не смогу выполнить вашу просьбу сегодня. Но я выполню ее завтра, если вы сегодня изложите ее мне.

– Хорошо, – согласился Везич, чувствуя, как у него занемели кончики пальцев. – Я изложу вам сегодня мою просьбу. Мне надо, чтобы вы сейчас, не позже восьми часов, позвонили в клуб «Олень» и попросили к телефону господина Штирлица...

– Кто он такой?

– Сотрудник доктора Веезенмайера.

– А кто такой доктор Веезенмайер?

– По-моему, это ответственный работник германской внешней торговли, – медленно ответил Везич.

– У вас была санкция на контакт с представителями германской внешней торговли?

«Если он записывает этот разговор, – ужаснулся вдруг Везич, – я попался и теперь выхода нет. Если я скажу ему, что у Веезенмайера контакты с Мачеком в обход Белграда, меня уберут эти. Если не скажу, мои контакты с немцами скомпрометируют меня в глазах министра. Все. Я в мышеловке. А может, он не записывает?»

Везич не успел проконтролировать себя, глаза его уперлись в большую отдушину справа на стене. Ковалич усмехнулся и повторил вопрос:

– Так у вас есть санкция на контакты с противником?

– Комбинация была на самом первом этапе, – откашлявшись, ответил Везич. – О санкции могла идти речь в том случае, если бы я добился каких-либо результатов.

– А вы не добились результатов?

– Об этом я скажу Штирлицу или Веезенмайеру, когда вы устроите мне встречу с ними. Только не думайте, что если погиб Иво Илич и похищены его материалы, то все концы ушли в воду. Я всегда страхуюсь.

– Вы говорите загадками, – ответил Ковалич и снова взглянул на часы.

«Интересно, он думает о том, не кончилась ли пленка в диктофоне, – подумал Везич, – или прикидывает, стоит ли звонить в клуб «Олень»?»

Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком, и Лада понимала, что показывают огромную, несправедливую, кощунственную неправду про музыканта, который, подобно всем великим, страдал больше других смертных, но тем не менее ей было приятно смотреть на сильного актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой за право обладания символом гениальности, носившим к тому же такое грациозное имя – Вольфганг Амадей...

Но когда начиналась музыка, когда слащавые сцены в гостиных сменяли пейзажи и на поля, тронутые закатной тяжелой дымкой, ложилась осторожная мелодия, тогда начиналось чудо и фильм делался принадлежностью каждого сидевшего в зале, потому что великое тем и отличается от обычного, что в равной мере принадлежит счастливцу и обиженному, влюбленному и отверженному – словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки и внимать словам.

Лада видела, как ее соседки, старушки с аккуратно уложенными белыми кудельками, утирали слезы, зажав в птичьих кулачках скомканные носовые платки.

«Наверняка по краям вышиты цветочки, – машинально отметила Лада, – синие и красные. И зря я над ними смеюсь. Пусть уж лучше плачут. Иначе бы сплетничали, сидя во дворе, и порицали молодых за легкость нравов, а на самом деле за то, что те молоды просто-напросто. Если бы они жили в одном доме с Моцартом, нашептывали бы его жене, с кем видится ее муж и как «предает» ее со шлюхами. Я наверняка для них шлюха. Женщина, которая любит, но при этом не отстояла семь минут у алтаря, – преступница. Этим старухам все надо расставить по полочкам, как фарфоровые мисочки для круп. И спаси бог, если в ту, где написано «манка», попадет рис...»

Она посмотрела на часы. Было десять. Петар обещал зайти за ней сюда в девять тридцать. Он не зашел. Значит, что-то случилось. Лада вышла из кинотеатра и направилась в редакцию к Взику, как и просил Везич.

«Никогда бы не поверила, что смогу сходить с ума из-за мужчины, – подумала Лада. – Наверное, это и есть любовь. Как несправедливо: любовь и страдание».

...Взик сначала Ладу не принял. Секретарша вышла из его кабинета и сказала, что «господин директор занят и не может сейчас уделить время для посетителя».

– Передайте господину директору, что я от полковника Везича, – попросила Лада. – Видимо, он не предупрежден о моем приходе.

Секретарша снова уплыла в кабинет, и Ладе вдруг показалось, что Петар сейчас войдет в приемную. Ощущение это было таким явственным, что она поднялась с дивана и подошла к двери. Но в коридоре было пусто и только уныло светились тусклые лампы над входом в туалет.

– Куда же вы? – удивилась секретарша. – Господин директор ждет вас.

...Взик поднялся, предложил Ладе кресло, в котором утром сидел Везич, и спросил:

– Вы секретарь полковника?

– Нет.

– Кто вы?

Лада пожала плечами.

– Он просил меня прийти к десяти, если сам не вернется к этому времени. Он просил меня проследить за тем, чтобы те материалы, которые он дал Иво, были напечатаны вами, – и Лада достала из сумки несколько страничек, написанных рукой Петара, – он был предусмотрителен.

– Кто вы? – повторил Взик.

Час назад Взика допрашивали чины полиции по поводу убийства репортера. Он не сразу понял, когда ему сказали, что вся семья Иво Илича вырезана, а младенца утопили в корытце. А поняв, что Иво, тихий и застенчивый, ходивший в блестящем от старости костюме, погиб вместо него, Взика, погиб потому, что согласился сделать то, от чего отказался он сам, Звонимир вышел в приемную и трясущейся рукой набрал домашний номер.

– Ганна, – сказал он, – милая, у вас ничего не случилось?

– «Милая»? – переспросила она с ледяной усмешкой.

– Перестань, Ганка, перестань? Не отпирай никому дверь. Слышишь! Никому! Убили моего сотрудника. Вырезали всю его семью, потому что он... Ясно тебе?! Никому не открывай дверь!

Он положил трубку на рычаг осторожно, словно боясь резкостью движения обидеть жену, и вернулся в кабинет к полицейским чиновникам, которые опрашивали его заместителя и секретаря редакции. Слушая вопросы, которые задавали полицейские, Взик думал о том, что он малодушная тварь и что убийство Иво на самом-то деле оказалось поводом, который оправдывал его в своих глазах, когда он решил позвонить Ганне.

«Ну и что? – возражал он самому себе. – Да, я люблю ее. Или свою любовь к ней? Может быть. Не знаю. Но в такое страшное время нельзя быть поврозь, потому что это может погубить сына, а зачем мне жить, если не станет мальчика?»

Взик даже зажмурился, стал шумно передвигать графин с водой с места на место, но ничто не могло заглушить мысли, которые жили теперь в нем прочно я цепко, как бациллы туберкулеза.

«Я все время играл, – сказал себе Взик. – А теперь время истекло, игра подошла к концу. Смерть Иво – это звонок в мою дверь».

– Кто вы? – повторил Взик свой вопрос.

– Это важно? – Лада опять пожала плечами.

– Важно.

– Я люблю Везича.

– Что с ним случилось?

– Не знаю.

– Вы звонили к нему на работу?

– Его там нет. Он поехал на встречу с немцем.

– С каким немцем?

– Его фамилия Штирлиц. Он из группы Веезенмайера.

– Чем вы докажете, что пришли по поручению Везича?

– Вы сошли с ума? – спокойно удивилась Лада. – Петар мне говорил, что вы его друг.

– Именно поэтому я и задал вам этот вопрос.

– Вы должны напечатать материалы Везича, – повторила Лада, закуривая. – Я передаю вам его просьбу и черновики. Почему я должна доказывать вам, что пришла от него?

– Потому что того репортера, которому Везич утром показал этот свой материал, убили. Его сына утопили в корыте. Мать закололи шилом, а жене перерезали горло.

Лада почувствовала, как мелко задрожала сигарета в ее руке. Это заметил и Взик.

– Вам страшно за Везича?

– Конечно.

– А мне страшно за моего сына.

– Вы подведете Везича, если не напечатаете этот материал.

– А может быть, наоборот, спасу?

– Может быть...

– Вы хорошо держитесь. Моя жена на вашем месте наверняка заплакала бы.

– В другом месте это можно сделать и без свидетелей.

– А может, и не заплакала бы, – скорее себе, чем Ладе, сказал Взик, виновато улыбнувшись.

– Заплакала бы. Женам положено плакать. Что же мы будем делать, господин Взик?

– Где он должен был встретиться с немцем?

– В клубе «Олень».

– Поезжайте туда.

– Вы не хотите составить мне компанию?

– У меня идет номер. Я выпускаю газету.

– А если Везича там нет? Стоит обратиться в полицию?

– Стоит. Но вас спросят, кем вы приходитесь Петару.

Лада вдруг вспомнила своих знакомых мужчин и свое маленькое ателье и подумала, что теперь снова будет там одна или с кем-нибудь еще, похожим вот на этого, который рассказывал ей про то, что его жена заплакала бы. И ощутила усталость. «Господи, какая же я была дура. Когда он сказал, что ему могут снять голову, я должна была просить его не лезть в это дело, я должна была умолить его остаться со мной».

– Господин Взик, вы должны исполнить просьбу Петара, – тихо сказала Лада. – Я ничего не понимаю в ваших делах, но я знаю Везича. Ему это очень, очень, очень нужно. Пожалуйста, не поступайте так, чтобы он разочаровался в вас...

– Как вас зовут?

– Лада.

– Послушайте, Лада. Я бы ответил Петару так, как отвечу вам. Мы все играем. Все время играем. Но, когда приходит смерть и ты знаешь, что она пришла в результате твоей игры, начинается переоценка ценностей. Я не буду этого печатать. Не сердитесь. У меня есть сын. Я не вправе рисковать его жизнью. Если бы я был один, я бы сделал то, о чем вы просите.

«Я сейчас врал себе, – понял Взик, глядя вслед Ладе. – Я бы не сделал этого, даже если бы был один. Я маленький трусливый лжец. И нечего мне корить Ганну».

Веезенмайер вызвал Штирлица в генеральное консульство около полуночи.

– Как вы себя чувствуете, Штирлиц? – спросил он, участливо разглядывая лицо собеседника. – Не очень устали от здешней нервотрепки?

– Устал, признаться.

– Я тоже. Нервы начинают сдавать. Сейчас бы домой, а?

– Неплохо.

– Хотите?

– Конечно.

– Я с радостью окажу вам такую услугу, только не знаю, как это получше сделать. Может, отправить вас в Берлин как проштрафившегося? Пожурят, побранят, да и простят вскорости. Зато отдохнете. Согласны? Не станете на меня сердиться?

– Я не знаю, как сердятся на начальство, штандартенфюрер. Не научился.

– На начальство сердятся точно так, как сердятся в детстве на отца: исступленно, но молча, боготворя в глубине души.

– Надо попробовать.

– Я вам предоставлю такую возможность. Берите ручку и пишите на мое имя рапорт.

– Какой?

– Вы же хотите домой? Вот и пишите. Или изложите мне причины, по которым вы ослушались моего приказа и назначили Везичу встречу в клубе «Олень». И то и другое означает ваш немедленный отъезд в рейх. В первом случае вас будут бранить за дезертирство, во втором – за нарушение приказа. Даю вам право выбора.

– И я тоже.

– Что?!

– Я тоже даю вам право выбора.

– Штирлиц...

– Ау, – улыбнулся Штирлиц, – вот уже сорок один год я ношу это имя.

– Вы понимаете, что говорите?

– Понимаю. А чтобы вы поняли меня, нам придется пригласить в этот кабинет генерального консула, и он подтвердит получение мною шифровки от Гейдриха, а потом я объясню вам, что было в той шифровке.

– Что было в той шифровке?

– Значит, можно не приглашать Фрейндта? Вы мне верите на слово?

– Я всегда верил вам на слово.

– В шифровке содержалась санкция на мои действия, связанные, в частности, с Везичем. Он нужен Берлину.

– У вас есть связь с Берлином помимо меня?

– Я человек служивый, штандартенфюрер, я привык подчиняться моему начальству...

– А я кто вам?

– Вот я и сказал: привык подчиняться моему начальству. Я не говорил, что не считаю вас начальником. Много лет моим начальником был другой человек, теперь вы, я прикомандирован к вам, вы здесь мой руководитель.

– Не я, – поправил его Веезенмайер. – Фохт, а не я.

– Фохту теперь трудно. Он скорее ваш сотрудник, а не мой начальник. Я не уважаю тех начальников, которые проваливают операцию, играя на себя.

– Какую операцию провалил Фохт?

– Операцию с подполковником Косоричем. С тем, что застрелился. Боюсь, он не доложил вам об этом.

– А в чем там было дело?

– Вы его спросите, в чем там было дело. Или Везича, у которого хранится посмертное письмо Косорича. Там четко сказано.

– Везич в тюрьме, – отрезал Веезенмайер. Лицо его дрогнуло, видимо, он сказал об этом, не желая того. Он не считал Штирлица врагом, поэтому контролировал себя до той меры, чтобы правильно вести свою партию в разговоре, получая от этого некий допинг власти, столь необходимый ему для завтрашних бесед с разного рода лицами, которые будут помогать Германии в ближайшие дни, а особенно после вторжения.

– Вот и плохо, – сказал Штирлиц. – А что, если он доведет письмо до всеобщего сведения? И все остальное, что собрано у него против нашей группы? Что, если его арест лишь сигнал сообщникам? Что, если лишь этого ждет их МИД?

– Ну и пусть ждет! Мы хозяева положения, Штирлиц.

– Нет, штандартенфюрер. Мы пока еще не хозяева положения. Мы станем ими, когда в Хорватии на всех ключевых постах – в армии, разведке, промышленности – будут наши люди, вне зависимости от того, кто ими формально руководит – Мачек, Павелич или кто-либо третий, имя не суть важно. Каста друзей дороже одного Квислинга.

«Если бы не было постоянной мышиной возни среди них, – подумал Штирлиц, глядя на задумчивое лицо Веезенмайера, – если бы не сталкивались постоянно честолюбие, корысть, личные интересы, я бы не смог столько времени работать в этом нацистском бардаке».

– Вы убеждены в том, что завербуете Везича? – тихо спросил Веезенмайер.

– Убежден в том, что он станет моим другом.

– Вашим?

– Моим.

– Недавно вы говорили, что не умеете отделять «своего» от «нашего».

– Не умею. Став моим другом, он сразу же превратится в нашего друга.

– И в моего тоже?

– Да. Я готов внести коррективу: он станет моим и вашим, то есть нашим другом.

– Договорились. Я с первой минуты знакомства сразу же отметил вас, Штирлиц. Но, если Везич не станет вашим другом, вам придется самому решить его судьбу. Согласны?

– Что делать? Согласен.

– Ну и прекрасно. Пишите на мое имя рапорт.

– Проситься домой?

– Это будет зависеть от того, как вы выполните работу. А сначала пишите рапорт с изложением причин, по которым вам хочется довести операцию с Везичем до конца. Вашим методом, а не нашим. У вас есть документ из Берлина, а мне нужен документ от вас.

«А вот сейчас я заигрался, – понял Штирлиц. – Теперь я не могу задать Веезенмайеру вопрос, который собирался задать ему в свете беседы с Везичем. И отступать поздно».

...Рассуждая о Везиче и его судьбе в системе югославского государства, Штирлиц исходил из того, что чем большее количество людей, населяющих то или иное государство, нуждается в гарантированной защите своих интересов, тем сильнее государственная власть и тем большим авторитетом она пользуется, являясь выразителем интересов большинства.

Однако сплошь и рядом этот объективный закон не учитывается здешними лидерами. Происходит это, видимо, оттого, что власть становится своего рода самоцелью, в то время когда она есть не что иное, как выражение исторической и экономической необходимости, рожденной уровнем развития производительных сил, национальным укладом и географическим месторасположением страны.

Подчас вместо того, чтобы заинтересовать подданных во всеобщем производстве материальных благ, думал Штирлиц, гарантируя равные возможности умам и рукам вне зависимости от каких бы то ни было цензов; вместо того, чтобы превратить делов символ развития общества, в котором заинтересованы все без исключения граждане, правители, монархи, диктаторы, движимые личными интересами, проводят политику иного рода, стараясь укрепить власть не умелым распределением кредитов промышленности и сельскому хозяйству, не повышением благополучия людей, но лишь тем, чтобы облечь представителей власти всеобъемлющими функциями и правами. Отсюда максимальный рост «единиц управления», то есть паразитарного слоя, служащего идее удержания власти лишь потому, что данная власть дает преимущественные блага своим непосредственным служителям. Служители же такого рода администрации сознают, что добились они всего этого не умом своим, не талантом или знанием, а лишь в силу того, что заняли то место, которое обеспечивает блага само по себе, потому что оно, это место, сконструировано в логическом построении такого рода государства, а не является следствием живой, ежедневно меняющейся и ежечасно корректируемой необходимости.

Представитель такой власти, «освященной» авторитетом монарха, отличается ловкостью, которая помогает ему существовать и пользоваться благами, дарованными свыше, максимально долгое время не поскользнувшись даже в мелочи, а возможностей поскользнуться много, поскольку это очень трудно – властвовать над живым делом, не понимая его сути, опасаясь его и не зная законов, по которым оно развивается.

В Югославии апреля сорок первого года власть существовала лишь для того, чтобы сохранять самое себя: промышленное развитие страны не интересовало ни монарха, ни премьера; сельское хозяйство разорялось; раздираемая инспирированными национальными распрями страна не имела общегосударственной идеи, общегосударственного дела.

Штирлиц пришел к выводу, что Везич относится к той категории чиновников, которые, соприкасаясь чаще других с крамольными идеями, вышли к тем рубежам знаний, когда мало-мальски честный человек должен сделать выбор между правдой и ложью, между будущим и прошлым; он должен решиться на поступок, который поможет не ему лично – наоборот, ему лично он может повредить, но той идее, которой он считает себя обязанным служить. Такой идеей, по мнению Штирлица, для полковника Везича было делоего родины.

Придя к этому выводу, Штирлиц еще раз проверил весь строй своих рассуждений. Ошибиться он не имел права, потому что ему предстоял разговор с Везичем, последний разговор, в котором он, Штирлиц, должен найти общий язык с полковником.