Текст книги "Альтернатива (Весна 1941)"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

– Почему же тогда наши с германцами доктрины столь различны? – спросил Марков-второй. – Отчего воюем?

– А это историческая ошибка. Славяне и германцы – два конца одного диаметра.

Почувствовав, что Зонненброк готовится возразить Родыгину, Штирлиц, быстро закурив, спросил:

– Почему вы считаете это ошибкой?

– А потому, что с нами воевать невозможно. Русский народ особый, да и талантлив избыточно. Его, как женщину, победить нельзя. Изнасиловать можно, но разве это победа? Женщину надо победить, влюбив в себя. Россию можно только миром взять, лаской, вниманием. Немка Екатерина взяла ведь. Всех своих царей поубивали, дворян сослали на север, а приехала Софья Ангальт-Цербстская и взяла нацию голыми руками, потому что добром увещевала. И создала государство на немецкий манер: ведь наши губернии – не что иное, как русский вариант германских федеральных земель.

– Вы думаете, славянин хотел этого? – задумчиво спросил Штирлиц.

– А бог его знает, славянина-то. Лично я бога хочу, справедливости я хочу, только я не умею государство построить, потому что Обломов я и всякое дело мне противопоказано!

– Что значит «дело»? Это вторично. Сначала идея. А в высшей своей идее государство должно быть абсолютной формой справедливости, – заметил Штирлиц.

– Это по Платону. – В глазах Родыгина появился интерес, он перестал раскланиваться с гостями и впервые за весь вечер внимательно и колюче осмотрел Штирлица. – Но ведь в России не было государства! Не было его на наших болотах! Какое государство на сибирских болотах? Там ведь и дорог не проложишь! Государство – это не просто идея, это обязательно нечто реальное, это воплощение замысла. А того, что в Европе воплотилось в разных вариантах, в России не смогли сделать ни орда, ни немцы. Сколько вы на нас свою «структуру» ни насылали, она в наших болотах по горло тонула. Но задача-то оставалась! Кто-то наше болото должен поднять! Да, мы такие, мы люди пустыни, люди схимы; это не хуже и не лучше, это очевидность. И не воевать вам против нас, а деловито цивилизовывать, ласково приобщать.

«Занятно, он производит впечатление человека, который играет одновременно на гуслях и на тромбоне, – подумал Штирлиц, – пытается быть угодным и махровым черносотенцам, и тем, которые начали прозревать...»

– Вы из дворян? Барон? – спросил Штирлиц.

– Я барон! – Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом. – Какой же я барон?!

– Уж такой барон, такой барон, – хохотнул и Марков-второй, чем дальше, тем больше злившийся оттого, что немцы обращают на него так мало внимания, выслушивая бред блаженного Родыгина.

– Я разночинец, милостивый государь, разночинец.

– Разночинец – это русский мещанин? – заинтересовался Зонненброк.

– Ну, это весьма вольная трактовка, – не согласился Родыгин, – русский разночинец совершенно не похож на немецкого мещанина, ибо тот подчинен категории дела и мечтает стать буржуем, а русский разночинец тянется к аристократам духа, чтоб от работы, которая мешает рассуждать, подальше, подальше.

– Это именно то, что я хотел услышать, – сказал Штирлиц. – Поближе к аристократу. Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли. К английской...

– Нет. Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда как больше обижали нас, чем немцы. Они тонко обижают, а ведь наш аристократ, дворянин наш, натура артистическая, обиду чувствует остро. Мужик – нет, он английскую обиду и не поймет, потому что слишком изощренна, но ведь не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали, на немках и англичанках цари женились. Любовь к французам была, это вы правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними особосоприкасались. Они для нас вроде прекрасной дамы были. С немцами-то общались непосредственно, а француз за вами; француз – настоящий иностранец, к нему через всю Европу надо переть. Когда Наполеон к нам пришел, что вышло? Вода и кислота. Не соединилось, синтеза не вышло. Мужик мгновенно в леса ушел, потому что француз для него – цыган, европейский цыган.

Зонненброк вдруг рассмеялся и повторил:

– Европейский цыган! Великолепно сказано!

– Именно цыган, – не понимая внезапной веселости Зонненброка, сказал Родыгин. – Он ведь отдельно живет, хоть и не табором, он не смешивается. А немец смешиваться был согласен, он готов был по уши в наше болото влезть, хоть порой и по заднице дерется, хоть и груб. Вон корнет фон Розен – какой он немец, он же русский до последней кровинки!

– Эти ваши слова можно ему передать? – спросил Марков-второй.

– А вы не в дядюшку, милостивый государь, – заметил Родыгин. – Дядюшка ваш промеж глаз бил, а вы норовите сбоку. Прав был Павел Первый, который говорил, что в России тот аристократ, с кем в настоящий миг говоришь. Стоит только отвернуться, он бабой становится.

– Господин Родыгин, я просил бы вас подыскивать... – начал было Марков.

– Господин Родыгин, – Штирлиц перебил негодующую тираду Маркова-второго, – вы пытаетесь доказать наше родство со славянами, оперируя категорией духа. Но ведь матерь духа – философия. А наши философские школы разностны.

– Разве? Русская философия при том, что она с Кантом бранится, ветвь любопытная, своеобычная, но это вам не британский сенсуализм, они все сенсуалисты, хоть и фокусничают; это вам не французский прагматизм, а проявление высокой мистики. Германцы и русские во всех своих философских школах – высокие мистики. Поэтому-то вы нам в Европе родные, вы да эстонцы. Латиняне – люди другого духа, мы с ними ни в чем не сходимся.

– А испанцы? – улыбнулся Штирлиц. – Они ведь похожи на русских, хотя и духом, по вашим словам, ковки, и не кристалличны вовсе.

– Испанец – странное исключение в латинских народах. Точно так же, как норвежцы – близкие нам – странное исключение среди скандинавов. Действительно, испанцы на нас похожи, только они еще более дурные, чем мы. Они азартны, безудержны, они анархисты все. Нас хоть лень спасала, а они что? Уж они-то крови не жалели. Но испанский народ, у которого была величайшая миссия в истории, перешагнул свой пик в пятнадцатом веке, когда Филипп цивилизовал полмира и создал великую католическую систему. Теперь они в странном состоянии находятся. Франко – это временное; из Испании, как из куколки, новая бабочка родится, как новый немец при Бисмарке родился или новый русский при Ленине.

– А какой же этот новый русский? – сразу же спросил Зонненброк, и в вопросе его явно слышалась настороженность.

– Великий, – ответил Родыгин. – Он одержим идеей дела, этого в России никогда ранее не было.

– Значит, вы ленинист? – поинтересовался Зонненброк.

– Господь с вами! – Родыгин защитно выбросил перед собой маленькие розовые ладони. – Я русский настоящий, каким он и должен быть! Я русский, который герань на окнах любит и чтоб самовар в трактире пыхтел! И чтоб мысль главенствовала, мысль! А не запах пота, столь приятный латинянину или саксу.

Генерал Попов вышел на середину большой комнаты, которая вдруг показалась очень тесной из-за того, что здесь собралось так много народа, и поднял руки.

– Господа, попрошу минуту тишины. Слово для сообщения имеет наш друг из Берлина господин Зонненброк.

– Уважаемые господа, – сказал Зонненброк, когда аплодисменты (любит русская эмиграция аплодировать, спасу нет!) стихли и воцарилась напряженная тишина. – Моему другу и мне поручено сообщить, что правительство великого фюрера готово оказать помощь вашим детям и братьям...

По комнате пошел шепот:

– Наконец-то! Вспомнили, слава богу!

– Мы окажем вам помощь в сохранении знаний, в бережном отношении к тем традициям, которые привели вас к столь горестному шагу, каким по праву считается эмиграция. Мы заинтересованы в том, чтобы профессора и офицеры могли переехать в Берлин, чтобы помочь нам в создании сети учебных заведений для несчастных русских детей.

Генерал Попов снова поднял руки.

– Господа, запись во второй комнате.

Здесь, в Загребе, где русская колония была малочисленна и гестапо имело весьма жидкое досье на белую гвардию, Зонненброк повел работу иначе, чем в югославской столице, где можно было открыто говорить с людьми, завербованными СД прочно, надежно и давно.

Он решил «поиграть» в Загребе, составить подробную картотеку на эмигрантов, проверить ее через врангелевцев в Белграде, а потом уже начать работу с наиболее серьезными и перспективными людьми.

Воспользовавшись тем, что русские эмигранты, разбившись на группы, начали шумные дискуссии, Зонненброк подошел к Штирлицу.

– Ну как? – спросил он. – Сразу все и определим. А? Генерал Попов всех приглашенных зарегистрировал. Я пойду принимать заявления, а вы бы поговорили еще, Штирлиц. Я просил господина Родыгина познакомить вас с инородными националистами – резерв против сталинского интернационала.

Родыгин подвел к Штирлицу Ниязметова и Сухоручко, которые открыто афишировали себя как национал-социалисты.

– Вот, – сказал Родыгин, – ваш коллега хотел побеседовать с нашими инородцами. Один – в большей мере, другой – в меньшей, прошу любить и жаловать: господин Ниязметов – бухгалтер НАРПИТа, эмигрант второй очереди, бежал после дела мусульманского оппозиционера Султан Гирея. Господин Сухоручко – попович из Станислава.

– Очень приятно. Штирлиц.

– Я с удовольствием поеду в Берлин, – сказал Сухоручко. – Сейчас запишусь у вашего коллеги, и мы потолкуем.

Ниязметов взял Сухоручко под руку, и они пошли во вторую комнату, Штирлиц посмотрел им вслед.

– Ниязметов верит в ислам? – спросил он Родыгина, наблюдая за его вихляющей походкой.

– Ислам для него – некий символ духовной самостоятельности, не более.

– Значит, в России возможен новый исход? Мусульманский?

– Вряд ли. И потом – смотря где. В принципе-то каждая нация должна на чем-то зиждить свою самостоятельность. Хоть плохонькая, но своя литература, хоть плохонькая, но своя музыка. Что, думаете, нашему мусульманину сам по себе ислам нужен? На что ему три жены? Это нам кажется, что он счастливый, а вы думаете, ему легко с этими дамами управляться?! Или обрезание? Вы считаете, он искренне жаждет сыну своему крайнюю плоть резать?! Все эти фокусы символизируют национальное чванство, и ничего больше.

– Наш кайзер думал о создании мусульманских легионов.

– Когда перекраивается карта мира, когда замышлено великое переселение народов, тогда любая нация может оказаться в ситуации, при которой можно выторговать государственность для своих власть имущих. Думаете, здешние усташи не этим живы? Война – особая статья, господин Штирлиц. Вообще-то достоинство личности – главная проблема мира. Человек всегда заплеван и замордован, поэтому в революции и прет. А если не революция, то каждый свою особенность защищает: кто водку лакает, кто за красивой бабой гоняется, кто стихи пишет, а кто суры ислама поет. Центр ислама – Аравийская пустыня, самое непривлекательное на земле место! Другое дело у католиков – Рим, у лютеран – Германия, у православных – Москва. Почему католика в Рим тянет? Тепло там, красиво и еда недорогая. Западноукраинские католики, львовские униаты от века считали себя большими европейцами, чем все остальные славяне, и католицизм для них означал тайную национальную идею, не более. Играть этой своей «национальной идеей» униаты играют, несмотря на то что она иллюзорна, а католицизм для них – некий посошок в дороге, не более.

– Только ли посошок? – спросил Штирлиц, помедлив.

Чем дольше он слушал Родыгина, тем непонятнее был ему этот странный человек, который словно бы жонглировал идеями, словами, понятиями.

«Он хочет казаться блаженным, – подумал Штирлиц, – и ему это удается, но он похож на актера, который так вжился в роль, что сам не отличает, где игра, а где жизнь».

– Современный католический интеллигент стремится понять Эйнштейна, Жолио, Фому Аквинского, – продолжал между тем Родыгин, – а униат скользит по касательной. У них не тот католицизм, который рождает религиозный дух. Это не католицизм Франциска, Доминика, Бонавентуры. Униаты никогда не выдвигали новых идей.

– Если мне не изменяет память, украинцы дали миру великого философа. У него очень трудная, странная фамилия... Ско...

– Сковорода, – подсказал Родыгин и настороженно глянул на Штирлица. – Вы имеете в виду Сковороду?

– Именно.

– Так ведь Сковорода был материалистом – не униатом и не католиком. Вообще украинцы – это люди, мыслящие очень реально: они мыслят не вверх, а вокруг себя, вширь, точнее говоря. Для них католицизм не органичен, поверьте мне. Карта в игре, именно карта в игре.

– А униатские пастыри понимают это?

– Конечно. Они великолепно понимают, что католицизм на Украине – явление искусственное, форма драки за уголь и марганец. Поляки – те другое дело. У них есть душевная склонность к католицизму, потому что польская душа более вертикальна, она постоянно воспалена, утонченна. А украинцы по характеру ближе нам, русским; православию они ближе. Они ведь братья наши: они и поэтичны вроде нас, они больше язычники, они склонны обожествлять вещи, природу, мать. У них нет того, что создает великую теорию классического католицизма – Данте, например, – надменности. Они люди крепкие, земные, им понятно православие с его лоном, с материнской его укрытостью, с близостью к земле. Ведь Ярослав Мудрый не был ни русским, ни украинцем. Это все азиаты нас расшибли. Не погрязни в распрях орда с туретчиной, не испугайся они прогресса, не цепляйся за свои допотопные завоевательные догмы, глядишь, юг России остался бы под ними. Ан нет, здравый смысл подсказал: «Европа вперед ушла, она технику чтит, на нее и равняйтесь». И появился католицизм. А потом большевики Днепрогэс построили – и россы и хохлы к коммунистам откачнулись...

– Вот моя визитная карточка, – сказал Штирлиц, – тут берлинский номер, но я и здешний напишу. Позвоните, пожалуйста, господин Родыгин.

– Спасибо, будет время – непременно позвоню.

– Позвольте мне записать ваш телефон...

– Так у меня его нет, милостивый государь. Откуда же у русского эмигранта телефон?! Я не Манташев какой или Юсупов-Эльстон! Я снимаю квартиры без телефона, какие подешевле...

– Василий Платонович, – окликнул Родыгина высокий, наголо бритый старик с пышными седыми усами, – пойдемте отсюда скорее, меня стыд жжет.

– Познакомьтесь, господин Штирлиц, – сказал Родыгин, – это профессор Ивановский.

Ивановский руки Штирлицу не протянул, только поклонился, но повторил на великолепном немецком:

– Мне совестно за некоторых соплеменников моих. И вас жаль: собираете в Германии злобных неудачников.

– Мы бы с радостью собирали в Германии наиболее достойных, профессор, – сказал Штирлиц, – но без вашей помощи трудно отличить белое от черного.

– Это вы в порту себе поищите, – брезгливо осветил Ивановский, – там много потаскух, они вам помогут.

Ивановский был бледен, на висках его серебрился пот, глаза лихорадочные.

– Вы должны понять профессора, – пояснил Родыгин, – все происходящее здесь напоминает аукцион. Наиболее уважаемые люди из русской эмиграции не пришли к нам и не придут.

– Мы думали и мечтали об обновлении России, – добавил Ивановский, – это наше дело и наш долг, но служить на потребу иностранной державе мы не станем. Возможен союз равных, мы не против союза России и Германии, как и не против союза России с Францией или Америкой. Но то, на кого вы собираетесь опираться в вашей деятельности, ставит под сомнение искренность Германии в отношении нашей родины.

– Вы имеете в виду Россию?

– Я имею в виду Советскую Россию, вы совершенно правы.

– Почему бы вам не вернуться в Москву? – спросил Штирлиц, и глаза его сузились.

– Если бы меня пустили, я бы вернулся, господин Штирлиц, я бы вернулся. Я готов отдать знания родине, но торговать моими знаниями я считаю ниже моего достоинства. Вехи сменятся сами по себе, евразийское изначалие России – гарантия тому.

– Профессор, мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня слепым чиновником. Ваша точка зрения представляется мне благородной. Я не стану оспаривать вас не потому, что не хочу, а оттого, что невозможно...

Ивановский и Родыгин переглянулись, и в глазах профессора Штирлиц заметил недоумение.

– Сколько я помню, – сказал Штирлиц, – евразийство не предполагало национального примата русских над немцами, да и вообще к вопросам крови относились как к вопросам третьего или пятого порядка. Лично меня привлекло в евразийстве отношение к культуре мира – уважительное отношение.

– Привлекает всегда то, чего лишен, – не удержался Родыгин.

– Если я сейчас лишен Томаса Манна, то, право, меня лично это огорчает, – сказал Штирлиц. (Его счетный мозговой центр сразу же разработал оправдание этой крамольной фразе, допусти он, что один из двух его собеседников – осведомитель гестапо: «Я говорил с врагом, и я должен был предложить ту игру, которая его увлечет. Если армия побеждает врага в схватке, то разведка может победить лишь в том случае, когда противник стал другом».

– Уж если немец интеллигентен, то он интеллигентен до конца, – сказал Ивановский.

Штирлиц молча пожал руки Родыгину и Ивановскому и пошел в другой зал, взглянуть, чем занят Зонненброк.

«Пусть собирает подонков, – удовлетворенно подумал он, – пусть собирает старых корнетов и выживших из ума генералов. Ивановский здесь не одинок, и это замечательно, что он не одинок. Очень будет обидно, если мне не поверят дома».

– Поехали к Николаенко, – Зонненброк повернулся к шоферу, – это на Медвешчаке; Слесарка, дом семь.

Шофер – немец, постоянно живущий в Югославии и завербованный СД еще в тридцать третьем году, – вертанул руль так, словно выкручивал руки врагу.

Зонненброк похлопал себя по карману, где лежал список русских эмигрантов.

– Мы неплохо поработали, Штирлиц, а? Я, признаться, не ожидал, что улов будет таким интересным.

– А что это за Николаенко? Наш человек?

– Нет. В том-то и дело, что нет. Им интересуются ученые из «седьмого института» СС. Но меня он сейчас занимает с иной точки зрения. Веезенмайер рвет и мечет, ему срочно понадобились люди из армии.

– При чем же здесь Николаенко?

– Его дочь замужем за адъютантом здешнего командующего.

– Ну, тогда другое дело. А то я не мог понять, зачем нам русская эмиграция.

– Эти русские будут работать на нас. Надо было, между прочим, сказать о школах для переводчиц – не подкладывать же в конце концов немок под нужныхнам красных?

– А во имя служения нации? – чуть улыбнулся Штирлиц.

– Нельзя портить кровь и мозг.

– А мозг-то при чем?

– Они же будут что-то чувствовать. А с иностранцами всегда иначе чувствуется, острее, что ли.

– У вас язык Петрарки, – сказал Штирлиц. – Каково с эдаким-то языком писать справки? Наверное, начальство ругает за словесные излишества. Нет?

– Наоборот. Мои справки зачитывают молодым офицерам как образец: начальство любит элемент таинственного, обожает ужасные подробности и интимные пикантности.

– Смотря какое начальство.

– Всякое начальство это любит, – убежденно сказал Зонненброк. – Внимательно понаблюдайте за их глазами, когда вы докладываете о какой-либо сложной операции, связанной с ликвидацией или похищением: у них глаза становятся как у детей, которым читают страшную книжку. Между прочим, вы перекусить не хотите, Штирлиц?

– Я перехватил бутерброд, сыт.

– Ели у русских? Мужественный вы человек. Я не могу. Ничего не могу с собой поделать. Понимаю, что ради дела надо уметь есть дерьмо, но, как доходит до того, чтобы положить в рот хлеб, нарезанный русским, меня выворачивает.

Николаенко жил во дворе маленького домика, во флигеле, который летом наверняка утопал в зелени, сейчас вокруг него торчали голые кусты жасмина и сирени с тяжелыми, набухшими уже почками.

Комната, которую занимал Николаенко, была крохотной, не повернуться; теснота была ощутимой еще и потому, что повсюду – на столе, подоконнике, стульях и даже на полу – лежали книги, а вдоль по стенам развешаны самодельные клетки с канарейками.

Выслушав Зонненброка, Николаенко усадил гостей на маленькую скрипучую тахту и, забормотав что-то странное, рассмеялся, глянув на себя в разбитое зеркало, висевшее над старомодным комодом.

Продолжая быстро и путано говорить, Николаенко насыпал корм в резные деревянные блюдечки, укрепленные в каждой клетке. Канарейки у него были диковинные, крупные и до того желтые, что казалось – только что из мастерской химического крашения. Потом внезапно бормотать он перестал, обернулся и другим уже голосом медленно произнес:

– Я рад, что на вашей родине меня верно поняли, друзья. Ум германцев настроен на мою проблему точнее, чем все другие умы мира.

«Господи, как же мне жаль его, – подумал Штирлиц, глядя на старика в стоптанных шлепанцах и лоснящихся брюках, – как мне жалко всех этих несчастных, живущих вне России... Хотя, попадись я им лет двадцать назад, вздернули бы на первой же осине. Да и сейчас бы вздернули. Трудней им сейчас, удали в руках нет, но вздернули бы. Кряхтя и потея, но вздернули. А мне их жаль, как жаль обреченного, с которым говоришь, зная, что диагноз уже поставлен и медицина бессильна».

– Я спрашиваю вас: отчего композитором может быть только мужчина? – без всякой связи говорил Николаенко. – Музыка – это венец творчества, это высшее проявление гениальности, ибо если каждый второй уверен в своей потенциальной возможности написать «Карамазовых» или «Вертера», то на музыку замахиваются лишь полные кретины. Нормальный человек понимает: «Мне это не дано, это удел человека иной духовной конструкции». Так вот, отчего композитор, – спрашиваю я – всегда особь мужского пола?

Николаенко оглядел Зонненброка и Штирлица из-под толстых стекол очков, свалившихся на бугристый конец большого носа. Глаза Николаенко показались Штирлицу бездонно голубыми островками донского неба, такими же чистыми и стремительными.

– Отвечаю, – продолжал Николаенко торжествующе. – Поскольку у птиц пение присуще лишь самцам и является симптомом полового чувства, у мужчин музыкальный гений – в этом я согласен с Мечниковым – составляет вторичный половой признак, вроде усов и бороды. Но если музыкальный дар прямо связан с половой психикой, то отчего же нам отвергать эту гипотезу в приложении к литературе, живописи, политике, наконец?!

– При чем здесь политика? – насупился Зонненброк. – Законы политики питаются иными посылами.

– Ну?! – удивился Николаенко. – А, по-вашему, литератор – это не политик? В его голове рождаются кабинеты министров, он выдвигает своих вождей, он дает миру идеи, которые приводят к социальным катаклизмам, он милует или убивает людей – своих героев, вызванных из небытия силой его духа, – он выжимает у вас реакцию сострадания, интереса, ненависти, и вы говорите, что он не политик?! А Бетховен – не политик? Вагнер? Или Глинка? Чайковский? Скрябин? Они больше, чем политики, они провозвестники чувственной идеи нации!

«Если бы сейчас Зонненброк сказал, что лишь фюрер – единственный провозвестник чувственной национальной идеи, – подумал Штирлиц, – разговор со стариком можно было бы считать оконченным. Но Зонненброк вещает то, что ему предписано партийным долгом, лишь тем, в ком не заинтересован. Где осталась хоть капля интереса, он сдерживается».

Умение слушать – редкостное умение. Как правило, люди склонны слушать себя, даже когда говорит собеседник, «пропуская» его мысли и доводы через себя.

Штирлиц научился слушать не вдруг и не сразу. Лишь уверовав в то, что каждый человек – это новый, неведомый мир, который предстоит ему открыть, он приучил себя к тому, чтобы слушать непредубежденно и лишь потом, по прошествии времени, выносить окончательное суждение.

Поэтому сейчас, слушая Николаенко, он не торопился считать его слова навязчивым бредом маньяка: «поспешать с промедлением» было вторым качеством Штирлица, которое много раз помогало ему прийти к оптимальному решению после разбора всех возможных вероятий.

Он видел и чувствовал, что у Николаенко не сходятся концы с концами в его системе, но тем не менее сама постановка вопроса казалась Штирлицу интересной. Талантливое, став всеобщим, обязано служить той или иной идее. Какой именно? Кто преуспеет первым? На что будет обращен талант как категория создаваемая? Кто станет управлять ею? Во имя каких целей? Отсчет в цепной реакции начинается с единицы, а она так важна, эта отправная единица, так важна... Штирлиц привык впитывать всю поступавшую к нему информацию, всю, ибо только время может определить, какая именно информация будет самой важной.

– А чем же – физиологически – объяснить инструмент гениальности? – продолжал Николаенко. – Лишь тем, что возбудитель семенных телец, таинственный и могучий сок простаты, входит во взаимодействие с мозговыми клетками особенно активно, когда на человека воздействует близость прекрасной женщины. Возбуждаемое представлениями половое чувство переходит в эффект творчества! Изящная словесность обезвреживает эти горячие, изнуряющие представления, предлагая творцу выход: строку или музыкальную фразу! Мир находится в смятении оттого, что любовь неуправляема, ибо ученые не поняли скрытого механизма физиологии любви. Платон уверял, что каждый человек – это лишь половина человека; и лишь «мы» – суть «два из одного». Поэтому каждый всю жизнь ищет вторую свою половину, которая и восполнит его тоскующее, одинокое «я». А если не восполнит, если человек так и не осуществит своего идеала в другом человеке, не угадает себя в нем, тогда он сопьется, кончит с собой или же напишет о своем идеале, пропоет его, изваяет. Это относится к творцам, которых единицы. А как быть с теми, кто должен таскать кирпичи и сажать хлеб? Как быть с сотнями миллионов обычных людей?

– Как быть с ними? – полюбопытствовал Штирлиц.

Николаенко торжествующе потер руки, отошел от клеток с кенарями, которые трещали и свистели на десять голосов, и присел на краешек стола. Зонненброк чуть отодвинулся – от Николаенко разило чесноком.

– Очень просто, – сказал он, приблизив свои пляшущие губы к лицу Штирлица. – Все донельзя просто. Надо пойти на жертву. Человек, признанный гением – в любой области творчества, это не суть важно в какой, – должен согласиться на изоляцию от общества. Он должен лечь в специальную клинику. Причем желательно, чтобы этот гений был стариком... Мы должны получить право исследовать механизм работы желез внутренней секреции, которые постоянно рождают таинственные частицы эроса, подстегивающие мозг: «Твори, ибо ты жаждешь!» Мы должны получить право брать посевы будущей гениальности из этих его желез, и тогда мы научимся управлять толпой, подчинив ее созданному нами сверхчеловеку.

– Ваше предложение рассмотрено в Берлине, – перебил его Зонненброк. – Мне поручено передать вам приглашение одной из наших клиник. Вы готовы ехать в Берлин?

– Хоть сейчас.

– Но это может быть неверно воспринято семьей вашей дочери.

– Галей? Тином? Что вы? Тин так же верит в германское «рацио», как и я.

– Уж не он ли посоветовал вам написать в Берлин? – посмеялся Зонненброк, и по тому, как наигранно он смеялся, Штирлиц понял, что это и есть тот вопрос, который интересовал оберштурмбанфюрера больше всех остальных.

– Именно он, – сказал Николаенко.

– Да, но отношения между Германией и Югославией сейчас обострились, – продолжал Зонненброк, – впрочем, я убежден, что это ненадолго. Как он отнесется к тому, что вы уедете в рейх? Может быть, устроить все-таки семейный совет?

– Знаете что, встретимся сегодня у меня вечером, попозже. Я приглашу Тина и Галю, побеседуем все вместе.

– А удобно ли высшему офицеру армии встречаться с иностранцем? – спросил Зонненброк.

– Вы же не шпион! Я всегда отделяю для себя политику от народа. Вы же не фашист, вы научный работник из Германии. Повторяю, Германии, а не какого-то рейха! – воскликнул Николаенко. – Нет, нет, пусть вас это не тревожит. Итак, сегодня в семь прошу ко мне. И, коли не шутите, я начну помаленьку собираться...

– Поменьше вещей с собой берите, – посоветовал Зонненброк, оглядев еще раз комнату. – В рейхе вам предоставят все необходимое.

– А рукописи?! Книги?! Записи бесед?!

– Скажите, пожалуйста, господин Николаенко, – негромко спросил Штирлиц, – вы чувствуете в себе силу работать с гением, которого придется изолировать?

– Вы прямо будто мои здешние русские оппоненты вопрос ставите. – Николаенко даже головой замотал. – Интонационно так же. Сложный вопрос вы мне задаете. Но я отвечу. Как известно, Сухово-Кобылин – был такой великий русский драматург – просидел два года в крепости по обвинению в убиении любимой женщины. В крепости, заметьте себе. Так, может, вместо того чтобы в крепость, его в клинику? Оскар Уайльд? А? А как Ван-Гог страдал в доме для душевнобольных? Или Ги де Мопассан? Поднять потерянное – вот в чем вопрос. По Чернышевскому надо жить – разумный эгоизм. Все остальное – сапоги всмятку! Тем более я не о себе думаю – о человечестве...

«Вот ведь сукин сын, а? – изумился Штирлиц несколько даже растерянно. – Экую исключительность старикашка себе отбивает... Вот оно ницшеанство в его чисто злодейском виде».

– Очень своеобразно, – сказал Штирлиц, поднимаясь, – я получил истинное удовольствие от беседы с вами, господин Николаенко...

«Штандартенфюрер!

Операция, проведенная по выяснению плана мобилизационных мероприятий югославской армии, была, согласно вашему совету, замыслена как «сопутствующая» приглашению в рейх русского эмигранта Николаенко. Я рассчитывал, что он окажется невольным помощником в той беседе, которую мне предстояло провести с его зятем, адъютантом генерала Зинича. На ужине, который состоялся в доме Николаенко, адъютант генерала Зинича майор Тин Усич, услыхав о желании тестя уехать в рейх, согласился с этим его решением. (Лично я считаю поездку Николаенко нецелесообразной, о чем уже сообщил в «седьмой институт» СС. Странная неуравновешенность Николаенко показалась мне несолидной. Приглашение уже отменено.) В результате дальнейшей беседы с Усичем, которая носила доверительный характер, майор сказал, что, с его точки зрения, война между нашими странами была бы безумием. «Я отдаю себе отчет в том, что военная мощь Германии неизмеримо выше югославской военной мощи. Ваша авиация, – сказал он, – предпринимает налеты на Лондон, в которых участвуют сотни современных бомбардировщиков, прикрытых мощными истребителями. Мы не сможем противостоять вашей воздушной атаке. Вы бросили на Францию тысячи танков, прорвав оборону мощнейшей европейской армии. Нам не под силу сдержать ваш натиск». Такой откровенный разговор показался мне подозрительным. Когда мы вышли во двор с Тином Усичем, я спросил его, не боится ли он так открыто говорить с иностранцем. «А разве я говорил открыто? – понизив голос, спросил Усич. – Я ведь не сказал вам ни слова о том, что я знаю. А знаю я все. В случае войны мне понадобятся деньги, чтобы уехать отсюда, я понимаю, что моя армия обречена. Я готов сказать вам все, если вы уплатите мне деньги». Такой откровенный цинизм показался мне еще более подозрительным, но, поскольку во дворе, как мне казалось, не было возможности наладить подслушивание, а в руках у него не было портфеля, и карманы пиджака не были оттопырены возможной звукозаписывающей аппаратурой, я спросил Усича, сколько он хочет получить денег за мобилизационный план и копии оперативных карт. Он сразу же назвал сумму: пять тысяч долларов. С санкции оберштурмбанфюрера Фохта я вручил ему эту сумму взамен за портфель с документами, который он мне передал. В нем находились план обороны Р-41, мобилизационный план, данные о численности танков и самолетов, находящихся на вооружении югославской армии. Усич также сообщил мне, что получено предписание проводить подготовку к скрытой мобилизации. В первую очередь должно быть отмобилизовано 11 дивизий, из них две кавалерийские, что составляет, по словам Усича, около трети всех вооруженных сил Югославии.

Таким образом, поставленную передо мной задачу я выполнил, о чем и докладываю.

Хайль Гитлер!

Оберштурмбанфюрер Зонненброк».

Веезенмайер пролистал рапорты Штирлица (беседы с директором департамента продовольствия и начальником загребского узла телефонной связи) и новых сотрудников Кунце и Вампфа (пропагандистская и разъяснительная работа среди местных фольксдойче, организация «пятерок», назначение руководителей групп, изучение стратегических объектов, подлежащих захвату или уничтожению).