Текст книги "Герань мистера Кавендиша (СИ)"
Автор книги: Юго Вебер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Герань мистера Кавендиша.
Hugo Weber/Юго Вебер
Глава 1
В который раз я беру в руку перо, чтобы написать свою историю? Столько книг об интересных судьбах уже написано, столько историй рассказано, что я даже не знаю, с чего начать, чтобы не быть банальной. Я могла бы промолчать, оставить эту историю для своих детей и внуков, чтобы рассказывать им на каждом празднике о том, с чего начиналась наша семья. Но я не могу – события, происходившие со мной, настолько неожиданны и необычны, что о них нужно написать книгу.
Шел 1990 год, когда я родилась в самой обычной рабочей семье в небольшом богом забытом городке на востоке безымянной страны. Я не хочу связывать свою историю ни с политикой, ни с какими-то историческими событиями, чтобы не вызывать ненужных споров и не давать предлога для анализа моей жизни сквозь их призму. Своим появлением я обязана матери и отцу-иностранцу. История моего отца очень интересная, но о том, как он попал в нашу страну и как познакомился с мамой, я, пожалуй, не буду рассказывать, потому что это история обо мне и моей жизни. Мама была из обычной рабочей семьи, трудилась всю жизнь не покладая рук, поэтому и умерла, когда мне было всего семь месяцев от роду: подхватила воспаление легких на работе и очень быстро сгорела, оставив после себя растерянного и не готового к самостоятельной жизни вдовца и троих маленьких детей. Отец, иностранец, беженец, остался с тремя детьми на руках: самая старшая, восьми лет Мария, средний брат пяти лет Алексей и я, семимесячная Анна. Что сказать, время тогда было тяжелое, очень много бедных и уставших от жизни людей скитались по стране в поисках работы. Мир потихоньку сходил с ума, разрушая поселки, города и целые страны. Сотни и тысячи людей, лишенные крова и семьи скитались по планете в поисках работы и пропитания. Вот и мой отец оказался одним из таких людей, перешедших границу в поисках работы. Встретившись с моей матерью совершенно случайно, он нашел то, что искал – за восемь лет жизни с ней он обзавелся настоящим домом, женой и детьми. И тут нагрянула новая беда! Мне потом рассказывали, что отец очень долго размышлял, как быть и что делать с тремя детьми, но все-таки решился, заплатил какой-то знакомой женщине и она отнесла меня, закутанную в теплое одеяло, спящую и ничего не подозревающую, в детский приют. Собрав свои пожитки и двоих детей, он навсегда ушел из нашего поселка и из моей жизни. Думая о его поступке сейчас, я понимаю, что он мог просто бросить меня где-то в лесу, оставить умирать в чаще или утопить в реке – в то время часто происходило подобное. Но он не сделал этого, решив тем самым мою судьбу. И я осталась жить.
Первые годы жизни в сиротском приюте напрочь стерты из моей памяти. Это и не странно – что может запомнить годовалый малыш? Там, среди других таких же брошенных детей, я росла как трава – никому не нужна, сама по себе. Никто не менял нам подгузники (у нас их и не было), не кормил нас детскими смесями. Мы рано учились делать все сами. Разве кто-нибудь прижмет к груди, успокоит, когда ночью приснится плохой сон? Разве любящее материнское сердце переживало за меня, когда я лежала в бреду? Чьи теплые руки гладили мои длинные косы, когда хотелось тепла и любви? Может быть поэтому брошенные дети всегда ищут тепла и льнут к добрым людям? Такие дети всегда распознают доброе сердце в любом незнакомце. Разве не печально увидеть трехлетнего малыша, выходящего из чащи суровым зимним утром и несущего в руках огромную охапку хвороста? Как взрослый...
Здесь, в приюте, я прожила до восьми лет. Я помню, как мы жили в каком-то низком и темном бараке. Здесь в одной комнатке стояло около десятка детских кроваток, угольная печь и миска для воды, в которой мы умывались. Все было бедно и очень серо. На стенах не было обоев, на полу не было ковра. На зиму окна забивались пленкой, чтобы было хоть немного теплее. Мы носили одни и те же платья и ботинки из года в год, передавая их младшим по мере вырастания из них и получая такие же поношенные вещи от старших. Ухаживающие за нами женщины были измотаны тяжелой работой и полу-голодом, их серые лица не вызывали у меня приятных чувств и ни к кому из них не хотелось протянуть руки и сказать “мама”!
Нас кое-как учили посещающие приют волонтеры. Каждый раз, когда к нам в барак заявлялись чистые, опрятно одетые и приятно пахнущие студенты городского университета, мы собирались вокруг них кучкой беспризорников и буквально заглядывали им в рот, восхищаясь их красотой и умом! Они научили меня считать, читать и писать. Мне очень нравились наши уроки, особенно когда задавали придумать историю на ту или иную тему. Я умело выдумывала истории и с радостью рассказывала их на уроке, а потом повторяла на бис перед сном, когда все дети уже лежали в своих кроватях, полуголодные и озябшие.
Дни тянулись за днями, я росла. Что может хотеть ребенок в восемь лет? Играть, кушать сладости, бегать с друзьями по двору. Кто-то из добрых людей принес к нам в приют коробку кубиков и пару плешивых кукол – вот это и были все наши игрушки. Зимой мы редко выходили во двор, только чтобы подышать свежим воздухом немного, потому что делили теплые вещи на двоих, а то и на троих. Летом мы почти целыми днями бегали по двору – замарашки в грязных трусах. Некоторые болели рахитом и были не такими активными, просиживали много времени на камнях, подставляя большие животы и кривые ноги теплому солнцу. Я и еще несколько ребят, кому со здоровьем повезло больше, играли во дворе, бегали за петухами, возились в лужах, а затем сами стирали свои прохудившиеся грязные вещи. Вообще, нас воспитывали строго – у каждого была своя работа, и даже двухлетний малыш не слонялся без дела. Но у нас был и час для веселья – когда можно было делать практически все, что угодно!
С самого детства меня называли странным ребенком: в одну минуту я веселилась и смеялась, в другую – хмурилась и замыкалась в себе. За восемь лет жизни в приюте, я завела себе несколько хороших друзей – как тут ни с кем не сдружиться, когда всех объединяет одна беда? Мы были одной большой семьей, состоящей только из детей. Странно, но со взрослыми у нас не возникло взаимных симпатий.
Я отлично помню свой последний день в том месте. Это был теплый летний понедельник. В тот день нам как раз заменили простыни и я не могла дождаться вечера – обычно наша няня, укладывая меня спать на свежей постели, делала взмах руками и ароматный пододеяльник взмывал высоко под потолок, плавно, словно белый парус, оседая на кровать, окутывая меня свежестью и запахом чистоты. И мне всегда было так весело, так приятно, что я не могла сдержать смеха! Эта радость была чуть ли ни единственной, которую нам могли подарить эти женщины, как бы ни старались.
В общем, в тот солнечный день мы с двумя моими друзьями копошились у муравейника, который образовался у самого забора в глубине двора. Я следила за маленькими работящими жучками, как они суетятся, носят листики, палочки, камешки. Без остановки, без отдыха. Мы слюнявили палочки и подкладывали их муравьям, а те копошились и бегали по ним, обливая их своей кислотой, которая потом так приятно щипала нам языки!
– Аня! – услышала я крик няни и сразу же побежала к ней. Нельзя опаздывать, нельзя не слушаться. За восемь лет я хорошо выучила это правило.
Я выбежала к калитке, у которой будто бы рос из земли невысокий мужчина в черной шляпе. Словно большой черный гриб. Около него стояла звавшая меня женщина. Вид хмурого незнакомца остудил мой пыл и я стала, как вкопанная, выплюнув безвкусную палочку в кусты. Я видела и раньше, как приходили люди и забирали некоторых детей, уводили их отсюда навсегда. Кому нужны сироты? Нас забирали в работники, служанки. Только так. Куда попадали мои вчерашние друзья и как с ними обращались? Кто-то с нетерпением ждал, когда же за ним придут и заберут из этого печального приюта, а я не хотела уходить. Я всегда боялась этого дня, меня страшила мысль о том, что кто-то может забрать меня отсюда и изменить мою жизнь навсегда… Я так привыкла к нашему двору и огромному муравейнику у забора, что не могла представить себе жизнь в другом месте!
– Собирайся, Аня! – приказала толстая няня. – Ты уезжаешь сейчас же.
Я, словно завороженная, смотрела на высокого худого человека в темной одежде. Просто не могла отвести глаз. Он тоже молча глядел на меня, его старое морщинистое лицо не выражало никаких чувств – враг он мне или друг?
– Пойди, в комнате на постели лежит твое платье и туфли. – Женщина сделала движение рукой, приказывая мне повиноваться. Я молча ушла, оглянувшись у низких дверей барака.
У меня не было раньше ни своего платья, ни туфель. Наверное, этот человек купил их мне. Раз он делает подарки, значит, он хороший. По крайней мере, не сильно плохой. Вошла еще одна няня. Сняв с меня грязный старый сарафан, она хорошенько натерла мою шею, руки и ноги мокрой кусачей мочалкой и только после этого натянула на меня платье. Оно оказалось больше на два размера, но все равно нравилось мне – такое чистое и красивое!
И вот я уже удалялась от единственного дома, который знала, оглядываясь на каждом шагу и спотыкаясь. Человек вел меня, сжимая холодными пальцами мою маленькую руку. На душе моей было так грустно и плохо, словно меня предали. Печальные лица моих друзей, торчащие из-за забора и в щелях между досками, провожали нас взглядами до самого поворота, пока мы не скрылись из виду.
Жизнь в таком месте многому учит. Малыши все еще верили в то, что однажды мама вернется за ними и заберет домой, где будет любить и баловать. Но дети постарше, умудренные горьким опытом, уже ничего не ждали, а просто с сожалением наблюдали за время от времени уходящими в неизвестность друзьями.
Незнакомец шел быстро, я едва за ним успевала. К восьми годам я уже много чего узнала, поняла и умела здраво рассуждать. Разве должен ребенок в восемь лет быть таким? Я шла молча, не упираясь и торопясь, подстраиваясь под быстрый и мелкий шаг ведущего меня человека. Как только двор скрылся за поворотом, я поняла, что старая жизнь закончилась и больше никогда не вернется. Теперь я буду жить в другом месте и с другими людьми. Старик молчал и я не хотела говорить. Но мне очень нужно было узнать, куда меня ведут и зачем.
Мы подошли к старой машине-развалюхе, он помог мне сесть на заднее сиденье. Двери жалобно заскрипели, мотор вздохнул и мы двинулись в путь.
Вскоре знакомые зеленые луга сменились незнакомыми плохо асфальтированными дорогами и я поняла, что мы уехали далеко. Мотор тарахтел, кашлял и захлебывался на подъемах, в незастекленное окно влетал горячий летний воздух, раскидывая мои волосы по лицу и поднимая их вверх к самому потолку. Машина вырвалась из тесных сельских улиц на свободу – дорога тянулась через зеленеющие поля, уходящие в даль, за самый горизонт. Ровные ряды сахарной свеклы на одном поле, цельный кусок пшеничного поля, шум шелестящей на ветру кукурузы на другом… Я закрыла глаза, представляя, что сижу на заднем сидении красивой новой машины, а за рулем мой отец и мы едем домой…
Когда солнце было уже в зените, моя голова раскалывалась от постоянной тряски, а желудок урчал в такт мотору, мы добрались до пункта назначения – это был огромный добротный дом на окраине какого-то незнакомого поселка. Высокий свежевыкрашенный забор пока еще скрывал от меня двор, но я уже слышала блеяние ягнят и кудахтанье кур.
Мы остановились у ворот. Машина дернулась, громко бахнула и заглохла. Эффектное появление. Незнакомец помог мне выйти из машины и подтолкнул в спину рукой. Я пошла к воротам, которые распахнулись, как только мы подошли ближе. Нас встречал какой-то старик. Увижу ли я хоть одного молодого человека? Будут ли тут другие дети? Полюбят ли меня здесь?
– Пелагея Федоровна уже заждались. – Сказал он моему сопровождающему, не обращая на меня абсолютно никакого внимания, словно я не стояла прямо перед его носом. – Стол уже накрыт, гости собрались.
Я услышала слово “стол”? В ту же секунду я ощутила жуткий голод – мы были в пути около трех часов, ни разу не остановились и даже не перекусили! Сейчас я бы не отказалась от каши с яичницей или хотя бы кусочка вчерашнего хлеба.
Мой сопровождающий пошел вперед к дому, словно забыв обо мне, но я пошагала следом, и тут же была перехвачена молодой девушкой.
– Стой, глупая! Куда ты? – спросила она, смеясь, держа меня за руку.
– Я иду есть. – Ответила я со всей детской непосредственностью.
– Тебе не туда. Там живут хозяева. А ты будешь жить здесь. – Девушка указала рукой на пристроенный к конюшне флигель.
– Здесь? Почему?
– Так хозяйка распорядились. Пойдем!. – Она взяла меня за руку и повела в мой угол. – Меня Ариной зовут, а тебя?
– А я Аня. – ответила я, оглядывая широкий двор, заставленный сараями и засаженный зеленью. – Что это за место?
– Это дом твоей названой бабки, Пелагеи Федоровны.
– Названая бабка? – опешила я. – Это как? Откуда у меня бабка?
Арина пожала плечами и отворила двери. Внутри флигеля было чисто и даже уютно – печь, кровать, маленькое окошко, столик и стул.
– Здесь ты будешь жить, Аня. – Сказала она. – А кушать будешь с нами вместе.
– С вами?
– Да, с работниками. Сюда на двор приходят работники, а живем здесь я, да супруг мой, Степан. Вот с нами кушать-то и будешь.
– Спасибо, Арина. – ответила я, усаживаясь на свою новую кровать и удивляясь ее интересному говору.
– Ты передохни с дороги, а я пока стол накрою. Как раз к обеду поспели.
Она ушла, оставив меня одну. После езды на таком разбитом корыте, я чувствовала себя изможденной: голова болела, кости ломили. Я сняла свои новые, но покрытые слоем пыли туфли и с ногами залезла на кровать. Сколько еще ждать? Когда я увижу свою названую бабку? Рада ли она видеть меня? Зачем меня забрали из приюта? И, самое главное, кто назвал ее моей бабкой? Такое имя – Пелагея...
От этих мыслей меня оторвала Арина. Она отворила дверь и позвала за стол. Я поспешила помыть руки и занять место за небольшим столиком в их с мужем флигеле. Здесь было точно так же чисто и уютно, как и у меня, но комната была гораздо больше. На печи кипела похлебка, в сковороде доходили пирожки. За столом уже сидел ее муж Степан, в ожидании.
– Приятного аппетита! – пожелал он, подмигнув мне. Степан показался мне одним из тех богатырей с картины.
– Спасибо! – ответила я, улыбнувшись. Любое проявление теплоты всегда вызывало во мне ответные чувства. – Приятного аппетита.
Когда теплая гречневая каша с котлетой были запиты вкусным компотом и в желудке появилась приятная тяжесть, я решилась спросить, когда я увижу бабку и зачем меня сюда забрали, где они были восемь лет и чего теперь от меня хотят? На эти вопросы у Арины не нашлось удовлетворительных ответов, хотя я узнала следующее: бабка мне не родная, она была первой свекровью моей матери. Кроме нее здесь жил еще ее муж. Других родственников у меня не было. Причину, по которой они меня забрали, ни Арина, ни Степан не знали. Увидеться с бабкой я должна завтра, сегодня у нее гости.
Поздно вечером, когда уже давно смерклось и на дворе все совсем затихло, я услышала шаги – Арина возвращалась в свой флигель.
– Как ты тут, Аня? – шепотом спросила она, заглянув в мое окно. – Не страшно самой-то?
– Нет, Арина, совсем не страшно. – Ответила я, приврав. Я уже давно пряталась под одеялом, накрывшись с головой на кровати. – А ты откуда идешь?
– Да гости разъехались, я убралась в зале, да посуду перемыла. Пелагея Федоровна любят просыпаться в чистоте. Готовься завтра на аудиенцию. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Арина. – Прошептала я, укладываясь под одеяло.
Сон не шел. Я крутилась в своей постели почти до самого утра. Чистая мягкая постель была непривычна, свежий воздух и, самое главное, тишина – все это было новым и необычным. Вечер и ночь я провела одна, в своем флигеле слушая, как где-то в сарае вздыхает корова и конь лягнет пару раз копытом по кирпичному полу – и снова тишина.
Как описать мои чувства? Впервые за восемь лет я осталась абсолютно одна. Во дворе мычала и кудахтала скотина, возились уходящие домой работники, из дома доносились звуки музыки и смех. Я сидела у открытого окна, подперев щеки руками, слушая приглушенные звуки праздника и размышляя над тем, что будет завтра – вдруг я не понравлюсь им? Что будет, если понравлюсь? Заберут ли меня в дом? Где я буду жить? Где буду учиться? Отправят ли меня назад в приют, если я не подойду, или выгонят за ворота и я буду скитаться одна по улицам в поисках еды и крыши над головой? Тогда я впервые задумалась о своем отце и моих счастливчиках брате и сестре, которых он не бросил. Почему он так поступил именно со мной? Где они сейчас? Живы ли? Вспоминает ли кто-то из них обо мне, или они думают, что я умерла? Как всегда, я задавала слишком много вопросов, на которые никто ответить не мог.
Проспав часа два, не больше, я проснулась от стука в дверь.
– Вставай, Аня! – Арина пришла, чтобы разбудить меня. – Умывайся и пойдем, хозяйка ждут!
Спрыгнув с кровати, дрожа то ли от утренней прохлады, то ли от страха, я умылась студеной водой, расчесала косы, быстро заплела их и пошла следом за Ариной в большой дом. Утренний прохладный воздух неприятно щипал за ноги, я обняла сама себя покрепче, пытаясь согреться.
Хмурой прохладой встретил нас дом, да и его хозяева тоже. Бабка оказалась огромной женщиной – ее необъятное тело было закутано в розовый махровый халат, на голове бигуди под платком, широкое толстое лицо и маленькие глаза-угольки. Рядом с ней, за огромным дубовым столом, в самом разгаре раннего завтрака, восседал вчерашний незнакомец – очевидно, это и был ее муж.
– Здравствуйте. – Сказала я просто, как здоровалась со всем людьми. Я ничего не ждала от них взамен.
– Скажи свое имя и возраст. – приказала бабка сухо.
– Я Анна Ионеску, мне восемь лет.
– Ты знаешь, кто мы?
– Да, вы Пелагея Федоровна, а вы, – я перевела взгляд на деда, – …
– Леонид Демидович… – прошептала Арина откуда-то из-за спины.
Я повторила его имя. Прохладный взгляд, ни тени улыбки на губах. Я не тронула их сердца.
– Ты знаешь, кто мы?
– Мои бабушка и дедушка? – скорее спросила, чем ответила я.
В ответ я получила всего лишь быстрый холодный и равнодушный взгляд, и слегка поднявшиеся от удивления брови.
– Ты слишком хорошего о себе мнения. – продолжила хозяйка. – Коровы и быки на лугу тебе бабка с дедом. Никому ты не нужна, безотцовщина! Родилась как собака, как собака и помрешь! Убирайтесь с глаз моих прочь! Арина, растолкуй ей, что она должна знать и научи всему, что она должна уметь. – приказала бабка и нетерпеливо махнула рукой, чтобы мы уходили.
Служанка увела меня прочь из богато обставленной залы и от вкусного аромата жаренных гренок.
– Вот сейчас покушаем, – подбадривала меня Арина, заметив, что я заметно пала духом, – И жизнь повеселеет!
Как могла повеселеть моя жизнь? Последняя надежда на любящих дедушку и бабушку растаяла вместе с утренней росой. Никому никогда я не буду нужна. И что значит, умереть как собака?
– Пойдем!
Арина увлекла меня в свой флигель, где уже был накрыт стол: горячие щи с пышной булочкой, стакан терпкого чаю и мягкая теплая гренка. Степан уже заждался, потому что сразу же сел за стол, как только мы вошли.
– Арина, – сказала я, проглатывая ложку теплых щей, – Ты знала мою маму?
– Да, она была очень хорошей.
– Расскажи мне о ней, я же совсем ничего не знаю!
– Твоя мама была ну точно твоя копия! – она ухмыльнулась, рассматривая мое лицо – такой же вздернутый нос и крутые скулы, большие глаза и тонкие губы. Только вот она была блондинкой, а ты – темноволосая.
– А какая она была вообще?
– Добрая. Любила животных. Из здешней конюшни почти не выходила. Опекала коней, как собственных детей. Одинокая она была.
– Но она же замужем была?
– Да была, но хозяин суровый был, не разрешал веселиться совсем. Оно и не дивно – он же лет на пятнадцать старше ее был! Она совсем молоденькая была, восемнадцатый год шел, когда замуж-то выдали. Неравный брак. К пустому карману золото не липнет! Вот она тут и жила, как в приймах. А потом как хозяин заболел да и приставился, она совсем одинешенька и осталась.
– Почему она не ушла отсюда?
Арина усмехнулась, переглянувшись со Степаном.
– Так отец же твой тут работником появился. Пришел наниматься, приехал из Румынии, ни кола, ни двора. А сам высокий такой, статный! Я девчонкой еще была, так он для меня совсем взрослым был. Это впервые я иностранца-то увидела. К нам в глушь мало кто заезжает! Вот хозяева его и взяли за лошадьми смотреть, потому что конюх старый совсем был и из ума давно выжил.
– А отец какой был?
– Все-то тебе не ймется, Аня. – Степан улыбнулся из-под густых усов, потягивая чай.
– Отец твой был из беглых аристократов. Только это там он был аристократ, а тут за конями убирал.
– Почему он беглый был? – удивилась я. – От чего бежал?
– От революции, Аня.
– От революции? – переспросила я. – Почему?
Настала очередь Степана отвечать на вопрос. Вытерев усы, он серьезно посмотрел на меня:
– Революции не приносят аристократии ничего хорошего. Каждый раз много гибнет сразу или по тюрьмам и ссылкам. Вот твой отец и убежал. Один из всей семьи спасся. Был военным лейтенантом, а сделался обычным конюхом...
Так дальше и потекла моя жизнь – жила я одна в своем флигеле, росла так же, как и в приюте – словно трава. Время от времени Арина и Степан забирали меня на ночь к себе, стелили на раскладушке у самой печи. С бабкой и дедом я практически не виделась, это и не странно: они-то ведь были мне никто. Я чувствовала, что меня там не любят, вот и старалась не попадаться на глаза. Меня никогда не звали, если приезжали гости, а если, вдруг, кто-то из них меня замечал во дворе или около конюшни – одаривал холодным сухим взглядом и торопился уйти. Видимо, в доме обо мне все-таки говорили. Но мне было все равно, как на меня смотрят и что обо мне думают. Каждый мой день был интересным и насыщенным, очень часто некогда было даже присесть: проснувшись рано утром, я завтракала и шла в школу, вернувшись после обеда домой, я обедала и шла в теплицу ухаживать за розами, затем в конюшню, положить лошадям сена, убрать за ними, выгулять их на лугу, расчесать и заплести гривы. Под вечер мне приносили огромный тюк с синтепоном и красной тканью, и я стегала одеяла часов до двух ночи, а затем, без сил, падала спать.
Благодаря просьбам Арины, меня отдали учиться в школу при церкви. Она была бесплатной и самой ближней из всех. Я думаю, что бабка согласилась отдать меня в школу просто, чтобы прослыть доброй и заботливой женщиной. До школы от нашей усадьбы было далеко – километра три по извилистой дороге через холмистый луг. Конечно, можно было доехать на автобусе через город, но мне не давали денег, вот я и ходила пешком. В этой школе училось еще несколько ребятишек, таких же никому не нужных, как и я. Уроки вел противный молодой священник с козлиной бородкой и его еще более противная жена. Они преподавали нам слово божие, арифметику, язык, домоводство.
Я жутко не любила эту школу. На каждом уроке мы получали толстой деревянной линейкой по рукам – стоило только неправильно ответить, замешкаться, или повернуться на заднюю парту – линейка безжалостно с резким неприятным свистом опускалась на твои руки, а ты сам отправлялся в угол стоять на коленях на рассыпанном горохе или гречке до конца урока, сто раз повторяя “Отче наш”.
Несмотря на такую “науку”, тяга к знаниям горела во мне огнем! Я тайком пробиралась в хозяйскую библиотеку и незаметно таскала книги – прочитав, возвращала назад. За девять лет я перечитала все книги и журналы, которые были в доме, еще записалась в библиотеку в поселке, куда меня время от времени отпускали. Взрослея, я становилась хитрее и скрытнее, лучше скрывала свои походы в библиотеку и успевала сделать всю работу, лишь бы лишний раз не встречаться с хозяевами и не выслушивать от них очередную порцию унижений. Хотя, я так и не поняла, за что они меня так ненавидели.
Вспоминая все, что я пережила на той усадьбе, иногда удивляюсь: как я еще осталась жива? Словно ведомая какой-то незримой рукой, я постоянно попадала в какие-то переделки, за которые каждый раз бывала сурово наказана. Будучи по сути своей общительным ребенком, я всегда искала ласки и дружбы. Через некоторое время после моего приезда, я действительно нашла друзей. Это были дети с нашей улицы – дети обычных работников или фермеров, живущих в округе. Мы собирались стайкой, когда мне удавалось выскользнуть на улицу, и бегали по лугу у речки, лазали по деревьям, играли в лапту. Часто, когда выпадала свободная минута и мы с друзьями собирались на лугу, я рассказывала свои истории. Мы усаживались в кружок и все внимательно слушали мои рассказы. В те времена люди жили бедно. Чем богаче одни, тем беднее другие. Так вот все местные детишки были полуголодные, носили обноски, часто были вшивые и больные. Я знала, что мои хозяева очень богатые – это видно было и по дому, и по тому, что они едят и как одеваются. Иногда, когда меня пускали на кухню, чтобы помочь Арине убраться, я видела, что холодильник забит продуктами, а сколько испорченных колбас и хлеба мы выбрасывали свиньям! И вот однажды я решилась. Тогда я жила на усадьбе уже полгода и отлично изучила привычки и расписание дня хозяев. Выбрав момент, когда их не было дома, а Арина была занята по двору, я прокралась на кухню и открыла холодильник! Чего здесь только не было: и колбасы, и сыры, и дорогое вино, фрукты, овощи и все разнообразие, которое можно достать из рога изобилия! Схватив кольцо домашней колбасы и батон хлеба, бросив их за пазуху моего простого платья, я сломя голову помчалась на луг! Я летела на крыльях счастья – я смогла, я сделала! Мой личный маленький бунт! Собрав около себя друзей, я разделила добытую еду и мы все наконец-то до сыта наелись. Кое-кто даже впервые в жизни. Тогда я была героем, я была Робин Гудом, который украл у богатых и принес бедным! Конечно, тогда я и не думала, что кто-то из моих друзей, сам того не желая, сдаст меня своим родителям, а те, в свою очередь, расскажут все Пелагее Федоровне. Я не думаю, что они когда-нибудь заметили бы пропажу, или из-за моей кражи голодали бы, нет. Просто это было дело принципа – какой-то малолетний приемыш посмел пролезть в дом и украсть еду у хозяев!
Когда меня секли розгами на прохладном утреннем воздухе посреди двора, я изо всех сил сжимала губы, чтобы не закричать. Я молила бога, чтобы он дал мне сил и терпения, просила помочь отрешиться от своей плоти и думать только о душе. Я видела злые глаза бабки, сидящей на крыльце, с какой-то садистской радостью наблюдающей за моим наказанием. Собрав всех работников во дворе, она устроила показательное выступление. То и дело слышался свистящий звук и сразу же спину раздирало огненной болью – раз, два, три… десять…
– Достаточно! – послышался властный голос и скрип двери – она ушла.
– Господи, Аня! – Наконец-то подбежала Арина. Она помогла мне подняться (меня, едва живую, подняли на ноги из лужи грязи).
Холодный утренний воздух немного облегчал мои страдания, кровь все еще сочилась из длинных горящих огнем ран на спине, когда Арина, уложив меня во флигеле, делала примочки на спину.
– Ну зачем ты украла колбасу? – приговаривала она, осторожно смывая кровь тряпкой, обмакивая ее в красную воду и выжимая. – Что тебе в голову стукнуло, Аня? Ты голодна?
– Ничего, Арина! – отвечала я сквозь крепко сжатые зубы. – Они у меня еще посмотрят!
Детская обида и решительность. Я не собиралась прощать такого обращения со мной! Пусть я бедная, пусть я одинокая, но у меня есть гордость! Я никому не позволю так с собой обращаться!
– Какое они имеют право? – первая слеза скатилась по щеке, и меня словно прорвало – слезы полились ручьем. Сопя и всхлипывая, я говорила, – Они богатые, едят вдоволь, а мои друзья голодают! Крепостное право давно отменили, теперь везде цивилизация, как они могут? Это несправедливо!
– Ох, Аня... – Арина погладила меня по волосам, тяжело вздохнув. – Ты еще узнаешь, что такое несправедливость на этом свете. Ты еще много раз будешь задавать себе этот вопрос, только ответа вряд ли получишь.
Мне не разрешалось пропускать школу, поэтому я ходила туда каждый день, с адской болью натягивая на горящую спину свое старое платье и зимнее пальто. Столько лет прошло, столько в жизни изменилось, но я до сих пор с удовольствием вспоминаю, сколько всего еще я вытащила у этих скряг, чтобы угостить своих друзей – и сладкие пирожки, и сахар рафинад, и конфеты, и печенье! Если что где лежало неправильно, оно тот час же попадало ко мне за пазуху, а оттуда на луг. Туда же отправлялись яблоки и груши из сада, сладкий виноград. Стегая одеяла, я имела доступ к ниткам, иглам, материи, и, конечно же, пользовалась этим. Сколько ниток и иголок я украла, чтобы отдать своей подружке, чья мама зарабатывала пошивом постельного белья! Конечно, иногда меня ловили и я получала за все сполна, но это не останавливало меня, а наоборот укрепляло веру в мою правоту и распаляло разгорающийся внутри меня бунт!
Взрослея, я твердо решила бросить этот дом, начать жить заново, как только скоплю хоть немного денег. Я стала подрабатывать в поселке – то в квартире приберусь, то за покупками кому схожу. Все меньше времени я уделяла сну и отдыху, пару раз даже падала в обмороки, но отступить уже не могла – слишком твердо я решила не связывать свою судьбу с этим домом и с этим местом вообще!
Не смотря на постоянно окружавших меня людей, на доброту и нежность Арины, на друзей, ждущих меня на лугу, я была одинокой. Девять лет я прожила одна во флигеле. Разве должен ребенок так жить? Как описать мое одиночество? Представьте себе стеклянный герметичный куб, вокруг которого кипит и цветет жизнь. А я жила внутри этого куба. Поначалу Арина и Степан брали меня к себе ночевать, но когда хозяева узнали об этом, наказали обоих и запретили мне ночевать где-либо кроме моего флигеля. Девять лет, девять долгих-предолгих лет я засыпала и просыпалась одна, училась справляться со страхом темноты, заботилась о себе сама, росла телом и душой, впитывая в себя окружающий мир, его красоту и ужас, его совершенство и несправедливость. Когда я болела, за мной ухаживала только Арина, да и то, когда успевала переделать все дела. Хозяева ни разу не переступили порога моего дома, что меня очень радовало. За девять лет самообразования я научилась многому и многое узнала, стала серьезной, замкнутой и жутко взрослой. Перечитав тысячи книг, я знала намного больше, чем ученики обычной школы. Взрослея, я становилась сдержаннее и умнее, у меня был план и я медленно, но уверенно приближалась к его исполнению.
