Текст книги "Вспоминая Михаила Зощенко"

Автор книги: Ю. Томашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

О том, сколько сил отдавал Михаил Михайлович этой борьбе, говорят его письма, которые он посылал мне в 1954 году из Сочи. В руководстве Союза писателей, видимо, поняли, что, возбудив против него «дело», связанное с английскими студентами, переусердствовали, – и вот «наградили» его бесплатной путевкой. Приведу эти письма:

«8 декабря 54 г.

Мариша! Сообщаю тебе известия – скорее плохие, нежели хорошие.

В Сочи, конечно, чудесно – тепло, солнце, зелень.

Люди ходят без пальто.

Санаторий отличный. Комнату мне дали более чем роскошную – с золотыми бархатными портьерами, с балконом на море. Балкон в мавританском стиле!

Весь медперсонал побывал у меня с визитом. Забота самая удивительная. Но вот со здоровьем моим оказалось плохо.

Нашли у меня: весьма плохое сердце, усложненное мерцательной аритмией, нашли полнейшее истощение (дистрофию) и, что более всего меня удивило, – плохие легкие. Стали ставить термометр – к вечеру 37,3. Стало быть, какой-то процесс происходит. Вот это крайне огорчило меня. Не хватает тут еще чахотки! Но, может, и обойдется. Посмотрим через несколько дней.

Браню себя не переставая – не надо было мне ехать на юг в моем чертовском состоянии. Даже малая перемена иной раз дает отрицательные результаты. Надо было подкормиться и окрепнуть в Ленинграде. А потом ехать.

Одно тут хорошо – не чувствую ни отвращения, ни тошноты – ем хорошо, но маловато – все еще не могу свыкнуться с большими порциями.

Вряд ли я пробуду здесь до конца месяца – работать не могу, а без работы уныние.

В Москву не поеду, вернусь домой раньше. Однако попробую заставить себя выдержать испытание до конца.

Извини, что пишу карандашом – лежу, почти все время лежу по предписанию врачей, которые все же перепуганы – как бы я тут не сдох. Но я пока еще не сдохну.

Целую тебя, Маришенька. Привет Юрке.

Михаил».

(Приписано):

«Встаю в 7 утра (без принуждения). Днем сплю часа два. Ложусь в 11. Это необыкновенно!

Сегодня ел:

Утром – ¹/₂ стакана сметаны, стакан кефира, 2 кильки, кусок хлеба с маслом (30 грамм), кофе (курицу не стал есть).

Днем – тарелку ухи (очень хорошей), котлеты по-шахтерски (из дичи) с пюре. Шарлотку. Стакан кефира.

Вечером не стал есть. Только компот и ¹/₂ яблока.

Так почти ежедневно. Но все же ем примерно ¹/₃ того, что дают. И это поражает подавальщиц, которые подали жалобу на меня. Главврач спросил – что бы я хотел есть. Но он не может понять, что это мой максимум!

Конечно, чахоткой противно заболеть, но, я думаю, до этого дело не дойдет. А ежели дойдет, то, в сущности, безразлично, от чего околеть.

Возможно, что врачи путают. У меня простуда, я чувствую это. Вообще врачи (как и с сестрой Валентиной) не разобрались в моем теле.

Вернусь и буду сам лечиться.

Писать ты не любишь, и поэтому я освобождаю тебя от обязательства отвечать. Тем более что я и в самом деле (может быть) уеду раньше».

«14 декабря 54.

Маришенька.

Здоровье мое значительно лучше. Чахотки не оказалось. Температура прервалась после первых же дней. Аппетит увеличился. И я стал (как будто) поправляться. Однако ем мало. А против шахтеров (которые изумили меня своим чудовищным аппетитом) ем ничтожно.

Сегодня 10 дней, как я тут. Кажется, уморил всех врачей своим нежеланием лечиться. Только сегодня дал наконец (из пальца) каплю крови для исследования. Об этом упрашивал меня главврач (и даже директор).

Какое же все-таки у меня удивительное нежелание быть здоровым! Уж я так свыкся с мыслью, что тяжело болен, должен лежать (почти без памяти), а тут опять предстоят тяжелые дни здорового человека.

Вот тут-то и есть мой конфликт, который надо бы распутать до конца. Но только неохота.

Здесь в Сочи чудесно. Солнце с утра до ночи. Совсем тепло. Хожу в костюме. На море люди принимают солнечные ванны, а кое-кто даже купается.

Климат здесь благодатный. Кругом зелень, пальмы. Такой сказочный фон не сходится с моим (все же еще слабым) состоянием. Вот сейчас обед, и я не без отвращения думаю, что надо опять есть и есть, как едят мои соседи по столу – шахтеры.

Будь здорова, Мариша!

Юрке привет! Он бы тут посоревновался с шахтерами в еде!

Твой Михаил.

На всякий случай мой адрес: Сочи, санаторий им. Орджоникидзе».

«20 декабря 54.

Маришенька! Все было хорошо – я начал было поправляться, но врачи произвели на меня такой натиск (анализы, процедуры, исследования), что я опять чуть не сдох. Снова поднялась тошнота и отвращение к еде.

Надо сказать, что анализы дали неожиданные результаты – оказалось, что у меня все в норме – отличное давление, идеальные почки, печень. Даже малокровия (к удивлению врачей) у меня не оказалось. Кровь не показала никаких болезней, даже не было обнаружено никакой склонности к склерозу.

Единственный минус – недостаток сахара в организме.

Такой неожиданный анализ вдохновил врачей, и они произвели на меня новый натиск – стали делать какие-то уколы и впрыскивания, чтобы вызвать у меня аппетит и повысить тонус. Но вот это и оказалось губительным для моего слабого состояния. Вот тут-то и пошли у меня знакомые симптомы – тошнота и прочее.

В общем, врачи отступили от меня. Главврач сказал: «Придется закрыть санаторий – не справились с больным». Он (сегодня) прислал мне бутылку коньяка и сказал, чтоб я принимал перед едой по 50 грамм. Это (сказал он) единственное лекарство, которое, пожалуй, поможет вам.

Попробую. Но уже чувствую отвращение к вину.

Сейчас (без давления врачей) мне несколько лучше. Но нервы взбудоражены после таких боев. Лежу на балконе (в общем, слабый). Солнце мягкое, тепло. Рассчитываю, что естественные силы природы сами приведут меня в порядок.

Не работается вовсе. И это, видимо, не дает мне возможности улучшить мои хворости.

Отсчитываю дни – сколько мне еще тут томиться. Очень хочется раньше уехать. Но, пожалуй, заставлю себя пробыть до конца – до 31.

Видимо, 31 поеду (утром). И тогда в Ленинграде буду 3-го утром (часов, кажется, в 9 с чем-то).

В Москву не заеду, поскольку поезд прямой (Сочи – Ленинград) – он не заходит в Москву.

А если поезд раньше, то сообщу.

Будь здорова. Юрке привет.

Михаил».

«20 дек.

Маришенька! Я было написал тебе, что приеду 3 января утром. Но сейчас выяснилось, что расписание поездов изменили. Теперь из Сочи на Ленинград будут ходить поезда не через день (как раньше), а раз или два в неделю. В общем, деньги за билет, заказанный на 31, мне вернули.

Придется ждать тут либо до 3-го, либо ехать московским поездом (Сочи – Москва), который ходит ежедневно. Это досадно, так как на 2–3 дня невольно придется задержаться в Москве. А это мне сейчас не хотелось бы – на душе (почему-то) мрачновато, да и здоровье все же не в порядке. Вес хотя и прибавился (на 800 грамм), но ощутимого перелома не произошло. Видимо, надо лечиться не месяц, а много больше для того, чтобы прийти к душевному равновесию.

Итак, 31 я не уезжаю – ибо нет поезда. По этой причине не встречай меня 3-го. Из Москвы я тебе позвоню либо дам телеграмму. А если нет, то, стало быть, не задержусь там и числа 4—5-го буду в Ленинграде.

В Сочи мне все тут осточертело. И я с нетерпением жду отъезда. А погода здесь по-прежнему хороша – тепло и солнце.

До скорого свидания! Юрке привет.

Михаил.

Сюда, конечно, больше не пиши, так как числа 30–31, видимо, я поеду в Москву.

23 дек. 54 г.

P. S. Ходил на базар, чтобы послать какую-нибудь посылочку, но от множества людей закружилась голова, и я поскорей вернулся в санаторий. На днях опять пошел, но снова было нехорошо – от улицы, шума и т. д. Досадно. Стало быть, со здоровьем все же плоховато, ежели не могу управиться с собой в таком малом деле! Да и насчет прибавки веса – сомнительная прибавка. Перед взвешиванием я выпил 2 стакана кефира и в карман положил связку ключей.

Вот это, может, и дало 800 грамм. Да, не так-то легко поправиться. Жалею, что не придется (видимо) послать тебе что-нибудь. Все-таки чертовски слаб – запугали врачи, что плохое сердце.

Поздравляю тебя и Юру с наступающим Новым (счастливым) годом!

24 дек.».

После возвращения из Сочи Михаил Михайлович продолжал чувствовать себя неважно. Сократил и до того нечастые «выходы в свет», визиты к знакомым. Виделся с Груздевым (чаще, чем с кем-нибудь другим), бывал у Эйхенбаума, встречался с Акимовым, с Шостаковичем, когда Дмитрий Дмитриевич приезжал в Ленинград. Приезжал с гастролями театр Образцова – мы были на двух спектаклях. А однажды позвонил Вертинский, пригласил на концерт, оставил в кассе билеты. Сидели мы очень хорошо, а после концерта Михаил Михайлович повел меня за кулисы. Я поняла, что они знакомы коротко, иначе Михаил Михайлович, при его скромности, ни за что бы не решился на такой шаг. Их встреча подтвердила мое предположение: по всему было видно, что они искренне симпатизируют друг другу. (Впрочем, что касается Михаила Михайловича, то о его отношении к Вертинскому я знала: когда появились в продаже первые его пластинки, он тут же послал Юру купить их, а потом с удовольствием слушал. Но то было еще в сороковые годы, а теперь шли пятидесятые, и он уже давно не включал проигрыватель).

Работал Михаил Михайлович тоже без настроения, скорей – по привычке. Да и могло ли быть настроение, если почти все, что он писал, под разными предлогами отвергалось журналами и издательствами.

«Над книжкой своей я еще сижу, – писал он мне в одной из записок, – всякие доделки, и «пускаю» последний блеск, который все равно никому не нужен, да и не будет понятен, а скорей всего раздражит. Ну уж сделаю профессионально, по всем правилам нашей науки…»

Кончалась записка так:

«А вечером – опять работа, чтоб ее черт побрал. Уж очень надоело».

Временами, бывало, он загорался, но ненадолго. Как-то принес книгу на украинском языке Алексея Полторацкого «Детство Гоголя». Заказали перевод. Я начала читать и вижу – половину понимаю. Он обрадовался, достал где-то словарь: «Делай подстрочник!» Одного словаря оказалось мало – многих выражений и слов там не было, пришлось обложиться несколькими. Перевела. Он почитал – понравилось. И очень быстро сделал свою работу.

А потом опять спад, неверие в свои силы и в то, что кому-то еще нужна его профессиональная квалификация.

В 1958 году дважды болел. Первый раз ранней весной. Я как раз была у него, когда пришел врач, вызванный из литфондовской поликлиники. Сказал, что, по-видимому, у него гипертонический криз. Ему было очень нехорошо. Через некоторое время стало получше, но затем снова сдал. Я знаю, что некоторые мемуаристы, вспоминая о последних месяцах жизни Михаила Михайловича, пишут, что у него была затруднена речь, что он временами впадал в прострацию. Я этого не помню. Не замечала. Во всяком случае, на моих глазах этого не было.

В начале июля Михаилу Михайловичу стало совсем плохо. До этого он часто уезжал в Сестрорецк. Говорил, что там воздух целебный, что там ему лучше дышится, а главное – он там свободен от дел, от телефонных звонков и от неприятностей, связанных с близостью Союза писателей. И вот вдруг сразу как-то погас, обессилел. Не то что отправиться в Сестрорецк – к нам, двумя этажами выше, подняться не мог. Не приходил уже несколько дней, и еду я носила вниз, в его комнату. Принесла в очередной раз, а он говорит: «Ты завтра ко мне не приходи. Утром Валя возьмет машину и отвезет меня в Сестрорецк. Отдышусь там, а через неделю или полторы вернусь…»

Мы попрощались.

В тот день я видела живого Михаила Михайловича последний раз.

А. Мариенгоф
ИЗ КНИГИ «ЭТО ВАМ, ПОТОМКИ»[75]75
  © А. Мариенгоф, 1990.


[Закрыть]

…Был Зощенко. Лицо у него словно из холодного пепла. Тех, кого не прорабатывал Сталин, кладут в гроб краше. А ведь Зощенко сейчас «благополучен» – его однотомник издан «Советским писателем».

Он в шелковой рубашке и отличном костюме из английского материала. К сожалению, нервных клеток, сожженных Сталиным, не сошьешь себе из английского материала.

Когда кто-нибудь за столом произносил фразу погромче, M. M. болезненно морщился, и на лице возникали морщины, как у глубокого старика.

К коньяку он не прикоснулся. Пил только шампанское. Пил безрадостно, редкими маленькими глотками, как остывший чай с молоком.

Как-то в сорок восьмом году я зашел к нему. С большими ножницами в руках M. M. ползал по полу, выкраивая из старого пыльного войлока толстые подметки для какой-то артели инвалидов. Не помню точно, сколько ему платили за сотню пар. Во всяком случае, обед в дрянной столовке обходился дороже.

Мы жили в Пицунде… И вот в одну из прекрасных пятниц, самую обычную в этих местах, я получил письмо от приятеля. Сначала он, конечно, сообщил про погоду: «Лето у нас в Ленинграде препротивное – холод, дождь», а потом, в конце четвертой страницы, среди прочих новостей, сообщил, не выделяя особо: «Вы, конечно, знаете, что умер M. M.».

– Какой M. M.?

– Ничего не понимаю… M. M… Кто бы это мог быть?

– Какая-то идиотская конспирация!

И вдруг Никритина горестно всплеснула руками:

– Это Михал Михалыч!

У меня перехватило дыхание:

– Да, Михал Михалыч.

Перед нашим отъездом из Ленинграда он заглянул на Бородинку. Был неразговорчив и трудно улыбался.

Перечитали строчку письма. Сомнений не было.

– Он.

Так мы узнали о смерти Зощенко.

Месяца через три, промозглым туманным днем, классическим для Ленинграда, мы поджидали к завтраку Шостаковича.

– А ты, Нюша, выпьешь рюмочку? – спросил я, откупоривая «маленькую» армянского коньяка.

– Непременно. По погодке.

Дмитрий Дмитриевич пришел, как всегда, точно в условленное время. Аккуратность, исполнительность, безусловно сдержанное слово, жизненный порядок являлись неизменными свойствами этого музыканта, самого вдохновенного в нашем веке.

Шостакович приподнял рюмку:

– Мне бы хотелось выпить в память Михал Михалыча.

Молча выпили.

Мы все по-настоящему любили Зощенко.

– Мне передавали, Дмитрий Дмитриевич, что вы были на его похоронах.

– Да, да, был. Конечно, был. Он лежал в гробу такой красивый.

И, сморщив переносицу под очками, повторил резко и быстро, словно рассердившись на кого-то:

– Очень красивый. Очень, очень.

И сам разлил по рюмкам коньяк.

– Давайте по второй. В его же память. Он был великий писатель.

И опять сердито сморщил переносицу:

– Великий, великий. А вот в покер играл отвратительно. Я терпеть не мог с ним играть. Как дурак он играл. Всегда проигрывал. Помните, как я убежал, швырнув карты? Это, Анатолий Борисович, у вас приключилось с Кирочкой. У Зощенко на руках флеш-рояль был. От короля флеш. С джокером. А у меня тузовый покер. Так он, как дурак, после третьего повышения открыл меня. А ведь раздеть мог. Я бы лез и лез. Помните?

– Конечно, помню. Разве такие случаи в жизни забываются? Это ведь, Дмитрий Дмитриевич, не вторая или третья любовь.

Шостакович улыбнулся, обрадовался:

– Да-да-да! Мой тузовый покер нарвался на флеш. Такое в жизни не забывается. Это верно, это верно.

Я был в добрых отношениях с Михал Михалычем больше четверти века. С молодых лет он очень уважительно относился к медицине – к врачам, к аптекам, к лекарствам, к диетам, к медицинской литературе, наивно считая ее научной. Здоровья он был неплохого, я бы сказал – среднеинтеллигентского, но обожал лечиться, добросовестно выполняя советы врачей. Он очень боялся умереть. А вот в это трагическое лето, заболев совсем несерьезно, вдруг испугался не умереть. И до последнего вздоха решительно и упорно отказывался от врачей, от лекарств и даже от еды.

Устал. Устал жить.

Его жену, Веру Владимировну, в Союзе писателей спросили: «Где бы вы хотели похоронить Михал Михалыча?» Она ответила: «На Литераторских мостках». Но ей в этом отказали под каким-то глупым предлогом. «В таком случае, – сказала она, – я хочу похоронить мужа в Сестрорецке». Там была у Зощенко дача. Вернее – половина дачи. Этому желанию вдовы в Союзе обрадовались: «Пожалуйста, мы сегодня же договоримся с похоронным бюро».

А вечером того же дня наше Правление долго обсуждало текст траурного объявления в газете.

Обычно извещали так: «С глубоким прискорбием сообщаем о кончине…» и т. д. Но умер не кто-то, а Зощенко. Правлению СП пришлось всерьез задуматься: уместно ли о Зощенко печатать «с глубоким прискорбием»? Нет, неуместно! И в «Ленинградской правде» появилось в черной рамке:

«Правление Ленинградского отделения СП РСФСР с прискорбием извещает о смерти M. M. Зощенко».

Но вынос тела все-таки попытались обставить внушительно. Заместитель директора нашего клуба товарищ Миллер, выглянув из окна, поразился, что знаменитое здание на улице Воинова окружено плотным кольцом милиционеров в форме – красные околыши, погоны и канты. Обескураженный, он немедленно позвонил в отделение милиции:

– В чем дело, товарищ начальник? Мы не привыкли хоронить писателей с милиционерами в форме.

– Так-так. Не привыкли, чтобы в форме? Ну, в таком случае мы их переоденем в штатское.

И действительно переодели.

В. Лифшиц
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА[76]76
  Воспоминания. С. 253–262.


[Закрыть]

Среди немногих подарков, сделанных мне судьбой, одним из самых драгоценных была дружба с Михаилом Михайловичем Зощенко. Мы познакомились в Ленинграде, задолго до войны, когда меня, совсем еще зеленого юнца, вместе с таким же юнцом Павлом Шубиным принимали в Союз писателей.

Правление ленинградской писательской организации было в те годы весьма представительным: Тынянов, Зощенко, Форш, Эйхенбаум, Каверин, Алексей Толстой, Лавренев, Маршак, – что ни имя, то литературное явление… Помню, как мы с Павлом волновались, как все было неказенно (одновременно и просто, и торжественно), как нас попросили почитать стихи. И особенно доброжелательным было напутствие Михаила Михайловича.

Это было знакомство. А дружба возникла значительно позже, когда я вернулся с фронта, а Михаил Михайлович из Москвы, особенно с тех пор, когда круг его знакомых заметно поредел.

Мы жили с ним в одном доме на канале Грибоедова, часто встречались, много и о многом беседовали втроем. Третьей была моя жена Ирина. Она почти девочкой переехала из Москвы в Ленинград, стала впоследствии театральным художником и познакомилась с Михаилом Михайловичем еще прежде меня.

Зная, что настанет время, когда каждое свидетельство современника о замечательном русском писателе приобретет большое значение, я решил рассказать о нашей последней встрече. Попутно хочу вспомнить о некоторых его высказываниях, поступках, привычках… Об иных никто, кроме меня, сейчас, пожалуй, и не вспомнит, а они могут кое-что добавить к его портрету, к пониманию свойств его характера и таланта.

Вот для начала и вспомню, как из своего окна на пятом этаже мы с Ириной нередко видим Зощенко, выходящего в вечерних сумерках из ворот дома. На нем кепка, воротник пальто поднят. Он идет легкими пружинистыми шагами – иногда налево, к каналу Грибоедова, иногда направо, к улице Софьи Перовской. Мы знали, что он направляется либо к кому-нибудь из немногочисленных знакомых, куда придет точно в условленное время и откуда уйдет тоже минута в минуту в назначенный самому себе срок, либо в маленькую пивную на Невском. Да, да, в пивную, хотя пил Зощенко более чем умеренно, можно сказать – вообще почти не пил. Но тогда еще существовали пивные, где граждане могли достойно скоротать свободные часы в тепле и мужском уюте… Зощенко, бывало, просиживал здесь целыми вечерами за одной-единственной бутылкой пива, посасывая клешню рака (я не фантазирую, там подавали раков!). Прислушивался к разговорам соседей по столикам, а то и сам принимал в них участие. Не отсюда ли перекочевали в его рассказы некоторые колоритные словечки и речения?

И еще одно, прежде чем рассказать о нашей последней встрече. Он всегда был крайне скромен в своих потребностях. Даже в годы блистательного успеха, славы, а стало быть, значительного материального достатка был неприхотлив (если не сказать – аскетичен) в еде и одежде. В комнате, где он жил, стояла узкая железная кровать под серым суконным одеялом, рядом – стул, на подоконнике – стакан остывшего чая, накрытый куском газеты. Единственной дорогой вещью был старинный секретер, за которым он работал. Очень мало тратя на себя, Зощенко, когда имел такую возможность, широко помогал людям, всегда скрытно, так что узнавали мы об этом со стороны. Но такая возможность была у него лишь в те далекие годы.

За несколько месяцев до своей смерти, в апреле 1958 года, он в последний раз приезжал в Москву. Дел у него особых не было, и, как я сейчас понимаю, он, предчувствуя близкий конец, приезжал с единственной целью – попрощаться с друзьями. Мы тогда жили уже в Москве. Остановился он у нас.

Нам с Ириной стоило большого труда скрыть свое горестное изумление – так сильно он изменился за те полгода, что мы не виделись. Худощавый от природы, он стал устрашающе худым. Оливковый цвет тонкого лица еще более потемнел, как на старой иконе. Неуловимо изменился даже голос. Начнет фразу как обычно, и вдруг голос зазвучит словно бы издалека, из каких-то астральных сфер. А затем снова переходит на обычные свои регистры…

Приехал он с маленьким гранитолевым чемоданчиком, в каких мальчишки носят коньки. В чемоданчике – туалетные принадлежности, белье, коробка табаку, коробка папиросных гильз, машинка для их набивки (такую я видел когда-то у своего отца). Все это уложено очень аккуратно.

Мы показали гостю его комнату, дали ключи от квартиры и попросили считать себя свободным от каких-либо условностей. Если не захочет нас видеть – может не видеть и жить, как в гостинице. А захочет – тем лучше для нас.

– Здесь мне будет хорошо, – сказал Зощенко, придвинул к тахте стул, положил на него книгу, которую тогда читал, коробку папирос, поставил пепельницу.

Прожил он в Москве около двух недель.

К завтраку выходил подтянутый, свежевыбритый, распространяя запах одеколона. По утрам бывал еще оживлен, шутил, даже смеялся. Подробно рассказывал о московских визитах – они и занимали, и тяготили его одновременно. Рассказывал о своих литературных замыслах. Увлекался. Даже советовался. Потом как-то сникал. После завтрака одевался и уходил.

Я написал: «после завтрака». Завтраки эти кроме радости общения с ним доставляли нам и сильное беспокойство, а порой просто пугали. Дело в том, что в эти последние месяцы своей жизни Зощенко почти ничего не ел. Худоба его принимала зловещий характер. На какие только ухищрения мы не шли, чтобы пробудить в нем хоть какой-то гастрономический интерес. Пил чай. Курил папиросу за папиросой.

Рассказал он нам о задуманной им книге «Воспоминания». По его замыслу, в ней должно было быть собрано сто новелл. В каждой новелле – не вымышленные события, а происходившие на самом деле. Участником или свидетелем одних был он сам, достоверность других, рассказанных ему когда-то и кем-то, тоже не вызывала у него сомнений. В книге предполагались разделы: «Далекое прошлое», «Перед войной», «Война», «Новые времена». Сюжетов, говорил Зощенко, более чем достаточно, надо только их отобрать.

Иногда он никуда не уходил, беседовал с нами о наших делах, лежал в своей комнате с книгой, курил, набивал гильзы, загоняя в них вату «от никотина». Бывали ночи, когда свет в его комнате горел до утра, он читал.

Зощенко охотно знакомился с навещавшими нас друзьями и приятелями. А те зачастили, узнав о нашем госте. Так познакомился с Зощенко кинорежиссер Эль-дар Рязанов, совсем еще тогда не маститый, но уже поставивший «Карнавальную ночь».

Как-то мы с Эльдаром размечтались: хорошо бы совершить длительную неторопливую поездку по стране. Лучше бы всего на лошадке, в телеге, подстелив соломки… Трусить себе из деревни в деревню, из города в город.

– Любопытно, что об этом мечтают два автомобилиста, – усмехнулся Зощенко.

Впрочем, не все новые знакомства приходились ему по душе. Как-то пришла жена известного художника – женщина весьма сухая, деловая, практичная и, что называется, «светская», чуть ли не каждую третью фразу начинающая словами: «На последнем приеме…» – и боящаяся упустить что-либо сенсационное. А Зощенко был сенсацией.

– Я счастлива с вами познакомиться, Михаил Михайлович, – сказала она грудным голосом с прочувствованным придыханием.

Зощенко, отлично разбиравшийся в людях, намертво замолчал и вскоре вышел из комнаты.

– Что нужно от меня этой даме? – брезгливо спросил он скрипучим голосом, когда та ушла, и мы почувствовали себя виноватыми.

А теперь – к месту ли, не к месту ли, – но вспоминаю одну забавную, еще ленинградскую, историю.

Очень уважаемая, очень старая уже в те годы, нежно любившая Михаила Михайловича писательница, обладавшая густым басом, тоже наша соседка по каналу Грибоедова, как-то сказала моей жене:

– Вы знаете, Ирина, кто Михаил Михайлович? Он – девочка!

Она имела в виду некоторую женственность, капризность, мягкость его характера (отнюдь, вообще-то, не всегда такого мягкотелого). Мы, помню, посмеялись над этим определением.

Вскоре Зощенко сидел в ленинградском Доме писателей с несколькими друзьями. Вошла упомянутая выше писательница, к которой Михаил Михайлович тоже относился с большой симпатией и знал с давних времен.

– Господа, – шутливо сказал Зощенко, увидев ее издали (он любил это ироническое «дамы» и «господа»), – вы знаете, кто она? Она – самец!..

Но вернусь к нашей последней встрече.

К телевизору Михаил Михайлович подходил редко. Но однажды мы услышали его взволнованный возглас:

– Иришенька, Шопен!..

Не знаю, каковы были у Зощенко вообще отношения с музыкой, но Шопена любил он страстно.

Естественно, вне всякой связи с Шопеном вспоминаю, что у нас он впервые прочитал стихи молодого Евтушенко. Они его очень заинтересовали, хотя вообще-то над стихами Зощенко любил чуть подтрунивать. Когда-то не пощадил даже Есенина, в одном из рассказов вставив в есенинскую строку, на первый взгляд, невинное «говорит»: «Жизнь моя, говорит, иль ты приснилась мне?..» Прочитав сборник Евтушенко, он то и дело повторял строки из стихотворения «Военные свадьбы»:

 
Походочкой расслабленной,
С челочкой на лбу,
Вхожу – плясун прославленный —
В гудящую избу…
 

– Этот мальчик далеко пойдет! Обратили внимание, какую он цезурочку подпустил?..

«Мальчик» действительно пошел далеко. Может быть, даже дальше, чем предполагал Зощенко.

Как-то, вернувшись после очередного визита, Михаил Михайлович прошел на кухню, сел за стол и сказал, потирая худые смуглые руки: «А хорошо все-таки дома…» Как это «дома» нас тогда обрадовало!..

Я в то время писал пьесу для детей. Он долго и пристрастно меня о ней расспрашивал. Мне не все было ясно. Он сказал: «Прежде чем сесть за пьесу, вы должны уметь рассказать ее от начала до конца, как увлекательный рассказ, известный вам во всех деталях, в мельчайших подробностях».

В комнате, где поселился Зощенко, на стене висел польский плакат к французскому фильму «Дети райка». Он больше других, привезенных мной незадолго до того из Польши, понравился Ирине. На голубом фоне изображен прелестный, грустно-задумчивый Пьеро, традиционно бледный, в традиционной белой блузе, с алой розой на тоненьком стебле в руке. Плакат привлек внимание Михаила Михайловича, он подолгу его разглядывал. Было в, казалось бы, традиционном Пьеро что-то тревожное.

– Что вам нравится в этом плакате? – спросил Зощенко Ирину.

– Все. Особенно этот робкий жест, словно бы защищающий розу.

– Это не главное. Обратите внимание на руки Пьеро: они же в твердых, негнущихся перчатках рентгенолога. В этом его современность.

Это было действительно так! Эти перчатки мы видели и прежде, но как бы и не видели, пока он не обратил на них наше внимание.

Меня, начинающего драматурга, он учил понимать природу театра. Ирину, театрального художника, учил смотреть и видеть. И чувствовалось, что он торопится это сделать, словно бы зная, что времени остается мало.

Я заговорил о пьесах, и хочу рассказать о большой нашей потере.

Зощенко подарил нам сброшюрованный машинописный экземпляр вполне законченной пьесы «Двойник», имевшей подзаголовок (видимо, в порядке иронической переклички с Теодором Драйзером) «Американская комедия». Сюжет этой великолепной комедии заключался в том, что миллионер-американец, спасаясь от преследующих его вымогателей-гангстеров, нанимает за хорошие деньги двойника, чтобы тот принимал на себя все неприятности и удары, предназначавшиеся миллионеру. Но получается так, что двойник живет припеваючи, как настоящий миллионер, а настоящий миллионер оказывается в роли собственного двойника со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Пьесу мы легкомысленно поставили на книжную полку, а к книжным полкам еще более легкомысленно подпускали всех желающих. И пьеса исчезла… Известно, что в архивах Зощенко сохранилось от нее лишь несколько черновых набросков. Хочется верить, что «Двойник» не навсегда утерян, хотя бы для будущих поколений.

Вспомнил о сюжете «Двойника» и подумал, что, может быть, здесь будет уместно сказать о профессионализме Зощенко, об его уважении к законам ремесла – в самом высоком значении этого слова. О том, как, целиком полагаясь на знание этих законов, он, читая свои рассказы на аудитории, никогда не прибегал к интонационным или мимическим ухищрениям. Читал ровным, даже монотонным голосом, делая паузы в тех случаях, когда хохот слушателей покрывал его голос. Это бывало достаточно часто. Он пережидал и читал дальше. На премьере «Парусинового портфеля», когда публика (в том числе английский писатель Джон Пристли, не понимавший по-русски, но отлично улавливавший комизм ситуаций) покатывалась со смеху, Зощенко сидел безучастный, даже грустноватый…

Умение дать сюжету совершенно необычный поворот таилось, видимо, в самой сущности его таланта.

Как-то в дружеской компании известный переводчик Дос-Пасоса и Киплинга, человек весьма примечательный – Валентин Стенич вдохновенно импровизировал:

– Хорошо, знаете ли, войти с морозца домой, сбросить шубу, открыть резную дверцу буфета, достать хрустальный графин, налить в большую рюмку водки, настоянной на лимонных корочках, положить на тарелку семги…

– И, подойдя на цыпочках к другой двери, провозгласить: «Барин, кушать подано!» – бесстрастно закончил за Стенича Зощенко под общий хохот, придав его импровизации неожиданный финал…

Мне рассказывали об одном из выступлений Михаила Михайловича во время войны. Он был уже эвакуирован из осажденного Ленинграда в Алма-Ату и как-то читал в госпитале свои рассказы раненым бойцам. Слушатели, заполнившие госпитальный коридор, благодарно хохотали. Внезапно начальник госпиталя прервал Зощенко, извинился и, обращаясь к раненым, приказал: «Челюстникам – выйти!..» Из рядов неохотно поднялись несколько фигур с забинтованными лицами и разошлись по палатам. «У них ранения в челюсти, им вредно так смеяться, – объяснил начальник госпиталя Михаилу Михайловичу. – Продолжайте, пожалуйста…»