Текст книги "Вспоминая Михаила Зощенко"

Автор книги: Ю. Томашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Михаил Михайлович жил в гостинице «Москва», на десятом этаже, в одноместном номере. Утром он отправлялся в «Крокодил», а под вечер, вернувшись, садился за повесть. И так каждый день. Уставал очень, но писал, писал – из последних сил. А когда наконец дописал заключительные страницы, стало известно, что дальнейшая публикация повести распоряжением сверху запрещена.

Это тяжелое для Михаила Михайловича время показало, кто чего стоил из тогдашнего его окружения. Не оставил его в беде артист Борис Бабочкин. Как ни в чем не бывало продолжал с ним встречаться Аркадий Райкин, живший в той же «Москве» на пятом этаже. На одном этаже с Михаилом Михайловичем занимал номер Борис Горбатов – я их не раз видела вместе. Приходили в гостиницу Анатолий Мариенгоф и временно проживавший тогда в Москве Михаил Леонидович Слонимский. Как-то пришел Крученых – странный на вид, очень плохо одетый; в руках у него был огромный альбом с автографами разных знаменитостей, в который Михаил Михайлович сделал запись. Чаще всех навещал его Шостакович. Они были на «вы», но говорили друг другу – «Миша», «Митя». Однажды я застала Дмитрия Дмитриевича в крайнем возбуждении. Он вообще был очень нервный, но таким я его до сих пор не видела. Он бегал по комнате, что-то резко, отрывисто выкрикивая. Я только успела понять, будто в тот день его кто-то предупредил, что ему должен звонить Сталин, и – вышла из номера. Я вообще, чтобы не мешать, всегда уходила, когда Михаил Михайлович встречался с кем-нибудь из своих знакомых.

В гостинице «Москва» жил в то время Николай Семенович Тихонов. Я знала, что в молодости они с Михаилом Михайловичем были достаточно тесно связаны – входили в одну и ту же литературную группу «Серапионовы братья». Да и потом, в тридцатые годы, они были близки. Правда, теперь Тихонов ходил в больших литературных чинах, но мне казалось, что это не должно влиять на их отношения. Более того. Я была убеждена, что силой своего авторитета у высокого начальства Тихонов, как никто другой из писателей, мог бы помочь оказавшемуся в беде старому товарищу. И я, ничего не сказав Михаилу Михайловичу, отправилась на свой страх и риск в его номер. Стыдно сказать: Николай Семенович насмерть перепугался моей просьбе вступиться за Зощенко. За все время совместного пребывания в гостинице он так ни разу и не поднялся к Михаилу Михайловичу.

В одном доме я как-то оказалась за одним столом с Константином Симоновым. Зашел разговор о литературе, о том, кто что в последние месяцы написал. И вот тут Симонов очень плохо сказал о Михаиле Михайловиче – не только о его повести, но и о нем самом. О том, что он «получил по заслугам». Слушая его, я поняла, что природа, наградив его поэтическим даром, обделила тем, что называется чувством юмора. Да и с такими качествами, как доброта, милосердие, у него обстоит не очень-то благополучно… Я вспомнила о Симонове, о том, что он говорил о Зощенко в ту военную зиму, потому что уже в мирное время (для Симонова, но не для Зощенко!) я окончательно убедилась в правоте давнего своего мнения. Когда в 1947 году главный редактор «Нового мира» К. М. Симонов прислал Михаилу Михайловичу телеграмму с вызовом в Москву (решено было печатать часть «Партизанских рассказов»), я посоветовала ему самому отобрать то, что он считает наиболее удавшимся, не доверять это серьезное дело Симонову. Он удивился: почему? Я не могла сказать, что Симонов не любит писателя Зощенко, что он не понимает, не чувствует его творчества. И я сказала, что наверняка не Симонову пришло в голову его напечатать, что скорее всего ему приказали и он не может этого приказа не выполнить, поэтому надо дать рассказы самые сильные. А Михаил Михайлович так удивленно и недоверчиво на меня посмотрел: «Мне важен сам факт напечатания…» Он был неисправимо доверчивый человек. И на этой своей доверчивости обжигался не раз. Обжегся и здесь: Симонов напечатал десять самых слабых из тридцати двух «Партизанских рассказов».

Но вернусь в 1943 год. В последний его день, 31 декабря, Михаила Михайловича вызвали в «Крокодил». Накануне или днем раньше приходил Катаев. Как позже выяснилось, он знал, что Зощенко будут выводить из редколлегии. Но не предупредил. Просто пугал – вообще. Когда я уже одной ногой была в коридоре (как обычно, я спешила уйти, чтобы не мешать), услышала: «Ну, Миша, ты рухнул!» В тоне, каким это было произнесено, мне послышалось что-то похожее на злорадство.

Помню слова Михаила Михайловича перед тем, как он пошел в «Крокодил»: «Если не позвоню в семь часов, то дело плохо». Он опасался, что его заберут прямо из редакции. Он все время ждал, что его могут арестовать. Но вот он вернулся, сказал, что его исключили из редколлегии, но это не страшно, если, конечно, решено ограничиться для него только этой мерой наказания. Словом, он был не так уж расстроен. Наверное, потому, что ожидал худшего.

А потом был звонок из гостиницы «Гранд-отель». Один из художников-«крокодильцев» (к сожалению, не помню его фамилию) приглашал к себе – встречать Новый год. Михаил Михайлович с удовольствием согласился, мы начали собираться, но тут снова звонок. Приглашал известный своими снимками членов правительства фотокорреспондент Самарий Гурарий. Михаил Михайлович сказал, поблагодарив, что уже обещал быть в другом месте. Тогда Гурарий попросил перед выходом позвонить и спуститься на несколько этажей ниже, подойти к его номеру. Когда мы спустились, навстречу вышла большая компания, и среди всех – недавно вернувшийся из эмиграции Александр Вертинский. Высокий Вертинский выступил вперед и почтительно поклонился небольшому Михаилу Михайловичу. И наговорил массу хороших слов. Он, конечно, знал, в какую беду попал Зощенко. Это было видно уже по тому, как сочувственно и нежно заглядывал Вертинский в его глаза. Михаил Михайлович очень любил песни Вертинского, и ему было приятно узнать (это была их первая встреча), что Вертинский, по-видимому, тоже ценит его работу. Через несколько дней они увиделись вновь: на сей раз в занимаемом семьей Александра Николаевича двухкомнатном номере гостиницы «Метрополь».

Вскоре после Нового года в Москву съехались делегаты на очередную сессию Верховного Совета, и Михаила Михайловича, в числе прочих «наименее ценных» постояльцев, выселили из гостиницы. Началась кочевая жизнь. Сначала – маленькая холодная комнатушка в коммунальной квартире на улице Горького (уступил знакомый с «Мосфильма»), которую вскоре посетил по доносу соседей управдом: кто такой? И, узнав, что Зощенко, извинился и милостиво разрешил проживать далее. Затем – роскошная четырехкомнатная квартира на Ярославском шоссе (теперь – проспект Мира, 124) Александра Адольфовича Гольдмана, театрального деятеля, нашего алма-атинского знакомца, который и раньше был очень внимателен к Михаилу Михайловичу, всячески старался облегчить его быт. Помню, когда мы переезжали из гостиницы, Михаил Михайлович (у него снова было неважно с сердцем) сказал: «Я пойду немножечко сбоку, чтобы людям не бросалось в глаза, что женщина в тяге идет (молодая, здоровая, я тащила два чемодана), а мужчина рядом – с пустыми руками». Помню еще: когда мы перешагнули порог прекрасной, по тем временам, квартиры Гольдмана, Михаил Михайлович тихо проговорил: «Но ведь здесь нельзя жить. Здесь можно только гостей принимать…»

Видимо, кто-то хлопотал все-таки за Михаила Михайловича. Потому что вскоре он опять занял свой (тот же самый, 1028-й) номер в гостинице «Москва». Но ненадолго. И теперь уже выселили без объяснения причины. Он стал жить у Коварских, а последние недели перед выездом из Москвы снимал комнату где-то на Мещанской. Он говорил: «Я – как вещь: куда хотят, туда и переставляют».

В середине марта по командировке Гослитиздата я поехала в Ленинград. Занималась делами издательства и одновременно, по просьбе Михаила Михайловича, ходила по разным инстанциям, добиваясь ускорить его перевод в Ленинград. Только что вышла разгромная статья в «Большевике», в которой было сказано, что Зощенко «написал галиматью, нужную лишь врагам нашей Родины», и многие ленинградские деятели отказывались что-либо предпринимать для возвращения Михаила Михайловича в родной город. В 1946 году В. М. Саянов, напечатав в «Звезде» рассказ «Приключения обезьяны», невольно сыграл неблаговидную роль в судьбе Михаила Михайловича, но в 1944 году именно он пошел в Смольный и настоял на вызове Зощенко. Получил документ. С этим документом, разрешающим переезд Михаила Михайловича в Ленинград, я и возвратилась в Москву. 2 апреля 1944 года он наконец был дома.

Из письма от 8 июля 1944 года:

«…Живу, в общем, средне. Дома мне не очень хорошо. Тоскливо весьма. И отвык совершенно. Так что спасаюсь работой. Устроил небольшой огород (на Марсовом поле). Вскопал две грядки, посадил редиску и картофель.

Знакомых мало. Друзей и вовсе нет. Любовных дел – никаких. Раза два был в театре. В общем, как видишь, ничего особенного. И ничего привлекательного нет в моей горестной жизни. Хожу с постной мордой по набережной. Но, впрочем, не тоскую, и хандры нет.

Очень уж хорош город. Не перестаю радоваться, что снова здесь…»

Из письма от 28 июля 1944 года:

«…Почти четыре месяца я провел тут весьма одиноко и, пожалуй, уныло. Работал много, но, как я тебе доложил по телефону, без особо ярких результатов. Так что ты была права – надо было жить в Москве. Для работы это было бы правильно. Но уж очень я намаялся, таскаясь по чужим домам и квартирам.

Но, в общем, полагаю, все тут утрясется. Работаю много, и большой печали у меня нет на душе. Здоровье, впрочем, посредственное. И постарел изрядно…

Я теперь вроде начинающего. Мне-то это безразлично, даже легко. Но тебе, вероятно, будет досадно за меня, будешь огорчаться. А по мне, все равно, чем заниматься. Хоть куплетами. Работать буду, а что именно – это уж не такой значительный вопрос. Несомненно, театром займусь. Опереттой. Эстрадой. Мало ли дела.

Отдаю себе полный отчет, что все это не на 2–3 дня. Тут процесс длительный, так как дело не только во мне, а в новом требовании к искусству… В общем, надежд у меня много. Однако трудности будут дьявольские…»

Из письма от 15 августа 1944 года:

«…Этот месяц я тяжело болел. Не сердись, что почти не писал. Помимо того – я ждал твоего приезда. Ты писала, что будешь в августе.

В конце июля я заболел гриппом (это четвертый раз в этом году!). Грипп дал какие-то каверзные осложнения. Почти перестал спать. С трудом засыпал, приняв снотворное. Сейчас несколько лучше, но еще не совсем. И вообще нервы чертовски ухудшились. Поглупел и отупел. Все это приписываю гриппу. И надеюсь, что все это пройдет.

Ты уж не считайся со мной письмами. Мне иной раз очень нелегко и непросто сесть за письмо…

Болезнь весьма выбила меня из намеченного пути. Сейчас я не очень-то пригоден для работы. До сих пор чувствую, что болен. Как, помнишь, в Алма-Ате после воспаления уха? Хотя тогда я был здоровяк и счастлив. А нынче я чуть не подох. И теперь в силу ноги передвигаю. Сегодня первый день вышел на улицу.

Но рассчитываю на свои знахарские способности – поправлюсь к 1 сентября…»

В Ленинград я вернулась только перед самым концом войны. К этому времени Михаил Михайлович почти оправился от потрясения 1943 года. Его снова стали печатать. Одна за другой вышли три книги. Были поставлены две комедии – «Парусиновый портфель» и «Очень приятно». Много и с удовольствием он работал еще над одной – «Пусть неудачник плачет».

22 июля 1946 года, отдыхая под Ригой, я получила от него письмо. Михаил Михайлович писал:

«…Мои дела, в общем, хорошие. Комедию закончил 15-го. И третий акт сделал даже с блеском. Однако Акимову на отъезд (он поехал куда-то под Ригу) всю комедию дать не успел. И дал без финала.

Работа, в общем, закончена. Первые дни после того чувствовал себя отлично, но сейчас что-то не по себе – утомлен и в силу волочу ноги. Сегодня поеду в Сестрорецк. Отлежусь, надо полагать. Рассчитываю пробыть в Сестрорецке 2 недели. Имею намерение за эти 2 недели вернуть мое здоровье и быть таким, как до войны. Теоретически это возможно. Но у меня, когда закончена работа, всегда беда – столько свободного времени, что ужасает.

Письмецо пишу тебе не без труда – вид письменного стола и бумаги уже вызывает профессиональное недомогание…»

Он очень верил, что все его несчастья позади. Что ничего подобного происшедшему с повестью «Перед восходом солнца» не повторится. И вдруг… приезд в Ленинград Жданова и его доклад перед писателями. Михаила Михайловича на это писательское собрание не пригласили, и о том, что там говорилось, он узнал от В. М. Саянова (их квартиры были на одной площадке) а потом поспешил к М. Л. Слонимскому, где собрались близкие ему люди и где вместе с ними, как написал в своих воспоминаниях Михаил Леонидович, он провел «поистине страшную ночь». На следующий день он выехал в Сестрорецк. Он, безусловно, догадывался, что газеты вот-вот начнут на все лады склонять его имя, и решил хотя бы отсрочить для своих домашних предстоящий удар. Каждое утро он первым шел к почтовому ящику, проверял – не началось ли, и когда наконец появилось постановление ЦК, забрал все газеты и, ничего не сказав Вере Владимировне, уехал в Ленинград. Понятно, что подобные действия Михаила Михайловича кому-то покажутся лишенными смысла. Рано или поздно домашние все равно ведь узнали бы о нависших над их головами новых тучах. Конечно! Но уж такой он был – никогда не умевший отвести от себя беду, добрейший и трогательно-наивный Михаил Михайлович. Он весь в этом поступке…

Все первые дни после публикации постановления ЦК начинались для меня так. Прихожу на работу и тут же слышу: «Зощенко застрелился!» Сломя голову бегу на канал Грибоедова. Он сам открывает дверь… Слава богу!.. На следующее утро: «Сегодня ночью забрали Михаила Михайловича!» Снова бегу… Нет, к счастью, опять ложная тревога. Но он говорит, что вообще-то ждет ареста не сегодня, так завтра…

Возвратившись в Ленинград, я жила у родителей, и Михаил Михайлович почти каждое воскресенье приходил к нам обедать. Ждали мы его и 25 августа (то был первый воскресный день после напечатанного в «Правде» постановления), а он все не шел и не шел. Тогда отец попросил меня позвонить ему и сказать, что без него мы за стол не сядем. Я позвонила, Михаил Михайлович вскоре пришел, и с того дня мне ни разу уже не потребовалось делать ему «дополнительное приглашение». Он знал, когда мы садимся за стол, и всегда появлялся точно ко времени.

В марте 1949 года я вышла замуж. Михаил Михайлович был на свадьбе и потом часто заходил к нам в гости. Жизнь в эту пору продолжала окружать его множеством неприятностей, и даже вышедшая в его переводе с финского книга Майю Лассила «За спичками» не прибавила ему радости. «Это первая книга, Лидуша, после моего трехлетнего отсутствия в литературе». Такую далеко не веселую надпись сделал он на подаренном мне экземпляре.

В июле 1958 года, уезжая в Сестрорецк, Михаил Михайлович позвонил и сказал, что только что вышла уже не переводная, а его собственная большая книга, и он мне ее подарит, как только вернется.

Но он уже не вернулся…

А. Амстердам
УЛЫБКА[55]55
  © А. Амстердам, 1990.


[Закрыть]

В каждом деле должна быть ясность, и потому начну с того, что следующие ниже строки вряд ли можно назвать громким словом «воспоминания». Это скорее скромный рассказ об одном будничном факте делового общения с Михаилом Михайловичем Зощенко, факте, однако, примечательном, ибо он помогает понять душу писателя, проникнуть в ее сокровенную жизнь.

События относятся к 1934 году, когда я работал редактором современной художественной литературы в Ленинградском отделении Гослитиздата. Кто в Ленинграде не знает расположенное в самом центре, на Невском, великолепное здание оригинальной архитектуры, крышу которого венчает модель земного шара, как бы вознесенная в небо и парящая над окружающими домами! Здесь когда-то давно, как иногда еще вспоминают городские старожилы, правил богатейший фабрикант Зингер, торговавший швейными машинами, а в советские годы прочно обосновались многочисленные книжные издательства, а также усердно посещаемый горожанами книжный магазин. Проходя теперь мимо Дома книги (а это случается все реже и реже), я каждый раз останавливаюсь у входа, хотя бы на несколько минут, чтобы окинуть взглядом витрины и ряды больших красивых окон – там, на четвертом этаже, помещалась когда-то моя редакция. Комната была небольшая, тесно уставленная письменными столами и не располагающая из-за суеты и шума к сосредоточенной работе над авторской рукописью или очередной корректурой. И все же здесь выпадали часы и минуты полной отдачи, когда рождалось у нас счастливое чувство настоящего приобщения к литературным делам, к писательским заботам и радостям. Писатели приходили к нам самые разные: и «тузы» (или «небожители» – по тогдашней нашей терминологии), и «младенцы», и «середняки»; приходили и в приемные и в неприемные часы, по делам и без дела – просто потолкаться среди своей братии, узнать новости, напомнить о себе. «Тузы», – скажем, Алексей Толстой, Ольга Форш, Алексей Чапыгин, Борис Лавренев, – жаловали к нам не часто и, не задерживаясь особенно, продолжали свой путь обычно в сторону директорского кабинета. Появление знаменитости мы легко опознавали по шуму голосов, приветствий, восклицаний, которые, возникнув еще на лестнице и в коридорах, сопровождали почетного гостя до самой нашей двери. Но бывали случаи и другого рода. Запомнились, например, длительные посещения Вячеслава Шишкова, упорно работавшего тогда над новой редакцией своего большого романа «Угрюм-река». Он приходил всегда в шляпе, тщательно одетый в добротный костюм, иногда с палкой в руке; вынув старые часы из жилетного кармана, отмечал время, когда мы садились за стол, начинали работу. А работа над новым текстом романа шла трудно, было много вариантов, были споры, разногласия…

Приход Зощенко (которого мы тоже относили к «небожителям», хотя и молодым) был связан с одним интересным начинанием, предпринятым издательством в 1934 году. Было решено начать выпуск «Библиотеки начинающего читателя», а открыть серию – сборником рассказов Зощенко, редактирование которого было поручено мне. Как и полагается в таких случаях, я пригласил Михаила Михайловича зайти, чтобы познакомить его с издательской инициативой и узнать, что он думает по этому поводу. Но Зощенко почему-то не заходил, и я в конце концов принялся действовать самостоятельно. Мне тогда показалось, что автор попросту не проявляет должного интереса к «Библиотеке» и к факту своего участия в ней. И в самом деле, что могло добавить к репутации писателя появление в свет этого более чем скромного, незатейливого издания? Имя автора в те годы крупной звездой уже сияло на небосклоне литературы: нарасхват читались его сборники «Аристократка», «Веселая жизнь», «Собачий нюх», «Обезьяний язык» и другие… Да что там сборники! Издательство «Прибой» уже успело выпустить солидное Собрание сочинений Зощенко, а литературоведы принялись всерьез исследовать его сочинения… Однако выводы, сделанные мною из факта неявки писателя, были неверными, поспешными.

Оказалось, знаменитый мастер явно заинтересован своим участием в «Библиотеке». Он стал справляться о намеченных сроках прохождения книги, дате выпуска, характере оформления и даже заходил для этого в издательство. Правда, посещения эти казались нам необычными по своему сугубо деловому стилю. Не в пример большинству других посетителей, Михаил Михайлович не «задерживался» за столом, а, оставаясь стоять, глуховатым голосом задавал свои вопросы и, получив ответ, сразу вежливо прощался и не торопясь покидал комнату. Лицо его при этом казалось замкнутым, хмурым.

И вот наступил тот момент, которого с нетерпением ждут и авторы, и редакторы: на стол ложится «сигнальный экземпляр» – аккуратно сброшюрованная, одетая в обложку, только что поступившая из типографии, «горяченькая» книга. Пришел Зощенко. Присев поближе, взял ее со стола. В его смуглых руках тонкий сборничек рассказов показался мне еще более тонким и скромным, чем был на самом деле. Нахмурившись, Михаил Михайлович потрогал мягкую серую обложку сборника, на которой у ее верхнего края четко стояло: «Библиотека начинающего читателя», скользнул взглядом по портрету (рисунку в профиль известного ленинградского художника Н. Радлова) и заглянул в «Содержание», как бы проверяя, все ли шестнадцать включенных в сборник рассказов на месте. После этого он принялся внимательно читать небольшое предисловие, но вдруг оторвался от чтения и каким-то странным невидящим взглядом посмотрел на меня. Лицо его меня поразило: «хмурый» Зощенко улыбался.

– Кто сочинил это предисловие?

Вопрос бросил меня в жар… Я сказал, что вступительная заметка написана по инициативе издательства, считающего, что она поможет неопытному читателю разобраться в нелегком для понимания творчестве автора. «Неужели Зощенко недоволен предисловием?» – мелькнула тревожная мысль.

– Михаил Михайлович, вы чем-то недовольны?

– Нет, что вы! Совсем наоборот. Вы хорошо написали, правильно написали. «Помочь неопытному читателю…»

Он по-настоящему был взволнован. С лица его не сходила улыбка.

– Говорят, что я мрачен, не вижу вокруг ничего светлого, положительного. Чушь это! А вы правильно заметили…

Я не сразу сообразил, что конкретно, какие слова в предисловии имел он в виду, и сидел молча, смущенный…

В заметке было сказано о зощенковских героях, что они «еще не освободились от мещанских взглядов, чувств, мелкособственнических стремлений». А после этого шел такой текст:

«Но наряду с этими рассказами имеются здесь и такие, которые не построены только на обличении, а показывают и положительного героя («Испытание героев») или просто повествуют о занимательном, смешном случае («Удивительная профессия», «Приятная встреча»).

Такое деление рассказов в книге не случайное, а характеризует рассказы Зощенко вообще…»

Конечно, «классификацию» рассказов, намеченную в этих строчках, вряд ли можно назвать строго научной, но именно они, эти строчки, так обрадовали, взволновали писателя. Он почувствовал в них признание гуманизма, человечности его творчества, правдивости изображения жизни. Зощенко страстно хотел, чтобы его правильно понимали, воспринимали по «большому счету» литературы, не опошляли. И особенно заботился о том, чтобы его понимали читатели – все читатели, в том числе и «начинающие»! Перечитывая после ухода писателя предисловие к книге, я воспринимал его по-новому, как бы от имени самого художника: я слышал еще его живой голос, видел улыбку…

На этом, пожалуй, можно закончить. Других встреч с Михаилом Михайловичем Зощенко в стенах Гослитиздата у меня не было. Но эта, единственная, как бы подаренная всесильным Случаем, запомнилась навсегда.