Текст книги "Диалогика текста как бесконечномерное смысловое пространство"

Автор книги: Ю. Зотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

В "Paradise Lost" встречаются выражения 'to bring woe', 'restore us', 'regain the blissful Seat'. В "Paradise Regained" автором используются такие конфигурации как: 'disobedience lost', 'recovered Paradise', 'the great Proclaimer cried Repentance', 'to conquer Sin', 'to vanquish by wisdom', 'to teach the erring Soul', 'truth' was freed and equity restored', 'to vanquish Temptation', 'to wash off sin', 'to regain lost Paradise', 'Thief of Paradise', а также выражения, связанные с риторикой: 'persuasive rhetoric', 'Eloquence'.

Таким образом, лингвистические средства адекватно интерпретируют антонимическое диалогическое поле 'losing // regaining Paradise'.

3. 5. 2. Диалогика текста с задержанной обратной связью.

Диалогика текста с задержанной обратной связью включает определенные диалогические конфигурации.

3. 5. 2. 1. Интенсивное диалогическое взаимодействие знаний художника слова и читателя (герменевтический диалог).

Состояние развития филологической герменевтики с точки зрения валидности и общей герменевтической теории обусловлено полным скептицизмом, ибо ни один из текстов невозможно полностью эксплицировать. В юриспруденции, например, превалирует так называемый прагматизм, который полагает, что смысл закона – это то, как действующие судьи толкуют его смысл. Подобная ситуация существует и с библейскими толкованиями, где Библия является новым откровением для каждого последующего поколения. В филологической теории существует аналогичная доктрина, объявляющая, что смысл художественного текста заключается в том, что он означает для нас сейчас. Такие теории называют "радикальным историзмом". Второй тип теории обозначен как "автономизм" – доктрина, согласно которой художественный текст принадлежит к онтологической сфере, где смысл независим от авторской воли. Все эти точки зрения имплицитно отрицают возможность валидности в интерпретации (Hirsch 1976: 8).

Более широкие импликации такого герменевтического скептицизма обычно игнорируются их приверженцами. По большому счету право любой гуманитарной дисциплины претендовать на подлинное знание. Поскольку все гуманитарные изыскания базируются на интерпретации текстов, то эффективная интерпретация имеет решающее значение для валидности в последующих предпосылках и выводах. Практическая цель любой подлинной дисциплины – это достижение твердо обоснованного соглашения, что одна совокупность заключений является более вероятной, чем другая. Это именно и является целью валидной интерпретации, которая достигается за счет воображаемых интерпретивных предположений высокого интеллектуального уровня, метода "весомого доказательства" ("weighing evidence") и в идеале неисчерпаемой эрудиции ("inexhaustible erudition").

Традиционно существовала точка зрения в защиту автора – текст значит то, что имел в виду автор. Однако, эта точка зрения была подвергнута критике, особенно Т. Элиотом и выдвинута новая доктрина, что лучшая поэзия безлична, объективна и автономна в том смысле, что она живет своей жизнью, полностью оторванной от жизни автора. (Hirsch 1976: 1)

Исследователи утверждают, что теория авторской нерелевантности была благотворной для литературоведения, потому, что она перенесла фокус дискуссии с автора на его произведение. Изучение "что говорит текст" стало изучением того, что он говорит индивидуальному критику. Стало модным говорить о "прочтении" текста критиком. Ибо текст должен представлять чей-то смысл – если не автора, то критика. Некоторые теоретики считают, что валидное прочтение текста – самое лучшее прочтение. Но если бы мы предположили, что критик имел доступ к критерию, с помощью которого он мог бы определить самое лучшее прочтение, он бы однако остался с двумя равными принудительными нормативными идеалами – самое лучшее значение и авторское значение текста. (Hirsch 1976: 5)

Доктрина, широко принятая в настоящее время, говорит о том, что значение текста меняется даже для автора. Согласно радикальному подходу, текстуальный смысл меняется от эпохи к эпохе, от чтения к чтению.

Каждый пишущий знает, что его мнение о своей работе и его ответная реакция на свой текст варьируется от чтения к чтению. Авторы меняют свое отношение и ценностный критерий в течение времени и несомненно будут стремиться рассматривать свою работу в различных контекстах. Ясно, что меняется не смысл работы, а скорее их отношение к этому смыслу. Меняется не смысл, но ценностная значимость текста для автора.

Сторонники семантической автономии полагаются на мнение Т. Элиота, который неоднократно отказывался комментировать значение своих собственных текстов. Отказ Т. Элиота базируется на его предположении, что автор не имеет контроля над словами, которые он "запустил" в мир, и у него как интерпретатора нет особой привилегии. Задача обнаружения того, что говорит текст, не носит детерминистского характера, так как текст может сообщать различные вещи различным читателям. Одно прочтение может быть как валидным, так и не валидным. Однако, решающее возражение по отношению к теории семантической автономии заключается не в том, что ей не удается выработать адекватный критерий валидности, а в ошибочности аргумента, который используется для их поддержки. (Hirsch 1976: 10-1)

Один аргумент базируется на различии между интенцией сделать что-либо и конкретной реализацией этой интенции.

Самый лучший способ указать, что является ложным в этой популярной версии, это сначала обсудить величину – оценку, в которой она будет валидной. Оценка постоянно дифференцируется между интенцией и исполнением этой интенции. Приведем пример:

"Did you know that those two last sentences or yours had parallel constructions which emphasized the similarity of meaning?"

"No. How clever of me! I suppose I really did want to emphasize the similarity, though I wasn't aware of that, and I had no idea I was using rhetorical devices to do it." (Hirsch)

Этот пример иллюстрирует тот факт, что в авторском интенциональном значении есть компоненты, о существовании которых он не подозревает. За него эти моменты (в данном случае риторические приемы) эксплицирует интерпретатор-филолог.

Следует отметить, что язык и предположение в пределах одной культуры могут в большой степени варьироваться, и может случиться, что современный читатель мог бы изучить своеобразный язык определенного автора более детально, чем любой современник, который говорил бы "на том же самом" языке. Например, У. Блейк понимается лучше учеными сегодня, чем он понимался его современниками, ибо часто выдающиеся писатели и поэты опережают свое время и живут в "большом" времени. Мы никогда не можем быть уверенными, что поняли современные тексты лучше, чем тексты прошлого.

Одной из самых практических проблем интерпретации является проблема импликации (unsaid). Вербальные значения с различными импликациями похожи на айсберг, большая часть которого скрыта под водой (submerged), но подводная часть должна быть связана с частью, которая находится на поверхности. (Hirsch 1976: 53)

На наш взгляд, трудности в интерпретации текста зависят от степени его имплицитности и состава смыслов. Возьмем фрагменты из трех текстов: стихотворение Дж. Байрона "The Dream", конституцию США и молитвенник ("The Book of Common Prayer").

(1) And made him friends of mountains: ...with the stars // And the quick spirit of universe // He held his dialogues; // And they did teach // To him the magic of their mysteries; // To him the book was opened wide, // And voices from the deep abyss // A marvel and a secret – Be it so. (Byron)

(2) No person shall be held to answer for a capital or otherwise infamous crime, unless on a presentment or indictment of a Grand Jury.., nor shall any person be subject for the same offence to be twice put in jeopardy of life.., nor shall be compelled in any criminal case to be a witness against himself, nor be deprived of life, liberty, or property, without due process. (The Constitution of the United States. Article V)

(3) O Lord, my strength and my redeemer // Forgive us our trespasses as we forgive those who trespass against us // And lead us not into temptation, but deliver us from evil // For thine is the kingdom and the power, and the glory, forever and ever. Amen. (The Book of Common Prayer)

Поэтический текст Байрона потенциально полисмысловой и позволяет множество интерпретаций. Легко эксплицируется лишь вершина айсберга, остальная часть имплицирована. Таким образом, эксплицитные и неэксплицитные смыслы находятся в сложном переплетении и потенциально сосуществуют. В результате мы имеем три типа смыслов: эксплицитный, имплицитный и имплицитно-эксплицитный (или наоборот). При интерпретации третьего типа движение идет от "нечеткого" представления к представлению эксплицитному.

Текст конституции США позволяет однозначное восприятие, так как этот текст является основным законом государства и носит канонический характер.

Третий текст (The Book of Common Prayer) не требует от читателя интерпретации, так как он воспринимается независимо от смысла. Но при толковании в теоретическом аспекте этот текст позволяет сотни прочтений.

На наш взгляд, необходимо четко дифференцировать художественную информацию, где у автора и читателя нет общего кода, и читателю приходится декодировать текст писателя и научную информацию (нормативная интерпретация), а также религиозный текст, обладающий специфическими свойствами некоторого отстранения от состава смыслов.

Любая интерпретация текста является лишь частичной, и по всей вероятности ни одна интерпретация не может исчерпать все смыслы текста. Но разнообразие интерпретаций следует приветствовать: оно способствует лучшему пониманию. Чем больше знает коммуникант интерпретаций, тем полнее будет понимание.

Интерпретации являются идентичными тогда и только тогда, когда они обладают одними и теми же качествами.

Ясно, что понимание предшествует интерпретации и отличается от нее. Истинно и то, что интерпретация "углубляет" понимание читателя, но иногда она может "переделать" понимание. В свою очередь, читатель строит свой текст понимания. Добавочная трудность в интерпретации, как ни парадоксально это звучит, создается диалогичностью текста, так как необходимо затекстовое знание.

Возьмем знаменитый фрагмент из поэтического произведения Ф. Тютчева, посвященного А. С. Пушкину: "Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет". Если изъять имена Ф. Тютчева и А. Пушкина, то может иметь место "дефицит смысла": для читателя могут возникнуть две неизвестные величины "тебя" и "автор этих строк Ф. Тютчев", декодирование которых зависит от тезауруса личности. И, наконец, третья величина – толкование смысла текста, сопровождаемое разнообразной аргументацией. Интерпретации могут быть различными, но не в корне отличными. Очень важно подчеркнуть тот факт, что две различные интерпретации не являются с необходимостью несоизмеримыми, ибо все интерпретации одного и того же текста отличаются друг от друга. Смысловая неопределенность снимается не полностью в силу "айсбергового принципа", или принципа имплицитности. В результате, условно говоря, может появиться третий смысл.

Искусство интерпретации и искусство понимания являются разными функциями, но часто смешиваются. Два интерпретатора, в конце концов, могут использовать различные стратегии и категории, чтобы передать одну и ту же концепцию смыслов, но крайности письменного комментария не объясняют все различия среди интерпретаций. И не будет ошибкой утверждать, что, в конечном результате, различные интерпретации являются идентичными.

Все понимание является "молчаливым", в то время как интерпретация "словоохотлива" (garrulous). Чтобы понять словесное значение во времени интерпретатору приходится подчиниться двойной перспективе. Он должен сохранить свою точку зрения и одновременно в своем воображении реализовать точку зрения говорящего. Это характерно для всей словесной коммуникации.

Интерпретация редко существует в чистой форме, за исключением парафраз или переводов. Как понимание является конструированием смысловых значений, так и интерпретация является объяснением последних. Интерпретация, как и перевод – это создание нового текста.

Интерпретация, как и перевод, – искусство, ибо интерпретатору приходится искать средства передачи непосвященному, с точки зрения общих знаний тех значений, которые эквивалентны оригинальным значениям. Однако, различные формы интерпретаций относятся к тому же самому конструированию оригинального значения.

Таким образом, можно утверждать, что большинство интерпретаций находятся в отношении эквивалентности.

3. 5. 2. 2. Различные интерпретации одного и того же текста (как герменевтический диалог).

Известно, что интерпретатору приходится найти средства передачи непосвященному в доступной форме значений, которые эквивалентны значениям в оригинале.

Тот факт, что различные интерпретации могут быть в полном согласии друг с другом, открывает перспективу для излюбленного приема, что каждый век должен реинтерпретировать великие работы прошлого. Это истина для каждого нового поколения лингвистов, но она имеет очень ограниченное применение. Старый излюбленный прием означает, что каждый век требует другой лексикон и другую стратегию интерпретации. Интерпретатор должен считаться с разновременными данными (givens), ибо язык и интересы аудитории варьируются с течением времени. Несомненно, Колеридж понимал Гамлета иначе, чем Китридж. Этот факт отражен в их принципиально отличных интерпретациях, но было бы неправильно утверждать, что это несоответствие вызвано тем фактом, что они жили в разное время. Было бы несправедливо по отношению к Колериджу и Китриджу доказывать, что время обусловило их манеру понимания, или их позиции не могли быть реверсированы. Оба видимо согласились бы, что по крайней мере один из них не прав (хотя с нашей точки зрения обе интерпретации можно считать верными и самодостаточными). С другой стороны, если бы они придерживались одной и той же концепции Гамлета, они не могли бы написать о пьесе одинаковым образом. Их цели, время, аудитория были различными, и соответственно, различен и стиль выражения. (Hirsch 1976: 137)

Таким образом, интерпретация текста носит переменный характер и зависит от интеллектуальной атмосферы времени, и не может быть единственно правильных "методов" интерпретации.

Ни одна единственная интерпретация не может исчерпать богатую систему значимых потенциальностей представляемых текстов. Поэтому каждое вероятное прочтение неизбежно частично, ибо не может реализовать все потенциалы текста. Следовательно, руководящий принцип – это инклюзивная интерпретация (включающая в себя все возможные интерпретации), то есть самая "адекватная" конструкция, дающая когерентное объяснение всех текстовых потенциальных значений (Hirsch 1976: 227).

Инклюзивизм (включение) желателен как позиция, которая индуцирует готовность использовать результаты других интерпретаторов, однако кроме достойной уважения толерантности, он имеет незначительную теоретическую ценность. Хотя его цель – примирить различные вероятные прочтения в идеальной интерпретации, он не может фактически ни примирить различные прочтения, ни делать выбор между ними. Как нормативный идеал, или принцип корректности, инклюзивизм бесполезен. Этот пункт можно проиллюстрировать цитированием двух экспертных прочтений хорошо известного стихотворения У. Вортсворта "A slumber did my spirit seal" (W. Wordsworth 1938: 72).

Мы сначала приведем текст поэмы, а затем процитируем два фрагмента из двух опубликованных толкований, чтобы продемонстрировать своего рода тупик, который всегда провоцирует инклюзивизм, когда он пытается примирить интерпретации и демонстрировать эту интерпретативную проблему:

A slumber did my spirit seal; // I had no human fears: // She seemed a thing that could not feel // The touch of earthly years. // No motion has she now, no force; // She neither hears nor sees; // Rolled round in earth's diurnal course, // With rocks, and stones, and trees.

Приведем отрывки из двух комментариев. Первый комментарий сделал К. Брукс, второй – Ф. Бейтсон:

(1) The poet attempts to suggest something of the lover's agonized shock at the loved one's present lack of motion – of his response to her utter and horrible inertness... Part of the effect, of course, resides in the fact that a dead lifelessness is suggested more sharply by an object's being whirled about by something else than by an image of the object in repose.

But there are other matters which are at work here: the sense of the girl's falling back into the clatter of things, companioned by things chained like a tree to one particular spot, or by things completely inanimate like rocks and stones.

... She is caught up helplessly into the empty whirl of the earth which merges and makes time. She is touched by and held by earthly time in its most powerful and horrible image. (Brooks)

(2) The final impression the poem leaves is not of two contrasting moods, but of a single mood mounting to a climax in the pantheistic magnificence of the last two lines... The vague living-Lucy of this poem is opposed to the grander dead-Lucy who has become involved in the sublime processes of nature. We put the poem down satisfied, because its last two lines succeed in effecting a reconciliation between the two philosophers or social attitudes. Lucy is actually more alive now that she is dead, because she is now a part of the life of Nature and not just a human 'thing'. (Bateson)

Если мы допустим, что текст позволяет обе приведенные интерпретации, то проблема для "инклюзивиста" заключается в том, чтобы примирить эти два прочтения. Для "инклюзивиста" доступны три способа примирения.

Прочтение Брука включает интерпретацию Бейтсона; оно показывает, что любые положительные идеи в стихотворении отрицаются посредством горьковато-иронического изображения инертной девушки, которая закружилась вокруг того, что Бейтс называет "величественные процессы природы"

Бейтсоновское прочтение включает интерпретацию Брука; иронический контраст, между активной, кажущейся бессмертной девушкой и пассивно инертной, мертвой девушкой преодолевается с помощью необоснованного утверждения о бесмертности.

Каждое из прочтений частично справедливо, но они должны быть растворены, чтобы дополнять друг друга.

Тот факт, что точки зрения критиков различаются, порождает предположение, что значение носит двусмысленный характер. Выраженная эмоциональность амбивалентна и объединяет горькое сожаление и утверждение. Третий способ примирения применяется чаще и в этом случае, возможно, является самым удовлетворительным.

Четвертый тип анализа, что Брукс прав, а Бейтсон – не прав (или наоборот), не является доступным для инклюзивиста, так как текст позволяет оба прочтения вероятными.

Более тщательное наблюдение, однако, показывает, что ни одному из средств аргументации не удается примирить или растворить два различных прочтения. Первый вариант, например, говорит о том, что прочтение Брука охватывает понимание текста Бейтсоном, хотя вполне возможно, что Брук подразумевает все значения, которые Бейтсон имеет в виду. Брукс также подразумевает эмфатическую модель, которую невозможно примирить с прочтением Бейтсона. В то время как Бейтсон истолковывает стихотворение как утверждение жизни, то Брукс подчеркивает смерть и инертность. Никакое количество манипуляций не примирит эти дивергентные эмфазы, ибо одна модель эмфазы необратимо исключает другие модели, и так как эмфазы играют решающую роль для значения, две конструкции значения строго исключают друг друга.

Третий вариант не может избежать искажений, хотя он, возможно, удерживает акцент на отрицании утверждения, при этом объединяя оба прочтения, он на самом деле исключает их и считает оба прочтения не просто частично совпадающими, а неправильными. Ибо если стихотворение делает равный акцент на горькой иронии и утверждении жизни, то любая конструкция, которая акцентирует главное внимание одновременно на обоих значениях, некорректна.

Однако, общий принцип анализа состоит в том, что вполне вероятно, любое стихотворение, в том числе Вортсворта, может двусмысленно подразумевать как горькую иронию, так и утверждение жизни, то есть играет как бы спектрально своими красками. (Hirsch 1976: 230)

Таким образом, в результате диалогической встречи двух потенциальных смыслов образуется как бы третий смысл.

3. 5. 2. 3. Диалог интерпретаторов с текстами У. Вортсворта.

Диалогическому анализу будут подвергнуты лирические баллады У. Вортсворта, его предисловие к своим лирическим балладам и статьи литературных критиков о его творчестве.

У. Вортстворт ждет от своих лирических баллад два вида воздействия на читателя: те, которые получают удовольствие (common pleasure), и те, которые испытывают нелюбовь (common dislike).

Поэт утверждает, что главной целью поэм было выбрать случаи и ситуации из обычной жизни и описать их с помощью языкового выбора, реально используемого человеком, но с определенной окраской воображения, представляя обычные вещи читателю в необычной комбинаторике.

У. Вортсворт определяет предназначение поэта, и по его мнению, – это человек, говорящий с другими людьми, но наделенный более живой чувствительностью, большим энтузиазмом и нежностью, и который обладает большим знанием человеческой натуры. (Wordsworth 1938: 150-176)

У. Вортсворт далее пишет, что поэты думают и чувствуют в духе человеческих страстей, и они творят не только для поэтов, но и для людей. По мнению автора для тонкого вкуса к поэзии необходим приобретенный талант, который порождается мыслью и продолжительным общением с лучшими образцами поэзии.

Таким образом, поэт приходит к выводу о том, что необходима диалогическая интеграция поэта и читателя с уместным составом смыслов, дающая пищу для размышления и передающая страсть и красоту.

С. Колеридж начинает оценку творчества У. Вортсворта не с его выдающегося мастерства, а с его недостатков. Первым нехарактерным несовершенством является непостоянство стиля. Он выделяет в языке Вортсворта три разновидности: первая, которая присуща поэзии; вторая, которая соответствует прозе; и третья – нейтральная или общая для первых двух видов. Второй недостаток, который Колеридж усматривает в некоторых поэмах Вортсворта – это сухость, недостаточность фантазии при описании природы. Даже в реальной жизни велика и очевидна разница между словами, используемыми, с одной стороны, как произвольные знаки мысли, стертые как разменная монета, а с другой стороны, они передают различные оттенки мысли метафорически или являются экспонентами своеобразного стиля и необычного объема дара говорящего лица. Третий недостаток – несовместимость стиля, где поэт и читатель представлены как бы оба беседующими, а на самом деле лишь один из них говорит. Четвертый недостаток включает окказиональное многословие, повтор, "завихрение мысли", вместо продвижения вперед. Пятый и последний недостаток – мысли, образы слишком велики для описываемого объекта.

Указанным окказиональным недостаткам поэтики Вортсворта Колеридж, не испытывая страха встретить несогласие умного искреннего читателя, противопоставляет следующие выдающиеся качества его поэзии. Во-первых, простая чистота языка, совершенное соответствие слов значению. Во-вторых, гармония мысли и сентиментов: они свежи и пропитаны росой, его муза свободно парит в справедливом и оригинальном размышлении. В-третьих, яркая сила и оригинальность отдельных строк и абзацев: изящная меткость выражения мысли. Эта красота, как выдающаяся характеристика поэзии Вортсворта, заставила его противников восхищаться ею. В-четвертых, совершенная правда природы в его образах и описаниях, мгновенно взятых у нее. В-пятых, медитативный пафос, союз глубокой и тонкой мысли с чувствительностью, сочувствие человеку человеком. И последнее, – Колеридж бросает вызов всем поэтам, в смысле непревзойденности таланта воображения Вортсворта. По мощности своего воображения он близко стоит из всех современных ему писателей к Шекспиру и Мильтону, но с другой стороны он совершенно неповторим:

He doesn't lead to all thoughts and to all objects add the gleam,// The light that never was, on sea or land,// The consecration, and the poet's dream. (Wordsworth)

По мнению Колериджа, его слава принадлежит другому веку и не может быть ни ускорена, ни замедлена.

С точки зрения Хэзлита (W. Wordsworth 1938: 23-35), гений Вортсворта это чистое излучение духа века. Его общеупотребительный стиль выражает повседневные истины. Поэт не видит ничего благороднее, чем человеческие надежды и ничего нет таинственнее, чем человеческое сердце. Он берет самые простые элементы природы и человеческого мышления и старается построить из этого новую систему поэзии, и придерживается принципа "Nihil humani a me alienum puto". Поэт придает знакомому очарование новизны в диалоге с природой, которая для него является как бы домом. В его поэзии мало упоминаний горных пейзажей, но из внутреннего убеждения можно быть уверенным, что все написано в горной стране.

Диалог поэта с природой иллюстрируется двумя строчками:

To him the meanest flower that blows can give// Thoughts that do often lie too deep for tears.

Мильтон был его великим идолом и поэт иногда осмеливается сравнивать себя с ним. Его сонеты обладают, как у Мильтона, возвышенным тоном и пророческим духом.

Поэт за последние годы имел целый прилив приверженцев своего таланта и, как пишет Хэзлит, поэт просит публику освободить его от последней необходимости, которая постигает гениев – стать богом своего поклонения и обожания (The god of his own idolatry).

Квинси (W. Wordsworth 1938: 36-44) приходит к заключению, что у Вортсворта страсть к природе зафиксирована в крови. Как и Хэзлит, Квинси цитирует бессмертную строчку: "Thoughts that do often lie too deep for tears". Первые двадцать лет своей поэтической деятельности Вортсворт и его поэзия были предметом насмешек. А потом его поэзия раздвинула все тучи, которые собирались вокруг его творчества. По мнению Квинси поэзия размышления Вортсворта – возможно та область литературы, которая окончательно наберет свою мощь для последующих поколений. Среди претендентов на эту область поэзии, со дня смерти Шекспира, является лишь Вортсворт.

Д. Смит (W. Wordsworth 1938: v-vxiii) в своей статье выступает как нададресат (Бахтин 1979: 305). Так он оценивает поэтику Вортсворта не только со своей точки зрения, но и точки зрения Колериджа, Хэзлита и Квинси. Кроме того, он принимает во внимание предисловие, написанное Вортсвортом к своим лирическим балладам.

Смит полагает, что ранние поэмы Вортсворта были вызовом критикам. Он открыто заявлял, что собирается публиковать их как эксперимент, и не скрывал, что он надеется привести поэзию на новые пути. Как поэт он был на вершине славы между публикацией "Lyrical Ballads" и "The Excursion". "Каждый великий и оригинальный писатель, – утверждал он, – должен создать вкус, с помощью которого читатели найдут в нем привлекательность; он должен научить искусству видения поэта читателем." (Wordsworth 1938: xi)

По мнению Смита, Вортсворт стремится избегать условностей языка поэзии, используя язык, на котором действительно говорят люди. Конечно, ни один из поэтов не может всегда использовать язык повседневной речи, но он должен стремиться к простоте. Природа для Вортсворта, с точки зрения Смита, – это живая душа, которая раскрывается в движениях звезд, острой тоске сердца и увядании цветка. Передавать доброе (communicating good) – вот одно из свойств его поэзии.

Таким образом, диалогическое сопоставление четырех точек зрения показывает их сходство и различие, обогащает творчество Вортсворта новыми смыслами. При этом выделяются не только достоинства, но и недостатки. То есть генерируется новый состав смыслов с помощью смысловой диалогической конвергенции.

3. 5. 2. 4. Научные дискуссии, комментарии.

Автор научного текста не может ожидать сиюминутной реакции на свой текст, так как осуществляется дистантная и разорванная во времени коммуникация. Однако, как ни разнообразны формы, в которые выливаются в науке творческое общение, в основе его всегда лежит процесс речевого взаимодействия, то есть диалог. (Славгородская 1986: 6)

Теория научного диалога является сейчас "недостающим звеном" в общей теории коммуникации. По мнению Л. Славгородской, каждый конкретный научный текст "лежит на пересечении двух коммуникативных цепей: от одного ученого к другому и от одного этапа в развитии отрасли знаний – к следующему. Соответственно и социально-культурные свойства научного текста связаны как с процессом коммуникативного взаимодействия в сфере науки, так и с коммуникативной природой самой науки, самого процесса познания" . (Славгородская 1986: 115)

Однако, процесс познания уподобляется не простой цепи стимулов и реакций диалогической речевой цепи, как представляется Л. Славгородской. Ибо диалогические отношения не всегда совпадают с отношениями между репликами реального диалога – они гораздо шире, разнообразнее и сложнее. "Два высказывания, отдаленные друг от друга и во времени и в пространстве, ничего не знающие друг о друге, при смысловом сопоставлении обнаруживают диалогические отношения, если между ними есть хоть какая-нибудь смысловая конвергенция (хотя бы частичная общность темы, точки зрения и т. д. )." (Бахтин 1979: 303-4)

Отправным пунктом для дискуссии является работа Дж. Остина (Austin 1962), представленная в свою очередь в работе М. Култхарда. (Coulthard 1995)

В 1962 Остин заметил, пишет Култхард (Coulthard 1995: 13), что философия языка долгое время исходила из предположения, что функция утверждения состоит в описании положения вещей или состояния некоторого факта, истинного или ложного. Позднее лингвисты пришли к пониманию, что дело обстоит не так. Существует высказывания, которые выглядят как утверждение. Остин предпочитает называть их "констативами", которые не фиксируют информацию о фактах. Он фокусирует внимание на третьей группе предложений, которую относит к категории "перформативов".

(1)...There are sentences which look like statements or as Austin prefers to call them constatives, that are not intended to record or impart information about facts. ... Austin focuses on a third group of sentences which he labels performatives (Coulthard)

(2)...Austin is forced to conclude reluctantly that there are in fact no linguistic features which reliably and unambiguously distinguish performative from non performative utterances. (Coulthard)