Текст книги "Исповедь убийцы"

Автор книги: Йозеф Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Едва я сделал этот лживый намек, как мама, сидевшая до этого на деревянном пороге нашего дома и спокойно слушавшая меня, мгновенно вскочила. Она всплеснула руками, кровь ударила ей в лицо, по щекам потекли слезы. Я увидел, что очень напугал ее, и сам тоже жутко испугался, гадая при этом, что она сейчас скажет.

– Тогда, – сказала она, – я еду с тобой. Быстро, быстро поехали. Он не должен, не должен умереть. Мне необходимо его увидеть!

Сколь сильна, сколь велика была любовь этой простой женщины! Много лет прошло после последнего поцелуя ее возлюбленного, но она помнила его так, словно это было вчера. Сама смерть уже прикоснулась к ней, но это не смогло стереть, не смогло предать забвению прикосновение ее любимого.

– Он написал тебе? – спросила мама.

– Успокойся! – сказал я.

И так как моя мама не умела писать и читать, я позволил себе еще одну низкую ложь:

– Он своей рукой написал мне несколько предложений. И это говорит о том, что ему не так уж плохо, – сказал я.

Моментально успокоившись, она поцеловала меня. И я не устыдился этого поцелуя.

Она дала мне двадцать рублей – довольно тяжелую, завернутую в голубой носовой платок горсть серебра. Засунув ее под рубаху, я немедленно отправился в Одессу.

Да, друзья мои, я ехал в Одессу, ехал с чистой совестью, не чувствуя никакого раскаянья. Передо мной была цель, и ничто не могло меня удержать. Когда я приехал, был сияющий, весенний день, и я впервые в жизни увидел большой город. Причем это был не типичный большой русский город. Во-первых, потому, что Одесса была портовым городом, а во-вторых, я слышал, что большинство улиц и домов в ней были построены по европейским образцам. Одесса, наверное, не сравнима с Петербургом, с тем Петербургом, что жил в моем воображении, но она тоже была большим, очень большим городом. Одесса лежала у моря, в ней был порт, это был первый город, в который я приехал один, по собственной воле, и он стал первой ступенью на моем странном пути наверх.

Покидая вокзал, я под рубахой нащупал свои деньги – они были на месте. Я снял комнату в маленькой гостинице неподалеку от порта, полагая, что очень важно жить как можно ближе к князю. Я ведь слышал, что он живет в доме «у моря», а значит – тоже недалеко от порта. У меня и на мгновение не возникало сомнения в том, что князь, узнав о моем приезде, тут же начнет настойчиво меня упрашивать поселиться у него. О дальнейшем я не думал, я сгорал от любопытства, так мне хотелось узнать то место, где располагался его таинственный дом. По моим представлениям, в Одессе все должны были знать, где живет князь Кропоткин, но спросить об этом хозяина гостиницы я не отваживался. Причиной тому был и сковывающий меня страх так открыто наводить справки, и в то же время – своего рода позерство. Мне уже казалось, что я и есть князь Кропоткин, и меня веселил этот спектакль, в котором я, так сказать, инкогнито в очень дешевой гостинице скрываюсь под смешной фамилией Голубчик. Я решил узнать, где он живет, у первого полицейского.

Но сначала пошел в порт. Не спеша шатаясь по оживленным улицам большого города, я задерживался у каждой витрины, в особенности у тех, где были выставлены велосипеды и ножи. Я строил всевозможные планы относительно покупок, ведь завтра или послезавтра можно будет купить все, что мне нравится, даже совсем новую школьную форму. Прошло много времени, и вот я пришел в порт. Море было темно-синим. В сто раз синее, чем небо, и вообще красивее неба, потому что его можно было потрогать руками. И если в небе парили недосягаемые облака, то по морю плыли осязаемые, снежно-белые, большие и маленькие корабли.

Колоссальный, неописуемый восторг наполнил мое сердце, и на какое-то время я даже забыл о князе. Некоторые стоящие в гавани корабли еле-еле покачивались, и когда я к ним приблизился, то услышал неустанные удары голубой воды о белое размягченное дерево и о черное жесткое железо. Я видел громадные, похожие на летящих по воздуху железных птиц краны, извергающие из широко разинутого темно-коричневого зева свой груз прямо на ожидающие тут же корабли. Каждый, друзья мои, кто впервые в жизни увидел море и порт, знает, о чем я говорю. И я не стану утомлять вас долгими описаниями.

Через какое-то время я почувствовал голод и направился в кондитерскую. Я был в том возрасте, когда, испытывая голод, идешь не в ресторан, а в кондитерскую. Там я досыта наелся и, думаю, произвел большое впечатление на окружающих своей непомерной любовью к сладкому. Располагая деньгами, я поглощал одно пирожное за другим, выпил две чашки очень сладкого шоколада, а когда уже собирался уйти, к моему столику неожиданно подошел некий господин и что-то сказал, чего я не сразу понял. Наверное, в первый момент я выглядел очень напуганным. И только когда он продолжил, я начал медленно что-то понимать. Впрочем, говорил он с иностранным акцентом. Я тут же догадался, что он не русский, и этот факт сам по себе вытеснил мой первый испуг и пробудил во мне что-то вроде гордости. Почему? Не знаю. Мне сдается, что мы, русские, чувствуем себя польщенными, когда нам выпадает возможность пообщаться с иностранцем. А под иностранцами мы подразумеваем именно европейцев, то есть людей, в сравнении с нами более разумных, но вовсе не таких достойных. Нам порой кажется, что Бог был особенно благосклонен к европейцам, несмотря на то что они в него не верят. Потому-то, скорее всего, и не верят, что он был к ним так добр. В результате они заносятся, думая, что сами создали этот мир, и вдобавок еще им не довольны, хотя, по их же мнению, сами несут за него ответственность. Видишь, думал я про себя, разглядывая иностранца, в тебе, должно быть, есть что-то особенное, если с тобой заговорил европеец, тем более что он намного старше тебя, лет на десять, наверное. Мы будем с ним вежливы, мы покажем ему, что мы не какой-нибудь там простой крестьянин, а образованный русский гимназист…

Рассматривая этого иностранца, я отметил, что он, как говорится, – пижон. В руках у него была мягкая красивая соломенная шляпа, какую в России, конечно, не купишь, и тросточка с серебряным набалдашником. На нем были желтоватый сюртук из русской чесучи, белые брюки в тонкую голубую полоску и желтые ботинки на пуговицах. Вместо пояса его изящный живот обтягивала жилетка из белой, ребристой ткани, застегнутая на три изумительные, сияющие радугой перламутровые пуговицы. Необыкновенно эффектно смотрелась его плетеная золотая цепочка для часов с большим карабином посредине и множеством мелких подвесок: пистолетиком, ножичком, зубочисткой и миленьким, крошечным колокольчиком. И все это – из чистого золота. Лицо этого господина я тоже хорошо запомнил. У него были очень густые, черные как смоль, разделенные на пробор волосы, узкий лоб и маленькие, закрученные кверху усики, чьи кончики заползали в ноздри. Лицо у него было бледное и, как говорится, интересное. И весь он показался мне тогда изысканным, очень благородным господином из Европы. Должно быть, сказал я себе, с обычным русским, каких в кондитерской было много, он не заговорил бы. Во мне же глазом европейского знатока он, несомненно, сразу увидел что-то особенное; увидел, что я, пусть еще безымянный, но настоящий князь.

– Я вижу, вы здесь, в Одессе, – чужой, – сказал иностранец. – Я тоже. Я не из России. Стало быть, в известном смысле мы – товарищи. Товарищи по судьбе!

– Я только сегодня приехал, – сказал я.

– А я неделю назад.

– Откуда вы? – спросил я.

– Я венгр, из Будапешта, – ответил он. – Разрешите представиться: меня зовут Лакатос, Йено Лакатос.

– Но вы хорошо говорите по-русски.

– Учил, друг мой, учил, – сказал венгр, хлопнув при этом набалдашником трости меня по плечу. – У нас, венгров, большой талант к языкам!

Мне было неприятно ощущать на плече его трость, и я смахнул ее. Он извинился, улыбнувшись и показав свои блестящие, белые, немного опасные зубы и розовые десны. Его черные глаза сверкали. Я еще никогда не видел ни одного венгра, но какое-то представление о них у меня уже было. Оно сложилось из всего, что я знал о них из истории. Не могу сказать, что эти знания пробуждали во мне хоть какое-то уважение к этому народу. На мой взгляд, они были еще менее европейцами, чем мы. Они были пробравшимися в Европу и оставшимися в ней татарами. Они были подданными австрийского короля, так мало их ценившего, что он обратился к нам, русским, за помощью, дабы подавить поднятый венграми мятеж. Наш царь помог, и восстание было подавлено. Возможно, я бы не стал ближе знакомиться с этим господином Лакатосом, если бы он вдруг не сделал кое-что невероятно поразившее меня. Из левого кармашка своей ребристой жилетки он достал маленький, плоский флакончик и его содержимым побрызгал лацканы своего сюртука, голубой в белую крапинку галстук и руки. И тут поднялся такой сладкий, одурманивший меня аромат, мне почудилось, что это прямо-таки божественное благовоние. Я не смог ему противостоять. И когда Лакатос сказал, что мы должны вместе поужинать, я тут же согласился.

Обратите внимание, друзья мои, как жестоко обошелся со мной Господь, подсунув мне этого надушенного Лакатоса на первом же перекрестке моего пути. Без этой встречи моя жизнь сложилась бы совсем иначе.

Да, Лакатос повел меня прямиком в ад. Правда, этот ад он опрыскал духами.

Одним словом, мы пошли вместе – господин Лакатос и я. Первым делом мы вдоль и поперек исходили улицы Одессы. Тут только я обратил внимание, что мой спутник хромает. Хромота его была едва заметна; собственно говоря, это была даже не хромота – он своей левой ногой словно прочерчивал по брусчатке какую-то фигуру. С тех пор я ни разу не видел такого грациозного хромого. Он не выглядел немощным, а его хромота, скорее, походила на искусный трюк, и именно это меня сильно насторожило. Должен вам сказать, что в то время я был настроен скептически и, кроме того, безмерно гордился этим своим скептицизмом. Я казался себе очень умным, поскольку, несмотря на свой юный возраст, уже знал, что небо – это голубой воздух, в котором нет ни ангелов, ни Бога. И хотя у меня была потребность в них верить, и в действительности мне было очень жаль, что в небе я должен видеть лишь воздух, а во всех земных событиях – сплошную слепую случайность, все же я не мог отказаться от своих познаний и той высокомерной гордости, что они мне придавали. Эти чувства были во мне столь сильны, что вопреки жажде поклонения Богу, я все же был вынужден поклоняться, так сказать, самому себе. Но когда я заметил эту грациозную, эту заискивающую хромоту моего товарища, то в мгновение ока почувствовал, что это был никакой не человек, не венгр, не Лакатос, это был посланник ада. И тут мне вдруг стало ясно, чего стоил мой скептицизм, он был таким же пустым местом, как и прочие глупости, которые я в ту пору называл «своим мировоззрением». Ибо, несмотря на то что я не верил в Бога, я верил в черта и испытывал большой страх перед ним. Небеса для меня опустели, а вот отрешиться от ужасов ада я не мог. Не было ни малейшего сомнения в том, что Лакатос хромает, а я изо всех сил разубеждал себя в том, что отчетливо видели мои глаза. Затем я сказал себе, что это вполне нормально, что люди тоже хромают, и стал вспоминать всех хромых, которых когда-либо знал. Например, почтальона Василия Колохина, дровосека Никиту Меланюка, трактирщика Степана Олепчука из Вороняков. Но чем отчетливее я представлял себе этих людей, тем явственнее видел разницу между их дефектом и хромотой моего нового приятеля. Время от времени, когда мне казалось, что он не обратит внимания и не обидится, я незаметно отставал на пару шагов, чтобы понаблюдать за ним. Нет, сомнений быть не могло, он на самом деле хромал. Сзади его походка казалась еще удивительнее, она буквально завораживала, казалось, что он левой ногой незаметно вычерчивал какие-то знаки, и его левый заостренный и очень элегантный желтый башмак вдруг, всего на секунду, показался мне длиннее правого. В конце концов, чтобы самому себе доказать, что все мои подозрения – лишь отголосок моей старой болезни, суеверия, я не выдержал и решил спросить у господина Лакатоса, действительно ли он хромает. Очень осторожно, несколько раз обдумав вопрос, я произнес:

– Вы что, поранили левую ногу? Или, может, ботинок жмет? Мне показалось, что вы хромаете.

Лакатос замер на месте, схватил меня за рукав, чтобы я тоже остановился, и сказал:

– А вы разглядели! Должен вам сказать, мой юный друг, у вас глаз, как у орла! Нет, правда, у вас замечательное зрение! До сих пор это замечали немногие. Мы познакомились недавно, но вам я могу рассказать, потому что чувствую себя вашим старым другом или даже старшим братом. В общем, ногу я не поранил, и дело не в ботинке, он сидит отлично. Я хромой от рождения, и с годами даже сделал из этого недостатка своего рода художество. Я учился верховой езде, фехтованию, играю в теннис, легко прыгаю в высоту и в длину. Я часами могу бродить и даже подниматься в горы. А еще люблю плаванье и велосипед. Знаете, мой друг, больше всего природа благоволит к тому, кого она наградила небольшим изъяном. Будь я безупречен, вероятнее всего, ничему бы не научился.

Пока Лакатос все это говорил, он крепко, как я уже упоминал, держал меня за рукав. Сам он при этом прислонился к стене дома, а я стоял напротив, почти на середине узкого тротуара. Был светлый, безмятежный вечер, мимо нас весело и непринужденно проходили люди, чьи лица золотило вечернее солнце. Мир казался мне таким счастливым, таким привлекательным, и только мне было плохо. А плохо мне было потому, что я должен был оставаться с Лакатосом. Порой мне казалось, что нужно немедленно его бросить, тем не менее я чувствовал, что он крепко держит меня не только за рукав, а в каком-то смысле и за душу. Как будто он ухватился за краешек моей души и больше ее не отпускает. Я тогда не умел ни ездить верхом, ни кататься на велосипеде. И мне вдруг показалось таким гадким, что я этого не умею, хотя я не калека. Однако я полагал, что называться Голубчиком еще хуже, чем быть калекой. Я же был Кропоткин и имел право тренироваться на лучших лошадях мира, я должен был, как говорится, всех обскакать. То, что этот венгр, этот господин Лакатос, этот хромой, которого не зовут даже Голубчиком и который ни в коем случае не является сыном князя, владел всеми благородными, относящимися к дворянскому сословию видами спорта, – позорило меня совершенно особым образом. И получилось, что я, всегда воспринимавший свою смешную фамилию как некий недостаток, вдруг начал думать, что как раз эта фамилия может сделать из меня мастера на все руки, так же как хромая нога Лакатоса помогла ему овладеть всеми благородными видами спорта. Друзья, вы видите, на что способен черт…

Но сам я тогда так не думал, я только предчувствовал. И это предчувствие было чем-то большим, чем просто догадка. Это было нечто среднее между догадкой и уверенностью.

Потом мы продолжили путь.

– Теперь давайте поедим, а затем пойдем ко мне в гостиницу, – сказал Лакатос, – приятно, когда в незнакомом городе у тебя есть близкий друг или младший брат.

Итак, мы пошли есть в гостиницу «Черноморская», ну, друзья мои, вы поняли, куда мы пришли?

Тут Голубчик, сделав паузу, посмотрел на хозяина, а тот выкатил на него свои светлые глаза. При слове «Черноморская» в глазах хозяина зажегся какой-то особенный свет.

– Да, в «Черноморскую», – сказал он.

– Именно что в «Черноморскую», – снова начал Голубчик, – в те времена там был ресторан, который назывался точно так, как тот, в котором мы сейчас сидим: «Тары-бары». И хозяин был тот же самый.

Хозяин, сидевший напротив рассказчика, встал, обошел стол и широким жестом заключил Голубчика в объятья. Они долго, сердечно целовались, потом выпили на брудершафт, и мы, слушатели, тоже подняли стаканы и осушили их.

– Вот так, друзья мои! – продолжил Голубчик. – Можно сказать, что с этого хозяина в том ресторане и начались мои несчастья. В старом «Тары-бары», в Одессе, были цыгане – изумительные скрипачи и цимбалисты. А какое вино! И за все платил господин Лакатос. Я впервые в жизни был в таком месте.

– Ты только пей, пей! – говорил мне Лакатос.

И я пил.

– Пей, пей! – повторял он.

И я снова пил.

Через какое-то время, когда, наверное, было уже далеко за полночь, хотя мне помнится, что в ту ночь полночь длилась без конца, Лакатос спросил меня:

– А что, собственно говоря, тебе надо в Одессе?

– Я приехал, чтобы навестить моего родного отца. Он ждет меня уже несколько недель, – сказал, а вероятнее всего, пролепетал я.

– И кто твой отец?

– Князь Кропоткин.

Услышав это, Лакатос стукнул вилкой по бокалу и заказал еще одну бутылку шампанского.

Я видел, как он под столом потер руки, а над столом, над белой скатертью я увидел его вспыхнувшее узкое лицо, которое вдруг стало красным и полным, словно он надул щеки.

– Я знаю его, знаю их светлость, – заговорил Лакатос, – и теперь начинаю все понимать. Твой папа – старый князь! Ты, безусловно, его незаконный сын! Пеняй на себя, если ты сделаешь хоть малейшую психологическую ошибку! Ты должен повести себя как сильный и опасный человек! Он хитер, как лиса, и труслив, как заяц! Да, дорогой, ты не первый и не единственный! Возможно, по всей России блуждают сотни его внебрачных сыновей. Я его знаю, у меня были с ним дела. Это связано с хмелем. Я, знаешь ли, торгую хмелем. Итак, ты завтра явишься и, разумеется, представишься Голубчиком. Если тебя спросят, что тебе надо от князя, просто скажи, что ты по личному делу. А когда уже будешь стоять перед ним, перед его большим черным, похожим на гроб, письменным столом, и он тебя спросит: «Что вам угодно?», ты скажешь: «Я ваш сын, князь»! Так и скажешь: «князь», а не «ваша светлость». Увидишь, что будет. Я полагаюсь на твой ум. Я сам отведу тебя туда и буду ждать перед дверью замка. А если твой папочка будет с тобой неприветлив, скажи ему, что есть одно средство, одно простенькое средство… И что у тебя есть влиятельный друг! Ты понял?

Я понял все очень хорошо, для меня его слова были медом, и я крепко, от всего сердца пожал под столом руку господина Лакатоса. Он жестом подозвал одну цыганку, потом вторую, третью. Может, их было еще больше. Во всяком случае, одной из них, той, что сидела с моей стороны, я достался полностью. Моя рука запуталась в ее подоле, как муха в сетке. Было жарко, сумбурно, безрассудно, и вместе с тем – это было блаженство.

Но я помню и тяжелое, как свинец, серое утро. Помню что-то мягкое и теплое в чужой постели, в чужой комнате. Помню резкий звук колокольчика в коридоре. И особенно – это тягостное, непристойное похмелье нового дня.

Проснулся я, когда солнце было уже высоко. Спустившись вниз, я узнал, что за комнату уже заплатили. От Лакатоса я получил только записку: «Мне надо срочно уехать, – писал мне он. – Идите сами. Желаю удачи!»

И вот, совсем один, я отправился к замку князя.

Одинокий, гордый, белый дом моего отца, князя Кропоткина, стоял на краю города. Несмотря на то что от морской отмели его отделяло широкое шоссе, мне показалось, что расположен он прямо на берегу. В то утро, когда я подошел к дому князя, море было таким синим и таким беспокойным, что мне почудилось, будто его ласковые волны то и дело накатывают на каменные ступени замка и лишь иногда отступают, чтобы освободить шоссе. В некотором отдалении от замка была установлена табличка с надписью, гласившей, что проезд всем экипажам запрещен. Было понятно, что князь бережет свой обособленный и надменный покой. Вблизи этой таблички стояли двое полицейских и наблюдали за мной. Я холодно, заносчиво взглянул на них, словно сам собирался им что-то приказать. Если бы они тогда спросили меня, что мне здесь надо, я бы ответил, что являюсь молодым князем Кропоткиным. Собственно говоря, я ждал именно этого вопроса. Но они, сопроводив меня взглядами, которые еще какое-то время я ощущал на своем затылке, дали мне пройти. Чем ближе я подходил к дому Кропоткина, тем больше волновался. Лакатос обещал меня сюда проводить, сейчас же в моем кармане была только его записка. Во мне снова живо звучали его слова: «не говори ему „ваша светлость“, говори „князь“. Он хитер, как лиса, и труслив, как заяц». Мои шаги становились все медленнее и тяжелее. Я вдруг почувствовал невыносимую жару этого подобравшегося к полудню дня. Голубое небо, неподвижное море и нещадное солнце. Несомненно, хотя это еще не было заметно, в воздухе притаилась гроза. На минуту я присел на обочину дороги, а когда встал, почувствовал еще большую усталость. Очень медленно, с пересохшим горлом и непослушными ногами, я доплелся до плоских, каменных, сверкающих, белых, как молоко, ступеней дома. И хотя солнце напоило их своим теплом, они посылали навстречу мне живительный поток прохлады. Перед коричневыми, двустворчатыми дверями стоял могучий швейцар. На нем был песочного цвета длинный китель, большой, черный, меховой (несмотря на жару) картуз, а в руке – скипетр с блестящим золотым набалдашником.

Я медленно поднялся по ступеням. Швейцар глянул на меня, только когда я, маленький, вспотевший, жалкий, подошел вплотную к нему. Но и теперь, разглядывая меня, он не шевельнулся. Лишь его большие, круглые, голубые глаза вперились в меня, как в червя, улитку, как в какую-то мелочь. Словно я не был, как и он, человеком на двух ногах. Так какое-то время он молча смотрел на меня сверху вниз, как будто не спрашивал о моем намерении только потому, что знал изначально: такое несчастное создание не может понимать человеческую речь. Солнце сквозь кепку нещадно жгло мое темя, убивая тем самым последние мысли, копошившиеся в моем мозгу. До сих пор я не ощущал ни страха, ни сомнения. Но я никак не рассчитывал на встречу со швейцаром, особенно с таким, который не открывает рта, чтобы спросить, что мне угодно. Маленький и несчастный, я все стоял перед этим гигантом с грозным скипетром. А его круглые, как набалдашник этого скипетра, глаза продолжали покоиться на моей достойной сожаления фигуре. Я не мог придумать ни одного подходящего вопроса, мой пересохший, отяжелевший язык прирос к небу. Мне подумалось, что он должен отдать мне честь или снять головной убор. В моей груди закипал гнев из-за наглости этого прислуживающего моему собственному отцу лакея. Я решил, что мне надо приказать ему снять головной убор, но вместо этого сам снял свою кепку и с непокрытой головой стал еще несчастнее, теперь я вообще был похож на нищего. Он же, будто только того и ждал, спросил меня неожиданно тонким, почти женским голосом о причине моего прихода.

– Я хотел бы увидеть князя, – робко и тихо вымолвил я.

– Вы записаны?

– Князь ждет меня.

– Прошу, проходите, – сказал он чуть громче и уже мужским голосом.

Я вошел. В вестибюле со стульев поднялись два лакея в песочного цвета ливреях с серебряными галунами и пуговицами. Они стояли, как заколдованные, словно каменные львы, каких иногда можно увидеть перед барскими лестницами. Я вновь стал господином. Левой рукой я смял мою кепку, и это придало мне твердости. Я сказал, что хочу видеть князя по личному делу и что он меня ждет. После чего лакеи проводили меня в небольшой салон, на стене которого висел портрет старого Кропоткина, то есть моего деда. Я чувствовал себя дома, хотя у моего деда было худое, очень злое, желтое и чужое лицо. Я – плоть от плоти твоей, подумалось мне. Мой дед! Я вам еще покажу, кто я такой. Я не Голубчик, я – ваш! Ну, или вы – мои!

Между тем я услышал нежный звон серебряного колокольчика, через несколько минут отворилась дверь, какой-то слуга отвесил мне поклон, и я вошел. Я очутился в комнате князя.

Должно быть, он только недавно встал. В мягком, серебристого цвета халате он сидел за своим громадным черным письменным столом, и вправду походившим на саркофаг, в каких хоронили царей.

Его лицо не сохранилось в моей памяти, мне казалось, будто я вижу его первый раз в жизни. И это знакомство сильно испугало меня. Можно сказать, что это уже не был мой отец, по крайней мере, тот отец, к которому я себя готовил, это был чужой князь, князь Кропоткин. Он показался мне серее, худее и выше, хотя он сидел, а я стоял. Когда он спросил: «Что вам угодно?», я совсем потерял дар речи. Он еще раз повторил свой вопрос. Теперь я расслышал его голос. Он был хриплым, немного злым и, как мне тогда показалось, лающим. Будто князь в какой-то мере замещал своего дворового пса. И тут на самом деле внезапно появилась огромная немецкая овчарка. Она не вошла ни в одну из двух дверей, которые я заметил в комнате князя. Я не знал, откуда она взялась. Может, пряталась за массивным креслом князя. Неподвижно встав между мною и столом, она пристально смотрела на меня, а я, не отводя взгляда, – на нее, хотя собирался смотреть только на князя. Вдруг собака зарычала, и князь сказал: «Спокойно, Славка!». Сам он тоже рычал почти как собака.

– Итак, что вам угодно, молодой человек? – уже в третий раз спросил князь.

Я все еще стоял у двери.

– Подойдите ближе.

Сделав крошечный, прямо-таки микроскопический шаг вперед, я перевел дух и сказал:

– Я пришел, чтобы потребовать свои права!

– Какие права? – спросил князь.

– Права вашего сына, – совсем тихо произнес я.

На какое-то мгновение воцарилось молчание. Потом князь указал на широкий стул, стоявший перед письменным столом:

– Присядьте, молодой человек.

Я сел. Вернее сказать, я пропал на этом чертовом стуле. Его мягкие подлокотники, притянув меня, не отпускали, как те плотоядные растения, которые притягивают беспечных насекомых, чтобы потом полностью их уничтожить. Я сидел обессиленный и, как мне тогда показалось, еще более бесславный, чем был, пока стоял. Не осмеливаясь положить руки на подлокотники, я вдруг почувствовал, что они, как парализованные, свисая по обеим сторонам стула, незаметно и по-идиотски начали раскачиваться, а у меня не было сил их удержать. На мою правую половину лица беспощадно светило солнце, и князя я мог видеть только левым глазом. Опустив оба, я решил подождать.

Князь позвонил в стоявший на столе серебряный колокольчик и, когда появился слуга, приказал принести ему бумагу и карандаш. Я не шевелился. Мое сердце сильно заколотилось, а руки стали раскачиваться еще сильнее. Рядом, уютно потягиваясь, что-то проурчала собака. Принесли письменные принадлежности, и князь начал:

– Итак, ваша фамилия?

– Голубчик.

– Место рождения?

– Вороняки.

– Отец?

– Умер.

– Я не спрашиваю о его состоянии здоровья, – сказал Кропоткин, – его профессия?

– Он был лесничим.

– Есть еще другие дети?

– Нет.

– В какой гимназии вы учились?

– В городе В.

– Отметки хорошие?

– Да.

– Хотите ли вы учиться дальше?

– Да, конечно.

– Вас интересует какая-нибудь определенная профессия?

– Нет.

– Так, – отложив карандаш и бумагу, сказал князь.

Он встал, и я увидел под его распахнувшимся халатом кирпично-красные штаны, как мне тогда показалось, из турецкого шелка, и кавказские, украшенные бисером сандалии. Он выглядел так, как в моем воображении мог выглядеть султан. Князь вплотную приблизился ко мне, по дороге пнув собаку, которая, заскулив, отодвинулась в сторону. Я почувствовал на своей опущенной голове его острый, как край ножа, взгляд.

– Встаньте! – сказал он.

Я встал. Он был выше меня на две головы.

– Посмотрите на меня! – приказал он.

Я поднял голову. Он долго рассматривал меня.

– Кто вам сказал, что вы мой сын?

– Никто. Я уже давно знаю об этом. Я подслушал, я догадался.

– Так, а кто вам сказал, что вы можете требовать какие-то там права?

– Никто. Я сам так решил.

– И какие же права?

– Право называться так…

– Как?

– Так, – повторил я, не отваживаясь сказать: «как вы».

– Вы хотите, чтобы вас звали Кропоткин?

– Да!

– Послушайте-ка, Голубчик! Если вы и правда мой сын, то неудавшийся. Это значит – нелепый, совершенно нелепый.

В его голосе я почувствовал издевку, но вместе с тем впервые в нем прозвучали добрые нотки.

– Вам, Голубчик, следовало бы самому себе сказать, что вы нелепы. Вы признаете это?

– Нет!

– Ну, тогда я вам объясню. По всей России у меня, вероятно, есть много сыновей. Кто знает, сколько? Я долго, слишком долго был молод. Возможно, и у вас уже есть сыновья. Я тоже когда-то был гимназистом. Мой первый сын – от жены школьного смотрителя, второй – от его дочери. Первый из этих сыновей – законнорожденный Колохин, второй – незаконнорожденный Колохин. Эти два имени, если их вообще можно назвать именами, я помню, потому что они были первыми. Но моего лесника Голубчика я не помню совсем, как не помню многих, многих других. Не могут же по миру болтаться сотни Кропоткиных, как думаете? И что это за права и законы? А если б даже и был такой закон, кто может гарантировать, что это действительно мои сыновья? А? И тем не менее я забочусь о них обо всех, если, конечно, о них знают в моей личной канцелярии, ибо я – за порядок. Все без исключения адреса, касающиеся этого вопроса, я предоставил моему секретарю. Ну? Вам есть что добавить?

– Да, – сказал я.

– Что же, молодой человек?

Теперь я мог смотреть на князя абсолютно хладнокровно. Я был достаточно спокоен, а когда наш брат спокоен, он становится наглым и гонористым.

– Меня не интересуют мои братья. Речь идет только о моих правах, – сказал я.

– О каких правах? У вас нет никаких прав. Езжайте домой. Извольте кланяться вашей матушке. Прилежно учитесь. Вот они – ваши права!

Я и не думал уходить. Я заговорил уверенно и резко:

– Однажды вы приезжали в Вороняки и вырезали для меня из дерева человечка, а потом…

Я хотел рассказать о том, как он по-отечески погладил меня по лицу, но в этот момент неожиданно распахнулась дверь, с ликующим лаем вскочила собака, лицо князя прояснилось, засияло, и в комнату влетел молодой человек, едва ли старше меня, тоже одетый в школьную форму. Князь распростер руки, несколько раз поцеловал его в обе щеки, и, наконец, стало тихо. Только пес продолжал вилять хвостом. И тут молодой человек заметил меня.

– Господин Голубчик, – сказал князь, – а это мой сын!

Сын насмешливо посмотрел на меня. У него были блестящие зубы, большой рот, желтый цвет лица и крепкий, аккуратный нос. На князя он был похож меньше, чем я. Так мне тогда показалось.

– Ну, удачи вам! – обратился ко мне князь. – Учитесь хорошо!

Он протянул мне руку, но потом, убрав ее, сказал:

– Подождите!

Подошел к письменному столу, открыл ящик и вынул оттуда тяжелую золотую табакерку.

– Вот, – сказал он, – возьмите на память и ступайте с Богом!

Он забыл протянуть мне руку. Не поблагодарив, я поклонился и вышел.

Нанесенную мне обиду я ощутил уже оказавшись на улице. От страха и смущения, проходя мимо швейцара, я поклонился, на что он не ответил мне даже взглядом. Солнце стояло высоко в зените. Я почувствовал голод и странным образом постыдился этого чувства. Оно показалось мне низким, вульгарным, недостойным. Меня оскорбили, а я, смотрите-ка, я всего лишь хочу есть! Наверное, я и правда был Голубчиком, и более никем.