Текст книги "Команда «Братское дерево». Часы с кукушкой"

Автор книги: Йован Стрезовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

5

Из всех моих друзей Дудан самый молчаливый. Спросишь его о какой-нибудь безделице, он сперва будет долго на тебя таращиться и только потом ответит. Слова из него клещами не вытащишь. А уж ежели заговорит когда, то говорит медленно, через час по чайной ложке, – опостылеет ждать, так и не узнаешь, о чем он сказать хотел. Уже несколько лет мы учимся с Дуданом в одном классе. На первых порах хватил с ним учитель лиха.

– Как тебя звать? – спрашивает его учитель на самом первом уроке в первом классе.

Тот сидит набычившись и молчит.

– Разве у тебя нет имени? – подходит к нему учитель.

Дудан скукожился, как улитка, и рта не раскрывает.

Когда мы учили азбуку, а потом начали читать, Дудан водил глазами по буквам, по словам, но губ, хоть ты тресни, все равно не разжимал, вслух не читал и у доски стоял, словно воды в рот набравши. Считал он тоже про себя. Когда Дудана вызывали, руки у него тряслись, как в лихорадке.

Делать нечего – учитель пригласил в школу дедушку Дудана.

– Внук у вас, случаем, не немой? – спрашивает его учитель.

– Помилуй бог, учитель!

– Я до сих пор не слышал от него ни единого звука, не представляю даже, что у него за голос. Вот смотрите, при вас спрашиваю: – Как тебя зовут, мальчик? Что мы сегодня проходили?

Дудан не отвечает.

Дед мнет в руках шапку и упрашивает:

– Ну скажи хоть полсловечка! Дудан молчит.

Дед прикрикнул на него, и Дудан заплакал.

– Ума не приложу, какой бес в него вселился? – изумленно развел руками дед.

Все письменные работы Дудан выполнял на «отлично». Вероятно, поэтому учитель не оставлял его на второй год.

В третьем классе к нам пришел другой учитель. Не было урока, чтобы он не вызвал Дудана: «А ну-ка, Дудан, прочитай нам. Какой у тебя ответ, Дудан? Расскажи нам стихотворение, Дудан».

Дудан встанет, постоит столбом и, не проронив ни звука, сядет. Насупится и промолчит все уроки напролет. Чего только не делал учитель, на какие хитрости не пускался, чтобы его разговорить! Скажем, велит нам читать всем по порядку, дойдет черед до Дудана – он ни гугу. Начнем по очереди стихи читать – Дудан ни звука. Выйдем на перемену, учитель как бы невзначай подойдет к нам, чтобы хоть так убедиться, что Дудан не немой, – да куда там!

– Что ты все молчишь, почему учителю не отвечаешь? – удивлялись мы.

– Да так, – мямлил Дудан.

Учитель досадовал, но терпел. Иногда его, правда, прорывало.

– Не нужны мне в классе немые ученики, – бросал он в сердцах. – И упрямцы не нужны.

Однажды утром был у нас урок физкультуры. Учитель вывел класс во двор и устроил соревнования по прыжкам в длину. Построил нас в затылок друг другу и мелом провел черту, с которой мы должны были прыгать. Каждый старался прыгнуть дальше всех. Учитель отмечал. Когда прыгнул Дудан, учитель спросил:

– Докуда ты прыгнул, Дудан?

Не знаю, что стряслось с нашим товарищем, верно, он здорово увлекся игрой, только Дудан вдруг ткнул пальцем в землю и произнес:

– Досюда.

Обрушься на наших глазах скала, мы и то меньше бы удивились, чем услышав от него это простое слово. Дудан и сам стоял как громом пораженный, потом густо покраснел и убежал.

С того дня все пошло как по маслу – он стал отвечать на уроках. Отчего же он так долго молчал, спросите вы? От страха. Когда у Дудана умер отец, а мать во второй раз вышла замуж, он остался жить с дедушкой. Рос Дудан непоседливым, озорным, чем и доставлял деду уйму хлопот. Многих трудов стоило деду угомонить внука, а когда совсем уж ничего не помогало, он стращал его:

– Ну, погоди, сорвиголова, в школу пойдешь, там тебя учитель живо порядку научит! Учитель не дедушка, цацкаться не будет, попляшешь ты у него! Почему, думаешь, у меня на руках столько рубцов? Это еще с тех пор, когда учитель меня, мальчишку, розгами охаживал. А откуда ожоги на лице? Разозлится, бывало, учитель да головой в печку и сунет. И тебе того же не миновать, коли не переменишься.

6

Сегодня учитель отпустил нас за несколько минут до звонка, и мы пулей вылетели из школы. Во дворе уже толпились сельчане. Раз в неделю наш учитель проводил с ними занятия по гражданской обороне и противовоздушной защите.

Школьный сторож открыл в классе окна. Стоит чудесный день. Солнце опустилось на верхушки тополей и словно бы отдыхает. В цветущих акациях жужжат пчелы, разнося по округе их аромат. Вдалеке мычит скот. Хозяева загоняют его во дворы и спешат в школу на занятия. Учитель рисует на доске что-то замысловатое, объясняет, какие существуют средства нападения и как следует от них защищаться.

Я, Русале и Джеро сидим под окном класса и слушаем. Руки у Русале трясутся от страха, раза два замахивался он запальником, но ударить так и не решился. Джеро, как командир артиллерийской батареи, поднимает руку и командует:

– Пли!

Грохнул взрыв, точно ударила настоящая пушка.

Сельчане повскакали из-за парт. Но мы уже, не разбирая дороги, неслись прочь из села.

На другой день в классе стояла гробовая тишина. Учитель медленно прохаживался по рядам, разглядывал нас, будто бы впервые видел, и кусал губы. Казалось, мы всем скопом провалились в колодец, а сверху глухо раздаются шаги учителя.

Внезапно тишина взорвалась.

– Кто это сделал? – чеканя каждое слово, спросил учитель.

В классе ни звука.

– Я спрашиваю, чья это затея?

Меня обдает сильным жаром, верно, я покраснел как рак. Боюсь пошелохнуться, не мигая пялюсь на доску.

Учитель перестал мерять класс шагами и сел за стол.

– Пусть тот, кто устроил вчера взрыв, признается сам, добровольно. – Голос его становится чуть-чуть мягче.

– Это сделал я, учитель, – поднимается из-за парты Джеро.

– Ну и с какой же целью, позволь узнать?

– Я больше не буду…

– Ладно, а кто еще с тобой был?

Джеро опустил голову. Слышно было, как жужжат и бьются о стекло мухи.

– Пусть сознаются и остальные, – упорствует учитель.

Я не знал, куда девать руки, и от волнения колупал краску на парте.

– Русале, ты был с Джеро? Русале не отвечает.

– Так был или нет?

– Ну, был.

– А почему сам не признался? Бери пример с Джеро. Ведь говорил же я вам, что о человеке судят по тому, насколько он честен. Как ты думаешь, Русале, хорошо вы вчера поступили?

– Нет.

– А честно это – набедокурить и сбежать?

– Мы больше не будем.

– Кто был третий?

– Я, – подает голос Дудан.

– Ты? – От удивления учитель даже привстал.

– Да, учитель, – заливается краской Дудан. Учитель подошел к нему и положил руку на плечо:

– Зачем ты на себя наговариваешь, ведь ты тут ни при чем?

– Потому что… – Дудан осекся.

– Так почему же?

– Роме жалко. Вижу, бледный сидит, того и гляди, сознание потеряет.

– Эге, значит, товарищеская солидарность. А ты что молчишь, Роме? Смелости не хватает сознаться?

– Я, учитель, себя в душе ругаю. И сам не понимаю, что меня дернуло так глупо пошутить.

– А в самом деле, зачем вам понадобилось беспокоить взрослых людей?

– Честно говоря, нам просто хотелось их попугать. Пусть, думаем, на деле убедятся, что может произойти, когда начнется вражеская бомбардировка.

– Это надо же! – Учитель только за голову схватился.

7

В той части двора, где у нас стоят ульи с пчелами, бываем только мы с отцом. Маму или сестру сюда и калачом не заманишь. Боятся они пчел как огня. Раз пчела укусила сестру в веко, так та, бедняжка, чуть без глаза не осталась. Жало мы вытащили, но веко так вздулось, что две недели глаз не открывался. Какими только травами не лечили сестру, каких примочек не перепробовали! А отек не спадает, и все тут. «Видать, кровь у тебя сладкая, – говорил отец сестре. – Меня вот пчелы, поди, каждый божий день жалят, а хоть бы раз волдырь вскочил». Что правда, то правда – отец никогда не надевал ни перчаток, ни сетки, а в бегство ударялся лишь в том случае, если из ульев разом вылетали все пчелы. Ну, с сестрой дело ясное. А почему недолюбливала пчел мама, и по сей день остается загадкой. «Коли господь бог нам хлеба вдоволь не дал, – говаривала она, – то уж меду и подавно не жди».

Бабушка любила повторять: «С пчелами надобно ухо востро держать, нраву они чудного, не всякому их постигнуть дано». И как в воду глядела. В одно прекрасное утро из самого большого улья вырвался огромный пчелиный рой, прогудел над нашими головами, словно набирающий высоту самолет, и опустился на сливовое дерево в саду нашего соседа Лешо. Отец бросился было к соседу, но тот запер ворота на засов и не пустил отца.

– Верни мне рой, – попросил отец Лешо.

– Какой еще рой?

– А тот, что у тебя на сливе сидит. Мой он.

– С какой это стати твой? Был бы твоим, так и сидел бы у тебя, а не на моей сливе, – ответил сосед Лешо.

– Не ломай комедию, – разъярился отец и схватился за дубину.

Тут подоспела мама и увела отца домой. Только мой отец не из тех, кто легко примиряется с несправедливостью.

Вечером сосед Лешо собрал пчелиный рой в корзину.

– Или он вернет мне пчел, или я убью его! – кричал отец.

Бабушка от греха подальше спрятала пистолет и умоляла отца отступиться: будь они неладны и пчелы эти, и сосед Лешо с его местью!

Отец и слышать о том не желал. Он пошел в общину и спросил:

– Есть в селе власть или нет?

– В чем дело? – в свою очередь спросил его председатель общины.

– Я хочу знать: ежели ко мне во двор забредет теленок, овца, курица или осел, кому они должны принадлежать – мне или своему хозяину?

– Разумеется, хозяину.

– А коли так, пойдите посмотрите, как мошенники себе чужое добро присваивают.

Во двор соседа Лешо набилось чуть не все село. Председатель общины пытался вразумить Лешо:

– Не глупи, верни соседу пчел.

– И не подумаю.

– Верни, добром тебя прошу.

– Не верну!

– Да почему, черт тебя побери?

– А потому, что он мне собаку не вернул. Он ее вместо этого бац – и пулей наповал.

– Со всеми, кто взбесится, только так и поступают! – вставил отец.

Дело дошло до милиции, и тут уж соседу Лешо пришлось идти на попятную. Председатель общины кивком головы велел моему отцу забирать пчел. Отец приблизился к соседу, глаза которого грозно блеснули, и осторожно поднял стоявшую у его ног корзину. Сельчане расступились, давая ему проход.

У себя во дворе отец дымом выкурил пчелиный рой из корзины Лешо, собрал его в нашу корзину, а Лешину я отнес назад.

Спустя несколько дней после этого происшествия отец и сосед Лешо сошлись нос к носу в трактире. Насупившись, смотрели друг на друга, но не проронили ни звука.

8

И когда открылись курсы по ликвидации неграмотности, учитель стал нас пораньше отпускать с уроков. Но расходиться по домам никто и в мыслях не держал. Взобравшись на липу, что росла посреди школьного двора, мы рассаживались на ветках и поднимали галдеж – точь-в-точь стая скворцов. Сверху хорошо было видно, как учитель у доски втолковывал что-то великовозрастным ученикам, а те старательно выводили в тетрадках буквы, высунув от усердия язык или почесывая в затылке. Стекла в окнах класса звенели, когда они принимались хором читать по складам. Каждому из нас не терпелось получше разглядеть кого-нибудь из своих: отца, деда, дядю, бабушку.

Один раз, когда мы, как обычно, расположились на липе, Дудан долго не мог найти себе подходящего места. Увидав в окно, что внук прыгает с ветки на ветку, дедушка Дудана погрозил ему пальцем. Тут и остальные начали оборачиваться. Мало-помалу весь класс повернул головы в нашу сторону. Взрослые люди грызут карандаши и глазеют на нас – умора, да и только! Учитель делает вид, что ничего не происходит. И вдруг на тебе – как из-под земли под липой вырос сторож и приказал нам немедленно слезть с дерева. Мы надеялись улизнуть от него, да все вышло по-другому. Как только мы оказывались на земле, сторож своей длинной палкой преграждал нам путь к отступлению, а дождавшись последнего, втолкнул всю ватагу в школьный коридор. Покуда мы ломали головы, какое наказание нам грозит, из класса вышел учитель, досадливо поморщился и поднял было Руку, чтобы прогнать нас, но передумал. Он поманил нас в класс и обратился к своим ученикам-переросткам:

– Принимайте помощников. Авось с такой подмогой дело веселей пойдет.

Ученики задвигались на партах, уступая нам место рядом с собой. Глядели на нас с уважением, будто мы и взаправду учителя какие. Начинать пришлось с самого простого: как правильно держать карандаш, как его точить, с какой до какой линейки писать… Я держал руку отца в своей, помогая ему выводить на бумаге палочки, крючочки, кружочки. Стоило убрать руку, как отец останавливался и растерянно глядел на меня.

Когда после урока мы шли домой, отец все еще крепко держался за мою руку. До самых ворот не отпускал.

Однажды утром стены нашего дома расцвели, сплошь исписанные карандашом, мелом и углем. Ручаюсь, будь у нас еще столько же стен, отец и их не преминул бы разукрасить буквами. Взволнованный, с сияющими глазами ходил он из комнаты в комнату и громко выкрикивал буквы, радуясь, что выучился читать и писать. За отцом по пятам ходила мама, качала головой и горестно вздыхала:

– Господи боже мой, совсем в детство впал!

Теперь все, что попадалось ему под руку – книгу ли, обрывок газеты, – отец прочитывал от слова до слова. Читая мои книги и учебники, он не забывал ставить па последней странице свою подпись. Наладился отец и письма писать, переписывался со своим товарищем по партизанскому отряду. Писем на почту он не носил, а отдавал их мне, и я бегал с ними на другой конец села, где жил его друг.

9

С тех пор как дядя Ламбе, отец Гино-Гино, приехал из Австралии в отпуск, мой отец от него не отходит. По целым дням толкуют они о заморском житье-бытье, дядя Ламбе и отца подбивает ехать в Австралию на заработки. Мама ни в какую не хочет отпускать отца. Из-за этого родители часто ссорятся. Мама говорит:

– И что тебе загорелось уезжать? С голоду, кажется, не умираем, на жизнь хватает.

А отец ей:

– Молено ведь и получше жить. Вон Ламбе за несколько лет и дом себе построил, и машину купил.

– А какой ценой? Семьи, почитай, и не видит, хорошо, если раз за четыре года домой наведается. Гори огнем такое богатство, раз тебя с нами не будет. Как нам жить-то одним прикажешь? – сокрушалась мама.

– Как-нибудь выдюжите, не я первый, не я последний – тысячи наших туда подались.

– У каждого своя голова на плечах.

– Да не тревожься ты, – успокаивал маму отец. – Перетерпим, зато потом заживем как люди.

Слушаю их споры, и хочется мне заступиться за отца. Да я не вмешиваюсь, вижу, что и маме нелегко. По правде говоря, мне тоже. Одно я знаю наверняка: все проходит, все забывается. Помню, как тосковал поначалу Гино-Гино, когда его отец в Австралию эту уехал. А года не прошло, тоску его как рукой сняло. Отец прислал Гино-Гино телефон на батарейках, по которому можно было из дома в дом или с дерева на дерево переговариваться. Вот тут-то всем ребятам из нашего села сразу захотелось, чтобы и их отцы немедленно отправились в Австралию. Любому захочется, когда увидит, как Гино-Гино раскатывает по селу на новеньком мотоцикле! Вихрем проносится он по улице, на зависть ребятам. На первых порах Гино-Гино частенько падал, зато теперь лихо перескакивает через канавы, на полной скорости может запросто проехать но узкой дощечке. Когда на улице тарахтит мотоцикл, из домов высыпает и стар и мал. На Гино-Гино кожаный шлем, защищающий уши от грохота, очки, как у летчика, кожаные штаны, кожаная куртка и перчатки с крагами. Старики сперва ворчали, мол, от реза мотора заснуть не могут, но скоро и они притерпелись. В первые дни Гино-Гино задавил несколько уток, так его отец быстро все уладил, заплатив хозяевам австралийскими долларами. Счастливчик этот Гино-Гино! Сейчас он с нетерпением ждет, когда у его отца закончится отпуск и тот вернется в Австралию. Машина отца останется в полном распоряжении Гино-Гино, ух и покатаемся мы тогда! В Австралии машина Дяде Ламбе без надобности, с утра до вечера он работает в руднике, в горах, где и дорог-то нет.

Мама молчала, не говорила отцу ни да, ни нет, и он начал потихоньку готовиться к отъезду, выправлял какие-то бумаги, как его научил дядя Ламбе.

Через несколько дней после того, как отец отослал документы в австралийское посольство, из Белграда пришел ответ. Отца, маму, сестру и меня приглашали на медицинский осмотр.

Чтобы поспеть на автобус, проходивший через наше село в Скопле, пришлось вставать чуть свет. Мама взяла за руку сестру, отец повесил мне на плечо торбу, битком набитую снедью, и мы вышли из дома. Только-только стало развидняться, небо на востоке чуть розовело. Дома оставалась одна бабушка. Она долго махала платочком нам вслед и утирала слезы, как будто мы расставались на вечные времена. Отец на каждом шагу оборачивался, знаками заставлял ее войти в дом, но бабушка все стояла и махала, махала. Дойдя до шоссе, мы сели на обочину перевести дух. Мимо нас односельчане гнали на пастбище скот.

И только сестра, решив заморить червячка, сунула руку в торбу, как вдалеке показалось облако пыли и послышалось урчание мотора. Отец вышел на середину шоссе, раскинул руки, словно изготовившись поймать автобус, и не опускал до тех самых пор, покуда шофер не затормозил.

В автобусе мы тотчас повытаскивали из торбы припасы, что наготовили в дорогу, и принялись есть. То ли от лука, то ли от тряски маме стало не по себе. Она надвинула на глаза платок и за всю дорогу не проронила ни слова.

Когда в Скопле мы пересели на поезд, я был на седьмом небе от счастья. Еще бы – первый раз в жизни мне предстояло ехать на поезде, да к тому же так далеко! Я бегал от одного окна к другому и все не мог насмотреться. Сестра бегала за мной и от восхищения ойкала. Скоро у нас кончилась вода, и тут, как и следовало ожидать, ужасно захотелось пить. Как только поезд остановился на каком-то полустанке, отец взял бутылку и побежал за водой. Поезд тронулся, а отец все не возвращался. Что с нами будет? Мама тихонько запричитала, следом за ней заплакали и мы с сестрой. Все быстрее и быстрее проносились за окнами деревья, все громче и громче стучали колеса, а я метался по вагону и умолял пассажиров остановить поезд. Вокруг нас сгрудилась толпа и на все лады принялась утешать:

– Да не волнуйтесь вы, ничего с вашим отцом не случится. Сядет в другой поезд и догонит вас. Где это видано, чтобы взрослый человек да потерялся?

Мы не унимались, рыдали взахлеб и твердили свое:

– Пропадем мы без отца… Куда ехать, что делать – не знаем…

Вдруг дверь в вагоне с лязгом отворилась и из коридора донесся голос отца:

– Здесь я, здесь, успокойтесь… В последний вагон успел вскочить.

Чудной народ эти женщины: радоваться надо, а мама возьми да упади в обморок. Насилу в чувство привели.

В Белград поезд прибыл затемно, и ночь мы коротали на лавке в привокзальном зале ожидания. Страсть как хотелось спать! Сестра прикорнула к маме, я к сестре, так мы и продремали до утра. Отцу места на лавке не нашлось. Он то садился на пол, то поднимался и выглядывал в окно – не рассвело ли?

В посольстве врачи проверили сначала отца, потом маму, потом нас с сестрой.

Чтобы мы не скучали, врач дал нам коробки из-под лекарств. Мы играли, а он смотрел на нас и улыбался. Когда все было кончено и мы вышли на улицу, отец, как ребенок, прыгал от радости. Сгреб нас в охапку и закричал:

– Я здоров, слышите, здоров и могу хоть сейчас отправляться в Австралию!

В поезде мы умирали от жажды, но виду не подавали: боялись, отец опять из вагона выйдет.

10

Вечером накануне отъезда отца в нашем доме собрались родственники, друзья, соседи – одним словом, все село пришло проститься с отцом. По такому случаю зарезали бычка, стол ломился от угощения. Бабушка плакала, жалела и отца, и бычка. А я так считаю: и хорошо, что мы от бычка избавились, одной заботой меньше стало. Ведь это ж сущее наказание было искать его, когда он в бега ударялся! Ни тебе с ребятами поиграть, ни побегать всласть, так и следи, чтобы с ним какая беда не приключилась.

Кто-то из гостей протяжно затянул: «Чужбина горькая…» Песню подхватили. Отец, в новой белой рубахе, подстриженный и гладко выбритый, сидит во главе стола. Гости не сводят с него глаз, ловят каждое его слово. От гордости за отца, от такого к нему уважения сердце готово выпрыгнуть из груди. Да вот беда – отец не в своей тарелке, катает по столу крошки и молчит.

Не помню, спали мы в ту ночь или нет. Когда в окне чуть забрезжило, все домочадцы, приодетые, как на праздник, были уже на ногах. Бабушка положила у дверей уголек, серебряную ложку, подкову, стебель базилика и окропила все святой водой – на счастье и добрый путь. Отцу бабушка велела перепрыгнуть через порог на правой ноге.

По дороге отец трепал меня по голове и давал наставления:

– Ты единственный мужчина в доме, сынок, за старшего остаешься. Присматривать за тобой будет некому, отныне ты сам себе голова. Что бы ты ни делал, всегда помни: отец уехал на заработки ради вас.

Когда автобус, увозивший отца, скрылся за поворотом, мы еще долго-долго махали руками.

Домой вернулись в слезах, точно с похорон.