Текст книги "Команда «Братское дерево». Часы с кукушкой"

Автор книги: Йован Стрезовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

ЧАСЫ С КУКУШКОЙ

1

С чего начать и как рассказать мне о своем отце? Бывают дни, когда он такой тихий, добрый и приветливый, что лучше его на всем свете не сыщешь. Ласково кладет мне руку на плечо, усаживает рядом и говорит:

– Не пора ли браться за ум, сынок? Вон ты какой вымахал, а в голове все одни шалости. Свистнут под окном друзья-приятели – тебя и след простыл. Да и что проку дружить с теми, кто, как и ты, витает в облаках? Хочу, чтоб мой сын человеком вырос, понимаешь?

– Да, папа.

– Раз и навсегда заруби себе на носу, что хорошо, что плохо, что можно, чего нельзя. Не надоело разве доводить людей до белого каления, выслушивать от них упреки? Не лезь на рожон, не обижай сестру и не огорчай маму. Образумься наконец, чтобы отец мог гордиться тобой. Я должен быть уверен, что все мои старания и муки не напрасны, что у меня растет хороший сын. Понимаешь, о чем я говорю? – Да, папа.

Я сглатываю застрявший в горле ком и не решаюсь поднять на отца глаз. Так, кажется, и вскочил бы, поцеловал ему руку, прижался к груди, но невесть какая сила крепко-накрепко приковывала меня к стулу.

Но иногда отец приходит в неописуемую ярость. Вот как два дня назад, например. И из-за чего, спрашивается, весь сыр-бор загорелся? Да из-за такой чепуховины, что и говорить смешно. Ну, запальники с ребятами взрывали. Знаете, что это за штука такая? Берешь кусок железа с углублением или гильзу побольше, набиваешь отверстие порохом, потом вставляешь в него гвоздь, привязываешь проволоку и со всего размаха шваркаешь об камень. Гвоздь ударяется в порох, и гильза взрывается.

Так вот, ходили мы по селу, били запальниками по камням да по углам домов, и грохот заглушал все остальные звуки, как если бы снова началась война. Это только поначалу бывает тяжко, приходится уши пальцами или ватой затыкать, но зато, когда малость пообвыкнешься, ничего, кроме щекотки в ушах, не чувствуешь. Надо только рот пошире открывать, чтобы не оглохнуть. Так и артиллеристы на войне делают.

Из домов повыскакивали люди – что за напасть? Переполох поднялся страшный, прибежали милиционеры. Тут уж мы задали стрекача. Милиционеры гонялись за нами по садам, пока не выдохлись, а потом растянулись в тенечке, отдувались и вытирали взмокшие шеи. Куда удачливее милиционеров оказался мой отец. Уже затемно возвращаюсь я домой, тихо, как мышь, поднимаюсь по ступенькам, тенью прокрадываюсь в комнату и с ангельской улыбкой юркаю под одеяло. А через минуту одеяло летит в сторону, отец хватает меня за шиворот и вскидывает вверх, так что ноги в воздухе болтаются.

– Откуда у тебя порох? – кричит отец.

– Нашел.

– Где нашел?

– Ребята дали.

– А у них он откуда?

– Почем я знаю?

– Тогда, может быть, ты знаешь, куда подевался порох, который я для своей двустволки купил?

– Откуда мне знать?

– Так-таки и не знаешь? – грохочет отец и подзывает сестру. – А ну-ка, скажи ему!

– Признавайся, Роме, коли уж попался, – хитро щурится этот маленький чертенок.

– В чем это я должен признаваться?

– А о чем ты просил меня никому не говорить? Я вспыхиваю до корней волос. Дать бы ей хорошего тычка! Запираться было глупо.

– Ну, признаюсь.

– Эх, и когда ты только поумнеешь? – укоризненно качает головой отец. Он тяжело дышит и переминается с ноги на ногу, словно не знает, какое наказание придумать.

Наконец он берет меня за руку и ведет в дальнюю комнату. Два дня меня держат взаперти, ни шагу не давая ступить из комнаты. Правда, три раза в день дверь приотворялась – ровно настолько, чтобы могла пролезть кружка с водой и миска, в которой мне приносили завтрак, обед и ужин. Первое время я бастовал, отказывался и от воды, и от хлеба, но долго я не выдержал. Когда от голода слиплись кишки, а живот стал плоским наподобие доски, я смилостивился и начал есть. Единым махом проглатывал все до последней крошки и, свернувшись калачиком в углу кровати, долго-долго лежал, уставившись в одну точку. Потом мне становилось жалко себя и до того одиноко, что я забирался на окно и снова и снова исследовал тот клочок двора, что был виден из моего окна. Высунув голову – точь-в-точь птица из клетки, – я прислушивался к лаю собак, кукареканью петухов, мычанью коров, слушал крики детей, и мне хотелось плакать. Конечно, подумывал я и о побеге, но, к моему огорчению, в оконный проем была вделана металлическая решетка. Обломком проволоки я ковырял в замочной скважине, но все безрезультатно. Слонялся взад-вперед по комнате, и все во мне кипело от бессильного гнева. А иногда вдруг такая тоска наваливалась, что впору было волком завыть. Однажды из коридора донеслись тихие голоса. Я прислушался.

– Ей-богу, пора бы уж выпустить ребенка, – говорила мама отцу.

– Пусть сперва ума наберется, – недовольно бурчал отец.

– Кроме страха, ничего он в твоей тюрьме не наберется. Неужто по-другому его образумить не можешь?

Неожиданно в замке заскрежетало, и дверь с овечьим блеяньем подалась – едва-едва я отскочить успел.

– Ну что, одумался? – спросил отец. Я не отвечал.

– Ты случаем не оглох?

– Одумался.

– Тогда выходи.

Я сгреб шапку, окинул взглядом свою «одиночку» – не забыл ли чего? – и поспешил выйти. Отец привел меня в другую комнату и, поставив посередине, принялся допрашивать:

– Будешь еще порох брать?

– Не буду.

– И дурь из головы выбросишь?

– Выброшу.

– Ну ладно, целуй руку. Я поцеловал отцу руку.

– И маме. Поцеловал и маме.

– И бабушке. Поцеловал и бабушке.

Тут подходит сестрица и тоже руку тянет. Будь моя воля, взгрел бы я ее, света бы не взвидела, но в ту минуту пришлось ограничиться испепеляющим взглядом.

– Сестричке тоже надо ручку поцеловать, – умильно пропела бабушка.

Черт бы побрал такую сестричку, этого только не хватало! По мне, пусть бы уж лучше побили, чем такой позор сносить. Да делать нечего, наспех ткнулся ей в руку, хотя все нутро кипело от злости. А у этой продувной бестии рот до ушей, наклонилась ко мне и, чтобы не слышали родители, спрашивает:

– Когда снова нашкодишь, братик?

– А тебе на что?

– Больно понравилось, как ты мне руку целуешь.

У меня аж в глазах потемнело! До сих пор удивляюсь, как я в ту минуту удержался, чтобы не отвесить ей оплеуху.

2

Бог с ним, с порохом, сейчас я решил со всей серьезностью заняться школьными делами. Стараюсь ни во что не встревать, чтобы снова не попасть ненароком в какую-нибудь переделку. Кто ко мне с добром, и я ему плачу тем же. Только ведь, как назло, попадаются недотепы, которых хлебом не корми, дай только сделать пакость. Взять хотя бы сестер-близняшек Мару и Пару. Ну кто их за язык тянул трещать на перемене, будто я

Бале, дочери нашего соседа Лешо, купил на ярмарке зеркальце? Всюду эти противные сестры суют свой нос! На уроке, пока учитель распинается у доски, я, пригнувшись к парте, осторожненько беру косичку одной близняшки, связываю ее тугим узлом с косичкой другой и нетерпеливо дожидаюсь звонка. Наступил долгожданный миг! Класс вскочил и бросился врассыпную. Вскочили и сестры, кинулись бежать, да не тут-то было! Точно волы в упряжке, каждая тянула в свою сторону, но косы у них были так крепко связаны, что разойтись они не смогли бы ни за какие коврижки. Что было силы дергали сестры головами и выли на всю школу от боли и обиды.

На шум прибежал учитель:

– Что тут происходит? Чья это работа?

Все головы повернулись в мою сторону.

Учитель схватил меня за воротник, ни о чем не спрашивая, словно ему и без того было все известно, отвел в школьный подвал и запер на ключ.

Когда все, в том числе и учитель, ушли на обед, я подергал дверную ручку – дверь не поддавалась. Попробовал открыть одно окно, второе – тщетно, окна были наглухо заколочены досками. Оставалось третье, самое маленькое оконце. Дотянулся я до него, дернул – оконце легко отворилось. Все предусмотрел учитель, но вот о том, что существует такая замечательная лазейка, забыл. Голова свободно пролезла в отверстие, но дальше пришлось изрядно попотеть. Извиваясь угрем, я насилу выбрался наружу и собирался было пуститься наутек, как меня осенила другая идея. Окна в классе стояли настежь раскрытые, и проникнуть туда никакого труда не составляло. Я собрал со всех парт тетради, ручки и чернильницы, запихнул добычу в портфель и побежал. Куда, спросите вы? Ну конечно же, в пещеру, ту, что за околицей!

Нетрудно вообразить, какая кутерьма поднялась в классе, когда прозвенел звонок на урок! Выглядываю из своего убежища и вижу: все, как один, несутся к пещере мои одноклассники. И как они пронюхали? Открываю портфель, а там все чернилами залито. Чернильницы опрокинулись, и чернила всю дорогу до пещеры капали из портфеля. Выходит, я сам им путь указал! Зажав в каждой руке по камню, встаю у входа в пещеру и кричу:

– Назад! Назад, а не то пеняйте на себя!

– Сейчас же отдай ручки и тетрадки! – хором требует класс.

– Как бы не так!

– Это еще почему?

– А чтоб вам неповадно было царапать в тетрадках, будто бы я в Балу влюбился, и рисовать дурацкие сердца со стрелами.

– Ладно, не будем больше, только верни нам все.

– Так я вам и поверил! Убирайтесь отсюда, слышите? – рычу и угрожающе вращаю глазами.

– Эй ты, не больно-то выпендривайся! – отваживается кое-кто подойти поближе.

– Ах так! Ну, держитесь, паиньки! – надвигаюсь я на них и швыряю камень поверх голов.

Орава визжит и кубарем скатывается вниз.

– Совсем чокнулся, – кричат мне из-под горы одноклассники.

Тут на дороге показывается учитель. Со всех ног бросаются к нему ребята, обступили и давай жаловаться. Только учитель и слушать их не хочет, велит всем дожидаться внизу, а сам карабкается в гору. Вижу, в руках у него ни палки, ни веревки, чтобы меня связать, нет. Чудеса! Знай себе посвистывает и время от времени спрашивает:

– Эй, робинзон, ты где? Не найдется ли и для меня ^местечка?

В полной растерянности топчусь я у своей пещеры, ожидая какого угодно подвоха.

– Эгей, где твой лук и стрелы? Куда подевался твой томагавк? – весело кричит учитель. – Смотри, какой у меня превосходный пистолет! – Он вынимает изо рта трубку и поворачивает мундштуком в мою сторону, точно метясь из всамделишного пистолета. – Ну как, принимаешь меня?

Стою как истукан, не понимая, что все это значит.

– Фу-у, фу-у, не легко, однако, с непривычки, – шумно отдувается учитель. Пот в три ручья течет по его лицу.

Из-под горы, задрав кверху головы, во все глаза смотрят на нас одноклассники.

– Ты и вправду решил жить один? – спрашивает учитель.

Я все еще не решаюсь открыть рта.

– Наверно, ребята тебя обидели?

– Да.

– Сильно?

– Да.

Учитель ласково потрепал меня по голове.

– Не принимай близко к сердцу. Что бы с нами было, ежели бы мы не умели прощать друг друга? Вот я же тебя прощаю. – И учитель подал мне руку.

Вниз мы спускались, крепко держась за руки.

3

Когда моего отца одолевает хворь, с ним происходит странная вещь: либо он уже на другой день поднимается на ноги, либо целую зиму зимует в постели. Тогда куриные ножки, яйца всмятку, рисовая каша, слоеный пирог, мед – все самое вкусное, что стряпается в нашем доме, достается отцу. Сестре здорово везет – она носит отцу еду и по дороге откусывает от всего по кусочку. Мне же остается только слюнки глотать. Мама отмахивается от нас, как от стаи орлов: вы, мол, здоровые, как-нибудь перебьетесь. Ежели так дальше пойдет, говорит она, то будь мы хоть царями, и то недолго протянем. Какие уж тут цари, когда всего и богатства-то что пяток куриц, а у единственной буренки с того дня, как, обвившись вокруг ее ног, ее пососал уж, пропало молоко! С завистью гляжу я на сестру и мечтаю поскорее расхвораться.

Только ни одна болезнь ко мне не пристает. С ранней весны и до поздней осени я хожу босиком. Бывало, не успеет сойти снег, сажусь на коня – и в поле. Все кусты обшарю, собирая улиток. Нет такого дома в селе, где бы не ели улиток. Правда, собирать их можно только до вербного воскресенья, потом улитки начинают пахнуть ядовитой травой, которая к этому времени вылезает из земли. Мама знает тысячу способов их приготовления: улитки, запеченные в тесте, жареные, вареные, улитки с рисом, похлебка из улиток. Что до меня, неважно, как они приготовлены, лишь бы их было побольше. Вот с сестрой мы хлебнули горя, пока она не научилась есть улиток.

Когда мама хочет меня похвалить, она обыкновенно говорит, что я хоть с обувью не ввожу семью в расходы. Обувь мне и впрямь без надобности. К чему мне опинки, а тем более башмаки, если подошвы ног у меня твердые, как подметка, и я могу преспокойно ходить разутым и по камням, и по колючкам? Наступлю нечаянно на ящерицу, лягушку, кузнечика, муравейник или там крапиву – не ойкну. На дерево взлетаю не хуже белки, а уж через забор босиком перемахнуть мне вообще ничего не стоит.

Зимой дело другое, иногда так сдавит в груди, что аж дышать больно. Кашель донимает, голова горит. Отец силком укладывает меня в постель, а мама поит горячими отварами из липы, бузины, ромашки, мяты, душицы и бог знает еще из чего. Скука смертная! Лежи тут, когда под окном тебе друзья свистят! Их у меня четверо: Русале, Гино-Гино, Джеро и Дудан. Отец не успевает прогонять их, запуская в них чем попало.

– Куда это годится, поболеть спокойно не дадут! – ворчит он.

Вот и сейчас я лежу с простудой и проклинаю ее на чем свет стоит. Перечитал все, что нашлось в доме, хрестоматию от корки до корки вызубрил. Гино-Гино носит мне разные романы. Читаю взахлеб, ничего вокруг не замечая. Родители не нарадуются, что сыночек в кои-то веки не рвется из постели. Время от времени то мама, то отец заглядывают ко мне в комнату и тихонько прикрывают дверь.

Единственная связь с внешним миром – это моя сестра. От нее я узнаю обо всем, что делается за стенами дома. Знаю, к примеру, что произошло с ребятами, которые катались на коньках по замерзшему пруду. Лед треснул, образовалась полынья, и Дудан плюхнулся в воду. Ребята насмерть перепугались и кинулись его спасать, а Дудан смеется и ни в какую не хочет вылезать. В воде, говорит, теплее, чем на воздухе. Действительно, покуда Дудан сидел в воде, ничего особенного с ним не стряслось, но стоило ему выкарабкаться, как брови у него обледенели, а когда добежал до дома, вообще стал похож на стеклянного человека. Прохожие шарахались от него. Дома, у очага, Дудан оттаял, и, не успели еще руки-ноги как следует отогреться, он переоделся и, сунув коньки под мышку, снова дунул на каток.

А позавчера к нам, оказывается, приезжала из города бригада врачей делать собакам прививки от бешенства. Вся ребятня привела своих собак к общине и чинно выстроилась в очередь. Русале первому надоело топтаться на одном месте, и он от нечего делать науськал свою собаку на другую собаку. Началась грызня, вся собачья очередь вмиг перемешалась и сплелась в один клубок, который визжал, рычал и катался по земле. Ребята прыгали от восторга и еще пуще раззадоривали псов.

Ветеринары со шприцами в руках метались по двору общины и грозились:

– Шалопаи, вас самих не мешает привить от бешенства!

После того как отец основательно, получше всякого врача помучил меня, заставляя то глубоко дышать, то вовсе не дышать, открывать рот, кашлять, высовывать язык, вращать глазами, он, наконец, выпустил меня на улицу. Русале, Джеро, Дудан и Гино-Гино уже поджидали за воротами. Обнюхав друг друга, как сто лет не видевшиеся собаки, мы бухаемся в снег и до вечера кувыркаемся в сугробах и играем в снежки.

Когда свечерело, Гино-Гино отозвал меня в сторонку.

– Книги все прочитал?

– Спрашиваешь!

– А еще хочешь?

– Конечно, хочу!

– Тогда айда со мной.

Гино-Гино привел меня к зданию общины. По черной лестнице мы проникли в служебные комнаты. В одной были в беспорядке разбросаны кипы книг. Покопавшись в них и отобрав при лунном свете несколько особо приглянувшихся, мы спрятали их под пальто.

В дверях нас остановил сторож.

– Откуда вас нелегкая несет?

Мы с Гино-Гино стоим ни живы ни мертвы.

– Что вы здесь делали, я вас спрашиваю? – напустился на нас сторож и погрозил палкой.

Нас точно ветром сдуло, до сих пор в толк не возьму, как это мы ноги на той лестнице не переломали.

Прошло два дня – все тихо. Прошло еще несколько дней – опять ничего. Когда мы совсем уж было успокоились и потеряли бдительность, сторож подкараулил меня и потащил к председателю общины. Стою у него в кабинете, трясусь, как осиновый лист, а тут еще общинный бухгалтер змеей шипит мне в лицо и дергает за ухо:

– Хорош гусь, это кто ж тебя надоумил книги красть?

Председатель вышел из-за стола и приблизился ко мне:

– Любишь книги читать?

– Ясное дело, люблю, – вконец оробев, прошептал я. Председатель обернулся к бухгалтеру, все еще державшему меня за ухо, и сказал:

– Отпусти мальчишку. Разве это кража, ежели книгу для чтения берут? Слава богу, что хоть о чин охотник до них нашелся. Книга на то и книга, чтоб ее читали.

– А зачем он их тихомолком берет? – не унимался бухгалтер.

– А затем, что ему так интереснее, – улыбнулся председатель.

Случалось ли вам хоть раз в жизни убить собаку? Ох, скажу я вам, нет на свете ничего страшнее и отвратительнее этого. А вот на мою долю выпало такое испытание. Горемычному псу нашего соседа Лешо на роду было написано принять смерть именно от меня. Пока он щенком был, мне и в голову ничего подобного прийти не могло, и не поздоровилось бы тому, кто посмел бы об этом заикнуться. Через дыру в заборе я кормил щенка хлебом, а когда он принимался скулить, втаскивал за лапу или за ухо к себе во двор, чтобы приласкать и успокоить. Это было трогательное и забавное существо. Щенок бегал за мной по пятам и мог тысячу раз подряд приносить в зубах палку, которую я старался забросить как можно дальше. Когда дыра в заборе стала ему тесна, он раскопал под забором лаз и по следам отыскивал меня всюду, где бы я ни был. Но чем старше становился пес, тем большие разбои учинял. Посади его хоть на триста цепей, он все равно умудрится сорваться и полетит прямиком в наш двор. Что ни ночь, то несколько задушенных кур или уток. В те редкие ночи, когда псу почему-либо не удавалось освободиться от привязи, он поднимал жуткий вой, от которого кровь стыла в жилах. В такие ночи в нашем доме никто не смыкал глаз.

– И как это соседа угораздило обзавестись таким добром? – недоумевал обычно мой отец. – Нечистый дух это, а не собака. Порешил бы он ее, что ли.

– Выходит, папа, ты против собак?

– С чего ты взял? Ничего я против них не имею, да ведь у соседа не собака, а сущий дьявол. А вообще-то это умнейшие создания. Самое главное – щенка правильно выбрать. Вот когда я был в партизанах, была у меня собака. До конца жизни ее не забуду, пусть земля ей будет пухом. В отряде меня назначили связным и дали собаку по кличке Марулко. Первое время Марулко держался поодаль, приглядывался, а как привык немного, здорово ко мне привязался. Не разлучались мы с ним ни днем ни ночью, куда я – туда и он. Не было в отряде бойца, который бы не любил Марулко. Таких умных псов я уж больше не встречал: по глазам, по губам, по жесту понимал он, что от него требуется.

Однажды я получил задание прорваться через вражеское кольцо и доставить донесение в штаб бригады. До штаба я добрался без приключений, а на обратном пути заприметили меня фашисты и взяли на мушку. Шаг ступлю – они огонь открывают. Дождался я сумерек, поводок в руке покрепче зажал, и со всех ног припустились мы с Марулко по лесу. Думали, убегаем, а на самом деле кружили на одном месте. Шел дождь, но нам это было на руку, его шум заглушал шаги. Фашисты травили нас, как диких зверей. Ночью дождь перестал, по лесу перекатывалось глухое эхо выстрелов. Тесно прижавшись друг к другу, сидели мы с Марулко в какой-то промоине и слушали, как все ближе и ближе, понося нас почем зря, подходили фашисты.

Я понимал, что конец нам приходит. Душу стиснула тоска и страх. Хоть бы с кем словом перемолвиться, посоветоваться, как быть. Марулко дрожит всем телом и заглядывает мне в глаза. Как ему объяснить, что вот-вот расстанемся мы с ним навеки? Живыми в руки фашистам не дадимся, значит, выход один – пустить себе пулю в лоб. Пробую все же спасти Марулко: отвязываю поводок и подталкиваю – беги, мол. Да не тут-то было! Еще сильнее прижимается ко мне Марулко и ни с места. Что оставалось делать? Достаю пистолет и лихорадочно прикидываю, куда лучше выстрелить, чтобы бедный пес не мучался? Рука трясется, никак не решусь спустить курок. Неужто и впрямь должен я убить своего верного друга? Нет, не поднялась у меня рука на Марулко. Пропадать, думаю, так вместе. Погладил его по голове, успокоил, упросил не скулить.

Завернулись мы с Марулко в шинель, лежим, от страха да от холода зуб на зуб не попадает. Раза два порывался вылезти, но поди угадай, где тебя фашист проклятый подстерегает. Из письма, что мне в штабе вручили, катышек сделал, чтобы в случае чего проглотить.

Незадолго до рассвета я, видно, задремал. Очнулся, когда заря уже занялась, а была она в то утро красная, что кровь. Хватился – нет рядом Марулко. Откуда-то издалека доносится душераздирающее рычанье собак. Тут меня осенило: да это ж мой Марулко сцепился с какой-то собакой! Слышу, фашисты кричат, ругаются. Марулко налетает на их пса, аж охрип от лая, но вдруг автоматная очередь заставила его замолчать.

Не раздумывая, выбрался я из своего убежища и что есть духу кинулся в противоположную сторону. В отряде я рассказал обо всем, что со мной приключилось.

Наутро мы с моим товарищем Разме отправились поглядеть, что сталось с Марулко. На месте собачьего побоища нашли немецкую овчарку, которой Марулко успел перегрызть горло, и самого Марулко, изрешеченного пулями.

Подняли мы его и с грустью в сердце похоронили. Над могилой Марулко я несколько раз повторил «спасибо», потому как, не задержи он тогда фашистов, не миновать бы мне плена или чего похуже.

Вот это, я понимаю, собака, не чета соседской, от которой никому житья нет.

Однажды ночью, когда пес, по обыкновению, поднял вой на всю округу, из дома в одном исподнем выскочил сосед Лешо и спустил его с привязи. Набегавшись по садам, пес по привычке залез в наш курятник и давай за курами гоняться.

– Что за напасть, опять этот дьявол спать не дает! – разозлился отец.

Спасибо Гино-Гино, который дал мне на время двустволку. Я прицелился и со словами: «Прощай, пес!» – выстрелил. Что тут началось! На выстрел сбежались все соседи. Сосед Лешо пообещал спалить наш дом.

– Роме, прах тебя побери, кто тебя просил убивать собаку Лешо? – всплеснул руками отец.

– Ты, папа.

– Я?! – опешил он.

– Но ведь ты же сам постоянно твердил, что по этому дьяволу пуля плачет!

– О, боже мой! – хлопнул себя по лбу отец.

С той поры сосед Лешо глядит на меня зверем, а своей дочери Бале строго-настрого запретил дружить со мной. Иногда из-за забора слышно, как сосед костит меня и припугивает:

– Убивайте, убивайте, отольются вам мои слезы! Увижу вашу курицу у себя во дворе – пощады не ждите!

Где проволокой, где прутьями, где дощечками залатали мы все дырки в заборе, чтобы куры не могли проникнуть во двор Лешо. Даже крылья им подрезали, чтоб не вздумали через забор перелетать. Но с Балой мы, несмотря ни на что, продолжали дружить и переговаривались украдкой через щель в заборе.