Текст книги "Шесть ночей на Акрополе"
Автор книги: Йоргос Сеферис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
НОЧЬ ШЕСТАЯ
СТРАТИС:
Понедельник
Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, – Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки.[152]152
Каламаки – южный пригород Афин.
[Закрыть] Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.
На обратном пути мы дошли до Эдена.[153]153
Эден – бухта близ Каламаки.
[Закрыть] Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.
– Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, – сказал Николас.
Я не ответил. Он засмеялся:
– Кажется, я сказал слишком много «есть», – и сразу же добавил: – Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?
– Нет.
– И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.
Николас засмеялся и продолжил:
– «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, – рассказывал он. – Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой – все остальные утонули».
На остановке ожидал пустой автобус.
– Поехали на трансокеанский, – сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: – Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.
Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.
Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.
Он снова засмеялся и сказал:
– Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.
Среда, праздник Богородицы
(в открытом море)
Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.
Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, – так называемый «бесплодный рейс».[154]154
«Бесплодный рейс» – рейс, проходящий по наименее населенным островам.
[Закрыть]
Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них – молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой – молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.
– Ты знаешь французский?
– Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.
(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».[155]155
«La page d'amour» («Страница любви») – предположительно, имеется в виду любовная корреспонденция (Прим. Й. Саввидиса).
[Закрыть])
– В Египте есть красивые женщины?
– …Разврат…
– Да, ну!
– …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил – он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.
– Да ну! Лучше, чем здесь?
– …
– Горы есть?
– Нет.
– А так свежо бывает?
– Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного – и встаешь совсем мокрый.
– Ну так что же?
У меня с собой «Одиссея». Я читаю:
Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?
Скалы Вульягмени[157]157
Вульягмени – приморская местность к югу от Афин.
[Закрыть] показывают свои красные десны. Море теперь совершенно белое, ощущения синего почти нет. На корабле ударили в колокол. Я посмотрел на него. Там надпись: «LA JOYEUSE 1880». Восемь часов.
Солнце уходило на закат. Задержалось на мгновение, словно ноготь, над горой Эгины,[158]158
Эгина – остров в Сароническом заливе. Самая высокая гора на Эгине в древности была посвящена Зевсу Гелланию.
[Закрыть] а затем стало складкой на шелковой бумаге. На пыльных улицах Афин, должно быть, уже стемнело. Присутствие человека странно: иногда мне так неспокойно уже от одного нашего существования.
Ночь
Мы сделали остановку. Электрический свет простирается у подножья горы. Парень с французскими журналами и прелюбодействами сходит. Из лодки его зовет мать:
– Яннакис![159]159
Яннакис – уменьшительно-ласкательная форма имени Яннис.
[Закрыть] Сынок!
Народная песня – ни дать, ни взять.
Четверг, рассвет
Ночь я провел на капитанском мостике, в корабельном кресле, пропахшем табаком и смолой. Было ненастье. Словно жатва. Словно рассвирепевшая стая диких уток. Подняли кливер. Образы, образы на этом полотнище, за образами – свист ветра, а еще дальше – слабый голос Николаса.
Пятница, утро
Весь минувший день в пути. В десять вечера (я уснул) меня разбудили ароматы материка. Якорь стало слышно некоторое время спустя. Перед нами были огни селения, справа – темная, поросшая растениями бухта.
– За кир Стратисом![160]160
Кир, кера – народные диалектные формы «господин», «госпожа».
[Закрыть] – крикнул кто-то из подплывавшей к нам лодки.
– Здесь! – отозвался я.
– Добро пожаловать. Меня зовут Сотирис, – снова раздался крик.
Я сошел. У подножья корабельного трапа меня ожидал человек.
– Меня прислала кера Бильо, – сказал он.
Когда мы высадились на набережной, провожатый мой не стал задерживаться. Я последовал за ним. В свете кофеен я лучше рассмотрел его лицо. Небольшая голова, опущенные вниз усы, морщинистая шея. Сотирис был стар, однако глаза его то и дело допытывались.
Мы сели на осликов и отправились в путь. Небо было роскошно. Звезды сияли сочетаниями водопадов. Неведомое лоно ночи с далеким сжатием глубоко у корней родной земли. Другая жизнь.
Мы остановились у каменной ограды.
– Здесь ее дом, – сказал Сотирис.
Я спешился. Чуть далее в глубине – наполовину освещенное окно. Я попробовал было задержать Сотириса. Он пожелал мне спокойной ночи и ушел. Дверь в дом была наполовину открыта. Бильо уже легла.
Пятница, вечер
В доме у нас две комнаты: в одной живем мы, в другой Бильо устроила ванную и кухню. У меня есть стол и две книги – «Одиссея» и Макрияннис. Из нашего окна видно море. Три необитаемых островка и больше ничего до самого горизонта. Электричества нет.
Кажется, слова мы исчерпали. Понимаем друг друга посредством односложных звуков и жестов, как у слепых. Великая благодать.
Суббота
Тело ее, скользящее в воде, а затем простирающееся на солнце, – новое познание.
«Наступил полдень, и морской Старец вышел из моря. Наши руки крепко держали его. Он стал превращаться: лев, дракон, пантера, вепрь исполинский, вода текучая, древо высокое и пышнолистое. Когда силы его иссякли, он заговорил…»
Наши руки крепко держали его: крепко держали эту перемену в полдень. Нужно видеть ее и держать обеими руками, чтобы она заговорила.
Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, будто я – старец, который исправляет ребенка.
Воскресенье
Регулярно под вечер Сотирис приходит или уже ожидает нас дома. Ему восемьдесят лет, но он полон свежести любви. Сельчане порицают его за то, что он живет со своей женой, не повенчавшись. Кажется, у него не было денег или было слишком сложно получить развод с первой женой, которая вот уже пятьдесят лет как оставила его. Он великолепен. Великая раса. Он рассказывает нам сказки. Уверенность в его повествовании необычайная. Таким вот представляется мне и Макрияннис. Нераиды[161]161
Нераиды – персонажи новогреческого фольклора, соответствующие в некотором роде славянским русалкам.
[Закрыть] беседуют с ним: он родился в субботу. Он описывает их. Помешанным его нельзя назвать ни в коем случае. Насколько упорядочены его мысли, видно, когда он судит о делах людских, а также по тому чувству юмора, которого так много в его поведении. Он обладает благородством бедности.
Понедельник
В пятницу Бильо должна уехать в Афины. К счастью, расписание рейсов изменилось, и их стало больше. Вернется она в среду. Она говорит, что пять дней одиночества могут пойти мне на пользу.
На закате мы поднялись на гору. Тропинка проходила под масличными деревьями. На каменном выступе сидел слепой старик, положив одну ладонь на другую и опираясь о посох. Ниже – старуха с волосами, как шерсть на прялке, присматривала за овцами. На вершине виднелась церквушка. Мы смотрели сверху на другую лощину. Спокойное дыхание сосны. Напротив – темная гора, черная громада, а пядью выше, по линии ее хребта, – звезда Венеры. Море убегало и не убегало. Ощущение справедливости. Весы, делающие судьбу ласковей.
Я заглянул в церквушку. Бильо зажгла свечу перед иконостасом. Убогий красный занавес на царских вратах. Свечи струили мягкий свет, который протянулся то тут, то там золотыми ракушками. Золотое и черное окружение: золотое – посыпанное мелкой пылью ладана. Мы стали спускаться. Мул, рыжая корова. Затем – лай собаки на море, на этот безбрежный текст.
Обо всем этом мы беседовали во время спуска.
– Мир, который молчит, если не напоить его собственной кровью, – сказал я.
Мы замолчали. Затем она вдруг сказала встрепенувшимся голосом:
– Иногда ты очень смешон, Стратис. «Вопрос не в том, чтобы узнать, чем питаться, чтобы стать королем, а в том, чем я стану, если буду есть кукурузный хлеб». Когда ты мне это говорил?
Вторник
Однако вчера вечером, когда я рассказал морскую историю Николаса, на лице у нее появилась меланхолия, которой раньше никогда не было.
– Вот для чего рождается человек, – сказала она. – Для кораблей, которые уходят под воду, для кораблей, которые сгорают. – Она засмеялась. – Не помню, где я прочла это. Должно быть, это один из кусочков моей книги.
Она поднялась и подошла к окну. В прозрачной ночной рубашке тело ее было, словно в море. Как ни странно, она напомнила мне о саде Лалы, столь далеком, столь отрешенном от этого мира. Она посмотрела на звездное небо и сказала:
– Как там Лала?
Самопроизвольно, будто она знала, я ответил:
– Помнишь, как ты сказала: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала?
– Ты видел ее после того, как я уехала? – спросила она, не поворачивая головы.
– Мы ходили вместе со Сфингой на Акрополь.
– И что же?
– Да, ты была права. На краю каждого вожделения.
Только тогда она повернулась и посмотрела на меня. Взгляд ее пылал.
– Я хочу жить! – воскликнула она и бросилась на меня.
Значительно позже, перед тем как уснуть, она прошептала в моих объятиях:
– Завтра пойдем на Сожженную Скалу.
Сегодня утром мы ходили на Сожженную Скалу. Это огромная пещера, обращенная к морю.
– Это единственный дом, который мне подходит.
Мы плавали. Мы стали единой кровью.
Поздно после полудня мы отправились обратно. Подул легкий ветерок. Она опиралась о мою руку.
– Тебе не тяжело?
Мы шли дальше. Она смотрела на море.
– Может быть, я – всего-навсего перышко на волне? – сказала она еще.
Они отправились на прогулку. Дальнюю. На другой день после полудня Бильо должна была уехать. Расставание шагало рядом. Его старались не касаться. Когда солнце стало клониться к закату, они оказались на небольшом пляже. Пляж был совершенно пуст, если не считать вытащенной на песок лодки и моря, раскинувшегося до самого горизонта.
Бильо смотрела на гальку.
– У каждого камушка свое лицо, как у людей, – сказала она.
– Да, – ответил Стратис, словно продолжая думать, но уже вслух. – Передвигаться среди людей, как среди природных аномалий.
Она подняла голову и сказала:
– Ты действительно жил очень одиноко.
– Не знаю, было ли это одиночество. Я прошел через кризис. Возможно, такова судьба. Помню, в детстве я очень удивился, оказавшись перед зеркалом. Я смотрел на свое отображение и спрашивал: «Неужели это – я?» Я трогал себя за лоб, за плечо, за руку. Я называл мое имя. Сомнение не давало мне покоя. Этот, который там, внутри, – кто он такой? А я – кто такой?
– Как котята, – сказала Бильо.
– Может быть. Может быть, в этом было что-то от животного удивления. Тогда. Однако, когда я уже мог пользоваться человеческим мышлением, это было нечеловечески жестоко. Я смотрел на себя и пытался понять: кто я? Я пытался обнажить собственное сердце, как только мог. Проникнуть как можно глубже и еще глубже. В конце концов я не находил ничего, кроме ровной, плавной, гладкой поверхности без малейшего выступа, за который мог бы зацепиться взгляд. Абсолютная пустота и ужасная ясность мысли. Ощущаешь и видишь, как твои ощущения падают туда внутрь и исчезают, словно капли на конце шнура. Тебя зовут, а ты не знаешь, кого зовут – того, на кого смотрят, или того, кто сам смотрит. И тогда доходишь до того, что даже самое ничтожное твое действие обретает смысл смертельной схватки. Знаешь, кто такой был Нарцисс? Человек, который видел, как он гибнет, и не мог сделать ничего для собственного спасения.
– И как долго это продолжалось? – спросила Бильо.
– Исцелиться от такой болезни нелегко. У меня не было никого, кто бы мог помочь. В Греции я дошел до края. Одиночество зачастую становится снисходительностью, как лунный свет. Чувствуешь, как тебя мучит неутолимая жажда исповедоваться, и нет ничего для исповеди. Борешься или думаешь, что борешься, потому что сил больше нет.
Стратис нагнулся, поднял камушек и поиграл им на ладони, словно пробуя на вес.
– Ты спросила, как долго это продолжалось? Думаю, приблизительно до нашей встречи в автобусе в Кефисии. Помнишь, тогда, когда тот деятель сделал нам грубый жест? Тогда я начал постепенно избавляться от мучения. Мало-помалу, настойчиво. Я полз, пытаясь удержаться за какой-нибудь предмет внешнего мира, за какой угодно предмет, сколь бы ничтожным он ни был. Я должен был оторваться от страшного внутри, как младенцы.
– Поэтому я и боялась тебя тогда, – прошептала Бильо.
– Знаешь, почему я люблю тебя? – спросил он еще. – Потому что ты помогла мне поверить в другого человека. Позавчера, когда мы соединились у Сожженной Скалы. То, что ты дала мне, было так сильно. На мгновение я перестал быть чем-либо, стал совершенно никем, а затем отдельным, как этот камушек. С тобой я узнал этот ритм – исчезать, чтобы существовать.
Бильо посмотрела на него.
– Прости, что я говорил с тобой так, – сказал Стратис и бросил камушек в спокойное море.
Дома их ожидал Сотирис. Бильо радостно приветствовала его.
– Я уже собрался уходить, – ответил тот. – Сегодня вы задержались.
Бильо дала ему мастики:
– Видел свою нераиду?
– Увижу ее послезавтра, в субботу, – сказал Сотирис. – Там, по дороге к Вангелистре.[162]162
Вангелистра (или Евангелистрия) – Благовещенская церковь.
[Закрыть]
– Кажется, ты в этом совершенно уверен.
– Уверен, потому что так нужно. Если не уверен, нераида не появится.
Он посмотрел на свою сумку и вынул оттуда скрипку.
– Сыграй нам, Сотирис, – попросила Бильо.
– Давно уже не брал ее в руки, – сказал он и посмотрел вдаль за окно.
Глаза его оживились, словно он пытался вспомнить. Затем он погладил скрипку и начал играть, притоптывая ногой. Его толстые пальцы сильно сжимали гриф. Громкий ритм без мелодии заполнил комнату и прервался.
– В другой раз, – сказал Сотирис. – Сегодня нераида не хочет.
– Она, должно быть, красивая, – сказал Стратис.
– Красивая, говоришь? Извини, господин Стратис, но она даже красивее, чем кера Бильо.
Он осушил свой стакан и поднялся.
– Пойду, – сказал Сотирис. – Уже поздно. Счастливого пути, кера Бильо, а когда вернешься, расскажу тебе сказку про царевну, которая уснула в лунном замке.
– Да, Сотирис. До свидания.
Стратис проводил его до конца ограды.
– Знаешь, – сказал Сотирис, – нераида прекрасна, как кера Бильо, и не более, только, видишь ли, женщинам про то знать не следует.
В домике, сидя у лампы, Бильо листала Макриянниса.
– Погляди-ка, – сказал Стратис.
Он взял томик у нее из рук, сел и прочел:
– «„Мы были в болоте, в воде, столько душ, пытаясь спастись, но пришли турки и схватили нас. Тела наши были все в крови от пиявок – они нас пожирали. Брошенные туда дети плавали, как лягушки, – одни были живы, а другие померли. Турки схватили и меня и переспали со мной тридцать восемь. Замучили они и меня и других. За что же мы терпели все это? За нашу родину. А теперь ни у кого не находим мы справедливости, но только коварство и обман“. И заплакала она горькими слезами. Я утешил ее. Почувствовал я жалость и заплакал тоже…»
Стратис закрыл книгу. Бильо смотрела на него. Он проговорил:
– Когда-то ты сказала: человечности тоже в меру. Вот это и отражает чувство, которое ты дала мне, произнеся эти слова. Я был бы счастлив, если бы после десяти лет труда научился писать так цельно. Пока что можно сказать, мы находимся на той стадии, которая у растений соответствует тому, когда корень только начинает зеленеть, чтобы стать стеблем.
Стратис поднялся и подошел к окну. Ароматы ночи несли дыхание великого спокойствия. Прошло пространное молчание.
– Знаешь, – сказала Бильо, – никогда я не чувствовала твоего голоса так, как сегодня. В Афинах ты был совсем другим: то чудовищная голова, то чудовищное тело. А теперь, когда ты читал, голос твой был и телом и душой – единым.
Поздно ночью Стратис поднялся и открыл дверь. Небо было искрошено морем, заполнено звездами.
– Столько душ в воде, – прошептал он. – Бедное ромейство.
Позади повернулась в кровати Бильо. Во сне она произнесла:
– Не хочу уезжать, не хочу оставлять тебя одного, не хочу…
Он подошел к ней и крепко прижал свои ладони к ее лицу, провел ими до талии, до колен, до стоп, словно желал отпечатать в этом прикосновении очертания ее тела.
Стратис работал уже над двадцать четвертой песнью «Одиссеи». Стемнело. Он вышел за дверь и посмотрел на место звезды Венеры. Часа через два-три, не более, должна была появиться Бильо. Она пожелала, чтобы он не шел встречать ее у корабля. Море было совершенно так же спокойно, как и в прошлый четверг. Он вспомнил, как ожидал ее весной у нее дома в первый раз. С удивлением заметил, что сердце стучит так же, как стучало тогда. Те же образы стали появляться и сейчас. Он вернулся домой и стал укладывать вещи так, как они были в день ее отъезда. Подошел к кровати и измял ее. Засмеялся, пытаясь придать подушкам и простыням очертания, которые оставило ее тело. Он снова направился было к выходу, но остановился, взял стакан, наполнил его до половины и поставил рядом с кроватью: так вот она отпила перед тем, как попрощаться. «Я пытаюсь изъять пять дней посредством ворожбы», – подумал он и засмеялся. Тогда он услышал шаги старика:
– Желаю приятной встречи, кир Стратис.
– Благодарю, Сотирис. Заходи. Надеюсь, море было хорошим.
– Летний ветер, прилети!
Весточку мне принеси! —
сказал Сотирис и добавил робко:
– Я и скрипку принес.
– Молодец, Сотирис! Садись!
Сотирис присел и сказал:
– Знаешь, кир Стратис, когда – даст Бог – вы уедете в Афины, я больше не буду приходить сюда, чтобы не видеть всех этих каликадзареев.[163]163
Каликадзареи (или каликадзары) – персонажи новогреческого фольклора, соответствующие в некотором роде домовым.
[Закрыть]
Он имел в виду своих односельчан. Стратис потрепал его по плечу.
– Того, что вы дали мне, кера Бильо и ты, мне хватит на все дни, которые Бог положил мне в мешок. А что касается ночей… – он ощупал свою скрипку. – Разве эти рогоносцы поймут…
Сотирис прислушался.
– Вот! Идут! – сказал он и сделал движение, желая встать.
– Сиди, – сказал Стратис, пытаясь сдержать собственное порывистое желание броситься наружу.
Шаги приблизились. Появилась Лала.
Голос у нее был не такой, как прежде: не было и той медленной артикуляции, которая позволяла словам падать закругленными, словно бусины. Она говорила тускло и с болью:
– Когда-то я сказала тебе, Стратис, что не приду, если ты сам того не пожелаешь. Это оказалось невозможно…
Она замолчала. Лицо ее было похоже на воск. Невообразимо медленно посмотрела она на вещи, бывшие вокруг, в комнате. Взгляд ее остановился на наполненном до половины стакане.
– Я хочу пить, – сказала она, стремительно схватила стакан Бильо и осушила его.
– А где же Бильо? – спросил Стратис.
– Не знаю… Не знаю… Саломея умерла вчера в полдень…
– Что?!
Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.
– Я пойду, – сказал Сотирис.
– Останься! – резко крикнул Стратис.
– Вчера в полдень мы сидели в Королевском парке,[164]164
Королевский парк – ныне Национальный парк в центре Афин.
[Закрыть] – сказала Лала. – Она была в таком хорошем настроении. В руках у нее были гвоздики. Она говорила, что вечером поедет к тебе. Я спросила, не пойдем ли мы в конце месяца на Акрополь. Знаешь, полнолуние послезавтра, 31-го. Она ответила таким шутливым тоном: «Занавес на лунный свет! Стратису нужно солнце…». С этим словом она застыла, словно статуя. Я схватила ее за руку: она была холодна… И лицо… И шея… И красные цветы, оставшиеся у нее на коленях…
Послышались всхлипывания.
– Спасибо, Лала, – сказал Стратис.
Сотирис поднялся:
– Что говорит госпожа?
– Кера Бильо умерла, Сотирис, – тихо сказал Стратис.
На глазах у старика блеснули слезы.
– Ах, бедняжка! – воскликнул он. – Столько жизни было в ней!
Стратис зажег лампу.
– Хочу попросить тебя об одной услуге, Сотирис, – сказал он. – Помнишь, как ты играл на скрипке накануне того дня, когда она покинула нас?
– Да, кир Стратис.
– Сыграй то же самое, сейчас.
– Но… – начал было Сотирис и посмотрел на Лалу, которая утирала глаза.
– Прошу тебя, – прервал его Стратис.
Сотирис вынул скрипку. Его толстые пальцы дрожали, когда он держал ее. Он провел смычком, издав звук, напоминавший зов дикого зверя.
– Не могу больше, – прорычал он и поднялся.
Стратис проводил его до ограды.
– Береги себя, кир Стратис, – сказал старик. – Знаю я твое горе. Так вот и я начал видеть нераид.
Он ушел. Стратис глубоко вдохнул в себя воздух. Вокруг вопля скрипки вращались благоухания ночи, сводившие его с ума. Он вернулся в дом.
– Ты, должно быть, проголодалась, – сказал он Лале. – Возьми что-нибудь там…
Он указал жестом.
– Можешь спать здесь. Я вернусь утром.
Он поспешно вышел, пошел на берег, упал там на гальку и разрыдался.
Несколько часов пролежал он, вперив взгляд в небо. Звук смычка Сотириса терзал слух. При лунном свете окровавленное пиявками тело снова и снова проходило перед ним, приближалось к нему и исчезало. Он повернулся лицом вниз. Брал камушки. Поначалу камушки помогали. Затем стали жечь. Все. Он подошел к морю, намочил голову и, пошатываясь, вернулся на рассвете домой.
В доме он зажег свечу. Лала спала. Пустой стакан стоял рядом с ней. На ее запрокинутом кверху лице было выражение уверенного спокойствия. «Лучше это, чем безумие», – подумал он и потянул простыню. Его глаза тускло блуждали по обнаженному телу, дышавшему на кровати, которую он приготовил для погребенного существа. Взгляд остановился на сильной груди. «Странно: Лала называет это „сосками“, а Бильо ни разу не произнесла этого слова». Он чувствовал головокружение. Ему показалось, что волчата находятся там, покрытые снегом. Снега становилось все больше. Он прошептал: «Бильо должна была находиться здесь. Бильо должна была дышать здесь». Он протянул руки. Взвился звук скрипки, и колени его подогнулись. Он рухнул вниз, на плиты, в топком оцепенении.
Было уже больше девяти, когда Лала проснулась. Она пошла и умылась из колодца.
– Думаю, можем уехать после полудня, – сказал Стратис.
– Да, я готова.
Он начал собирать свои вещи.
–= Вещи Саломеи я уже приготовила, – сказала Лала.
Это имя прозвучало необычным звоном. Последней вещью, которую он держал, был томик Гомера.
– Знаешь, что я читал, когда ты пришла?
Лала посмотрела на него.
– «Они миновали теченье Океана, миновали Белую Скалу, миновали врата Гелиоса и сонм сновидений…»[165]165
«Одиссея», XXIV, 11–12.
[Закрыть]
– Кто миновал?
– Души умерших.
Он бросил книгу в чемодан.
– Я предпочел бы не оставаться здесь, – сказал он.
– Я отдохнула, Стратис. Если хочешь, пойду с тобой.
На окне зеленел базилик. Стратис вдохнул его запах, погладил его и оторвал веточку.
– Пошли, – сказал он. – Это – единственное живое, что останется здесь.
Они дошли до Сожженной Скалы, не проронив ни слова. То тут, то там на песке валялись выброшенные морем обломки дерева и корни. Стратис поднял один корень и, рассматривая его, сказал:
– Еще вчера он был в море, но солнце уже высушило его.
– Но ведь солнце жжет, – сказала Лала. – Солнце, как странно…
Она оборвала фразу и добавила:
– Прости.
– Говори, Лала, говори. Меня это не беспокоит, – сказал Стратис. – Она была здесь со мной неделю назад.
Он посмотрел на стены высокой открытой пещеры. У основания ее кое-где виднелись остатки былых костров. По стенам шли бороздами жилы, то потемневшие, то белые, словно молоко.
– Вчера душа ее пронеслась над водой, миновала Белую Скалу и теперь стучится во врата солнца…
Он почувствовал, что глаза причиняют ему боль и толкают к выходу, которого он искал, слепой, словно летучая мышь в бурном потоке лучей.
Он нагнулся, собрал корни и сухие ветви, аккуратно сложил их и водрузил на вершине веточку базилика.
– Может быть, этот листик будет ждать ее там, в сонме сновидений, куда она вот-вот явится.
Он стал искать огня. Сидя на земле, Лала спросила:
– Что ты хочешь сделать?
– Поджечь.
Судорожно, словно преследуемая кем-то, она поискала у себя в сумке и нашла коробку спичек. Стратис наклонился, чтобы взять их. Ее волосы падали низко на шею. Он погладил их. Кожа у нее была теплая. В глазах у нее отражался испуг дикого зверя. Сердце ее стучало. «Еще стучит», – подумал он.
– Что ты хочешь сделать? – снова спросила она.
Он не ответил, зажег огонь и смотрел, как зеленые листики корчатся и чернеют. Лала придвинулась очень близко к огню. Он схватил ее за волосы и оттащил.
– Брось меня в костер Бильо, чего ты ждешь?! – закричала она.
Море открывало и снова закрывало бесчисленное множество разбитых стекол. Птичка торопливо порхала перед ним. «Она вот-вот явится… Может быть, уже явилась». Память его переполнило благоухание мастикового дерева, благоухание орехового дерева и две неразрывно обнявшиеся женщины. Тогда, словно меч архангела, ударил его звук смычка, и он бросился в море.
Когда он вернулся, дерево угасло. Чуть дальше, у прожилок скалы, закрыв глаза, лежала Лала. Тело у нее было цвета светлого песка, невозмутимое, как могильный курган. Руки, прямые, симметричные, казалось, росли из русла, образованного ее телом. Стратису почудилось, что она погружается все глубже, что вскоре песок совсем поглотит ее. Осторожно, словно стараясь ничего не потревожить, он опустился и соединился с этим переходом.
Утром они прибыли в Пирей и взяли машину. Вскоре в дымке зноя, на краю проспекта Сингру показался Акрополь – безразличный объект.
– Смотри! Сегодня он выглядит, словно этикетка на мыле, – сказала Лала.
Стратис рассматривал такси, в котором они ехали. Это была очень старая модель «Ситроена», один из тех странных пережитков, которые, тем не менее, в Аттике не вызывают удивления.
– А прибыв на Саламин,
Я остался один, —
пробормотал он.
– Послушай, Стратис, – сказала Лала, – горечь вызывала у Саломеи отвращение. Хочу предложить тебе кое-что: давай отправимся вместе в путешествие. Поедем, куда только пожелаешь. Мне от тебя ничего не надо. Можешь изорвать меня в клочья, как позавчера, можешь похоронить меня, как вчера. Можешь забыть меня в каком-нибудь порту или выбросить акулам…
– К чему тебе соглашаться на все это? – остановил ее Стратис.
– Не из любви, – запротестовала Лала, словно ее обвиняли. – Поверь, не из любви. Мне нужно удержаться за что-нибудь – за что-то чужое, за что-то извне.
– За что? – спросил Стратис.
– Не знаю. Не знаю. Однако то, о чем я говорю тебе, пребывает во мне с раннего детства. Когда меня ударил ворот от колодца, все думали, что я обречена. Несколько месяцев провела я с завязанными глазами, жуткие головные боли сводили меня с ума. Знаешь, что значит видеть себя голой в густом мраке, протягивать руки и не мочь удержаться ни за что?
Стратис слушал, закрыв глаза.
– Я знаю, ты мне не веришь, – сказала она еще. – Сегодня это что-нибудь да значит – отдаться полностью человеку, которого я не люблю.
– Но почему же мне, а не тому вон прохожему?
– Что поделаешь, не нужно забывать и о судьбе. Тому вон прохожему не предлагала меня ни Сфинга, интеллектуальная посредница, ни Саломея, замечательный человек. Вчера, когда ты зажег для нее костер, я думала: «Он зажег костер, чтобы сжечь меня. Не нужно мешать ему. Нужно помочь ему сжечь меня». Затем ты бросился в море, а когда вернулся и взял меня, я чувствовала себя зарытой глубоко в землю, простертой в земле, почувствовала, что ты занимаешься любовью с землей… И я сказала: «Если он оставит меня здесь, я и не попытаюсь выбраться».
– Такой ты была, – сказал Стратис.
– Да. Но только ты не знаешь, что я все еще нахожусь там. Вместе с Бильо.
Он почувствовал, как мысли у него потускнели.
– Вместе с Бильо? – спросил он.
Она опустила глаза:
– Теперь разговаривают два призрака, – прошептала она. – Будут ли еще разговаривать два человека? Кто знает.
Автомобиль двигался к Кефисии. Они не сказали больше ничего. Только когда Стратис прощался, она спросила:
– Вечером ты пойдешь туда?
– Нет. Занавес на лунный свет.
В теплом садике под большим деревом она стояла, одетая в белое.
– Благодарю тебя, – сказал он еще.
Он сделал движение головой, словно собираясь поцеловать ее, и не почувствовал, действительно ли прикоснулся к ней или же она рассеялась в зеленой тени.
Стратис возвратился на той же машине. Лицо его дома с закрытыми ставнями казалось ему кошмаром тюрьмы. Расплатившись, он задержался и сказал водителю:
– Старая у тебя машина.
– Да, господин, старая, но хлеб дает. Видишь, стапель у нее такой, что привлекает к себе парочки.
Слово стапель он произнес, как человек моря.
– Ты всегда занимался этой работой?
– Нет. Я из моряцкого рода, но острова многих не прокормят. Я оказался лишним, и отправили меня в Афины. Работал в гараже, но разругался – характер у меня независимый. Пошел работать на трамвае: водитель в форме и звонок, видишь ли. И там счастья не нашел. Затосковал. Целый день напролет чертовы рельсы: будь оно неладно, такое принуждение! Прямые, как ящик для покойника. Нажимал я на звонок и говорил себе: «Тут вот, в этом ящике меня и похоронят! Тут вот, в этом ящике меня и похоронят!» Так я и состарился. В последнее время я все это бросил: старикам долго не выдержать. Это вот не мое, но ничего! Я молодость люблю.
Стратис дал ему еще одну купюру.
– Спасибо, господин. Я не из Пирея. Стоянка моя у Святого Константина. Если понадоблюсь, спроси Хлепураса.
