Текст книги "Шесть ночей на Акрополе"
Автор книги: Йоргос Сеферис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Понедельник
ВЧЕРА
Сильное пламя.
Всю ночь.
Радость. Радость в огне.
Панический страх.
Всюду на земле, всюду в воде и в небе.
Танец. Танец. Разрыв.
Упразднение своего «я».
Одно.
Приятие. Спокойствие.
Вторник
Бильо уехала сегодня в пять часов вечера к себе на остров. Пятнадцатого августа[142]142
Пятнадцатого августа – праздник Успения Богородицы, один из наиболее значительных праздников в Греции.
[Закрыть] я поеду к ней. Надеюсь освободиться на один месяц. Мы вернемся вместе. Я не стал провожать ее в Пирей на корабль: она этого не захотела. Она не выносит прощальных слов и приветствий при встречах.
Среда, вечер
Однако привкус одиночества малого влечет за собой присутствие одиночества большого. После полудня я не выдержал и поехал в Пирей. Я бродил по набережной, по безликим улицам и снова у мола. Запахи странствий и ужасная жара. Сильный лунный свет, густая дымка среди снастей, грязное море. Зеленые и красные огни ухода в плавание. Корабль Бильо, должно быть, уже причалил: теперь она, возможно, спит. Я не жду от нее письма: даже писем она не выносит.
Возвращался я на электричке. Напротив, в печальном свете вагона сидела старуха с приставленным к уху медным рожком. Она то и дело настойчиво задавала вопросы своей молодой служанке, а та бросала ей ответы в эту воронку, наполненную ударами, словно старая кастрюля.
В парижской гостинице рядом со мной проживала глухая. Я никогда не видел ее, однако каждый день после обеда приходил ее зять и ругал ее, громко крича. Думаю, я и поменял место жительства из-за того, что ни разу не слышал голоса, который бы ему отвечал.
Стратис отложил перо и принялся опорожнять свои карманы. Вместе с ключами в руках у него оказалась и скомканная бумажка, которая привлекала внимание. Стратис прочел: «Среда, 1 августа, Семи братьев Маккавеев, полнолуние» и приписка его рукой – «Сфинга, Лала». Он надел пиджак, поспешно отправился к Сфинге и вскоре уже стучался к ней в дверь.
На столе были остатки закусок, куски льда и бутылка коньяка.
– Ты невыносим, – возмущенно сказала Сфинга. – Продержал нас здесь взаперти до сих пор при такой жаре.
– Сожалею, но раньше не получилось, – ответил Стратис.
Лала сидела на другом конце стола.
– Ничего, – сказала она.
Лицо Сфинги прояснилось:
– Если это говорит моя сестренка, значит, действительно ничего.
Слово «сестренка» напомнило Стратису голоса, услышанные в саду у Лалы в июне. Он посмотрел на нее. Вид у Лалы был такой, словно удушливая атмосфера комнаты не касалась ее.
– Выпей за ее здоровье, – сказала Сфинга. – Сегодня мы отмечаем новое платье.
Она подошла к Лале и взяла ее за руку. Лала нехотя поднялась.
– Посмотри на нее!
Быстрыми движениями пальцев Сфинга поправила платье. Оно было шафранного цвета, узкое в талии, спускалось множеством складок к лодыжкам, рельефно подчеркивая тело, и завершалось на плечах тонкой, как нитка, бретелью. Руки были обнажены. Вверху над правым локтем был широкий золотой браслет с красными камнями.
– Прекрасно, – сказал Стратис. – С обновой!
Он выпил до дна, но Сфинга тут же снова наполнила стаканы.
– С обновой! – сказала она. – Выпьем три раза за здоровье моей сестренки.
Они выпили. Возбуждение Сфинги все возрастало.
– Ты должен поздравить меня, Стратис, – сказала она. – Обрати внимание, как оно живописно подчеркивает изгибы. Не только прекрасную грудь, но и бедра. Посмотри! Посмотри! С какой легкостью оно держится. Кажется, стоит ей вздохнуть, и она сразу же предстанет во всей своей наготе. Божественный дар!
Лицо Лалы помрачнело. Сфинга стала заикаться.
– Должно быть, вы выпили уже достаточно, – сказал Стратис.
– Да, – сказала Сфинга, разразившись внезапно прерывистым смехом. – Мы пили и беседовали о воздержании.
– О чьем воздержании? – спросил Стратис.
– Уже поздно, мне нужно идти, – сказала Лала.
Сфинга вскочила:
– Идти? Куда?
– Добираться до Кефисии довольно долго.
Сфинга осушила еще один стакан. «А я-то думал, что эта женщина не пьет», – подумал Стратис.
– Вот и имей после этого дело с придурковатыми. Пропал вечер, – сказала Сфинга и села, размеренно покачивая головой. – Лала, Лала, Лала! Неужели ты можешь поступать со мной так?! Это платье я полюбила… Я столько дней мечтала увидеть его среди высоких колонн, при свете луны, а ты…
– Я не хотела огорчать тебя, – ответила Лала. – Думаю, что после всего, что было сказано между нами, ты поняла, что я немногого стою.
– Жаль, что я опоздал, – сказал Стратис.
– Мы говорили о моем воздержании, – сказала Лала.
Казалось, будто Сфинга хотела воспрепятствовать ей говорить дальше.
– Лала, Лала! – снова изрекла она.
– Прекрати эти воззвания, – сказал Стратис. – Ты напоминаешь муэдзина на минарете.
Лала засмеялась.
– Хорошо, что сестренка смеется, – сказала Сфинга.
– Пойдем, а то Акрополь закроют, – сказал Стратис.
– Минуточку. Пойду возьму свои вещи, – сказала Лала.
Едва она вышла, Сфинга тут же опустила руки на плечи Стратису.
– Послушай, – сказала она, учащенно дыша. – Она готова пасть в твои объятия. Я это знаю. Возьми ее сейчас, здесь. Я не помешаю – выйду в соседнюю комнату. Одно малейшее движение, и платье слетит… Слетит тут же… Возьми ее, возьми.
Стратис смотрел на нее, в отчаянии ища выход.
– Я предпочел бы тебя, – сказал он.
– Меня?
– Да, если ты только оставишь в покое несчастную девушку.
Сфинга закусила губу, словно ее ударили. Взгляд ее растерянно блуждал повсюду, пока не остановился на бутылке. Она наполнила стакан, осушила его и крикнула:
– Сестренка! Пошли, сестренка! А то Акрополь закроют!
Сфинга направилась к двери, резко распахнула ее и вышла, не ожидая других.
Пробило одиннадцать, когда они присели у южной стороны Парфенона.
– Уф! – сказала Сфинга. – Платье мы подняли. Посмотрим теперь, как мы его спустим.
Дышала она все еще учащенно. Лала сидела посредине. Стратис смотрел на нее среди уступчивой ночи. Глаза у нее сверкали, тяжелые волосы казались мутным золотом. Другое создание из мягких крыльев и освежающего льна овладевало им. Он отдался этому. «Здесь ничто не жжет, ничто не разделяет», – подумал он. Он закрыл глаза и почувствовал, как его пальцы гладят ее браслет. Лала не шевельнулась. «Здесь то или это – одинаково, – подумал он еще, – сопротивления нет, борьбы нет, только приятие: мы – ничто…» Ему показалось, что он лежит в глубокой кровати и что наслаждение может быть чем-то напоминающим убаюкивание маленького ребенка, – чем-то очень легким и безразличным.
– Ла-а-а…ла! – произнесла Сфинга, о которой он уже забыл. – Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла, как восклицает муэдзин на минарете.
Стратис открыл глаза. Высоко вверху был светлый, совершенно круглый диск с мраморными прожилками. Голос Сфинги напоминал крик ночной птицы, взгляд ее был устремлен на луну. Она молчала. Ее узкие губы шевелились, делая немые гримасы.
– Вот лик Каина![143]143
Реминисценции Данте:
Нисходит Каин, хворост свой держа.(«Ад», XX, 126)
[Закрыть] – воскликнула она наконец и разразилась надрывным смехом.
Стратис почувствовал, что терпение его иссякает. Смех прекратился.
– Ты сегодня не особенно словоохотлив, Стратис. Ты куда-то пропал. Где ты?
– Меня нет нигде, – ответил Стратис.
– Если бы у тебя были чувства, ты бы был здесь. Взгляни на мою сестренку, взгляни на нее… Смотри, как платье слетает с нее…
Лала сделала резкое движение, желая подняться.
– Пошли, – сказала она. – Не могу больше.
Сфинга хищно схватила ее за руку и потащила вниз.
– Луна утомляет тебя, сестренка… Эта августовская луна…
«Августовская» она произнесла так, как Лонгоманос, когда говорил о «Золотом осле».
– …Страшная луна!.. Если ей сопротивляться, она становится еще колючее… – бормотала Сфинга, нервно сжимая пальцы Лалы.
Она высоко подняла эти пальцы, показывая их Стратису:
– Посмотри на эти пальцы. Разве они для вязальных спиц?..[144]144
Реминисценции Данте. Ср. прим. 133.
[Закрыть]
Она остановилась, тряхнула головой, как это делают плакальщицы, собралась с духом и, словно внутри нее рухнула некая перегородка, завела плаксивую рапсодию:
– …Разве эти пальцы для прялки?..[145]145
См. предыдущее примечание.
[Закрыть] Я желаю видеть их и утром и вечером… Я бы распускала ей волосы до колен по розовой коже… И восторгалась бы ими и… молилась бы им и приносила бы им все цветы с гор и все травы лесные – и тимьян, и… афану, и вербу, и конизохи, и заячий сон, и поликомби… по которым прыгает господский козленок… по которым прыгает рыжий бычок, да… и… приходят девицы погадать и посмотреться на себя голыми в зеркалах, а мою сестренку, которая будет носить шкуру козочки, будет носить шкуру телочки,[146]146
Реминисценции Данте. См. прим. 124.
[Закрыть] чтобы трахнули… сестренку… сжимая этими пальцами… две толстые змеи, которые… ищут… стройные… груди ее… чтобы… чтобы…
Она завопила и выпустила безжизненно упавшую руку Лалы. А та застыла неподвижно в зеленом свете. Глаза Сфинги были стеклянными, губы пытались создавать неслыханные слова. Затем, словно кто-то ударил ее молотом по шее, она запрокинула голову, выбросила обе руки к плечам Лалы, словно задыхаясь, и одним рывком спустила с нее платье до пояса.
Оленята-близнецы выскочили и стали купаться в лунных источниках. Стратис ощутил на своем челе дуновение безумия. Он поднялся, грубо схватил Сфингу под руку и потащил ее вниз, не оглянувшись, не посмотрев назад.
Внизу, за большими вратами Сфинга освободилась яростным рывком, пошла, пошатываясь, и уселась на скале. Стратис оставил ее и стал искать машину. Ничего не появлялось. Перед мысленным взором постепенно соединялись образы, угнетая его. Не те, которые он видел сегодня, а те, которые он видел в Кефисии полтора месяца назад: Саломея и Лала у освещенного окна. Он почувствовал себя незащищенным, ему хотелось пить. И Саломея тоже воскликнула тогда: «Хочу пить!» «Тогда, – подумал он, – почему я ждал тогда… Почему не появился тогда между ними?..» Он увидел, как рука его обнимает Лалу, обнимает ее за талию. «…Саломея сочла бы это вполне естественным, и я бы спасся от сегодняшних мерзостей… Саломея… А Бильо?..» Свет того, первого полдня поразил его разум и оставил его израненным в мягких ощущениях ночи.
Кто-то впился ему в руку.
– Прошу прощения, господин. Как видите, я хромаю и оступился, – услышал Стратис.
Он встрепенулся и посмотрел на говорившего.
– Добрый вечер, дипломированный гид. Ты так и не назвал своего имени.
Гид попытался припомнить:
– А, рассеянный господин! Меня зовут Дорофеос Тамидис.[147]147
Тамидис – имя, заимствованное у Кавафиса. Следующая фраза (Когда-то я был восхитительным ребенком), по всей вероятности, связана с «Бесплодной землей» Элиота (1922) (Прим. Й. Саввидиса). В 1936 году «Бесплодная земля» вышла в греческом переводе и с комментариями Й. Сефериса.
[Закрыть] Когда-то я был восхитительным ребенком.
Теперь, при этом свете, морщины на его лице выглядели невыносимо глубокими.
– Знаешь, мне хотелось бы взглянуть на светильники, – сказал Стратис.
На лице Тамидиса появилось несчастное выражение:
– Светильники уехали в Америку. Видите ли, наши капиталы эмигрировали за границу… Однако у меня есть превосходные фотографии. Идемте.
– А позирующие натуры? – спросил Стратис.
Тамидис ответил с тем же несчастным выражением:
– Все они теперь на водах. Сезон, видите ли…
Он посмотрел вокруг, словно потерял что-то, а затем – на двух женщин, которые ожидали Стратиса за скалой. Хитрый блеск появился в его глазах:
– …Однако с нами осталась сапфическая дева, красоты изумительной, к сожалению, без партнерши… Может быть, та или иная из дам желает нарушить установленное?
– Веди нас, – сказал Стратис. – Надеюсь, дева будет на высоте.
– В высшей степени обученная, с абсолютным соблюдением тайны и превосходнейшего воспитания.
Казалось, он заучил наизусть мелкие объявления из «Эстии».[148]148
«Эстия» – газета, отличающаяся вычурно «книжным» (архаизированным) языком.
[Закрыть]
– Мне нужна комната.
Тамидис озабоченно почесал себе затылок:
– Дева в присутствии посторонних? Трудно, она стыдливая.
– Ты ведь убедительный.
– Небольшое повышение вознаграждения будет еще убедительнее.
Стратис вернулся и сказал:
– Машины нет. У этого человека неподалеку заведеньице, пошли посидим.
Лала уставилась в землю.
– Да, в заведеньице, – сказала Сфинга так, будто ничего уже не помнила. – Останемся вместе на всю ночь.
Она попыталась было подняться на ноги, но снова села. Стратис поднял ее, и она поплелась, опираясь о его руку. Сделав несколько шагов, Сфинга вцепилась также в руку Лалы:
– Овечка моя золотая… Золотая моя бабочка… Я все ради тебя стараюсь. Ступенька за ступенькой, и я подниму тебя на вершину наслаждения.
Тамидис обернулся:
– Воистину превосходные выражения. Госпожа, видать, искусна в словесности. Искусство и наслаждение шествуют одной стезею!
Стратис почувствовал на губах ранившую его узду. Он ускорил шаг. За калиткой у Тамидиса находился небольшой дворик с виноградом. Зажегся электрический свет.
– Пожалуйте! – сказал Тамидис.
Стратис посмотрел в лицо Лалы. Оно было совершенно белым, словно лунный свет не покидал его. Сфинга неосознанно жестикулировала. Растрепанные волосы придавали ей комический вид.
– Пожалуйте, – повторил Тамидис.
Он открыл вторую дверь и провел их в комнату с низким потолком. На стенах висели две большие фотографии Трикуписа и Делиянниса,[149]149
Харилаос Трикупис (1832–1896) – выдающийся греческий политический деятель второй половины XIX века.
Петрос Делияннис (1812–1872) – греческий политический деятель, дипломат.
[Закрыть] как в старых кафе. В одном углу стояла железная кровать, напротив – очень старый диван, посредине – столик из таверны. Другой мебели не было. Через открытое окно были видны огни Афин до самого Парнефа.[150]150
Парнеф – гора к северу от Афин.
[Закрыть]
Сфинга направилась прямо к кровати и уселась на ней. Она раскрыла «рясу», и показалась комбинация такого же сочно-розового цвета, как и ее лицо.
Тамидис подошел к дивану и нежно погладил его.
– Диван этот получше. И чего только он не повидал.
Стратис уселся там вместе с Лалой.
– Что пить будете? – спросил Тамидис.
– Коньяк, – ответил Стратис.
Тамидис исчез, затем возвратился с подносом, который поставил на столик, снова пошел к двери и привел за руку высокую женщину с продолговатым, наспех накрашенным лицом. «Ну и ну! Вот куда попала Кула!» – мысленно воскликнул Стратис. Она была все в том же зеленом халате, который теперь, однако, выглядел более просторным.
– Это – барышня Хлоя, – сказал Тамидис.
Движениями портного Тамидис поправил на ней халат и постарался раскрыть ворот наиболее выгодным образом. Груди ее казались еще более обвислыми. Тамидис отступил на два шага, полюбовался ею и продекламировал:
– Это из «Божественной комедии», – добавил он. – Госпожа, которая искусна в словесности, поймет меня.
Сфинга бросила томный взгляд. Кула зевнула.
– Стоило разбудить тебя, Хлоя, – сказал Тамидис. – Сегодня к нам пожаловали две дамы, весьма достойные любви. Угости их и не робей.
Тамидис исчез. Кула со скучающим видом наполнила стаканчики. Один из них она поставила под носом у Сфинги, которая одним духом осушила его. Затем Кула подошла с подносом к Лале. Лала не шевельнулась.
– Чуть позже, – сказал Стратис.
Кула поставила поднос, опорожнила свой стакан, снова подошла к Лале, посмотрела на нее и спросила:
– Какая из дам пожелала меня?
Голос ее был совсем измотан, разбит. В другом конце комнаты Сфинга легла на кровать и пробормотала:
– Саломея… Она нравилась сестренке… Саломея… А теперь она не хочет ничего другого… Но моя сестренка должна знать, что, если она не будет меня слушаться, я заставлю ее мучиться от жажды очень сильно… И тогда она приползет ко мне на коленях, чтобы я напоила ее…
Лала глубоко дышала. Розовое облако прошло по ее челу. Кула развязала пояс, предлагая свое измотанное тело – белое и почти мертвое.
– Кажется, ты, – сказала она Лале.
Она взяла ее за лицо. Движение ее рук было враждебным.
– Золотая моя. Такая нежная, а ей девочки нравятся.
Лала сильно закусила себе губу.
– …Стыдливая еще бедняжка. Стыдливая и блудливая…
Рука Кулы скользнула к плечу, пальцы ее затрепетали, словно птица. На висках у Лалы выступили крупные капли пота. Глаза ее расширились, ничего не видя. Она собрала все силы, которые еще оставались у нее, отвела руку Кулы вниз и крикнула голосом, в котором был панический страх:
– Это она!
– Да, она, – подтвердил Стратис.
Кула среагировала, как автомат. Она повернулась и посмотрела на Сфингу с терпеливым согласием. Вдруг она схватила бутылку, выпила, сколько смогла, подошла к кровати и схватила Сфингу за колени.
Сфинга говорила нараспев:
– Благодарю тебя, Лала… Благодарю… Ах, так… тсссс… Мы никому не расскажем про это… Я научу тебя всему, а потом пойдем к Минотавру…
– Она пьяна, – сказал Стратис.
– Я знаю, что делать, – сказала Кула и набросилась на Сфингу, словно ворон.
Стратис поднялся и взял Лалу за руку. Во дворе Тамидис прохлаждался, сидя под виноградными лозами.
– Вы, видать, спешите, – сказал он. – А подруга ваша медлительна. Знает толк – я это понял – и в поэзии, и в эротике.
Он пересчитал деньги.
– Доброй ночи. Чувствую, что вы еще придете.
Лицо его расширилось от беззвучного смеха.
– Я имею в виду, на Акрополь.
С этими словами он закрыл калитку.
Внизу, в конце улочки, они нашли машину. Шофер вел и курил. Лала посмотрела на закрытую коробку и спросила:
– Куда едем?
– Не знаю, – ответил Стратис.
– Не могу оставаться теперь одна, не могу. Уж лучше вернуться туда, в ад.
Шофер выбросил сигарету в окно:
– Куда едем?
– Кефисия, Кефалари, – сказал Стратис.
Он откинулся на сиденье и сказал сам себе:
– Впрочем, теперь все это не имеет значения.
– Значение видно намного позже, – прошептала Лала, забившись в другой угол.
Когда они проезжали через Халандри, атмосфера изменилась: Стратис приподнялся. Глаза у Лалы были закрыты, она словно впала в оцепенение. Стратис хотел было заговорить с ней, но не смог. В ритме движения машины скверная комната Тамидиса вращалась в его мыслях, мешая свое удручающее освещение с молоком ночи, разлитым по мраморам, по жаждущей груди Лалы, вращались и Сфинга, вся в родимых пятнах, будто в маслинах, плавающих в бочке, и клюющая их хищная птица, и сам он, неискупимо запутавшийся в этой сети унижения. Он в последний раз попытался удержаться за Бильо. Она смотрела на него издали среди спокойного дня, из иного мира, который презирал его…
Остановка машины разбудила его. Он помог Лале выйти. Идя по темной тропинке, он поддерживал ее выше локтя. Шли они осторожно, словно были больны оба. Он почувствовал, как она пару раз тяжело оперлась о него, а затем постаралась не упасть.
В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее – там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:
– Как странно: на Акрополе нет деревьев, нет плодов – только мраморы и человеческие тела.
После очень долгого мгновения он услышал голос Лалы:
– Однако тот ад устроил ты.
– Я не хотел этого, – сказал он, не глядя на нее. – Я не смог выдержать и должен был избежать этого во что бы то ни стало.
Он остановился и обратил взор на лицо наглухо закрытого дома, на окно, которое было столь жестоко освещено в тот вечер. В мыслях своих он пытался открыть его, словно коробку, наполненную горестными памятными подарками.
– А кроме того, – сказал он еще, – есть столько вещей, которые я должен был бы тебе объяснить.
Платье ее окончательно слилось со светом и струилось вместе с ним, облизывая члены ее тела. Между коленями был водопад из луны и льна, а затем – освежающие плиты. Почтение, испытанное им, когда Лала оперлась о ствол орехового дерева, явилось и стало бичевать его до глубины души. Это был противник, который боролся с ним, – некий биченосец. Противник оказался сильнее и поставил его на колени: еще немного – и он не смог бы подняться. В пене его мыслей возник медный рожок глухой старухи, увиденной в поезде. Он засветился скорбным блеском, стал расползаться, словно тесто, и принимать очертания рупора Сосунка, когда тот спускался по дощатым ступеням. Он расползался все больше и стал уже огромной воронкой, готовой поглотить и его.
– Знаешь, – сказал он, – я был здесь, в этом саду, в тот вечер, когда ты дала Саломее персик.
Только тогда Лала опустила взгляд и посмотрела на него.
– Когда? – спросила она.
Тело ее все более набиралось силы. Широкогрудое. Каким плотным было оно. Он попробовал было прикоснуться к ней. «А если оно не такое, как у нас?» – спросил он себя. Руки его застыли в воздухе. Он посмотрел на свои ладони: они были пустыми. «И это так тяжело», – разве не так сказала Саломея?
– Когда? – снова спросила Лала.
– «Хочу, чтобы ты поняла, что ты – голая». Помнишь?…
Он остановился, словно перед ним вдруг оказался ров. Он закрыл глаза и почувствовал головокружение.
– … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, – прошептал он. – Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…
Вращающиеся круги воронки становились все уже.
«Почему я сказал решил?», – спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.
Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:
– Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.
– Кто же ты?
– Я – женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я – дерево, которое ты искал.
Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», – разве не так говорила она?
Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.
– В ту ночь, – сказала еще Лала, – я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.
Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.
Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:
– Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…
Голос ее был воздушен:
– …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней – кто выдержит дольше.
Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.
