Текст книги "Шесть ночей на Акрополе"

Автор книги: Йоргос Сеферис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Ночь без луны! Наконец-то! – сказала Сфинга.

– Луна уже не обязательна, – сказал Стратис.

– Николас рассчитывал на шесть ночей.

– Компания распалась за три: пятьдесят процентов. И то хорошо.

Стратис выбросил сигарету. Они сидели в небольшом кафе в квартале у станции Кефисии после посещения Лонгоманоса. Тот прочел им свой лирический текст о каком-то племени в Афганистане. Обсуждения не последовало. Все прошло спокойно. Вскоре после чтения Лонгоманос пожелал им доброй ночи и удалился вместе с Кнутом.

– Ну не восхитителен ли он? – сказала Сфинга.

Стратис не уловил никакого смысла. Только голос Лонгоманоса помпезно звучал еще в ушах.

– В нем много великолепия, – ответил он.

– Лала тоже должна была прийти. Жаль, что у нее переезд.

Она подняла руку, чтобы поправить волосы. С тех пор как возвратился Лонгоманос, Сфинга носила платье из темного атласа. Талия у нее была перетянута лентой. Она называла это «рясой».

– Чем это таким особенным обладает амулет Лонгоманоса, что ты поклоняешься ему? – спросил Стратис.

– Он исцеляет.

– Исцеляет? От чего?

– Как-нибудь расскажу… Исцеляет от этого…

Она указала вялым жестом на небо. Звезды сбились в кучу. Стратис смотрел на них, пытаясь разобрать созвездия, но затем запутался. Молчание прервала Сфинга:

– Саломея тебя удовлетворяет?

– Странное название у этого кафе: «Встреча безумных плотников».

– Да, странное… Удовлетворяет?

– «Встреча безумных плотников»? Вполне.

– Нет, Саломея… Кстати, я даже не знаю, почему ее называют Саломеей.

– Думаю, чтобы зарифмовать с «салоном».

– Рифмы нет.

– Тогда она должна сменить имя.

– Ты хочешь свести меня с ума, Стратис. Если бы была луна, тебе бы это удалось.

– Нет, меня она не удовлетворяет, – сказал Стратис.

Он почувствовал, что совершил предательство. Затем подумал, что нужно начать привыкать относиться к ней равнодушно.

– К тому же я уже давно с ней не виделся, – добавил он.

– С ночи Саломеи, предполагаю… Я хотела сказать – Иоанна, – поправила себя Сфинга.

– Даже больше, – сказал Стратис, засмеявшись.

Он говорил, желая крушения. И не без отвращения, которое, как он надеялся, упразднит его признания.

– Она нравится мне необычайно, – продолжил Стратис, – но мы не подходим друг другу.

– Я так и думала. Гордость не позволяет ей отдаться целиком…

Она снова поправила волосы:

– …Отдаться целиком мужчине.

– А «безумные плотники» где? – тихо спросил Стратис.

– Они были бы здесь, если бы было полнолуние. Однако теперь мы можем поговорить по-человечески. При луне не знаю, что со мной происходит: становлюсь совсем сама не своя.

Звезды расползлись муравьями по тверди небесной.

– Они выглядят так, будто трутся носами друг с дружкой.[116]116
  Реминисценции Данте:
Так муравьи, столкнувшись где-нибудь,Потрутся рыльцами, чтобы дознаться,Быть может, про добычу и про путь.(«Чистилище», XXVI, 34–36)

[Закрыть] Посмотри на звезды, – сказал вдруг Стратис.

Сфинга засмеялась:

– Вынюхивают путь своей судьбы и наших судеб. Только, что бы они ни делали, им не изменить ничего ни в твоей судьбе, ни в судьбе Саломеи.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Судьба Саломеи – быть гермафродитом.[117]117
  Реминисценции Данте:
Наш грех, напротив, был гермафродит.(«Чистилище», XXVI, 82)

[Закрыть]

– Надеюсь, больше Афродитой.

– Почему надеешься?

– Потому что ложился с ней.

– И Гермес разгневался.

– Очевидно.

– И теперь она пытается умилостивить его.

– Как это?

– С Лалой.

– Пытается?

– Неистово.

– И есть тому препятствие?

– Да, до сегодняшнего дня.

– Какое же?

– Лала.

– Почему?

– Потому что она невинна.

– Но ведь она замужем.

– Мужчины она так и не познала.

– А ее муж?

– Гомосексуалист.

– И никого больше нет?

– Только теперь появился.

– И что же?

– Она не хочет его.

– Откуда ты знаешь?

– Я сама его предложила.

– Кто это?

– Сокол.

– Диана, – сказал Стратис, – все у тебя сводится к Лонгоманосу.

Беседа их неслась учащенным галопом. Стратис остановился с облегчением. Он думал, что все свершилось после ее поездки на Пелион. Он передохнул. А затем ощутил пустоту. «Почему же облегчение?» – подумал он.

– Лала очень хороша, – сказал он. – Жаль…

– Я это знаю, – меланхолически сказала Сфинга. – Однако кто-то бы должен ей помочь.

– А где теперь ее муж?

– В глубинах Красного моря. Попал в кораблекрушение.

Она снова привела в порядок волосы и сказала, глядя на звезды:

– Сокол мог бы. Он умеет укрощать богов – и смиренных, и несмиримых.

– Но…

– Но тот, кто хочет возвыситься, должен отдаваться сам. Сокол не нисходит к другим. Очень жаль, если это создание останется в руках Саломеи. Она ее истощит.

В голосе Сфинги звучала приглушенная ненависть. Она охватила свои колени и сказала как можно нежнее:

– Ты никогда не задумывался о Лале?

– Я? Не знаю.

– Видно, ты все еще не в себе от этой незавершенной Афродиты.

Перед мысленным взором Стратиса пронеслись его последние дни с Саломеей, словно держащие наготове сеть, которую приготовились набросить на него. Он попытался избежать этого, обратившись к Лале, но та исчезала. Наконец, он сказал:

– Обстоятельства сложились иначе.

– Да, но нельзя оставлять ее в этом одиночестве, – настойчиво продолжала Сфинга. – По крайней мере, попробуй. Пусть она почувствует немного нежности… Мужской нежности…

– Нежности… Боже мой, – вздохнул Стратис.

За спиной у них раздался звон подков приближающейся одноколки. Сфинга поднялась и остановила ее.

– Мне пора, – сказала она. – Лала ждет меня. Сегодня она перебралась в Кефалари.[118]118
  Кефалари – район Кефисии.


[Закрыть] Это первая ночь, которую она проведет в новом доме. Если я не приду, она останется голодной.

Она взяла свою туго набитую сумку и поднялась в коляску.

Когда коляска двигалась с места, она вдруг сказала, словно в голову ей пришла неожиданная мысль:

– Послушай, Стратис, если хочешь, приходи через час-полтора составить нам компанию. После нашего разговора мне не хочется, чтобы ты оставался один.

Никогда еще Сфинга не выказывала ему столько заботы.

Год назад Стратис жил в Кефалари, в доме, который заняла теперь Лала. Дом находился в глубине, вдали от строений центральной улицы, повернувшись к ним спиной. Две комнаты нижнего этажа, одна комната на верхнем этаже, а также дверь были обращены в сад, который сообщался с внешним миром посредством узкой тропинки, длинной, как горлышко графина, и очень темной ночью. Тропинка оканчивалась у большого орехового дерева, возвышавшегося у левого окна нижнего этажа. Стратис любил это дерево и, возвращаясь поздно вечером, чувствовал, будто его дыхание указывает путь.

Он ожидал увидеть дерево, когда ему показалось, что слышен голос Саломеи. Он остановился удивленно и прислушался. Неразборчивые звуки беседы, прерываемой время от времени смехом, долетали до него. Напрягая слух, он ждал. Благоухание дерева вызывало в памяти картины из его жизни минувшего лета. Закрытые ставни и жесткий, монолитный звон цикад среди послеполуденного зноя. Или вечера первых дней, когда еще не провели электричества и он писал при свете свечи, прилепленной к тарелке, задыхаясь от невыносимой тусклости на сердце. И еще лягушки, издававшие беспредельное, словно их были миллионы, налаженное кваканье, в которое вонзался собачий лай.

И тут он услышал голос Лалы:

– Саломея! Осторожнее, Саломея! Наверху еще нет света.

В мыслях мелькнуло смутное желание повернуться и уйти, но он не сделал этого. Он прошел вперед и стал за толстым стволом орехового дерева.

Обе комнаты нижнего этажа были ярко освещены, ставни их окон распахнуты настежь. Видеть правую комнату он не мог, левая была видна полностью, с голой круглой электрической лампочкой на конце провода, которая слепила глаза. Комната была совершенно пуста, если не считать стула под лампой и этажерки у стены, на которой стоял блестящий жестяной будильник.

Он попытался различить звуки. Никаких голосов, только шум передвигаемых вещей. Вдруг дверь в комнату открылась и вошли Сфинга и Лала, которые внесли стол и поставили его у стула. За ними появилась Саломея. Лала вышла снова. Сфинга присела. Саломея поставила свою сумку на стол и остановилась. Сфинга прошлась взглядом по всем четырем верхним углам.

– Когда-то у меня была такая же комната, – сказала она сердито. – Ее превратили в свинарник.

Она неприязненно глянула на Саломею, и обе они застыли, как на фотографии. Стратис с интересом рассматривал лицо Саломеи, которая осталась стоять под лампой. Черты лица были строгие, словно высеченные притупившимся резцом. Маска. Он мог бы взять ее в руки, и, если бы разжал затем пальцы, она бы упала вниз. Лала вернулась, неся под мышками две большие белые подушки, которые положила на стол.

– Пошли, притащим теперь Содом и Гоморру,[119]119
  Реминисценции Данте: «Чистилище», XXVI, 40.


[Закрыть] – сказала Сфинга.

– Что? – спросила Лала.

Сфинга хлопнула себя руками по коленям.

– Содом и Гоморру, – повторила она. – Это выражение Лонгоманоса. Изумительное!..

Две другие женщины смотрели на нее, а она не могла удержаться от раздиравшего ее смеха:

– Ну да! Он взял новую служанку. Тоже номер! Как-то в полдень он спросил, убрала ли она дом. «Конечно, господин, – отвечает та. – Все в порядке – и Содом, и Гоморра, и Сарданапала!..»

– Здорово, – сказала Саломея.

– Здорово? Еще бы! Пошли!

Все вместе они принесли диван. Сфинга выбрала для него место – справа и наискосок у окна.

– Здесь ему, бедняге, свежее будет, – сказала она.

Затем принесли матрас и простыни. Саломея помогала Лале стелить.

– Смотри внимательнее! – крикнула Сфинга. – Так, как ты стелешь, не уснуть!

Ее охватила страсть Лонгоманоса к преобразованию устоявшейся мудрости. Она поднялась, взяла со стола подушки и сказала:

– Вот они, тайные советники.

Она заботливо пристроила их на диване, одну подле другой, задумчиво посмотрела на них и вышла.

– Сфинга сегодня в ударе, – сказала Лала.

– Переезды вдохновляют ее: я это уже замечала, – равнодушно ответила Саломея.

Лала нагнулась и поправила края простыней.

– Посмотри, как она положила подушки: словно на них должны спать двое.

– Почему бы и нет? – отрешенно произнесла Саломея.

– Другой-то кто? Или ты хочешь остаться со мной на ночь?

Только тогда Саломея удивленно подняла голову и посмотрела на подругу:

– Остаться?… Остаться?… Здесь мы хорошо не выспимся. А мне так нужен теперь покой.

Лала не успела ответить: вошла Сфинга. В руках она держала, словно младенца, довольно большой сверток в газетах. Сфинга положила сверток на стол и опустилась на стул. Лицо у нее раскраснелось.

– Уф! Какой тяжелый, – сказала она.

Обе женщины посмотрели на нее с удивлением.

– Это мой подарок на новоселье, – сказала Сфинга и принялась разворачивать сверток.

Стоя неподвижно за деревом, Стратис увидел, как из бумаг появляется небольшая статуя лежащего человека. Голова его была чуть больше висевшей вверху электрической лампочки.

– Это Гермафродит,[120]120
  Гермафродит – в греческой мифологии двуполое божество, (первоначально) сын Гермеса и Афродиты.


[Закрыть] – сказала Сфинга, – статуя, которую я обожаю. Отыскать эту гипсовую копию стоило немалого труда.

– Большое спасибо, – ответила Лала.

– Посмотри-ка, Саломея! Замечательно, не правда ли? – продолжала Сфинга. – Посмотри, какие у него плечи, маленькие груди, бедра. Совсем как у женщины…

Саломея подошла ближе.

– …Похоже на твое тело, Саломея…

Странная дрожь пробежала по плечам Саломеи, по плечам Лалы, затем вернулась обратно и исчезла в пальцах Сфинги, ласкавшей гипсовые изгибы.

– Ты мне льстишь, – сказала Саломея.

Стратис почувствовал по ее голосу, что к горлу у нее подкатил ком. Сфинга мечтательно продолжала свой монолог:

– …Женщина, приближающаяся к поре зрелости. Посмотри на живот! Женщина, приближающаяся к поре зрелости… А здесь вот, в дельте, неожиданно совсем крошечная лукавая птичка.

Лала вышла. Саломея уселась на диване.

– Ты сегодня какая-то странная, Мариго. Что с тобой?

Она произнесла эти слова очень быстро. Сфинга подняла голову, и взгляд ее на мгновение вызывающе вспыхнул, но затем она опустила глаза и принялась сворачивать ненужные газеты.

– Что со мной? Сегодня я делаю подарки: Гермафродита моей сестренке, а мою сестренку – гермафродиту…

Голос ее был неторопливым и бесцветным. Ладони, распрямляя газеты, издавали сухой трескучий звук, словно трещотки. Вошла Лала с низеньким столиком, который поставила рядом с диваном. Внезапно ладони Сфинги остановились:

– Ах! Какая глупость!

Лала, которая, склонившись над столиком, расстилала красную скатерть, приподнялась. Взгляд Саломеи стал пристальнее, словно она ожидала нападения.

– Вот, послушайте, – сказала Сфинга.

Она взяла газету и продекламировала:

– «Страдая телом и душой, Арамис обратил к религии свой дух и очи, почитая небесным возвещением двойное несчастие свое, то есть внезапную потерю возлюбленной и свою рану. Всякий при таком состоянии вещей полагает, что нет ничего неприятнее…»

Сфинга умолкла и огляделась вокруг. Лала и Саломея молча слушали ее. Сфинга поискала дату и сказала:

– Это номер за прошлую среду, 13 июня. И такое читают еще сегодня?! Сегодня!.. Невероятно…

Наступило полное молчание. Сфинга вздохнула, бросила газету и подошла к окну. Она наклонилась вправо, затем влево, словно ожидала кого-то, затем устремила взгляд в небо и воскликнула с пафосом:

– Действительно, нет ничего отвратительнее! Аминь!

Стратис подумал, что она обращалась к нему. Сфинга вернулась в комнату, посмотрела на будильник и сказала теперь уже поспешно:

– Уже полночь. Мне нужно уходить. Спокойной ночи, Лала. Спокойной ночи, Саломея…

Наклонившись, она взяла свою сумку.

– …Ах да! Чуть не забыла рукописи, Лала. Это мой перевод, который я тебе обещала. Если возникнут вопросы, Саломея объяснит. Вот увидишь, Саломея…

Она вынула свиток и положила его на красную скатерть рядом с кроватью.

– Спокойной ночи, – сказала, даже не пошевелившись, Саломея.

– Спокойной ночи, – сказала Лала и подошла к ней ближе.

Сфинга, поколебавшись, сделала движение, желая поцеловать ее. Лала подставила щеку. Сфинга посмотрела на Саломею. Лицо ее не выражало ничего. Тогда Сфинга взяла лицо Лалы в ладони и поцеловала ее в губы. Все еще держа в ладонях ее лицо и смотря в него, Сфинга сказала:

– Ах, ты покраснела, сестренка. Это, между нами говоря, ничего не значит. Не так ли, Саломея?… Доброй вам ночи!

Она вышла в сад, захлопнула за собой дверь и исчезла на темной тропинке.

– Наконец-то, – сказала Саломея. – Сегодня она выглядела жалко.

– А еще этот свет, слепящий глаза, – ответила Лала. – Погоди, попробую что-нибудь получше.

– Оставь. Мне нужно уходить.

– Минуточку!

Лала вышла, Саломея последовала за ней. Теперь Стратис видел перед собой пустую комнату, в которой господствовал в одиночестве лежащий на столе гипсовый Гермафродит. Электрический свет отвесно падал на него, отчего Гермафродит казался жестоким и умершим.

«Действительно, похож ли он телом на Саломею?» Стратис попытался вспомнить подробности. Ее линии всплывали в памяти его тела, доходили до этого асбеста и пылали. Стратис почувствовал усталость, которая вызывала желание уйти. Затем он услышал голос Лалы:

– Думаю, она права: он напоминает твое тело…

Сначала в правой комнате, а затем и в той, которую он видел, погас свет. Появился медовый отблеск, и двинулась огромная, до самого потолка, тень. Лала поставила на стол поднос с фруктами и водой. Саломея следовала за ней, держа по свече в каждой руке: одну из них она установила у кровати, другую – между подносом и статуей, которая теперь словно оживала. Она посмотрела на статую и произнесла:

– Тела, несчастные тела.

Она нашла свою сумку, закурила сигарету и уселась на диване. Лала, придвинув стул, устроилась напротив. Согнувшись и держа руки между колен, она смотрела на Саломею. Теперь Стратис впервые обратил внимание на цвета их одежд: Лала была в желтом, Саломея – в лиловом, и обе с обнаженными до плеч руками. Некоторое время Саломея курила, затем заговорила первая, продолжая беседу, начала которой он не слышал. Голос ее звучал униженно:

– Стало быть, Сфинга вообразила, что эти бумаги могут помочь моей исповеди?

– Да, – тихо сказала Лала. – Однако, думаю, наши отношения достаточно сильны, чтобы ты могла говорить со мной обо всем откровенно и напрямик. Как я с тобой.

Она говорила, блуждая взглядом своих больших глаз по лицу подруги – оно было замкнуто.

– Обо всем, – повторила Лала. – После нашей поездки я думала, что между нами не осталось больше никаких тайн. Я чувствовала себя так легко…

Ответ Саломеи прозвучал словно издалека:

– Не осталось больше никаких тайн… Однако змея, обвившаяся вокруг наших сердец, как бы это сказать…

– Ничего, – снова настойчиво сказала Лала. – Поэтому я и взяла эти дурацкие бумаги.

При свете свечи скользящая улыбка блуждала на лице статуи. Теперь глаза статуи напоминали растерянный взгляд Саломеи. Она погасила сигарету, кашлянула.

– Это правда, – сказала Саломея. – Когда мне не хватает всего, я чувствую утешение в твоем теле.

– Так, как думает Сфинга?

– Может быть… Не знаю…

Ее руки стремительно поднялись к шее и снова опустились на простыню.

– Почему ты ждала до сих пор, чтобы сказать мне это?

– Ты еще ребенок, Лала… Почему?.. Потому что я не была уверена. Не уверена… в себе… в тебе… ни в ком…

Последние слова она произнесла с хриплой безнадежностью. Лала встала перед ней на колени и опустила голову ей на грудь. Стратис попытался вспомнить, где он видел это рельефное выражение нежности у высокой груди.

– Знаешь, – медленно сказала Лала. – Иногда мне кажется, что мое тело больше не принадлежит мне.

Золотые отблески перекатывались по ее голове, которую гладила Саломея. Затем Саломея спросила:

– Кому же оно принадлежит?

– Тому человеку, которому принадлежит и твое тело, – сказала Лала, словно в бреду.

Рука Саломеи судорожно дернулась:

– Хочу понять это.

– У меня нет никого ближе, чем ты, Саломея, – тем же голосом сказала Лала. – Иногда я чувствую, что моя судьба – это и твоя судьба. Мне больно, когда тебе больно, и радостно, когда тебе радостно…

– Лала!..

Саломея взяла покоившуюся у нее на груди голову и повернула ее лицо к своему:

– Куда ты, Лала?

– Туда же, куда и ты.

Руки Саломеи безвольно упали вниз.

– Все мне в тягость, я иду ко дну, – сказала она со вздохом.

Лала поднялась и спросила:

– Хочешь персик?

Она взяла с подноса персик и протянула Саломее. Ладонь Саломеи изогнулась отрешенно поверх плода. Она улыбнулась:

– Наступит его черед, не спеши. Подожди немного.

Прошло неизмеримо много времени. Вдруг Саломея резко встрепенулась, взметнулась вверх, и руки ее опустились на грудь Лале. Персик покатился на пол. «Нижинский», – подумал Стратис.

– Так вот крадут яблоки дети, – сказала порывисто Саломея.

– Ты ничего не крадешь, – ответила Лала.

– Я думала о ком-то другом. Для него это было бы тяжело.

– Да, тяжело, – словно эхо, отозвалась Лала.

– Откуда ты знаешь? – вдруг резко спросила Саломея.

– Вчера, во сне, я видела тебя с ним…

Саломея отдернула руку, словно от терний.

– Может быть, это была и не ты. Может быть, я видела только саму себя… – испуганно, заикаясь, сказала Лала.

– Хочу пить![121]121
  Мотив жажды. Реминисценции Данте:
Он этим всем нужнее, чем нужнаИндийцу или эфиопу влага.(«Чистилище», XXVI, 20–21)

[Закрыть] – вскрикнула Саломея.

Стратису показалось, что голос ее взлетел высоко до самых звезд и пупал сверху прямо на него. Саломея наполнила стакан, осушила его одним духом и сказала:

– Давай почитаем бумаги, которые помогают исповедям.

Она взяла свечу со стола. Статуя исчезла во тьме. Саломея поставила свечу рядом с другой, на красной скатерти, снова уселась на диване, взяла бумаги и развернула их.

– Иди ко мне, – сказала она, принимаясь за чтение.

Лала уселась рядом, ближе к окну.

– Ближе. Будешь читать вместе со мной.

– Жарко, – нехотя сказала Лала.

– Еще согреешься!

Голос Саломеи совершенно изменился. Слушая его, Стратис различал тот хрипловатый тон, который ранил его, когда он упрямился. Читали они, не шевелясь. На последней странице раздался голос Саломеи:

– «…И она искала, как можно глубже, в сущности своей тот язык, приличествующий испорченной девочке, которой она хотела стать…»

Она бросила бумаги на пол:

– Замечательная сводня Мариго! Сделала меня такой, какой я и должна была стать.

Стратису казалось, что Саломея упрямо позорила себя. Сидя рядом с Лалой, она протянула руку и обняла ее за плечо. Пальцы ее, извиваясь, медленно поползли к колену, примерились и раздвинули желтую ткань.

– Куда ты девала персик? – сказала она. – Думаю, пришел его черед.

Лала попробовала подняться, но руки Саломеи удержали ее. Она сухо засмеялась:

– Ну, давай, поцелуй меня! Чего ты ждешь? Все притворство уже исчерпано.

Лала покорно склонилась.

– Не так… Я – испорченная девочка, а ты – ее пара… Теперь никаких тайн между нами! Долой стыд! Этого ты хотела, Лала.

В голосе ее под конец стало слышно протяженное тяжелое дыхание. Она продолжала сухо:

– Вначале нужно немного воображения. Затем, когда чувства разыграются, они сами прекрасно сделают все, что нужно.

Тишина сдавила Стратису горло. Показалось медовое бедро Лалы. Как у всадницы-амазонки. Раздались всхлипывания. Где-то совсем далеко за городом продолжали звенеть сверчки. Саломея грубо бросила Лалу на постель и поднялась.

– До чего я дошла! Ты невыносима, – сказала Саломея. – Моя судьба – иметь дело с такими вот созданиями.

Она стала у распахнутого окна и вдохнула воздух полной грудью. На лице Саломеи было выражение, появлявшееся в недобрые ее минуты. Оно было так знакомо Стратису: весь май он боролся с ним и наяву, и во сне. Саломея сделала еще один глубокий вдох, а затем обеими руками сорвала с себя платье. Было слышно, как катятся оторванные пуговицы. Саломея отбросила платье и, тяжело дыша, опустилась на окно во всей своей наготе.

– Лала! – громко позвала она. – Лала!

Появилась Лала, вытирающая глаза.

– Если ты снова будешь вести себя, как младенец, я уйду.

– Ты голая, тебя могут увидеть, – сказала Лала и взяла Саломею за плечи, пытаясь увести ее.

– Пусть меня видят. И тебя пусть видят. Так будет лучше: разве не про то написано в ваших бумагах.

В том же безумном порыве, в котором она обнажила себя, она обнажила и Лалу и отступила на два шага. Казалось, ее бил какой-то невидимый ветер.

– Пусть тебя видят так…

Грудь Лалы обладала невообразимой мощью. Ее высокие плечи прочно соединялись с руками. Линия груди сочеталась с непропорционально узкой талией и роскошно расходилась затем в бедрах. Когда она застыла, словно пораженная громом, казалось, будто рука человеческая, двигаясь всюду, создавала ее.

Где-то по соседству тишину ночи разорвали звуки граммофона. Лала спряталась. Саломея тут же взяла свечу, поставила ее на деревянный подоконник и привлекла Лалу как можно ближе к неподвижному пламени.

– Я хочу, чтобы ты привыкла, – сказала Саломея. – Хочу, чтобы ты поняла, что ты – голая. Голая, без ничего. Ты знаешь, что это значит?

– Я знаю, что мне страшно, – ответила Лала.

– Все начинается со страха, – сказала Саломея. – Смотри, как это будоражит.

Она подошла к Лале, стиснула ее руками и стала продвигаться к самым началам бедер, медленно ощупывая сочленения. Затем она засмеялась все тем же саркастическим смехом:

– Силен мой мальчик. Совсем меня с ума сведет, если только захочет.

Лала молча позволяла все.

Саломея скользнула рукой вокруг талии и захватила ее, прижавшись грудью к груди. Изгибы ее тела выгнулись и исчезли в тени. В мощных впадинах Лалы изголодавшиеся волчата показали свои зубы.[122]122
  Реминисценции Данте:
Спеша насытить страсть, как скот спешит.(«Чистилище», XXVI, 84)

[Закрыть] Словно дикарь, которого оставили ночью одного в большом городе,[123]123
  Реминисценции Данте:
Так смотрит, губы растворив, немыеОт изумленья, дикий житель гор,Когда он в город попадет впервые.(«Чистилище», XXVI, 67–69)

[Закрыть] смотрел на это Стратис.

– Ты говоришь, что эта статуя похожа на мое тело – откуда ты знаешь, какое у меня тело, Лала?

Теперь голос ее казался одурманенным.

– Так мне пригрезилось, – прошептала Лала, словно стараясь не проснуться.

Медленным движением сновидения Саломея оставила ее, взяла свечу и поставила рядом со статуей.

– Смотри на меня. Смотри на меня руками: глаза не видят.

Руки Лалы задвигались.

– Разве грудь у меня такая, как эта? Разве живот у меня такой, как этот?

– Нет, не такой… Не такой… – шептала Лала, непроизвольно прикасаясь к частям тела, которые называла Саломея.

– У тебя все так, как я видела во сне…

Саломея встрепенулась.

– Во сне? – воскликнула она.

Саломея в недоумении посмотрела на свои руки и опустила их на Гермафродита. Пальцы ее вздрагивали, и это было заметно на гипсе.

– В твоем сне! – воскликнула она снова. – А это? К чему это в твоем сне? Это отвратительное пресмыкающееся.

С проворством хорошо натренированной спартанки Саломея подняла статую и бросила ее в окно. Гипс разлетелся на куски перед Стратисом, словно груда упавших звезд.

Граммофон умолк, снова стали слышны сверчки.

– Саломея, пожалуйста, успокойся.

Саломея впилась взглядом в смотревшее на нее лицо.

– Так ты не знаешь, кого видела во сне – себя или меня?

– Не знаю.

– А мужчина, который был со мной, знал это?

– Но ведь это же был сон.

– Он знал?

Ярость ее голоса разлилась всюду по ее коже. Ответа не последовало. Она схватила мощные груди Лалы.

– А они его не чувствовали?

– Чувствовали.

– А я где была?

– И ты тоже была мной, внутри меня.

Саломея мучительно застонала:

– Я хочу освободиться. Я задыхаюсь.

– Саломея, Саломея, – умоляюще звала Лала.

– Не хочу быть в чужой коже,[124]124
  Реминисценции Данте:
…В телку лезет Пасифая.Желая похоть утолить с бычком!(«Чистилище», XXVI, 41–42)

[Закрыть] – сказала Саломея. – Хочу быть в своей коже, вот в этой, которая пылает. Ты это видишь…

Она бросилась к пламени свечи и опустила на него руку.

– Вот!

Вопль ее раздался в ночи. Лала обняла ее и прижала к себе. Свободной рукой она ласкала ей волосы, шею, плечи, спину, побежденную грудь.

– Лала! – воскликнула еще раз Саломея и упала без чувств.

Лала подняла ее – бесчувственное тело. Затем она осторожно положила Саломею на постель и легла рядом. При слабом свете свечи, обе неподвижные, они выделялись на белой простыне, как рельеф на крышке саркофага.

Тогда с ужасным звоном загремел будильник. Лала поднялась, остановила его, погасила свечи и закрыла ставни.

Стратис собрался было уходить, но ноги ему не повиновались. Он ухватился за ствол орехового дерева. Послышался треск. Он повернулся и посмотрел на лицо совсем темного дома. Дверь открылась и отдала Лалу, совершенно нагую, звездному свету. Теперь тяжелые косы падали ей на плечи. Она протянула вперед ладони, словно пробуя воду в водопаде. Она обладала удивительным влиянием на пустынный мир вокруг нее, но только не на людей. Легко, словно не касаясь земли, она подошла к дереву. Стратис даже не пытался спрятаться надежнее. «К чему? – подумал он. – Она должна знать, что я здесь». Она подошла очень близко, взялась за ветку и опустила голову между локтей. Страстность объяла ее талию с нескончаемой нежностью. Стратис почувствовал, как ее дыхание сливается с дыханием орехового дерева, которое вызывало у него головокружение. «Что болит у этого дерева?» – снова подумал он. Шепот среди листвы ответил ему:

– Боже, помоги мне. Помоги мне, чтобы я помогла ей.

Стратис удержался от порыва пасть к ее ногам.

Бесшумно, как и появилась, Лала снова исчезла внутри дома.

СТРАТИС:

Воскресенье, июнь

Прошла неделя. То солнце никак не уходит из моих мыслей.

После невероятной ночи я увидел рассвет позапрошлой субботы, возвращаясь из Кефисии. В вечерних сумерках я постучался к ней. Она была одета и принаряжена. В доме было темно.

– Не ожидала этого, – сказала она.

– И я не ожидал.

– Но сейчас ко мне придут друзья. С минуты на минуту постучатся.

– Ты им не откроешь. Достаточно виделась с ними.

– Нет, не сегодня. Не сегодня. Прошу тебя. Завтра я сделаю все, что ты пожелаешь.

Ключ торчал во входной двери. Я повернул его дважды и бросил под сундук.

Она разозлилась. Мы стали бороться.

На рассвете было великое спокойствие.

Затем, вдруг, словно плод, который падает и ударяется о землю в пустом саду, мы перешагнули через порог.

Мы вышли в час. Я пошел прямо на Акрополь. Она следовала за мной. Мы видели сияние солнца.

В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем мире, когда все – дома, лодки, берега и острова – казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб.[125]125
  Эреб – в греческой мифологии одна из первозданных космогонических сил, олицетворение мрака.


[Закрыть]

В течение одного сгустившегося мгновения я был там и она была там – мы были там целиком, и ничего не было в тени. Небольшие узлы пота выступили у нее на шее. Сердце ее сильно билось. У меня была уверенность, что оно стучало бы так же где угодно: под этим мрамором или же тогда, когда плоть нашу поглотит пламя, которое оставит только наши голые кости.

– Это было так просто, – сказал я и сжал ее руку.

– Ты сделал мне больно, – сказала она.

– Я думал, что здесь никто не сможет сделать больно, – ответил я безо всякой мысли.

Я увидел ее обнаженную руку в пламени свечи и то, как Лала поднимает ее бесчувственное тело.

– Ты думаешь, что Лала держала бы тебя здесь? – спросил я, словно разговаривая сам с собой.

Она посмотрела на меня.

– Думаешь, что она выдержала бы среди этого пламени?

– Что ты хочешь сказать?

– Знаешь, я был там позапрошлой ночью – у нее в саду.

– А! – сказала она. – Это избавляет от множества бесполезных слов.

В движении хитона ее тело с бесчисленными колыханиями медленно легло на мраморы, пульсировавшие под пламенным ткацким челноком солнца, неся всюду колени и впадины – неудержимое желание.

– Хочу тебя! – воскликнул я, не зная, к кому обращаюсь.

И из солнечной утробы откликнулось эхо:

– Хочу тебя.

Мы бежали, словно за нами гналось пламя. Дух мы перевели только у ее двери. Ритм танца – того, наверху, – был еще с нами.

Только когда мы упали на разбитую кровать, сквозь щели ставен проник голос с улицы:

– Покупаю старье! Любое старье! Старьевщик!

Вторник, поздно ночью

Мы пошли на Акрополь еще раз. Сегодня ночью. Совершенно круглая луна струила свой свет, который был бледным и легким. Скала плыла в воздухе, а мы ступали по палубе огромной галеры, идущей под всеми парусами.

Мы стояли там, у храма Ники. Я держал ее за талию. Я чувствовал, что жажда больше не разделяет нас.

– Саломея, я впервые почувствовал рядом человека… Человека моего племени.

Она посмотрела на меня. На лице ее было выражение, которое я полюбил тогда, когда мы возвращались из Астери. Я пожалел, что луна освещала ее.

– Знаешь, меня ведь зовут не Саломея. Меня зовут Бильо.

Целый сонм мифологических образов пронесся передо мной и исчез. Целая стая крыльев.

– А что еще важнее, – продолжила она, – что теперь мы больше не расстанемся.

Мне показалось, что наш корабль проходил через канал; я почувствовал тесноту.

– Теперь, – сказал я, – расставание безразлично.

– Тем лучше… Знаешь, жить мне осталось недолго.

Сильная дрожь пронеслась по лунному морю, подкатываясь ко мне все ближе. Затем, словно глаза животных на ночных улицах, засияли в памяти мраморы того дня.

– Будем жить вместе на солнце, – сказал я ей.

– Да, на солнце, – ответила она. – Для меня Акрополь кончился. И компании больше нет. Осталась только Лала.

Я слушал ее. Она сказала еще:

– Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала.