Текст книги "Шесть ночей на Акрополе"

Автор книги: Йоргос Сеферис

– Чушь! – сказала Сфинга.

– Сурис,[35]35
  Йоргос Сурис (1852–1919) – знаменитый греческий поэт-сатирик.


[Закрыть] – ответил Калликлис.

– Не утруждайтесь, – сказал Николас. – Это – Поль-Амбруаз.[36]36
  Поль-Амбруаз Валери (1871–1945) – выдающийся французский поэт и теоретик литературы.


[Закрыть]

Он засмеялся и опорожнил стакан, который снова наполнила Саломея. Он продолжил:

– Итак, существует некое тело, оказывающее воздействие на воду, – луна. Однако, чтобы быть уверенными, что мы проводим опыт при самых благоприятных условиях, нужно найти время и место, при которых воздействие луны максимально. Какое это время?

– Полнолуние, – забывшись, сказала Лала.

– Браво, госпожа Лала, Вы ответили правильно, – сказал Николас. – А теперь более сложный вопрос: где это место?

Лала покраснела. Она устремила взгляд своих больших глаз на висевшую над ними голую и пыльную электрическую лампу.

– Где оно? Где? – спрашивали другие.

Николас, не отвечая, принялся шарить по карманам. Компания с интересом смотрела на него. Он вытащил две пачки сигарет, ключи, два карандаша, кошелек, вырезки из газет и вывалил все это на стол. Он продолжал нервозно искать. На мгновение он расстроился. Наконец, извлек из глубин внутреннего кармана небольшую желтоватую бумажку, поднял ее высоко вверх двумя пальцами и произнес:

– Вот это место. Я нашел его сегодня днем, в двадцать пять минут третьего, в трамвае, когда возвращался домой. Прошу обращаться с ним бережно. Стратис, будь добр, обнародуй.

Он поднес бумажку Стратису так, как подносят розу. Стратис взял ее, и все вместе прочли:

БИЛЕТ

на ночное посещение Акрополя в полнолуние

Десять (10) драхм.

Николас продолжил:

– Итак, это место – Акрополь в полнолуние, как информирует билет Археологической службы. Я не нашел его сам: мне указал его перст судьбы. Поэтому я непрестанно думаю о нем. Я думаю, что Акрополь – место, где сконцентрировано (я имею в виду в пределах радиуса передвижения людей, у которых нет транспорта, чтобы отправиться в карьер Пентеликона) самое значительное количество мрамора.

Мрамор этот для лунных лучей – то же, что для солнечных – зеркала Архимеда. То есть мрамор заставляет их падать на вас – о, закупоренные реки! – с максимально возможной интенсивностью.

Он опорожнил стакан, который Саломея наполнила снова, и сказал:

– Однако имеется еще одна причина, которая заставляет думать, что указание судьбы верно. На Акрополе в полнолуние мы обретем энергию, которая приведет в движение наши воды и вызовет их соединение. Но, может быть, мы обретем еще и силу, которая, не исключено, будет способствовать нашей цели. Силу наследия наших бессмертных предков…

– Я и не знала, что Николас – оратор, – сказала Лала.

Саломея одернула ее. Николас посмотрел на нее, улыбнулся и продолжил:

– Несмотря на то, что госпожа Сфинга родом из Ламии, а училась в Центральной Европе, Клис – из Дельф, а учился в Афинах, Стратис – клазоменянин, а учился в славном Париже, и другие – родом из других мест, а учились в других семинариях, нет никакого сомнения, что Священная скала является неким символом, некоей идеей, а наши родители, Греческое государство, Нация, когда она еще существовала, понесли большие расходы, чтобы привить эту идею нашим нежным детским чувствам…

– Но… – произнесла Сфинга, приготовившись к атаке.

– Знаю, знаю, – сказал Николас. – Этот последний аргумент вызывает существенные возражения. Проблемы чувств всегда сложны и в большинстве случаев не имеют решения. Поэтому здесь я особо не настаиваю.

Во всяком случае, я, по крайней мере, не нахожу другого ответа на наш вопрос. Если кто-нибудь из вас может предложить лучшее решение, я готов его выслушать. Если же вы окажете мне честь, согласившись с моим мнением, вы должны сегодня принять решение ходить регулярно раз в месяц, по крайней мере, в течение шести ночей полнолуния, на Акрополь.

– А если наш доктор окажется шарлатаном? – нетерпеливо спросила Сфинга.

– Если он окажется шарлатаном, – ответил Николас, – тогда… тогда я посвящу вам такую вот эпитафию в честь нашей почившей компании:

 
Уходя из Ламии,
Мы были едины.
 

Стратис, ты это знаешь и можешь продолжить.

Он сел и жадно осушил свой стакан, который снова наполнила Саломея. А Стратис пробормотал продолжение:

 
– А прибыв на Саламин,
Я остался один.
 

Николас торопливо улыбнулся и утер пот со лба. Лала спросила:

– Кто это придумал?

– Покойный Матью Паскаль, – ответил Стратис.

– Тот, кого мы видели в кино?

– Он самый.

Лала посмотрела на Саломею, спрашивая взглядом, не совершила ли она какую-нибудь глупость. Саломея сказала:

– Мне нравится идея Николаса.

Нондас сказал:

– С луной все в порядке, но классических колонн я не выношу.

Калликлис сказал:

– А почему бы нам не ходить регулярно в кино? Сказка в полумраке – вот что объединяет людей. На следующей неделе я схожу на «Блудницу императрицу».

Сфинга сказала:

– Калликлис прав. Я тоже схожу. В тысячу раз лучше, чем ночной туризм господина Николаса.

Теперь Николас казался исчерпанным. Он глянул на часы и сделал последнюю попытку:

– Через четверть часа отправляется мой последний трамвай. Вы должны решить.

Калликлис запротестовал, глянув искоса на Сфингу:

– Но почему рогатая луна должна вторгаться мне в душу?

Последовал целый водопад фраз, в котором ничего нельзя было разобрать, – заговорили все разом. В конце концов, Николас поднялся и воскликнул:

– Я вижу, все согласны. Теперь давайте посмотрим: сегодня луна в ущербе. Возьмите карандаши и запишите:

Первая ночь: (сегодня пятнадцатое) в начале апреля.

Вторая ночь: май.

Третья ночь: июнь.

Четвертая ночь: июль.

А теперь внимание: пятая и шестая ночи. Август. В этом месяце полнолуние двойное, как груди Афродиты. Надеюсь, это принесет вам удачу. Подробные сведения вы можете получить, заглянув в «Казамиа».[37]37
  «Казамиа» – «народный» календарь, содержащий перечень различного рода знаменательных дат, предсказаний астрономического, метереологического, геологического характера и т. п. Первый сборник этого типа был издан в Италии в 1763 г. и имел на обложке изображение астролога, от имени которого и получил свое название.


[Закрыть] Итак, встречаемся в 10 вечера у Пропилей. Спокойной ночи.

Он осушил стакан и поспешно ушел, даже не глянув, сделали ли заметки остальные. Саломея взяла графин, чтобы наполнить его снова, но рука ее застыла в воздухе: она увидела, что Николаса уже нет.

СТРАТИС:

Суббота

X. из моего романа. Нервы его измотаны настолько, что слова потеряли всякое значение. Он мог бы закричать на улице: «Убейте его!», если бы ни в чем не повинный прохожий посмотрел на него искоса.

Не обязательно, чтобы на Акрополе было семь человек, – их может быть много, бесчисленное множество. Не обязательно также, чтобы одни и те же лица были там в течение всех шести ночей. Лик драмы – Акрополь, все прочие – его сигиллярии, а любые сигиллярии приводимы в движение сухожилиями.

Вспомню, когда судьба будет ко мне более милостива, вспомню мою нынешнюю фантастическую жизнь. Внутренне она совсем опустошена, приходящие воспоминания вьются по стволу ее, словно плющ, и часто новый плющ отдыхает, повиснув в воздухе. Часто у меня возникает ощущение, что новая душа владеет мной.

Воскресенье, утро

Сегодня снова неизменный чистильщик обуви от Саломеи. Снова карандаш, клочок бумаги, а в конверте: «В ближайшее воскресенье, рано, после обеда я буду свободна для хорошей прогулки. Буду ждать, что Вы зайдете за мной около часу. Если Вы не празднуете Вербное воскресенье где-нибудь в другом месте, отдайте конверт посыльному. Его зовут Такие».

– Откуда ты, Такие? – спросил я.

– Из обуви, которую чищу. Давай конверт, потому что клиенты ждут.

– Неужели? Думаешь, я его дам?

– А то как же еще: госпожа сказала, что дашь.

Он схватил конверт и скатился вниз по лестнице.

Как редко раздается телефонный звонок в Афинах. Сегодня я подумал об этом.

Вечером того же дня Стратис торопливо возвратился домой и вошел в свою комнату. Там он стал на стул и начал рыться в книгах, листая их подряд одну за другой. Когда книги кончились, он вытащил из стола два ящика и вывалил их содержимое на кровать – тетради, фотографии, разного рода бумаги. Многие из них он разорвал. На какое-то мгновение задержался над одной из фотографий. Затем снова обрел внутреннее равновесие и бросил все, как было, обратно в ящики. Результатом этого поиска явился десяток крохотных листов, почерневших от карандаша. Он прочел их и разложил перед собой на столе, словно карты. Затем он написал:

Воскресенье, вечер

Итак, пришла Саломея. Вот наше прошлое. Оно легкое:

«Июль прошлого года, Кефисия.[38]38
  Кефисия (в совр. произношении Кифисья, «народная» форма – Кифиса – см. далее стихотворение Кифисья, Кифиса!..) – северный пригород Афин.


[Закрыть] Было около половины третьего пополудни. Стояла жара. Автобус, совершенная развалина, казалось, не имел ни одной рессоры, сиденья были узкие, колени болели. Я был едва ли не единственным пассажиром. Кроме меня, был еще какой-то мужчина средних лет, очень загорелый, с лихорадочным огнем в глазах, который казался скорее деталью транспортного средства, чем созданием Божьим. Шофер за рулем напоминал человека, перегнувшегося за борт из-за морской болезни. Иногда он поднимал лицо, на котором было начертано неисчерпаемое терпение. Мы катились, словно сами того не желая, подпрыгивая на выбоинах, издавая звон пустых бидонов и разбиваемого стекла. Эта расшатанная клетка была настолько пустой, порожней и больной, что мало-помалу мне стало казаться, будто я плыву на том самом ужасном корабле, который повстречался Артуру Гордону Пиму.[39]39
  Герой романа «История Артура Гордона Пима» Эдгара По. В связи с «ужасным кораблем» см. стихотворение Й. Сефериса «Настроение одного дня» (Прим. Й. Саввидиса).


[Закрыть]

Мы ехали. Казалось, никого больше нам и не было нужно, когда на остановке в Халандри[40]40
  Халандри – пригород (ныне район) Афин между собственно Афинами и Кефисией.


[Закрыть] вошла женщина, которую Нондас представил мне на тротуаре у Музея, – Саломея. Ее подстриженные волосы были теплых тонов, напоминавших рыжеватый каштан. Словно глядя из окна на что-то, оставшееся позади, она повернулась и посмотрела на меня. Я поздоровался. Она улыбнулась с выражением горького наслаждения. Я пытался вспомнить ее фамилию, и в ту самую минуту легковой автомобиль с адским шумом, призывавшим пропустить его, обогнал нас. Он был новый, эластичный, чувствительный, с блестящей никелевой поверхностью. Внутри него сидела очень элегантная дама. В то мгновение, когда автомобиль обгонял нас, водитель, несмотря на то, что был в форме, невзирая на элегантную даму и марку автомобиля, высунул из окна руку и сделал нам грубый, красноречивый жест.

Я испытал чувство невыразимо жалкого состояния и засмеялся. Саломея повернулась ко мне и сказала:

– Так нам и надо. Не правда ли?

– Да, – ответил я. – В это время в Аттике все дозволено.

– Дозволено?

– Бесстыжее время.

– Вы живете в Кефисии?

– Да. А Вы – в Халандри?

– И я в Кефисии.

Она вышла на Синтагме.

– Может быть, еще увидимся, – сказала она, выходя.

На улице Стадиу на убогих военных похоронах играл оркестр. Музыка состояла из всплесков фальшивых звуков и была слишком медленна. Сидевший рядом с катафалком служащий похоронного бюро, совершенно лысый, неизвестно зачем упорно грыз себе большой палец. У гроба шел мальчик, держа в руках гитару с разорванными струнами. Казалось, будто его побили. А может быть, он и не имел отношения к похоронам.

У мраморной лестницы парка на Синтагме я снова встретил Саломею. Она шла со стороны проспекта Амалиас вместе с девушкой-блондинкой – с прекрасной фигурой, одетой со вкусом, в цвете юности. Увидав меня, она сказала что-то своей спутнице, и обе они засмеялись. Теперь она показалась мне значительно более хрупкой, чем в автобусе, хотя была в том же платье.

Август прошлого года, Кефисия. Вчера у Аспергиса. Нондас, Клис и Саломея. Я просидел с ними около часа. Она не проронила ни слова. Иногда посматривала по сторонам. Иногда, словно вспомнив, что рядом были и другие, улыбалась. Только когда мы уже собрались расходиться по домам, она оказалась на мгновение рядом и спросила:

– Помните тот грубый жест, который мы с Вами разделили?

– Разве такое забудешь? – ответил я. – Если бы тот день был почтовой маркой, она стоила бы несколько миллионов.

– Знаете, я хотела бы познакомиться с Вами. Думаю, общество людей Вам не нравится…

Она кашлянула и продолжила:

– Завтра, восьмого, около шести, думаю, мы могли бы увидеться здесь… Хорошо бы прогуляться…

Иногда ее лицо напоминает мне кносскую „Парижанку“.

Начало сентября прошлого года, Кефисия. „Завтра, восьмого“ она пришла со своей подругой, с которой была у мраморной лестницы парка на Синтагме. Она зовет ее „Лала“. Ей не более двадцати двух. Во взгляде и в теле у нее есть что-то мутное: испытываешь такое чувство, будто нужно развеять обволакивающую ее дымку. Обволакивающую не только глаза, но и тело, если кто верит, что тело видит.

Радость Саломеи была какой-то хриплой – не знаю, быть может, она оставалась еще недоступной моему настроению. Сияние неба было сиянием, которое только и доступно сиянию вселенной в тот час, а я среди этого света был словно рана, затянутая черной тканью. В Коккинарасе[41]41
  Коккинарас – долина в горной системе Пентеликона, к северу от Афин.


[Закрыть] Лала вошла в церквушку. Под двумя огромными кипарисами приютился у края могилы мокрый глиняный кувшин. Саломея подняла его, наклонила и пролила немного воды на землю – какой-то выход. Я посмотрел на нее: глаза и губы ее были резко очерчены. Очень подвижная, она подошла ко мне. Я не сдержался и спросил:

– Кто нас спасет, госпожа Саломея?

Она ответила:

– Неужели Вы ожидаете спасения от других?

Лала вышла из церквушки и сказала:

– Поглядите на грешников.

Саломея засмеялась. Вот и все.

Нынешний Новый год. Чистильщик обуви принес мне небольшой конверт. Его содержимое – самая обычная марка и бумажка, на которой Саломея отметила карандашом:

„Эта марка не редкостная. Однако не исключено, что когда-нибудь она будет стоить миллионы. С Новым Годом!“

Это единственный подарок, который я получил сегодня. И сам я не сделал никому подарка.

Февраль нынешнего года. Иногда я думаю о Саломее там, в Коккинарасе, – о ее появлении. Это было словно на сцене: полудействительность, полусказка – словно фея».

Вторник

Николас одолжил мне дневник Амьеля,[42]42
  Анри-Фридерик Амьель (1821–1881) – швейцарский писатель, поэт, философ. Наиболее известное его произведение – вышедший посмертно «Интимный дневник» (1883–1884 гг.).


[Закрыть] который так хорошо мне знаком. Я перечитал его и оставил. Я думаю об этом человеке, который много лет просидел над белой бумагой, погружал перо в чернила и чернил бумагу терпеливо, настырно – чернил самим собой. Я думаю о нем с безграничным состраданием. Отвратительно.

Суббота

После обеда читал у себя в комнате. Через открытую дверь было слышно гадалку на картах, почти глухонемую. Говоря, она производит шум, напоминающий шипение сковороды, и в то же время обладает столь выразительной силой. Я сказал: «Предпочитаю ее Амьелю». Почему я сказал это?

Вербное воскресенье, ночь

Саломея – замечательная спутница для загородных прогулок. У нее хватает ума не добавлять душистых трав к природе, ходит она хорошо и принимает вещи так, как они приходят, со вкусом.

Мы отправились в Кесариану.[43]43
  Кесариана – местность в 7 км от Афин, на склонах Гиметта. Монастырь Кесарианы (XI в.), посвященный Введению во Храм Богородицы, – один из самых значительных византийских монастырей Аттики.


[Закрыть] Толпа переполняла монастырь. Пьяные рожи, одетые по-европейски дикари, ни одной примечательной физиономии, ни одного красивого лица. Девушки из кожи лезли, пытаясь приклеить десятки к ликам святых. Иногда уловка удавалась, а другие с разочарованием смотрели, как десятки соскальзывают вниз. Игравшие в эту игру женщины хотя и не переставали креститься, болтали, словно во время семейного отдыха. У двери поп в епитрахили размахивал кропилом, словно раздавая билеты: он был поглощен сбором денег.

Саломея, казалось, не обращала внимания ни на них, ни на меня.

– Николас был великолепен, – сказала она. – Я любила бы его, если бы тело повиновалось мне. Столько выпить и столько сказать! Он никогда не делал этого и никогда больше не сделает – и все это, чтобы доставить удовольствие мне, хотя я – ничто… для него…

В голосе ее была теплота.

– Он – человек искренний и с настоящей выдержкой, – заметил я.

– А жаль, – продолжала она, – что у него никогда ничего не будет. Он останется сказкой для двоих. Даже счастья у него не будет… Ни минуты счастья.

В глазах у нее сияла страсть. Слова ее тронули меня. Я молчал и смотрел на толпу, которая, словно парша, покрывала эту загородную местность.

Мне стало противно.

– Равнодушное население, – сказала она. – А Вы почему не равнодушны?

– Вы правы, – ответил я. – Возможно, я становлюсь как Нондас. Не знаю.

– А что поделывает Нондас?

– Его мучают грехи.

– Вот как! Мне казалось, что он из тех, у кого нет грехов. И что значит «грехи»?

– Будет лучше, если он сам Вам объяснит, – сказал я. – В прошлый раз мы говорили о плотском грехе.

– Подумать только! А мне казалось, что подобные вопросы не волнуют больше никого.

– Нет. Есть люди, которым кажется, что чем больше наслаждение, тем больше зло, которое они совершают.

Она начертала в воздухе некую фигуру, как делают дети, желая показать, какой большой у них воздушный шар.

– И это случается, – сказал я.

– Предпочитаю персики. А Вы как думаете?

– Не знаю, что и думать, – ответил я.

– Мне кажется, Кесариана испортила Вам настроение. Пойдем дальше.

Мы двинулись к Астери. Вскоре тропа стала совсем пустой. Ноги ее рядом с кустами и камушками казались волнующе знакомыми.

– Вы спросили, – сказал я, – почему я не могу быть равнодушен к равнодушию толпы. Иногда мне кажется, что все они имеют какую-то связь с моим телом. Возможно, поэтому.

– Вы хотите сказать, что чувствуете себя так со всеми?

– Пока что этот опыт я ставил только с теми, кто говорит по-гречески. Я имею в виду живых и мертвых. Большинство отвечает мне упорным сопротивлением, некоторые – своего рода братской любовью. Я имею в виду телесно.

Мы поднимались все выше. На какое-то время наступило молчание, затем она спросила:

– А со своим телом что Вы делаете?

– Пока что стараюсь думать о нем как можно меньше.

– Мне кажется, что Вы много думаете и мало гуляете.

В Астери, в темной и низкой хижине, пожилая женщина, словно монахиня, у очага. Живой огонь едва освещал ее лицо цвета оливкового масла. Я попытался заговорить с ней. Она была замкнута и отвечала сухо.

Уже сгущались сумерки, когда мы стали спускаться. Саломея сделала глубокий вдох и засмеялась:

– Этот воздух значительно теснее связан с моим телом, чем та ведьма.

– И воздух, и ведьма, – ответил я. – Поэтому на родине нужна выдержка. Выдержка, которой требует чужбина, – другое дело.

Она посмотрела на меня, словно желая сказать что-то. Впервые я увидел ее лицо так близко от моего собственного. Она передумала и заговорила о другом:

– Знаете, иногда мне кажется, что я должна делать Вам дыхательные упражнения, а иногда напротив – что Вы значительно ближе земле и деревьям, чем я. Дома, когда мы разговаривали с другими, я наблюдала за Вашими руками. И думала, что это не руки человека мыслящего, а руки ремесленника…

Она разогрелась от ходьбы и была совершенно увлечена своими мыслями:

– … А Лала сидела напротив Вас, неподвижная, словно статуя… Бедная Лала…

Я удивленно посмотрел на нее.

– Если бы она была мужчиной, я бы восторгалась ею. В теле у нее столько радости. Она вся переполнена радостью. Рассвет и полдень одновременно. Представляешь?..

Голос ее трепетал. Впервые она обратилась ко мне на «ты».

– Я и не представлял, что она так прекрасна, – сказал я глупо.

Она продолжала, словно не услышав:

– Однажды, летом прошлого года, едва познакомившись, мы плавали вместе. Когда она выходила из воды, капли катились по ее телу, словно не касаясь его, словно находясь там только для того, чтобы привязать ее к свету, к свету воскресения. И она все еще словно спит…

Она умолкла. Я взял ее за руку. Она ее не отняла. Глаза ее оказались очень близко.

– Давай еще останемся так, – сказала она. – Может быть, я еще не созрела для тебя.

А когда мы снова двинулись в путь, добавила:

– Да, великая вещь – телесная выдержка, Стратис.

Мы вернулись, не сказав больше ни слова.

Вторник

«Также и спящих, – говорит Гераклит, – я считаю тружениками и соучастниками того, что происходит в мире».[44]44
  Марк Аврелий. «К самому себе», VI, 42. Цитата приведена Й. Сеферисом в древнегреческом оригинале.


[Закрыть] Я подчеркиваю это.

Мне кажется, если бы дух достиг определенной степени неподвижности, внешние вещи пришли бы в движение.

Среда

Я поднялся на Ликабетт:[45]45
  Ликабетт – гора к северу от древних Афин (в центре современного города).


[Закрыть] ощущение скалы иногда помогает. Один солдат стоял на посту, другой мыл ноги на камне – бледные ноги. Раздавались голоса около трех десятков детей, которых привела немка. Церковь возвышалась на вершине всего этого белая и безразличная, словно старец посреди большой кровати, на которой сидят, спят, ласкают друг друга множество безразличных людей, – он повернулся к ним спиной и устремился к смерти.

Вдали – стоящий на якоре Акрополь, готовый к отплытию.

Стратис добрался до Заппиона,[46]46
  Заппион – парк и дворец-павильон в центре Афин, созданные по инициативе и на средства Эв. Заппаса в 1874–1888 годах.


[Закрыть] до конца большой площади, учащенно дыша. Все остальные уже собрались, готовые отправиться на Акрополь. В тот миг, когда он протянул руку Саломее, все огни вдруг сразу погасли. Луна упала, словно невод из фиолетовой стали, и покрыла их всех: три парочки застыли с разинутыми ртами; два споривших торговца пришли к соглашению; глаза Лалы устремились к небу и засияли; виолончель на сцене захлебнулась. Волшебство закончилось грохотом надутого бумажного пакета, который взорвал какой-то приставала. Огни зажглись. Тучная дама, сидевшая с разведенными в стороны коленями, снова принялась щелкать фисташки, словно сопровождая смену сцены игрой на ксилофоне.

– Прикосновения, вызывающие короткое замыкание, – сказала Сфинга. – Знаменательное начало!

Она огляделась. Никакой реакции не последовало: шутка не удалась.

– Вам нравится Гиметт?[47]47
  Гиметт – гора к юго-востоку от Афин.


[Закрыть] – угрожающе спросила она Стратиса.

– Мне не нравится говорить, что мне нравится и что нет, госпожа Сфинга.

– Когда-то ромеи были невероятно развязны.

– «Эллада значит – горе!»[48]48
  Игра слов, основанная на созвучии французского слова hélas – восклицания со смыслом «горе!» (Прим. Й. Саввидиса).


[Закрыть] – пропел Нондас.

– «Moi, cela m’est égal parce que j’écris Paludes»,[49]49
  «Мне это все равно, потому что я пишу „Болота“» (Андре Жид. «Болота»). А. Жид (1869–1951) – выдающийся французский писатель, лауреат Нобелевской премии 1947 года. Сатирическая книга «Болота» написана в 1894 году. О своем знакомстве с А. Жидом (12 апреля 1939 года) Й. Сеферис пишет: «Я постоянно думаю об этой личности. Сегодня утром, во время пробуждения от кошмарного сна, мне пришла на ум одна его фраза. Мы говорили о духовной жизни в лагерных странах нашего времени. Как характерно увядает там все. Я спросил его о поэзии в России. Он ответил гневно: „Там есть один великий поэт – Борис Пастернак, но и он кончит самоубийством, как Маяковский…“».


[Закрыть] – засмеялся Николас.

– Слава Богу! Так можно надеяться, что сегодня ты не доведешь нас до головной боли своим витийством, – сказала Сфинга.

– Я витийствую только одну ночь в месяц – когда луна в ущербе: не знаю, что тогда со мной происходит. Теперь, когда вам это известно, можете без особого труда избегать меня.

Слева, среди деревьев, во тьме, ветер вдруг зазвенел, словно систры:[50]50
  Систр – в античности (египетская) культовая трещотка; в современном греческом языке – погремушка.


[Закрыть] платье Саломеи заволновалось. Стратис подошел к ней и сказал:

– Не знаю, как созреваете Вы, но Сфинга созревает кисло.

Они поднялись к крепости.[51]51
  Имеется в виду Акрополь.


[Закрыть]

Перед ними, на длинных мраморных ступенях Пропилей, появились очень тонкий и очень высокий господин в смокинге и носатая дама с плоской грудью в вечернем туалете и с тюрбаном на голове. Это были иностранцы. Их сопровождал светский туземец, весь в изгибах и пыхтящий огромной сигарой, неприличной в этот час. Он напыщенно восклицал:

– C’est l'Acropole![52]52
  «Это Акрополь!» (франц.)


[Закрыть]

Услыхав это, Николас спросил:

– Ты знаешь, что такое «l’Acropole»?

– Что? – спросил Калликлис.

– «Я суща, суща и зряща меня, зряща меня, чтобы быть зримой…» и так далее.[53]53
  Поль Валери. «Вечер с господином Тестом».


[Закрыть]

– Бред сивой кобылы!

– Как тебе угодно. Только не говори этого госпоже Сфинге, потому она за такое сердится.

– Естественно, – отрешенно ответил Стратис.

Достигнув вершины лестницы, они разошлись. Саломея направилась к Эрехтейону, остальные – к храму Ники. Стратис остановился в нерешительности, затем последовал за Саломеей.

Внизу, на северной стороне, у подножья скалы сгрудились домики, напоминавшие стаю кубических черепах, цвета вороньего крыла или серебряные. Саломея смотрела на Кариатид.

– Кто эти девушки – женщины или колонны? – спросила она. – Одна нога, напряженная, указывает, что они несут тяжесть, а другая?…

– Странно, что тяжесть, которую они поднимают, чувствуется у них в груди, – сказал Стратис.

– Верно. Такой казалась мне когда-то Лала…

Она помолчала, затем добавила:

– Странная была перемена освещения внизу, в Заппионе.

– Я подумал, что на Вас опустилась обнажающая рука, – сказал Стратис. – Теперь это не так.

– Но это должно быть так, – ответила она.

Стратис взял ее за руку.

– Сегодня утром, – сказал он, – сегодня утром, на улице Эрму я видел девочку, которой не было еще и десяти лет. Она кричала другой девочке, которая бежала позади: «Давай, фея-коротышка!». Вот так мне хотелось бы звать Вас.

– Пошли посмотрим, что делают другие, – сказала она и устремилась вперед.

Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:

 
Ее я расстелю ковром,
Подам тебе ее с пюре,
Не то – не быть мне Ярере![54]54
  Из стихотворения «Иф» греческого поэта Мильтиадиса Малакасиса (1869–1943).


[Закрыть]
 

– Молодец, Клис! – сказала Сфинга. – Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного».[55]55
  «Грозный» – революционный гимн Ригаса Ферреоса (1797), ставший в годы борьбы греков за независимость гимном греческих патриотов.


[Закрыть]

Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.

– О, женская спина, бочка Данаид! – сказал он с лиризмом.

Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.

– Бедняжка! – прошептала Сфинга. – Славная девушка, но дура.

– Я хочу, – сказал Нондас, – попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.

– Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, – сказал Николас.

– Пожалуйста, Николас, – попросила Сфинга.

– Хорошо, – согласился Николас. – Это, естественно, резонанс.

– Что значит «резонанс»? – спросил Калликлис.

– Что-то наподобие пастиччио.[56]56
  По-французски pastiche значит сознательное подражание или пародия (Прим. Й. Саввидиса). Пастиччио – одно из наиболее распространенных блюд греческой кухни (запеканка из макарон с мясным фаршем).


[Закрыть]

И он прочел, как читают газету:

 
Кифисья, Кифиса!
На автобус я сажусь.
Прощай, горе! Прощай, грусть!
Пыль уходит в небеса.
Удаляюсь с жаром-пылом —
Есть же в мире чудеса!
Где ж та дева, что открыла
Мне на этот мир глаза?[57]57
  Стихи Й. Сефериса цитируются в переводе А. Немировского, стихи из «Одиссея» Гомера – в переводе В. Жуковского, из «Божественной Комедии» Данте – в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]
 

– Браво! Превосходно! – воскликнула Саломея.

– Ты все испортила. А жаль – такие рифмы! – сказал Калликлис.

– Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, – сказал Николас. – Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?

– Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, – не местные, – сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: – В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.

– Ну, и каков же вывод? – спросил Нондас.

– Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.

– О! – воскликнул Калликлис. – Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… – он взглянул на Стратиса. – Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что-нибудь из своих.

– Я не пишу стихов, – испуганно ответил Стратис.

– Да! Да! Прочти! – закричали все, кроме Сфинги.

– Теперь я комментирую «Одиссею».

– Прочти что-нибудь из этого, – сказал Нондас.

– Но комментарии – не стихи.

– Что-нибудь из этого! Из этого! – закричали все, кроме Сфинги.

– Ну вот, – сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, – комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» – aphalos tes thalasses.

– Я думала, что вкус у Гомера был лучше, – сказала Сфинга.

– На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря…[58]58
  «Одиссея», I, 50.


[Закрыть] – тихо прочел Стратис.

– A! Omphalos! Это совсем другое дело, – сказала Сфинга.

– Конечно, – ответил Стратис. – А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.

 
Остров сладкий, даже слишком,
Где двойные берега,
Словно женская подмышка
И отверстие пупка.
Калипсо на нем, бедняжка,
Век ждала на берегу
И качалась, словно пташка
На надломленном суку.
Пуп морей необозримых
Был открыт во всей красе,
Но тебя тянуло к дыму,
Хитроумный Одиссей.
 

Наступило холодное молчание.

– Ледяная Сфинга, – пробормотал Николас.

– Я ведь предупреждал, – сказал Стратис с облегчением.

Калликлис пробормотал:

– М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?

– Согласен, – сказал Стратис, – однако мне не нравится обыкновение, чтобы конец был делу венец.

– А я бы написала: «ты трубку у нее просил», – сказала Сфинга.

– И об этом я тоже думал, но испугался, как бы не спутали с корабельной трубой, – сказал Стратис.

– Это еще что такое? – резко спросила Сфинга.

– То, что называется также палка.

Послышался смех. Смеялась Лала.

– Какая отвратная ругань! – воскликнула Сфинга. – Особенно в таком месте.

– Богатые рифмы очаровывают меня, – сказал Калликлис. – Стихи Николаса потрясающи: такие короткие, и столько двойных рифм!

– Только зачем комментировать «Одиссею»? – спросил серьезно Нондас. – Ты бы добился гораздо большего, если бы последовал примеру кого-нибудь из александрийцев, как сделал Кавафис.[59]59
  Константинос Кавафис (1863–1928) – крупнейший из греческих поэтов конца XIX – начала XX века, живший в Александрии Египетской. Для творчества К. Кавафиса характерны обращение к греческой старине (главным образом эллинистической культуре) и архаичный язык. Творчеству К. Кавафиса посвящен ряд исследований Й. Сефериса.


[Закрыть] Нам, декадентам, более сродни эпохи упадка.

– Я не занимался Кавафисом более глубоко и еще не уяснил, как я сам отношусь к эпохам упадка, – ответил Стратис. – Возможно, я выбрал Гомера потому, что он не ломает себе голову над тем, чтобы напоминать мне Афины. Афины делают меня неумелым. А кроме того, иногда мне кажется, что стихи его – это стихи беженца.

– Примитивные беженцы, – сказал Калликлис.

– И этого я не знаю: что такое «примитивные».

– Если ты не знаешь даже таких элементарных вещей, зачем тогда пытаешься писать? – изрекла Сфинга.

– Чтобы узнать, – ответил Стратис.

– Боже мой! Неужели ты думаешь, что эти стишки научат тебя чему-то? Поэзия – это подъем, проекция, пламенный лиризм.

– Лиризм – заметил Николас, – есть эволюция междометия. Аман… Аман… Аманэ.[60]60
  Аман – горестное восклицание; аманэ – песня о любовных страданиях с частым повторением восклицания «аман» (араб.), которое должно вызывать жалость и приносить облегчение.


[Закрыть]

– Ты смешон, – бросила ему Сфинга.

Стратис почувствовал себя так, будто его заперли в каком-то пространном лабиринте, где он неистово бился о мрачные стены.

– Я понял, – сказал он. – Вам не нравится мое отношение к Гомеру. Возможно, очень короткие и строгие стихи тоже встретят Ваше неприятие. Я пытался писать и по-другому.

И он принялся читать:

 
Слух навостри и прислушайся
                             к звукам кипящим,
Пальцами рук ощути ночи волшебной челнок,
Выкинь из памяти образы лет уходящих,
Горе людское минуй на распутье дорог.
Кинь свои чувства на черную кожу тимпана,
Словно грузило. Дыханье свое задержи.
К мраку прильни.
                           В нем бунтует душа океана —
Станет свободной
                           от бедствий земных твоя жизнь.
Ангелы плачут, склонившись,
                          в душе твоей долгие годы.
Дай же им вновь в этом мире
                          телесность свою обрести.[61]61
  Перевод А. Немировского.


[Закрыть]
 

– Нам-то какое дело до этих порабощенных ангелочков?! – прервала Сфинга.

Только тогда Стратис повысил тон:

– Не ангелочков, а ангелов. Я много работаю над подбором слов.

– Хорошо, «ангелов». А дальше что?

– Ангелы для меня – сложнейший вопрос. Что им делать в Греции? Каковы их обычаи? Какого они племени?…

– Что им делать? Со звездами лобызаться, – сразу же ответила Сфинга и немедленно добавила: – Боже мой! Как справедливо караешь ты меня за то, что я пришла сюда, а не пошла слушать Евангелие Святых Страстей.

Она поднялась и стала спускаться с левой стороны. Саломея, которая до этого смотрела, не отрываясь, на свои колени, направилась к Парфенону.

– Уф! Тело занемело, – сказал Стратис.

– Мне нравятся твои образы, – сказала Лала.

– Образы – это легко… – ответил Стратис и последовал прямо за Саломеей.

– Чего ты добиваешься? Никто тебя не поймет: неужели тебе не жаль себя?

– Ритм – страшная морока, – сказал ей Стратис, словно продолжая отвечать Лале. – Я его еще не нашел. Возможно, – и я начинаю понимать это лучше с тех пор, как мы ходили в Астери, – потому, что мое переживание – это и их переживание.

– Чье это «их»?

Стратис ответил, учащенно дыша:

– Был июль, два часа дня. Стояла жара, ноги прилипали к асфальту, одежда – к телу, тело – к душе, которая испарялась. Я шел за сигаретами. Киоск был покрыт сверху донизу пожелтевшими листами, рекламировавшими наготу всех стран Запада. Мужчины сновали с лицами, намазанными ртутью и черным лаком, женщины – с руками, обнаженными от подмышек и до самых ногтей, отмеченными систематически постельными насекомыми. Почему я вдруг задался вопросом, какова связь между этими мужчинами, этими женщинами, этими местами? С той поры начались мои мучения. Я шатался по улицам, ресторанам, трамваям, по небольшим театрам в разных кварталах, по кинотеатрам под открытым небом, у карагеза,[62]62
  Карагез (тур. «черноглазый») – персонаж «театра теней» в Греции, Турции и странах мусульманского Востока.


[Закрыть] в кофейнях, где пристраиваются в невыносимую ночь с кульком семечек… Где только я ни устраивал засаду, чтобы изучать их. Я хватался за взгляд, за форму руки, передвигался внутри человека, покрываясь пеной от изнеможения, словно проделав путешествие внутри дерева. Порождаемые мной призраки я тут же убивал, если тот или иной из пяти органов чувств сбивался с пути. Я испытывал на человеке действие возведения его в естественную величину. Большинство из них все мельчало, мельчало и в конце концов исчезало у меня под пальцами, словно комары. А другие не утратили ни одной линии в своем объеме, но только…