Текст книги "Шесть ночей на Акрополе"
Автор книги: Йоргос Сеферис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Раздались свистки.
– Впервые что-то приходит вовремя. Кажется, мы все сказали.
Я молчал. Мы дошли до вершины мраморной лестницы.
– Оставь меня одну. Я так хочу.
– Прощай, – сказал я.
– Прощай. Не забывай меня.[126]126
Реминисценции Данте:
Вам невозбранная горная вершина,Не забывать, как тягостно ему!(«Чистилище», XXVI, 146–147)
[Закрыть]
Она пошла по ступеням. Она спускалась. Спускалось тело, которое я удерживал весь день с такой радостью. Саломея исчезла, а я пытался согласовать это тело с его новым именем. Она спустилась еще ниже. Остались всего две ступени. Она миновала их. Теперь длинная лестница была совершенно пуста. Я смотрел на нее. И вдруг мне показалось, что мрамор поглотил весь свет и скатился вместе с ним в совершенный мрак. «Кто я?» – спросил я себя, словно во сне. И тогда сверкнуло ослепительное солнце,[127]127
Реминисценции Данте:
И скрылся там, где скверну жжет пучина.(«Чистилище», XXVI, 148)
[Закрыть] держа на кудрях своих эту любовь.
НОЧЬ ПЯТАЯ
Стратис поднялся с остатками послеполуденного сна, которые мешали движениям, словно накрахмаленное нижнее белье. Он облил себе водой голову и почувствовал, как она выходит из черепа. Затем он вышел на улицу и, свернув за угол, увидел на остановке трамвай. Стратис побежал и едва поспел: трамвай уже отправлялся, когда Стратис вскочил в него уже весь в поту. Трамвай был безнадежно переполнен. Стратис кое-как втиснулся между сгрудившихся на площадке тел. Какая-то барышня в ритме движения касалась его руки то одной, то другой упругой грудью. Губы ее были похожи на свежевыкрашенное оранжевое сердце, а веки изгибались, перегруженные черной копотью. Барышня сошла на следующей остановке, и Стратис увидел, что она хромает. Господин справа носил монокль, воротничок у него был грязный и твердый. Он курил отвратительную сигару и читал газету «Слово Божье». Через одну остановку сошел и он, оцарапав Стратису щеку своей зазубренной соломенной шляпой. Стратис вынул платок: на лице у него была кровь. На третьей остановке сошел он сам. Асфальт был горячим и мягким. Он прошел немного и постучался в дверь к Нондасу.
Нондас сидел за столом и очень сосредоточенно строгал карандаши. Подняв глаза, он сказал:
– Добро пожаловать, твердолобый Йоханан!
И, вздохнув, добавил:
– А теперь, когда мы пребываем еще…
– …в первом дне творения, Акрополь закончился, – прервал его Стратис.
– Пора уже, – сочувственно проговорил Нондас. – Пора перестать разыгрывать из себя моллюсков на этих камнях. Мы зашли в тупик. Видишь ли, проблемы коммуникабельности всегда были самыми сложными в Греции. Впрочем, теперь, когда Лонгоманос здесь, Сфинга поступила на службу, Лала переехала в Кефисию, а Саломея… Саломея где?
– Пропала.
– Как это пропала?
– Не знаю. Не появляется, – поспешил ответить Стратис. – Что же касается Акрополя, ты, возможно, прав. Жаль только, что пропадает случай встретить, найти того надежного сутенера.
– Что это ты вспомнил о нем? Ты говорил, что познакомишь меня.
– У него есть итифаллические монеты. И светильники со всеми позами классической древности.
Голова у Нондаса задрожала, словно падающий лист.
– Нужно познакомиться с ним, – сказал он и неожиданно добавил: – Знаешь, меня ожидает Сфинга. Там будут Клис и Николас. Возможно, и Лала тоже. Приходи и ты.
– Надоело, – сказал Стратис.
– Зря ты недолюбливаешь ее. Конечно, идеи у нее странные, но разве она виновата? Это все проделки Лонгоманоса. В сущности она – просто несчастная женщина.
– А я-то думал, что счастья у нее с избытком.
– Со стороны осуждать легко. Лонгоманос – настоящий сатана. Он использовал ее, как только мог и насколько мог. А теперь готов выбросить, словно износившуюся одежду.
– Это невозможно, – сказал Стратис.
Напустив на себя вид посвященного в некую тайну, Нондас сказал почти шепотом:
– Послушай, думаю, что теперь я могу рассказать тебе. Лонгоманос желал Саломею. Два года назад. Сфинге это не удалось устроить – отсюда первый серьезный кризис в их отношениях. Теперь он желает Лалу. Сфинга вся извелась, пытаясь привести ее на алтарь, но это у нее не получается – отсюда второй серьезный кризис и, как мне кажется, окончательный.
– Откуда тебе все это известно?
– Эх!.. Бывают минуты, когда исповедуются, – гордо намекая на что-то, сказал Нондас и устремил взгляд в потолок. – Бедняжка! Он поступает с ней так жестоко, почти с ума ее свел… А ведь она вовсе не дурна собой…
Он надел пиджак и сказал:
– Пошли!
Он стал торопливым и гурманом. Стратис последовал за ним.
Несмотря на то что окна были распахнуты настежь, в комнате, где их приняла Сфинга, стояла духота, а слишком массивная готическая мебель делала комнату еще теснее. В глубине комнаты стояли стол и два кресла того же стиля. На стенах висели старинные музыкальные инструменты, напоминавшие крупные вздутия, а между ними – выцветшие копии картин Дюрера и Брейгеля. Далее, в углу, у застекленной двери стоял низкий диван афинского типа, казавшийся легким, словно скорлупа ореха.
Все были в сборе. Лала сидела на самом краю дивана. Калликлис увлеченно рассказывал:
– …Газет я не брал в руки с тех пор, как демобилизовался в двадцать втором. От одного вида толстых букв, которыми набраны передовицы, меня тянет на рвоту. Никогда не мог понять, почему частному лицу, которым, как правило, оказывается какой-нибудь подлец, дозволено распоряжаться столь грозной силой, но ни тебе, ни мне не разрешается иметь личное артиллерийское орудие.
Сфинга была довольна оживлением, с которым проходила встреча в ее доме. Она была в «рясе» и разносила угощение – узо[128]128
Узо – традиционный греческий напиток.
[Закрыть] и маслины.
– Хотелось бы мне иметь персональную пушку, – серьезным тоном отозвался с другого края Николас.
Все повернулись в его сторону.
– Да, мне хотелось бы иметь возможность вывозить ее на прогулку по воскресеньям от дома до Глифады,[129]129
Глифада – южный пригород Афин.
[Закрыть] делая время от времени остановки и отдавая обслуживающему персоналу приказ лелеять ее, начищать до блеска и заряжать, а затем, когда собравшаяся толпа уже приготовится к залпу, – приказ разрядить!
– А если бы тебе пришла в голову мысль пальнуть, что тогда? – резко спросил Калликлис.
– Бросил бы монету.
– С ума сошел!
Из того же угла раздался голос Лалы:
– Пушка Николаса кажется мне забавной. Я ехала бы за ней на двуколке, выкрашенной в яркие цвета, и держала бы веревочку… Как она называется?… Ну, та, которую дергают для выстрела?
– А если бы монета упала так, что нужно открыть огонь? – спросил Николас.
– Я бы закрыла глаза, дернула за веревочку и – как Бог положит.
– Молодчина, Лала, только ты меня понимаешь, – сказал Николас.
– Пушки убивают, – сказал Калликлис таким тоном, будто разговаривал с несовершеннолетними.
– Все убивает, – сказала Лала, и глаза ее снова потускнели.
Теперь Сфинга сидела у стола, а рядом с ней – Нондас. Стратис подошел к ним.
– Хорошо, что ты пришел, – сказала Сфинга. – А я уже думала, что мы тебя больше не увидим.
– Почему же? – спросил Стратис.
– У каждого свои трудности, – сказала Сфинга, стараясь говорить как можно более приятным тоном.
– Да, иногда бывает Голгофа, – сказал Нондас с выражением солидарности.
– Я не знаю, что такое Голгофа. Знаю только, что восхождение на вершины требует мужества.
Сфинга строго взглянула на Нондаса и снова обратилась к Стратису:
– Действительно, ты уже несколько дней не показывался у Лонгоманоса. Сегодня он спрашивал о тебе. Лонгоманос к тебе весьма расположен. Развлекаясь шутками Николаса, ты ничего не достигнешь: нужно совершенствовать высшие духовные силы, которыми мы обладаем.
Нондас меланхолически поднял глаза к потолку.
– Высшие! – произнес он со вздохом.
Пальцы Сфинги нервно застучали по столу:
– Принеси мне вон тот стакан воды, – сказала она Нондасу таким тоном, каким отдают приказания слуге.
На столе перед ней стояли три чистых стакана. Нондас повиновался. Лицо у него было в поту. Сфинга продолжила разговор со Стратисом:
– Да, сегодня утром я виделась с ним. Он отправился за покупками на улицу Афинас. Представь себе: Лонгоманос за покупками! Мир, ты попираешь меня, так и я тебя попираю! Нужно было послушать его. «Выживет тот, – говорил он, – кто сумеет смотреть в глаза завтрашнему дню, невзирая на эту человеческую грязь. Мы живем во времена апокалиптические. Борьба тяжела. Только тот достоин спасения, кто сумеет заковать свое сердце в железо».
Нондас вернулся со стаканом и ждал. Сфинга не обращала на него ни малейшего внимания. Подошел и Николас.
– Кажется, пора, – сказал он Стратису.
Нондас утер пот со лба, продолжая держать ненужный стакан. Стратис поднялся.
– Я пойду с вами, – сказала Лала. – Поеду в Кефисию на автобусе.
Сфинга проводила их до двери.
– Мне хотелось бы, чтобы мы стали близкими друзьями, – сказала она Стратису.
– А разве мы не близкие?
– Я хотела бы почитать что-нибудь вместе. И чтобы эта девушка была с нами.
– Пусть будет, – сказал Стратис. – Только не нужно чтений.
Он пожалел, что сказал так и что при этом посмотрел на Лалу. Лала искала свой платок. Сфинга продолжала:
– Вот увидишь, какое платье я ей создаю! Одушевленное и преданное. Как верная рабыня.
– Если бы ты создала мне такой пиджак, – сказал Николас, – ему нужно было бы дать имя, чтобы звать его.
– Звать? – удивилась Сфинга.
– Да, звать, потому что он постоянно убегал бы от меня.
Когда они вышли, Николас пробормотал:
– Завтра, завтра! А о сегодня кто позаботится?
Они взяли такси, чтобы подвезти Лалу до площади Канингос. Она была в хорошем настроении.
– Как там этот новый персонаж? – спросил ее Николас.
– Какой еще персонаж?
– Платье.
– Это гороскоп.
Николас и Стратис широко раскрыли глаза.
– Да. Лонгоманос велел ей опасаться августовского полнолуния, поэтому с каждым днем она проявляет все больше беспокойства. Все новые вещи придумывает, чтобы занять чем-нибудь мысли.
– Хорошо, что Акрополь закончился, – сказал Стратис.
– Хорошо, если бы он закончился и для нее, – сказала Лала.
Машина остановилась. Народ кишел муравейником вокруг автобусов.
– В следующий раз поедем на твоей пушке, Николас: удобнее будет… Ой! Глядите! Новая луна!
На какое-то мгновение Лала застыла, вглядываясь в синеву, затем засмеялась и попрощалась. Она была такой подвижной в своем льняном платье.
Когда Сфинга вернулась в салон, Калликлис сказал ей почти резко:
– Надоело. Не могу больше сидеть здесь взаперти.
– Хорошо, выйдем, – ответила Сфинга. – Возьмем и господина Нондаса, чтобы он развлекал нас своими ироническими замечаниями.
Улыбка исчезла: Нондас понял, что, возможно, придется обороняться.
– Ты несколько преувеличиваешь, когда говоришь о Лонгоманосе, – проговорил он как можно вежливее.
– Лонгоманос – гигант! – взорвалась Сфинга. – А ты что думаешь, Калликлис?
– Скажу, когда выйдем на улицу. Внутри не скажу ни слова, – ответил тот.
Сфинга пристально посмотрела на Нондаса и сказала:
– Он – величайший мистик, которых знала когда-либо Греция.
– Для меня мистик – это человек, который старается соединиться с Богом, – сказал Нондас.
– Конечно.
– Не вижу никакой связи между богом и Лонгоманосом.
– Естественно, поскольку ты видишь только бога евреев.
– Его бог представляется мне в большей степени идолом дикаря.
Тут Нондас прикусил язык, почувствовав, что оступился непоправимо. Сфинга взвилась, словно ее ударили плетью. Звук «с» засвистел в ее словах:
– Да, соберите скопцов и покажите им героя – как они назовут его? Они назовут его людоедом!
– …идолом чудотворца, который распространяет вокруг себя истерию.
– Конечно же, истерию мы принимаем только в том случае, если ее преподносят еврейские книги.
– В конце концов, есть вещи, которые должно уважать.
– Ах, должно!.. А ты не должен? И чернявая красотка величайшего Саломона – церковь свинцовокровельная, а груди ее – звонницы!
Очень трудно было человеческому языку не запутаться в словах, извергнутых в воздух устами Сфинги, и потому она стала заикаться. Калликлис перестал пыхтеть и подавил приступ раздиравшего его судорожного смеха. На лице у Нондаса отобразился апоплексический удар.
– Зуд распутства охватил тебя. Мы не можем разговаривать серьезно, – сказал он.
Но Сфинга уже отдалась вихрю безумного красноречия:
– Что ты сказал, господин Нондас? Что ты сказал? Это мы-то не серьезные? Может быть, мы даже не достойны разговаривать с глубокомысленнейшими остолопами? Пусть лучше придут мальчики из семинарии, которые так прилежно изучают Писание, пусть придут и скажут, что они делают, когда читают…
Нечленораздельный звук вырвался из горла у Нондаса. А Сфинга стала в театральную позу и принялась декламировать:
Последний стих она повторила нараспев дважды, огляделась вокруг, словно примадонна, и поглотила установившееся в комнате полное молчание, крикнув прямо в лицо злополучному Нондасу:
– Что делают мальчики в семинариях, когда прелюбодействуют взглядом при этом совокуплении? Что они делают? Что? Бордель или что-то другое?
Она села на диван и стала отрывисто смеяться. Раскатистый смех Калликлиса отозвался с другого конца. Это напоминало звездное небо, отражающееся в болоте.
Не попрощавшись, молчаливый и бледный, Нондас направился к выходу.
– Через четверть часа в кондитерской, – сказал ему Калликлис.
Нондас вышел, пошатываясь, и отправился на улицу Патисион. Там он зашел в кондитерскую, заказал пирожное, к которому даже не притронулся, и осушил один за другим три стакана воды. Через час появился запыхавшийся Калликлис.
– Послушай, что ты натворил? – сказал Калликлис.
– Эта женщина сумасшедшая. Ее нужно лечить.
– Согласен. Сумасшедшие не сидят в Дафни,[131]131
Дафни — местность близ Афин, известная знаменитым монастырем (см. прим. 93), а также приютом для душевнобольных.
[Закрыть] сумасшедшие разгуливают по улицам. Но ты-то как мог?
– Терпение иссякло.
– В этом то и заключается твоя ошибка. Нужно было обратить все в шутку. Разве ты не видел, какая она?
– Хорошо, – удрученно проговорил Нондас. – Надеюсь, она раскаялась в своем поведении.
Калликлис глянул на него ошеломленно.
– Не знаю.
– Обо мне она ничего не сказала?
– Нет, – ответил Калликлис, недовольный тем, что его вынуждают отвечать односложно.
– И что же она делала? – снова спросил Нондас.
После некоторого колебания Калликлис взял Нондаса под руку и сказал:
– Обещай, что никогда больше не заговоришь об этом?
– Обещаю.
Калликлис собрался с духом и сказал:
– Как только ты закрыл за собой дверь, она перестала смеяться и спросила: «Разве я не права?» – «Права, вне всякого сомнения», – ответил я.
Нондас широко раскрыл глаза. Увидав его изумление, Калликлис сказал:
– Если будешь смотреть на меня так, продолжения не будет. Я ведь уже сказал, что в сумасшедших ты не разбираешься.
– А дальше? – спросил Нондас.
– А дальше «Ты права, – сказал я, – вне всякого сомнения». – «Ну, разве это не совокупление?» – «Вне всякого сомнения, – ответил я. – Да здравствует совокупление!» Услыхав это, она пошла, виляя всем телом из стороны в сторону, улеглась на диване с мечтательным выражением на лице и снова запела тот же псалом…
– То есть? – спросил Нондас.
– «Волосы у тебя, как у козы…»[132]132
Ср. «Песнь песней», IV, 1 и VI, 5.
[Закрыть] и тому подобное – всего не упомнишь, и не пытайся!
– Это я должен был сказать: ей бы польстило.
– Хорошая мысля приходит опосля. Так чего же ты молчал?
– Я разозлился.
– Молодец! На женщин злиться нельзя.
– А потом?
– А потом тропарь кончился, и она принялась трястись и извиваться на диване. Я сделал вид, будто ничего не замечаю. Тогда она перестала извиваться и сказала, так вот, словно оправдываясь: «Ах, тело занемело». – «Ты права, – сказал я. – Вредно сидеть в закрытом помещении. Пошли лучше на Акрополь». А потаскухе только повод был нужен. «Естественно, – говорит она. – Если бы здесь была Саломея, тогда бы взаперти нам нравилось? А так мы шатаемся под открытым небом». Я попытался было исправить оплошность: «На Акрополь или на холм Филопаппа». Тут она и разошлась. Сказать по правде, я бедняжку не осуждаю. Что поделаешь? Это Лонгоманос довел ее до ручки. А тут еще ты. Итак, она разошлась. «Перестань притворяться, Калликлис, – сказала она. – Ты ничем не лучше Стратиса или того же придурковатого Нондаса. Все вы под ее дудку пляшете. А она из себя чародейку корчит – то появится, то исчезнет. Стратиса уже вконец извела: пропал бедняга. Будь начеку: настанет и твой черед! Отвратная баба! Запомни одно. Если перейти границы дозволенного, даже камни могут мстить. А места, по которым мы бродим при лунном свете, полны духов. И если духи эти беспомощны, есть люди, которые помогают им. Да, так и знай, есть такие». В голосе у нее было столько страсти, что, казалось, она уже готова засучить рукава и приняться за колдовство.[133]133
Реминисценции Данте:
Вот грешницы, которые забылиИглу, челнок и прялку, ворожа;Варили травы, куколок лепили.(«Ад», XX, 121–123)
[Закрыть] Я уже не знал, как от нее избавиться.
Калликлис внезапно умолк.
– И что же ты сделал? – спросил Нондас.
– Глупость, – вздохнул Калликлис. – А как иначе найти управу на подобных созданий?
Он неожиданно засмеялся, а затем вынул платок и вытер рот.
– Знаешь, почему я смеюсь? Смеюсь над твоей глупостью, потому что ты пытался вести богословский диспут с этой сумасшедшей. Ну и пусть. Чтобы не болтать лишнего, я пытался было переменить тему разговора. «Не расстраивайся, – говорю я ей. – Я вот только что подумал о вчерашнем вечере. Сидели мы в таверне. Рядом с нами был пьяный, который пел то „Травиату“, то „Риголетто“, а в промежутках то и дело пропускал стаканчик. Когда он уже слишком перебрал, хозяин таверны подошел к нему и стал уговаривать по-доброму: „Ну, довольно, Сосунок. Довольно. Спать пора“. А тот все на свой лад поет: „Спать по-о-о-о-ра… Спать по-о-о-о-ра…“. Наконец поднялся он пьяный вдрызг, посмотрел в потолок и заорал от всей души: „Подними юбку и покажи мне туза червей… Эх!“ И…»
– И что же? – переспросил Нондас.
– Туз червей! – быстро проговорил Калликлис.
На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость.
– Какая мерзость! – сказал он.
Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел.
Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.
– Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! – изрек Лонгоманос.
Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу.
– Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут.
Сфинга держала пастуший посох, Лала – сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис – книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.
– Четырое? – переспросила Лала.
– Ха-ха-ха! – снова засмеялся Лонгоманос. – Да, ты и есть четырое – дитя!
В нем чувствовались страсть и вдохновение.
– Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..
Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:
– Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!
Улыбка на лице у Сфинги застыла.
– Жаль! – сказал Стратис. – Я бы предпочел Кирку.
– Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.
Посох упал на пол. Николас поднял его.
– Да уйдет она побыстрее в свою яму! – сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. – Вы видите ее! Она широко отверзнута!
Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.
– Извините, – сказал Николас, – но ямы мне не нравятся. Когда-то…
Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:
– Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?
– Это «Золотой осел», – ответил Стратис.
– Какой осел? – спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.
– Золотой, – сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. – Золотой, из Гипаты.[134]134
Гипата – город в Фессалии, где начинается действие «Метаморфоз» («Золотого осла») Апулея. Еще в 1927 году Й. Сеферис думал перевести «Золотого осла» на греческий и перевел начало второй книги. К этой мысли Й. Сеферис вернулся в 1960 году, когда он перевел несколько отрывков из первой книги.
[Закрыть]
– Это Апулей, – добавил Стратис. – Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.
– A! De asino aureo, – сказал Лонгоманос. – Кошмарные призраки, пьющие кровь…
Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить:
– …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!..
Глаза Сфинги испуганно умоляли.
– … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!..[135]135
«Дерзкая Геката!» (Сенека. «Медея», 841). Ср. стихотворение «На сцене», III, 10.
[Закрыть]
На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал:
– Tibi nudato pectore![136]136
«Тебе, грудь обнажив». (Сенека. «Медея», 805–806). Ср. Й. Сеферис, «Летнее солнцестояние», V, 4–5.
[Закрыть]
Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи.
Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге.
– Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, – робко пробормотала она.
– Я не обратил внимания на месяц, – сказал Стратис. – Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза.
– Джаз! – сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. – Это еще что такое?
– Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, – из чего угодно.
– И это дает пищу твоей душе? – презрительно спросил Лонгоманос.
– Я бы не говорил об этом столь выспренно, но это развлекает меня, как и Луций,[137]137
Луций – главный герой романа Апулея «Метаморфозы» («Золотой осел»).
[Закрыть] который извлекает колдовство из чего угодно.
– Бессмысленная роскошь!
– Возможно, роскошь бедности: каждый живет как может? – сказал Стратис.
Николас сжался на своем сиденье как только мог, словно стараясь занимать как можно меньше места. Им и заинтересовался теперь Лонгоманос.
– А Вас?! Вас что развлекает? – повелительным тоном спросил он.
Словно человек, которого заставляют выступать перед бесчисленной аудиторией, почти в состоянии каталепсии, Николас ответил:
– Извозчик, склоняющийся, словно органист, чтобы услышать стук конских подков, ударяющих об асфальт. Спекулянт, беседующий у двери биржи, подавая тебе знак взглядом или жестом, чтобы ты подтвердил его правоту. Дама, чувствующая в левой груди более тяжести, чем в правой и потому считающая, что она больна астмой. Запах ваксы на Омонии и крем горького миндаля «Афинская красота», который…
Кнут оставил карандаш и блокнот и простер руки к Лонгоманосу, который в полном изумлении выпучил глаза.
– Погоди! Погоди! – воскликнул тот. – Мы захлебнемся в этом водостоке!
– Простите, – робко ответил Николас. – Вы спросили меня…
– Стало быть, вот как Вы проводите время. Как я вижу, душа Ваша лишена великого грядущего.
Он снова взглянул на Стратиса.
– Мне кажется, весь вопрос в том, как спасти свой день от грядущего, – тихо проговорил Николас.
– Декаданс! – воскликнул Лонгоманос, словно опуская нож гильотины.
– Когда удается сосредоточиться, я читаю и Эсхила, – сказал Стратис.
– «Раззолоченный ослик», – с отвращением сказал Лонгоманос, – и Эсхил – вот противозаконная смесь нашей эпохи.
– Они случайно оказались рядом в моей библиотеке.
– Поэтому нужно сжечь библиотеки.
– Будем ли мы писать после этого лучше? – меланхолически спросил сам себя Стратис.
– Будем ли мы писать? Будем писать! Но что я слышу от вас? Наша великая задача – создавать типы пророчески будущие…
– Я не нахожу таких типов у Эсхила.
– Не находишь?! Эсхил – это настоящий Энкелад!..[138]138
Энкелад – в греческой мифологии один из гигантов. В гневе Энкелада зачастую усматривали причину землетрясений.
[Закрыть] Мегатерий!..
Лонгоманос горделиво осмотрелся вокруг, словно петух-победитель. Сфинга попыталась было успокоить его своим взглядом и голосом.
– И все же, – глубокомысленно изрекла она, – есть личности более сильные, чем Эсхил… Рядом с нами… Совсем рядом… Не так ли, Лала?
Вопрос, заданный Лале, показался Стратису чудовищным. Лонгоманос уставился на нее, словно желая загипнотизировать:
– Что скажет незрелая Пасифая?
Лала потерла стежки на вышивках своей сумки:
– Конечно, может быть, есть личности более сильные, а мы про то и не знаем, но разве…
– «И ноги его подобны халколивану»,[139]139
«Откровение Иоанна», I, 15 и II, 18.
[Закрыть] – продекламировал сотрясающимся голосом Лонгоманос, поглаживая себе колени.
Лицо Сфинги так и озарилось благодарностью Лале.
– Но разве?… – спросила она, возвращаясь к незавершенной фразе.
– Но разве… – проговорила Лала. – Я хотела сказать: …но разве знали, что Луис выйдет победителем на марафонской дистанции?[140]140
Спирос Луис – победитель в беге на марафонскую дистанцию на I Олимпийских играх 1896 года (2 часа 58 мин. 50 сек.).
[Закрыть]
– Кто позволил тебе разговаривать, Кирка? – прогрохотал Лонгоманос.
Сфинга побледнела. Атмосфера становилась напряженной.
– Личность – это большая проблема, – заметил Стратис.
– Я знаю, – сказал Лонгоманос, пытаясь сдержаться. – Великая, могучая, прозорливая – в этом заключается все!
– Полифем, например, – сказал Стратис.
Лонгоманос вскочил со своего сидения и грозно встал перед Стратисом:
– Полифем или золотой осел – вот что тебе положено!
– В настоящий момент, – ответил Стратис, – мне кажется, что меня и вовсе нет, что я – Никто.
Услышал это Лонгоманос или не услышал, но он устремил взор ввысь и возгласил другим голосом, словно идущим из недр земных:
– Приди, Кнут! Приди, Кирка! Приди, юная Пасифая!.. Придите! Придите!.. Мой бог зовет вас!.. Мой бог повелевает!..
И, не глядя больше ни на кого, он торжественно прошествовал в соседнюю комнату. Кнут первым последовал за ним. Сфинга взяла Лалу за руку и потянула за собой. Лала поднялась, сделала два шага, но затем упрямо остановилась.
– Пожалуйста, – просила ее Сфинга. – Наступило великое мгновение, ты должна пойти…
Голос ее отчаянно молил:
– …Ты должна пойти… Бойся луны… Она наполняется, наполняется… Ты не слышала?…
Лала посмотрела испуганно.
– Стратис, Николас, – сказала она. – Мне нужно домой.
С громким вздохом отчаяния Сфинга оставила ее и последовала за другими. Громко хлопнула дверь. Послышалось неразборчивое рокотание голоса Лонгоманоса, и тут же Сфинга выскочила обратно, словно выброшенный мусор. На улице ее прорвало:
– Сегодня ты погубила меня, Лала!
Она ушла, даже не попрощавшись.
Трое других медленно пошли к дому Лалы, храня молчание. На прощание Николас сказал ей:
– У нас была пушка, Лала, а мы про то и не знали. Будь осторожна: у тебя в руке веревочка для пальбы.
Была пятница. Наступил вечер. Стратис писал, когда в дверь постучали. Вот уже несколько дней, как в доме его царил покой. Он подошел к двери и открыл. Это была Сфинга.
– Прости, что помешала. Увидела свет и решила подняться.
Говорила она нерешительно.
– Ты мне не помешала, – сказал Стратис. – Я думал о тебе. Мы уже давно не беседовали спокойно и наедине.
Они уселись в его комнате. Сфинга огляделась вокруг.
– Книги и бумаги, – сказала она усталым тоном.
– Я не несу ответственности за декор.
– Никто не несет ответственности.
На лице у нее было столько меланхолии, что оно казалось покрытым инеем, к которому можно было даже притронуться.
– Мы не беседовали с того вечера во «Встрече безумных плотников».
– С того неудачного вечера, – сказал Стратис.
– Я так и не спросила тебя, ходил ли ты к Лале.
– Предпочел вернуться в Афины.
– Жаль. Ты бы и с Саломеей встретился. Неожиданно она тоже оказалась там.
– Жаль. Это был бы случай.
– Прекрасный случай. А еще более прекрасный случай был бы, если бы ты пришел позже: она осталась там на ночь.
Сфинга замолчала, разбирая по слогам надписи на книжных корешках.
– Ах! У тебя и «Утраченное время»[141]141
Цикл романов «В поисках утраченного времени» (1913–1927) Марселя Пруста (1871–1922).
[Закрыть] есть, – сказала она безразлично. – Когда-то я пыталась переводить его, но оно вызвало у меня отвращение. Какой декаданс!
– Интересно было бы взглянуть на твою работу, – сказал Стратис.
– Всего-навсего несколько страниц. Я отдала их Лале, можешь взять у нее… Может быть, вы бы прочли их вместе.
Стратис разозлился и не стал отвечать. Сфинга неожиданно спросила:
– Скажи, ты о ней думаешь?
– О ком? О Саломее? С того времени, как она пропала, думаю больше.
Сфинга замялась, а затем сказала:
– Теперь, когда она заманила Лалу, тебе остаются одни раздумья.
– А как же Лонгоманос?
– Его она не желает. Я тебе уже говорила это. Впрочем, ты и сам видел.
– Мне казалось, что ты обожала Лонгоманоса.
Сфинга вздохнула:
– Я его обожаю. Однако наши отношения уже выше плотских. Минотавр пребывает на такой высоте.
– А мы отводим к нему девушек и юношей?
– Если угодно. Должен ведь он питаться.
– А ты чем питаешься?
– Речь ведь не обо мне, – ответила Сфинга. – Иногда бываю с Калликлисом, иногда – с Нондасом, иногда – с тобой.
Она покраснела и тут же поправилась:
– Прости: я имела в виду с кем-нибудь вообще.
Это было одно из редких мгновений, когда она была симпатична Стратису. Он сказал:
– Может быть, и с Лалой.
– Странно: сегодня я все тебе выдаю. Да, я подготовила бы Лалу для Сокола, если бы она согласилась…
– Позавчера я был бестактен с ним. Нужно будет зайти к нему на будущей неделе.
На глазах у Сфинги блеснули слезы:
– Теперь уже поздно.
– Почему же поздно?
– Потому что он запретил мне приходить, пока Лала не явится попросить прощения.
– Прощения?
– Да, у его бога. Она проявила ужасное святотатство.
– Бедная Сфинга.
Некоторое время Сфинга молчала задумчиво, затем порывисто сказала:
– Ах! Саломея – вот кто мог бы помочь мне, если бы у нее не было этого отвратительного себялюбия. И ты тоже мог бы помочь мне, Стратис…
Она утерла глаза. Теперь Стратис совсем уже растерялся. Она поправила волосы. Широкий рукав ее «рясы» сполз, являя взору натренированные мышцы.
– Видать, ты усиленно занималась гимнастикой, – сказал Стратис.
Сфинга горько улыбнулась:
– Да, ты умеешь подмечать. Я сохранила гибкость. Сокол называл меня свой гончей…
Она взяла себя в руки и сменила тон:
– Лучше оставим это… Я хотела поговорить с тобой о платье Лалы.
– Ах, да! Помню.
– Теперь это единственное мое утешение. Я его полюбила… Я создала его по своему желанию, я воспевала и изучала его и разумом и сердцем, днем и ночью…
Стратису показалась, будто Сфинга грезит.
– Тело, которое будет носить его, будет носить и его желание.
– Чье желание? – спросил Стратис.
Взгляд ее стал глубоко задумчивым. Она долго не отвечала, затем поднялась и сказала:
– Я пришла просить тебя о большой услуге.
Стратис словно пробирался на ощупь в темноте.
– Акрополь закончился для всех, но не для меня. Я должна пойти туда еще раз, должна. В следующую среду я пойду туда с Лалой. Хочу просить тебя пойти с нами.
– Постараюсь, – ответил Стратис.
– Пожалуйста. Лала впервые наденет сшитое мною платье. Не оставляй нас одних.
Стратис перелистал календарь на столе.
– Видишь: записываю, – сказал он.
Он оторвал листок и положил себе в карман.
– Спокойной ночи. Спасибо, – сказала Сфинга.
СТРАТИС:
Суббота, поздно ночью
Я брожу по улицам. Знаю о завтрашнем пробуждении и о ежедневном восхождении.
Улицы были пустынны, мысли легки. Все окна души распахнуты настежь. Разочарование в жизни, чувства, обреченные окончиться, злосчастие человеческое, неизбежная смерть – все это вращалось внутри, за открытыми окнами, но меня не тревожило. Теперь я у себя в комнате. Перо движется по бумаге, и выстраивающиеся в ряд буквы приносят наслаждение. Я курю. Я считаю, что нужно двигаться именно туда, куда мы движемся, и что при всем этом – при всех этих иллюзиях и обманах – единственной истиной остается человек. Пишу я без цели: стараюсь оставлять перо, чтобы размышлять, и боюсь, как бы мысль не разрушила очарования. В ушах звенит: я считаю, что это плеск уходящего времени. Какой-то определенной пристани у меня нет, и я готов зайти в любую. Впервые в этой комнате у меня возникает чувство перерыва, отсутствия, которое ощущает городской человек в глухой провинции. Мне хочется поблагодарить кого-то за этот дар спокойствия.
