Текст книги "Новый центр"

Автор книги: Йохен Шимманг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

15

А что же Ритц, первый обитатель территории, с которым я познакомился, когда Зандер встретил меня возле первой руины? Однажды вечером, вскоре после Нового года, Ритц всем нам объяснил, что мы, собственно, здесь делаем. Школы у нас не было, зато появилось нечто вроде частного университета, где кафедру занимал один-единственный человек – Ритц.

Когда я несколько месяцев назад увидел его впервые, мне показалось, что ему восемьдесят с небольшим. Теперь я знал, что Ритц родился в 1943 году (дата для меня чуть ли не доисторическая), стало быть, ему восемьдесят шесть лет. При том что средняя продолжительность жизни, вопреки всем прежним прогнозам, снова снизилась за последние двадцать лет, причем у мужчин заметнее, чем у женщин.

Но когда мы, проходя мимо, видели Ритца в его садах, ему можно было дать не больше шестидесяти. Возможно, оттого, что он от природы был мал ростом, а с годами сделался совсем коротышкой. В его движениях, когда он нагибался, а потом распрямлялся, когда работал граблями, копал землю или поливал цветы, было что-то поразительно упругое, пружинистое. В своем вечном кителе и в картузе он был воплощением не столько садовника, сколько домоправителя.

– Все это сказки, – сказал он однажды, когда мы с Элинор проходили мимо, – будто работа в саду полезна для здоровья. То, чем я тут занимаюсь, рано или поздно сведет меня в могилу. Но это уже неважно. Я достойно дожил до старости.

Ритц закончил университет в 1969-м, это была учеба в тех объемах, которые сейчас трудно себе представить. Он изучал философию, сравнительное литературоведение, религиоведение, социологию и романистику – все это в Берлине, Гейдельберге, Тюбингене и Париже. Потом он три года путешествовал по свету, перебрав десятки профессий: он был сборщиком урожая, шофером, личным секретарем, декоратором, дальнобойщиком, виноделом и тому подобное. Летом 1972 года он вернулся в Германию и три года трудился в отделе по работе с общественностью в Союзе работодателей. Он сразу стал замечать, насколько его начальники страдали от комплексов, как их все больше охватывал страх, когда приходилось заниматься чем-то непривычным. Доктор Кресс, например, должен был произнести речь на присуждении премии по культуре, вручаемой союзом. Речь за него, разумеется, написали. Но он хотел подчеркнуть в ней главные мысли и не знал, как это сделать. Он хотел знать, о чем будет говорить. Можно ли цитировать древних философов, или это – дурной тон? (Он имел в виду кого-нибудь типа Платона или Сенеки, но греческого не знал, зато знал великую латынь. Лауреату только что исполнилось двадцать пять. Уместно ли цитировать древних?) А цитировать Адорно – не слишком ли это рискованно? Верить ли экономическим боссам, когда они в 1974 году, в разгар нефтяного кризиса, утверждали, что их деятельность имеет философскую и этическую подоплеку? Насколько отчетливо можно подчеркивать значение меценатства промышленников, чтобы публику это не покоробило? Как убедительно подать себя, чтобы поверили, что ты – интеллектуал? Сколько нужно образования, чтобы тебя не считали недоучкой? Что нужно знать, чтобы чувствовать себя уверенно? Как максимально быстро обрести почву под ногами, когда приходится покидать родную территорию?

Через три года Ритц набрался достаточно опыта. Он вышел из Союза работодателей и основал собственный институт, который предлагал аналогичные консультативные услуги. Подспудная суть проблематики выглядела так: как капиталисту избавиться от пресловутого имиджа эдакого персонажа театра масок и стать культурно полноценным и этически совершенным человеком? Спрос на услуги института в конце 1970-х и начале 1980-х годов был умеренным, с середины 1980-х он сильно возрос. В институте в этот период было уже восемь сотрудников. Семинары проходили либо в институте, либо на улице Граф-Адольфштрассе в Дюссельдорфе, в конференц-залах гостиниц или, при желании, прямо в помещениях соответствующих фирм. Трижды Ритцу довелось давать персональные консультации на дому. В таких случаях суммы гонораров не разглашались. В начале 1990-х добавились философские блок-семинары на Боденском озере, которые пользовались большим успехом.

В 2010 году Ритц отошел от дел и, сохранив за собой небольшую двухкомнатную квартирку в Дюссельдорфе, в районе Карлштадт, отправился путешествовать. Поздняя любовь заставила его в 2013 году на три года задержаться на берегах Луары: после путешествия по Азии и Океании он был тогда на пути к дому. Куда и добрался после разрыва, за три дня до путча, который застал его врасплох. Поначалу он остался в Дюссельдорфе, потому что был слишком измотан, чтобы опять уехать. Вплоть до падения хунты он держался в тени и написал две книги, обе вышли в том маленьком издательстве, где работал Зандер. Это было два тома с претенциозным, как мне поначалу казалось, названием «Справочник по топографии (тома I и II)»: разного объема заметки и наблюдения в форме раскованной дружеской беседы с читателем. Они уже стояли на полке в нашей библиотеке, когда я сюда приехал, но я обнаружил их только два месяца спустя. Иногда, если во время перерывов и по вечерам я предпочитал побыть один, я брал с собой один из томов, шел в сады Ритца и там читал. В большинстве заметок не было никакой кульминации, они были сугубо описательными, как японские хайку, и предоставляли свободу толкования тем, кто пристально искал в них смыслы. Лишь иногда встречались едва заметные намеки, подсказывающие, как можно что-то истолковать. Так, на какой-то странице во втором томе я нашел мысль, которая почти слово в слово повторяет соображения Ритца по поводу замкнутых систем и недостающих промежутков, высказанные им во время первой нашей встречи. Если прочитать это сейчас, может показаться, что Ритц уже тогда предвидел крушение власти хунты. Так или иначе, эти книги – точнее, книжицы, в каждой из них было не более восьмидесяти страниц – принесли Ритцу после бегства или смерти Генерала известность и возбудили к нему интерес. Целых полгода, в самом начале, он даже сотрудничал с Интернациональной комиссией, но институциональные и политические ограничения утомили его, и очень скоро после того, как на руинной территории началась колонизация, Ритц переселился туда. Первое время он еще участвовал в решении организационных вопросов, например, разрабатывал концепцию общественного жилого фонда. Разумеется, его опыт высоко ценили, никому не приходило в голову считать его старой перечницей. Наверное, этого не происходило еще и потому, что он никого не поучал, а высказывал свое мнение только тогда, когда его об этом спрашивали. Ритц вполне мог претендовать на роль гуру, вместо этого он стал садовником.

Но потом, в пятницу вечером, 4 января, он выступил в штаб-квартире анархистов с докладом, который назывался «Как жить вместе». Приглашения он разослал в начале декабря, кого-то пригласил лично, впрочем, никакой рекламы больше было не надо. Он был Пауль Ритц, и произошло то, что он с самого начала не то чтобы подозревал, а – знал: пришли все, ну абсолютно все, даже дети, собаки и кошки.

Документ 9

Как жить вместе. Выдержки из доклада Пауля Ритца, прочитанного 4 января 2030 года

Данные выдержки являются транскриптом записи по трансляции. Сама запись, сделанная с помощью несовершенной тогда еще техники «Агаард», не сохранилась. Поэтому невозможно установить, следует ли фрагментарность текста из транскрипта, или же сама запись была повреждена. Кто сделал запись, транскрипт и кто внес старомодные «протокольные» ремарки (типа «одобрительные реплики в зале» и т. п.), установить невозможно.

«У нас у всех, надеюсь, без претензий на элитарность, есть такое чувство, будто мы какие-то особенные, точнее: что мы живем в особых условиях. Эти особые условия характеризуются прежде всего тем, что мы на этой своей территории – чрезвычайно значимой с исторической точки зрения, и к этой интересной теме мы вернемся позже, – итак, что мы живем здесь в едином сообществе, в котором одновременно каждый индивидуум может сохранять свой индивидуальный ритм безо всякого принуждения. Для подобной связи людей я нашел в одной старой книге термин „ идиоритмия“, который я с удовольствием позаимствовал, от „ idios“ —„собственный“ и „ rhythmos“ – „мера“. Под этим понятием можно, пожалуй, объединить все подходы, представляющие собой попытку объединить или примирить коллективную и индивидуальную жизнь, субъект и группу. Насколько плодотворен такой подход, можно судить хотя бы по тому обстоятельству, что, насколько я вижу, в этот вечер моему приглашению последовали все без исключения. Включая животных – добро пожаловать».

Сдержанный смех

«Времена после так называемого крушения режима зачастую подготавливают новую почву для растений, которые до той поры произрастали в укромных местах или считались погибшими. Это касается только строго определенной среды – такой, как наша, – и только определенного времени, пока все вновь не нормализуется,но эти времена и эту почву необходимо использовать».

Небольшой шум в зале

«Каждый из нас хотя бы раз, принимая посетителя, будь то деловая или частная встреча, ощущал едва уловимый оттенок зависти или, наоборот, раздражения. Да, несомненно, им кажется, что у нас тут что-то неладно.Некоторые из вас, наверное, знают, что слова „ладно“, „ладный“изначально были связаны с „ ладом“,согласием и миром в доме, и имеют отношение к домашнему укладу, к сообществу людей внутри дома. Между собой мы все здесь, я надеюсь, на редкость в ладу. И нам нет нужды это ежедневно друг другу доказывать. Нам не нужно выходить утром на коллективную линейку, а вечером на общую молитву. Мы давно оставили в прошлом те формы сообщества, которые свойственны армии или партии, монастырю или интернату, а некоторые из нас, надо надеяться, никогда их на себе не испытывали. И несмотря на это, у всех нас, мне кажется, есть такое чувство, что мы в определенном, трудно передаваемом смысле живем вместеи что эта наша совместная жизнь значит больше, чем случайная пространственная близость соседей».

Одобрительные голоса

«А описать это трудно вот почему: в понятии идиоритмии, предполагающей индивидуальный ритм многих, заложена неустойчивость, зыбкость совместной жизни, многообразие форм, которые она принимает. Колебаться могут число людей и степень их близости; у нас, как известно, до сих пор значительный приток новеньких, потому что перестройка территории, к счастью, не завершена. Кроме того, условия жизни у нас различны и неоднородны; я, например, должен извиниться за свое богатство, которое пытаюсь искупить работой садовника».

Гомерический хохот

«Само собой разумеется, что из этого различия в условиях жизни легко могут вырасти разные властные амбиции. Если мы хотим как можно дольше сохранять это ощущение прекрасного полета, который сейчас озаряет нашу жизнь, то придется бдительно следить за тем, чтобы такие поползновения не реализовались. Я совершенно не представляю, как это организовать».

Легкое беспокойство

«…не супружеские пары и не коллектив, не имеется в виду ни обобществление, ни обособление. Мы все – лишь следствие определенных агрегатных состояний. Такое собрание, как это, на котором встретились все мы без исключения, даже те, кто обычно предпочитает оставаться в сторонке, нельзя было предвидеть заранее, и, наверное, оно останется единственным в своем роде. Мне уже почти неловко, что я заманил своим приглашением так много людей».

Сдержанное выражение протеста

«…различные предпосылки. Некоторые из нас, причем далеко не все, имеют опыт сопротивления. Себя я к таким людям не отношу, годы хунты я… ну, наверное, можно сказать, проспал».

Неразборчивые реплики

«Другие пришли к нам просто потому, что нашли здесь работу или помещение для своих фирм; кто-то – из любопытства или заскучав на прежнем месте; кто-то – соблазнившись дешевым жильем или по приглашению знакомых. Нас не объединяет нечто общее, что можно было бы назвать общим духовным складом. Некоторые очень много работают, возможно – слишком много, что не очень полезно для здоровья, другие – замаскированные лентяи».

Смех. Одиночный возглас: «В любом случае это полезнее для здоровья»

«Наши связи с внешним миром тоже различны. Кто-то по профессиональным или личным причинам покидает территорию регулярно, другие – крайне редко; сам я уже четыре года там, снаружи, не бывал».

Громкое выражение удивления

«При этом слово „снаружи“ мы все понимаем одинаково; у нас существует какой-то негласный и неопровержимый консенсус относительно того, что, с одной стороны, существует эта территория, а с другой – мир снаружи. Граница внешне незаметна и не обозначена, и тем не менее каждый может точно сказать, где наша территория начинается и где заканчивается».

Одобрение

«Связано это, конечно, с историческим прошлым нашей территории. Границы бывшего правительственного квартала, этого запретного города, были обозначены очень четко. Да, маркировка после боев весной 2025 года исчезла, стены, заборы, электронные пропускники были ликвидированы. Да, сама территория столь быстро и столь основательно меняет свой облик по сравнению с прежним, что госпоже Велькамп приходится в поисках следов прежней архитектуры прочесывать местность с планами застройки в руках. (Смех.)Но каждый из нас носит прежние границы в себе, каждый из нас и каждый, кто живет снаружи. Вот почему есть „внутри“ и есть „снаружи“, вот почему мы четко определяем нашу территорию».

Одобрение

«Но мы не знаем, как долго эта территория будет оставаться нашей. ( Беспокойство.) Я не имею в виду правовые проблемы, которые еще не нашли своего решения. Но достаточно очевидно, что пространство, которое мы отвоевали для себя – если воспользоваться этим военным термином, – не может бесконечно оставаться анклавом. Мы должны ясно осознавать, что по-прежнему невольно эксплуатируем ореол запретного города; а он надолго не сохранится и уже сейчас ущербен. Его ниспровергают экономическая деятельность, интенсивный обмен, любопытство туристов, журналистов, культурологов и историков. Разумеется, я исключаю из этого списка госпожу Велькамп, потому что она не приходит оттуда, снаружи, и поселилась здесь одной из первых. Но интерес к нам будет нарастать, и к нашим прежним агрегатным состояниям добавится еще одно, новое. Мне бы хотелось, чтобы мы, с одной стороны, защищали нашу территорию, и, с другой стороны, не хотелось бы, чтобы мы вставали в стойку и ощетинивались, если до этого дойдет. Я надеюсь, никто не хочет, чтобы у нас было что-то вроде gated community» [61]61
  Англ. gated community —закрытое сообщество; эк., соц.закрытый (охраняемый) поселок.


[Закрыть].

Очень сильный шум

«…сожалею, что затронул болезненную, но необходимую тему бренности, в которой тем не менее есть нечто утешительное. Наши формы существования, в том числе здесь, преходящи; смею напомнить то печальное обстоятельство, что окончательный покой ждет нас, только когда мы умрем».

Отчетливый выкрик на общем фоне: «В нирване!» Смех, шиканье.

«Пожалуй, и в нирване, если угодно. Так или иначе, я завершаю свое выступление. Тут рядом – вино и кое-какая еда, угощайтесь, а чтобы предупредить возможные комментарии, сразу предупреждаю: это не тайная вечеря. Просто – еда и питье».

Общий гомерический хохот, вздохи облегчения.

16

Кое-кто припоминает, какой теплой была первая половина января 2030 года – влажная, серая, мглистая погода. Ежедневно температура доходила до шестнадцати градусов, а вечером и ночью не опускалась ниже нуля. В один из таких вечеров в «Метрополисе» шел американский фильм 1971 года. Это был предмет особой гордости Гернота, он добыл копию в заброшенных хранилищах давно закрытой фирмы проката в Мюнхене. Перед премьерным показом он сделал небольшой вводный доклад, в котором обратил внимание зрителей на то, что тема фильма, среди прочего, – кино как таковое и его вымирание. Безусловно, мы и сами это сразу заметили, когда стали смотреть сильно поврежденную черно-белую ленту. Фильм назывался «Последний киносеанс» [62]62
  «Последний киносеанс» (англ.«The Last Picture Show») – американский кинофильм, снятый в 1971 г. режиссером Питером Богдановичем по одноименному роману Ларри Мак-Мёртри (1966).


[Закрыть]и показывал тоскливую жизнь и подростковые проблемы героев в захудалом техасском провинциальном городке году эдак в 1951-м. Девчонка мечтает потерять невинность, двое мальчишек крутятся вокруг нее, а хозяин кинотеатра, Сэм по прозвищу Лев, умирает. Если кто намеревается смыться отсюда, его возвращают назад: из этой дыры не вырвешься, разве что в Корею, где идет война. Фильм был бесконечно далек от нашей действительности, и тем не менее или как раз именно поэтому большинство из нас он очаровал и захватил, и когда включили свет, многие сидели с просветленными или озадаченными лицами.

В любом случае это был самый печальный фильм из всех, какие я смотрел до сих пор. Когда мы вышли на улицу, мне не захотелось сразу идти домой, но и говорить ни с кем тоже не хотелось, поэтому я быстро свернул на боковую тропинку и направился в сторону первой руины, не дожидаясь, когда меня кто-нибудь окликнет. Я приближался к невидимой границе с городом, одной из тех невидимых границ, о которых говорил Ритц. С тех пор как я сюда приехал, руины одна за другой обретали жилой вид, их перестраивали или сносили, и на этом месте возводили новое здание. Я словно попал в атмосферу планового строительного бума, и внешний облик территории за эти четыре месяца сильно переменился. Открытость и отсутствие правил все больше уступали место знакомым и определенным структурам. Но там, где петляли боковые проулки и тропинки, выводя в город, сохранялось еще множество пустырей, и до сих пор не созрели планы, как их использовать. По-прежнему сохранялась пара нелепых сараев из волнистой жести, и, наверное, никто, кроме госпожи Велькамп, не знал, для чего они могли служить при хунте. Теперь некоторые наши фирмы использовали их в качестве складских помещений.

Из одного такого сарая внезапно вышли двое детей, мальчик и девочка. Несмотря на то что было уже темно и дорога освещалась двумя тусклыми фонарями, я их сразу узнал. Это были брат и сестра, во время доклада Ритца они сидели на полу рядом с моим стулом, и звали их Джузеппе и Мария, хотя родители вовсе не были итальянцами. Их отец, Франц Вагнер, работал поваром в «Помидоре», мать – адвокат в какой-то компании в городе. Джузеппе лет одиннадцать, сестра – на год младше. На мальчике были джинсы на вырост, причем он тонул в них настолько, что я удивился, как он вообще может в них ходить. Руки у бедняжки по локоть скрывались в карманах. Мария на шаг отставала. На ней были ядовито-красные бархатные брюки, красный джемпер и черная блуза поверх него. Они поздоровались и хотели было пройти мимо, но я спросил:

– Что вы здесь делаете в столь поздний час?

В следующее же мгновение я готов был высечь самого себя за этот вопрос. Несомненно, было поздно, около одиннадцати, и я действительно спрашивал себя, не потеряли ли их родители. Но по большому счету все это меня совершенно не касалось.

– Мы немножко прогулялись там, снаружи, – сказал Джузеппе, – а теперь идем домой.

– Снаружи?

– Ну да, в городе. У друзей. Здесь ведь ничего нет.

– Вам тут не нравится?

– Иногда на территории довольно скучно, – сказала девочка. – У нас здесь мало друзей.

– У нас здесь вообще нет друзей, – решительно поправил ее Джузеппе.

– А ваши родители не возражают, что вы по вечерам одни ездите в город?

Я ненавидел себя за этот вопрос, и еще больше – за тот порыв, который заставил меня его задать. Это тебя совершенно не касается, твердил один внутренний голос. Но ведь это в высшей степени странно, подначивал другой.

– У наших родителей очень много дел. Отец и сейчас стоит у плиты.

– Это, между прочим, и мойотец, – встряла Мария.

– Ладно, хорошо, наш отец. Да не волнуйтесь, – сказал мальчик, – мы ведем себя осторожно.

Я не знаю, стал бы я расспрашивать дальше или пошел бы с ними, чтобы довести до дома. Но, произнеся эти последние слова, Джузеппе и его сестра просто повернулись и пошли прочь с решимостью, которая не позволила мне навязываться. Я некоторое время смотрел им вслед, пока они окончательно не пропали в темноте, а потом долго в потерянном состоянии стоял на границе нашей территории. Неожиданно мне показалось странным, что сарай, из которого они оба вышли, был не заперт. Я попытался войти в него, но теперь дверь не открывалась. Значит, дети заперли это помещение – возможно, электронным ключом, – и это показалось мне еще более странным, но я стал урезонивать себя, повторяя, что все это меня совершенно не касается и что все так или иначе разъяснится.