Текст книги "История власовской армии"

Автор книги: Йоахим Хоффманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Хотя плацдарм „Эрленгоф“ – около четырех километров шириной и максимум два километра глубиной – представлял собой чрезвычайно благоприятный объект для атаки, задача перед 1-й дивизией РОА была поставлена трудная. Гарнизон советского 119-го укрепленного района состоял из „молодых, хорошо обученных солдат“, и за два месяца они превратили плацдарм в неприступную с виду систему укреплений, защищенную гигантскими минными полями и проволочными заграждениями^[390]. Кроме того, красноармейцы могли рассчитывать на поддержку „огромного числа артиллерийских орудий“ с возвышенного восточного берега Одера. Ввиду „явного превосходства противника, особенно в тяжелых орудиях“, всякая попытка проникнуть на плацдарм должна была неизбежно вызвать „ожесточенное сопротивление врага“. 1233-му фанен-юнкерскому полку под командованием подполковника фон Нотца, составленному из выпускников знаменитой офицерской школы в Потсдаме, удалось лишь окружить плацдарм, но не захватить его. Поэтому Буняченко считал, что успех операции будет зависеть от артиллерийской и воздушной поддержки. Он потребовал, в частности, „ураганной артподготовки“ с применением 28 тысяч снарядов (экстраординарное требование в условиях недостатка вооружения на этом этапе войны!)^[391]. Он также поставил условие, что никакие немецкие войска не принимают участия в атаке, успех – если он будет достигнут – должен безраздельно принадлежать РОА. К немалому удивлению некоторых немецких командиров, эти требования были приняты безоговорочно. Генерал Буссе и командование 9-й армии обещали русским „всю ту помощь, какую только может предоставить армия“, „артиллерийская поддержка“ была не только обещана, но и предоставлена, гарантирована была также воздушная поддержка. По воспоминаниям майора Швеннингера, обеспечение атаки „консультациями и артиллерийской поддержкой“ было проведено немецким командованием „хорошо“ или, как говорится в другом месте, „образцово“^[392]. Подготовка и проведение атаки русской дивизии на советский плацдарм „Эрленгоф“ свидетельствуют, что, вопреки утверждениям командиров полков Архипова и Артемьева^[393], немецкая сторона сделала все возможное для обеспечения успеха РОА.

На командном пункте передового батальона Буняченко подробно обсудил с командиром немецкого фанен-юнкерского полка тактические детали операции с учетом местных особенностей. Подполковник фон Нотц, приветливо встретивший офицеров дивизионного штаба и командиров РОА и угостивший их „обильным завтраком“, остался не самого высокого мнения о методах руководства у русских. Но Буняченко, заявивший ему, что террор и лживость режима на родине сделали его убежденным противником сталинизма, произвел на него впечатление энергичного и способного военачальника^[394][395].

На основании опыта предшествовавших месяцев перед каждым фронтальным наступлением с запада войска сосредотачивались за пределами плоской и частично заболоченной поймы. На этот раз, напротив, сосредоточение планировалось на ближних подступах к противнику. План сражения был таков: двумя глубоко эшелонированными группами, усиленными саперными отрядами, с севера поддерживаемыми танками разведотряда, прорваться одновременно с севера и юга и смять плацдарм, в случае необходимости используя подкрепление. 1233-й фанен-юнкерский полк (391-я дивизия охраны), не участвовавший в атаке непосредственно, получил задание поддержать наступление власовцев, имитируя подготовку к атаке с целью отвлечения противника, а в случае успеха – сменить русские полки в районе отвоеванного плацдарма. Кроме русского артиллерийского полка под командованием подполковника Жуковского, в операции „Апрельский ветер“ – таково было ее кодовое наименование – должны были принять участие и другие артиллерийские силы: мортирная батарея, батарея дальнобойных орудий, 3-й дивизион 32-го артиллерийского полка СС и два тяжелых зенитных дивизиона. Таким образом, на небольшой площади планировалось сосредоточить мощный артогонь.

Операция была назначена на пятницу 13 апреля, на 5.15 утра. 12 апреля начальник штаба 9-й армии полковник Хольц сообщил план атаки в группу армий и оперативный отдел^[396]. Вечером 12 апреля русские войска заняли исходные позиции; артиллерия, расположившаяся на взгорьях западнее Одера, начала осторожную пристрелку. Паролем в ту ночь для русских и немецких солдат были слова „Хайль Власов“.

В назначенное время, в 4.45 утра, за полчаса до атаки, русская и немецкая артиллерия открыла сильный огонь по противнику. На советские позиции на плацдарме и переправы обрушился „настоящий град снарядов“. Эта артподготовка, по воспоминаниям очевидцев, произвела „чрезвычайное впечатление“. Подполковник Нотц сообщает, что в тот день он в последний раз за всю войну видел столь сильный артиллерийский натиск немецкой стороны. После того, как огонь был перенесен вперед и артиллерия начала обстреливать позиции батарей противника, подступы и аналогичные цели на восточном берегу Одера, с севера в атаку двинулся усиленный 2-й полк под командованием подполковника Артемьева, а с юга – усиленный 3-й полк под командованием подполковника Александрова-Рыбцова. Дивизионный штаб и немецкая группа связи еще ночью перенесли командный пункт на взгорье на берегу Одера и теперь следили за ходом операции в стереотрубу. И русские, и немцы возлагали на операцию „большие надежды“^[397]. Майор Швеннингер отчетливо вспоминает свое тогдашнее ощущение, что от исхода операции „Апрельский ветер“, в которой русские солдаты под русским командованием сражались против красноармейцев, „зависит дальнейшая судьба всего дела Власова и одновременно решается вопрос, существенно важный для Германии“. Когда поступили первые донесения об успехе и условными световыми сигналами было передано требование перенесения огня еще дальше, Буняченко, бросивший в бой все свои резервы и „боровшийся за всякую возможную поддержку“, был, по сообщениям Швеннингера, „очень напряжен и радостно взволнован“^[398]?.

С первой атаки полкам РОА удалось прорваться сквозь линию советской обороны с севера и юга. К 8 часам было взято несколько советских ДОТов и опорных пунктов, отвоевано 500 метров земли. В перехваченных радиодонесениях противника сообщалось о „смертоносном“ воздействии артподготовки и серьезном положении на плацдарме^[399]. В утреннем донесении командования армии говорилось о том, что операция „Апрельский ветер“ развивается по плану, но упоминалось также об усилении сопротивления противника и массированном огне гранатометов по наблюдательным пунктам береговой артиллерии^[400]. Чтобы предотвратить фланговый артиллерийский огонь с восточного берега Одера, утром началась обещанная „поддержка военно-воздушными силами“. 26 штурмовиков 4-й авиационной дивизии Люфтваффе, а также самолеты ВВС РОА с голубыми андреевскими крестами на крыльях попытались расчистить путь русской пехоте и саперам. Это были, по сообщению офицера связи армии, „малочисленные формирования“^[401], но они представляли собой десятую часть всех воздушных сил, имевшихся в тот день на всем Восточном фронте. В дневных донесениях 9-й армии также подчеркивалось, что артиллерия и авиаформирования 4-й авиационной дивизии эффективно поддержали наступление русской дивизии^[402]1.

Однако после первых успехов оба полка оказались под фланговым огнем противника, перед советскими полевыми фортификациями и „мощными проволочными заграждениями“, о которых их предупреждали немецкие командиры. Вторая атака полка Артемьева не удалась. Вероятно, только в этот момент и возникли разногласия между русскими и немцами.

Как уже упоминалось, Буняченко, вначале неохотно согласившийся на эту операцию, затем посвятил все силы планированию и подготовке атаки, очевидно, надеясь „прорваться“. Но когда продвижение русских замедлилось и в конце концов вовсе остановилось, „настроение его разом переменилось“. С этой минуты у него была только одна цель: прекратить операцию и вывести дивизию из боя. Как командир Буняченко проявил себя сильной и непокорной личностью. После провала операции „Апрельский ветер“ он неизменно сопротивлялся всем попыткам немцев „использовать целиком оснащенную и укомплектованную дивизию для укрепления фронта, трещавшего по всем швам“. Действуя силой, умом, а иной раз и хитростью, он сумел вывести с фронта свои части и, несмотря на все требования и угрозы немцев, повести 20 тысяч солдат в Богемию, на соединение с другими частями РОА. Чтобы избежать прямого неподчинения приказу, он пользовался методами, которые один немецкий источник определяет как „многообразные, интересные и часто типично русские“. Например, он предпочитал прибегнуть к нехитрой отговорке, нежели признать невыгодную ему правду^[403]. Но сам факт того, что он сумел добиться своего и прошел с 1-й дивизией РОА несколько сотен километров до Праги, поразителен. В сложной обстановке последних недель войны это было настоящим достижением. Именно в таких тонах – как о шедевре мастера – пишет о походе 1-й дивизии бывший командующий группой армий „Центр“ фельдмаршал Шернер, восхваляя также патриотизм строптивого русского генерала.

Но вернемся к операции „Апрельский ветер“. Между 8 и 10 часами утра командиры полков Артемьев и Александров-Рыбцов поняли, что продолжать атаку бессмысленно. После их донесения Буняченко приказал частям вернуться на исходные позиции, чтобы избежать уничтожительного флангового огня противника. Это отступление кое-где проходило довольно беспорядочно: подполковник Нотц, следивший в качестве наблюдателя за русскими штурмовыми группами, обнаружил на месте боя большое количество брошенного оружия, пулеметов, огнеметов и автоматов, принадлежавших нападавшим^[404]. Дивизия получила разрешение вернуться в свой старый район расположения, но некоторые части, особенно артиллерия, должны были по приказу 9-й армии остаться на позиции перед плацдармом. А именно этого – раздробления своей армии – больше всего опасался Буняченко. Он немедленно заявил протест, сославшись на то, что в приказе Власова речь шла только об одной атаке. Он обратился к начальнику немецкой группы связи, прося содействия в отмене немецкого приказа и получении разрешения на безотлагательный поход всей дивизии в Богемию^[405]. Пока майор Швеннингер связывался с армейским командованием, Буняченко самовольно приказал стоявшим на позиции частям, в том числе и артиллерийскому полку, отступать в район Грос-Мукрова, известив, впрочем, о своем решении соседние германские части, которые никак не могли понять, что происходит^[406].

Такое неподчинение приказам перед лицом противника потрясло генерала Буссе и полковника Хольца, тем более что Буняченко под различными предлогами отказывался лично явиться в штаб-квартиру и объяснить свое поведение. До этого Буссе еще подумывал о том, чтобы перевести русских на фронт южнее Фюрстенберга и взамен получить немецкую дивизию для укрепления армейского корпуса С1, но сейчас он счел за благо избавиться от этой своенравной дивизии еще до начала советского наступления. В тот же вечер Хольц представил соответствующий запрос подполковнику де Мезье-ру из оперативного отдела, а начальнику генштаба ОКХ сообщили по телефону из штаба группы армий, что „в связи с некомпетентностью дивизии во время сегодняшней атаки и поступившими сведениями о недисциплинированности дивизии, предлагается разоружить ее и перевести в другой район“. После этого вечером 13 апреля ОКХ отдало приказ об отходе дивизии на юг, в район Котбуса^[407].

Атака 1-й дивизии РОА на плацдарм „Эрленгоф“ была одним из последних наступлений немецкой армии на всем Восточном фронте. Тут следует подчеркнуть два важных момента. Во-первых, эта атака готовилась совместно немцами и русскими и была осуществлена русскими при обеспечении максимально возможной поддержки немецкой стороны – в тот поздний час войны это был пример практической реализации немецко-русского братства по оружию. Во-вторых, даже в последние дни войны солдаты РОА под русским командованием вступали в вооруженную борьбу против советской системы и воевали мужественно и смело. Это признает даже советский автор Тишков, который пишет:

власовские части... дрались с упорством, которое придает человеку отчаяние. Таким образом, в потерях, понесенных Советской Армией в берлинской операции, есть доля вины и Власова^[408].

Действительно, советские части, оборонявшие плацдарм, понесли большие потери, но и потери власовцев убитыми и ранеными все источники называют „значительными“^[409]“. Подполковник фон Нотц, проникший на плацдарм с юга, сообщает, что видел „множество трупов с обеих сторон“.

Когда 1-я дивизия РОА в марте 1945 года прибыла на Одерский фронт, Буняченко был вынужден снять с постов начальника отдела пропаганды штаба дивизии капитана Нарейкиса и его заместителя старшего лейтенанта Апрельского и назначить начальником майора Боженко^[410]. Основанием для этого решения послужило то, что оба офицера высказывались против участия в боях на Одере. Но по этому эпизоду нельзя судить о настроениях, царивших в дивизии, и о боеготовности этого первого крупного формирования РОА. Подполковник Артемьев позже писал:

На протяжении трех недель, когда дивизия находилась в 12 километрах от передовой линии фронта, в ходе боя и особенно в период напряженных отношений с немцами, когда с их стороны можно было ожидать самых жестоких и крайних контрмер, ни один солдат русской дивизии не перешел на советскую сторону, хотя для этого имелись все возможности. В тот период каждый скорее погиб бы, чем перебежал бы к большевикам.*^[411]

Что касается „недисциплинированности“, о которой вечером 13 апреля доносили из группы армий начальнику генштаба ОКХ, то под этим определением подразумевалось нежелание Буняченко, ссылавшегося на статус союзника, следовать приказам, которые могли бы привести к распаду его войск. А обвинение в „некомпетентности“ тоже отпадает, если вспомнить о том, что ведь и немецкие войска „после тяжелых, кровопролитных боев“ не достигли успеха, сумев только лишь помешать расширению плацдарма „Эрленгоф“. Кроме того, из-за местных особенностей объекта атаки и слишком тесной в пространственном отношении исходной позиции у дивизии не было возможности развернуться в полную силу. В дневнике боевых действий штаба ОКВ под 14 апреля отмечено, что, хотя атаки „примененных на нашей стороне русских сил“ не дали результата, они показали „готовность этих сил к наступлению“^[412].

Глава 7.
Поход в Богемию

Сразу же после перевода 1-й дивизии из группы армий „Висла“ в группу армий „Центр“ возобновились попытки присоединить это боеспособное крупное соединение к обороняющемуся немецкому фронту. 13 апреля 1945 года в 21.30 был отдан приказ ОКХ о передислокации, а в 2 часа ночи Буиячеико через посыльного получил приказ группы армий „Центр“, согласно которому его дивизия передавалась в подчинение немецкой 275-й пехотной дивизии (5-й армейский корпус, 4-я танковая армия) и на нее возлагалась задача оборудования тыловых промежуточных позиций сразу за линией обороны немецкой дивизии. На утреннем совещании командиров 14 апреля Буняченко в присутствии вызванного сюда начальника немецкой группы связи Швеннингера назвал это распоряжение позором и оскорблением^[413]. Он заявил, что будет придерживаться полученного ранее приказа ОКХ и что в любом случае дивизия двинется сначала в южном направлении и вечером расположится в районе Пайца, со штаб-квартирой севернее, в Шенхее^[414]. Разумеется, гнев Буняченко никак не относился к майору Швениингеру, который пользовался исключительным доверием штаба дивизии (даже подполковник Артемьев, человек весьма своенравный, после войны писал о „большой помощи“, которую немецкий майор оказал русским)^[415]. Буняченко резко возражал против подчинения своей дивизии, „привыкшей к совсем иному обращению“, немецкому командиру. По его требованию Швеннингер немедленно отправился в штаб 5-го армейского корпуса, но переубедить командующего и штаб ему не удалось. Лишь прибывший вскоре генерал-фельдмаршал Шернер, прислушавшись к доводам Швеннингера, что дивизия вряд ли сумеет развернуться во всю боевую мощь в районе 5-го корпуса, отменил приказ о подчинении русских 275-й пехотной дивизии, но принимать окончательное решение относительно русских отказался.

Буняченко же не замедлил воспользоваться полученной отсрочкой и предпринял собственные шаги. 15 апреля после совещания со своими командирами он поручил Швеннингеру сообщить в 5-й корпус, что „по зрелом размышлении“ он, Буняченко, пришел к выводу, что может выполнить либо приказ Власова, которому он подчиняется, либо немецкий приказ о походе на юг^[416]. В подчинение же к немцам он перед тем поступил лишь временно, при выполнении приказа об атаке южнее Фюрстенберга. Кроме того, Буняченко просил Швеннингера передать командующему, генералу Вегеру, что 1-я дивизия в полном составе сосредоточивается в районе Пайца:

Я нашел место, где мы будем ограждены от всех опасностей... благодаря лесу нас не смогут засечь с воздуха, а наша противотанковая оборона, штурмовые орудия и танки расположены так, что мы в состоянии отбиться от всяческих атак, в том числе и от прорыва вражеских танков.

Русские прекрасно понимали, что немцы расценят их поведение как мятеж. Начальник штаба подполковник Николаев был очень обеспокоен, как бы за это не пришлось отвечать лично Швеннингеру, и настоял на том, чтобы дать ему с собой рацию – для связи в случае необходимости с дивизионным штабом. „Мы вас тогда вытащим“, – сказал он немцу. Этот эпизод прекрасно иллюстрирует, насколько сложны и запутаны были отношения в тот период: русская союзная дивизия была готова принять меры против немецких военных властей для освобождения начальника приданной ей немецкой группы связи, майора немецкого генштаба! Но когда утром 16 апреля Швеннингер прибыл на командный пункт 5-го корпуса, 1-й Украинский фронт маршала Конева как раз перешел в наступление в районе 4-й танковой армии между форстом и Мускау и добился первых прорывов. Тем не менее в дневнике боевых действий штаба ОКВ за тот день отмечалось, что ожидается прибытие „600-й (русс.) дивизии“^[417]. Однако в такой обстановке командир корпуса никак не был заинтересован в концентрации в своем тылу сил, в надежности которых он мог сомневаться. Он попросил по телефону, чтобы группа армий разрешила дивизии двигаться дальше и, по словам Швеннингера, явно был не прочь „избавиться от этого непрошенного гостя“. Таким образом, только упорству Буняченко дивизия РОА обязана тем, что генерал-фельдмаршал Шернер и командование группы армий „Центр“ отказались от намерения бросить дивизию на опасный участок фронта к юго-востоку от Котбуса, тем самым обрекая ее на неминуемую гибель.

Конечно, разрешение на продолжение похода на юг не означало, что группа армий окончательно отказалась от мысли об использовании русской дивизии на фронте. Совсем наоборот – Буняченко еще не раз пришлось сопротивляться попыткам Шернера подключить русских к немецкому фронту обороны, причем он отнюдь не всегда сообщал начальнику немецкой группы связи свои истинные намерения. Едва ускользнув от 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, 1-я дивизия РОА в боевом порядке, обеспечивая защиту обращенных к врагу левых флангов от неожиданных танковых атак, 16 апреля прибыла в Зенфтенберг, а 17 – в Хойерсверда^[418]. Но вместо того, чтобы согласно последнему приказу группы армий отклониться резко на восток и занять оборонительную позицию у Козеля, северо-западнее Горлица, Буняченко продолжал идти в южном направлении и 18 апреля достиг Каменца. Командующий группы армий, казалось, смирился с этим самоуправством и не возражал против похода дивизии в Богемию, несмотря на указание фюрера от 1 февраля 1945 года, запрещающее перевод добровольцев славянского происхождения в протекторат во избежание возможного братания с чехами^[419]. Однако генерал-фельдмаршал Шернер потребовал погрузить дивизию на железную дорогу в Радеберге, под Дрезденом. Это опять же никак не могло понравиться Буняченко, который еще в марте, перед походом дивизии на Одерский фронт, возражал против перевозок своей дивизии в поездах, опасаясь, что это отрицательно повлияет на сплоченность и боевой дух солдат. Поэтому, вступив 19 апреля в Радеберг и устроив штаб-квартиру в Уллесдорфе, он отказался провести погрузку под предлогом, что место посадки якобы находится под угрозой нападения противника. Вопреки приказу, дивизия отправилась на юго-запад и 22 апреля достигла Бад Шандау.

Здесь Шернер предпринял еще одну попытку отправить русских на восток, на фронт. 23 апреля он послал Буняченко приказ о занятии дивизией промежуточной позиции у Хайды, к северу от Богемского Лейпа. Приказ был отправлен в обход немецкой группы связи, через офицера связи майора Нейнера. (Майору Швеннингеру в группе армий больше не доверяли, упрекая в том, что он утратил независимость суждений и находится „под сильным влиянием“ Буняченко^[420].) Буняченко сделал вид, что согласен, и заявил о готовности 24 апреля в 17.00 лично приехать в Хайду и встретиться с Шернером, чтобы тот ознакомил его с заданием. Но вместо него в назначенное время явился командир разведотряда майор Костенко и объяснил фельдмаршалу, который едва сдерживал раздражение, что генерал не смог приехать по техническим причинам: его машина попала в аварию. На самом деле Буняченко воспользовался этим временем для решительных действий, имевших серьезные последствия для дивизии. В ночь на 24 апреля его войска перешли мост через Эльбу в районе Бад Шандау. Выразительное описание этой переправы оставил нам подполковник Артемьев^[421]. Мост уже был подготовлен к взрыву и занят немецкой группой саперов, которые отказывались пропустить дивизию. Не сумев уговорить немецкого офицера, Буняченко попросил пропустить хотя бы раненых. Тот согласился. По узкому проходу на мост въехали машины с ранеными, вплотную за ними последовали танки, кавалерия и артиллерия, занявшая огневые позиции на противоположном берегу. В это время из группы армий „Центр“ прибыл офицер – выяснить положение и заставить дивизию повернуть назад. Пока подполковник Николаев вел с ним переговоры, колонны непрерывной чередой „в полном порядке и при соблюдении строжайшей дисциплины“ тянулись по мосту. Ранним утром 24 апреля 1-я дивизия РОА оказалась на западном берегу Эльбы – здесь до поры до времени ей были не страшны ни приближавшаяся Красная армия, ни притязания фельдмаршала Шернера. Буняченко, вероятно, пытался из Бад Шандау установить связь с американскими войсками, но эта попытка не увенчалась успехом^[422]. Во всяком случае теперь, когда путь на запад был закрыт, дивизия двинулась по пригорьям Эльбы. В районе Шнее-берга, западнее Тетшен-Боденбаха, дивизия устроила двухдневный привал.

26 апреля дивизионный штаб получил радиосообщение о том, что на следующий день в штаб-квартиру в Шнееберге прибудет самолетом сам Шернер. Буняченко, чувствовавший себя в районе старой германо-чешской границы в относительной безопасности, подготовил немецкому командиру торжественную встречу. Такая любезность отчасти объяснялась тем, что запасы продовольствия и горючего в дивизии подходили к концу и их было необходимо срочно пополнить^[423].

Утром 27 апреля в назначенное время офицеры штаба и почетный караул с оркестром были выстроены для встречи фельдмаршала, но вместо Шернера прибыл начальник штаба группы армий генерал-лейтенант фон Нацмер и под гром „труб и литавр“ вручил категорический приказ фельдмаршала о выступлении на фронт в районе Брюнна в Моравии^[424]. Буняченко заявил, что согласен, однако вновь отказался грузить дивизию в поезда. Фон Нацмер не стал спорить. Он предложил дивизии двигаться прямо в тыл группы армий и распорядился о выдаче горючего и продуктов на неделю^[425]. Казалось, договоренность была достигнута, все разногласия преодолены, оба генерала при прощании „заверили друг друга во взаимном уважении и расположении“. Но это была всего лишь видимость.

Начальнику своего штаба Буняченко сказал: „Идти за хлеб? Нет!“^[426]Менее чем когда-либо он был расположен участвовать в боевых действиях на фронте, однако возразить открыто боялся, так как Нацмер был готов принять серьезные меры. Понимая, что он уже не один отвечает перед немецким командованием, он созвал своих командиров и каждого по очереди спросил о его мнении – подчиняться немецкому приказу или нет. За исключением подполковника Архипова, все командиры полков – Артемьев, Александров-Рыбцов, Сахаров, Жуковский, Максаков, начальник штаба и командир разведотряда – высказались за то, чтобы, игнорируя немецкий приказ, продолжать поход на юг до запланированного воссоединения с остальными частями РОА. Принимая это решение, офицеры исходили из того, что всякое применение дивизии на фронте кончилось бы неминуемой гибелью формирования, а плен для русских солдат, в отличие от немецких, исключался. Подполковник Архипов, заявив, что он как старый солдат, естественно, подчинится любому приказу своего дивизионного командира, предложил все же последовать приказу немецкой группы армий, двинуться в боевом порядке на Брюнн и попытаться присоединиться в районе Праги к отступающим немецким войскам^[427]. Но Буняченко был согласен с большинством своих командиров, и утром 28 апреля дивизия – вместо того, чтобы переправиться через Эльбу и идти в восточном направлении на Лейпа – Турнау, – повернула на юго-запад, в тот же вечер достигла Теплица – Шонау и 29 апреля расположилась в районе Лауни со штаб-квартирой в Козоедах^[428].

Как отнесся фельдмаршал Шернер, привыкший к беспрекословному повиновению, к своеволию русского генерала, маневрировавшего в районе группы войск фельдмаршала и к тому же, по мнению Шернера, подчиненного ему? По сообщению Швеннингера, фельдмаршал заявил, что „русского“ (Буняченко) за неподчинение приказам следовало бы поставить к стенке и расстрелять, а на дивизию „направить эскадрилью бомбардировщиков и бомбить, пока они не запросят пощады“^[429]. Генерал-лейтенант Нацмер таких высказываний не помнит. Сам Шернер признает, что „грозил строгими мерами“, так как дивизия „открыто саботировала“ его приказы и сознательно прибегала к тактике затягивания^[430]. И все же он предпринял последнюю попытку достичь взаимопонимания. Сообщив предварительно о своем приезде по рации, он 29 апреля приземлился в Кланах, к югу от Лобозиц, и демонстративно явился в штаб-квартиру в Козоедах, как пишет Швеннингер, „прикинувшись простачком (с бутылкой водки и ящиком сигар“), чтобы выпытать у Буняченко, собирается тот воевать или нет. Беседа с командиром дивизии протекала с соблюдением всех формальных приличий, однако не привела ни к каким результатам: Буняченко не собирался связывать себя твердым обещанием и явно не желал вести дивизию на фронт. Хотя Шернер больше не выдвигал никаких возражений против выбранного Буняченко маршрута, разговор настроил его на решительные меры. Впрочем, на такие меры, которые ему потом приписывались и которых опасались русские, у него уже не было достаточных средств.

Некоторые основания для принятия мер давало выпущенное 9 апреля 1945 года указание начальника генштаба ОКХ генерала Кребса, со ссылкой на решение Гитлера^[431]. В случае появления явных признаков ненадежности „иностранных формирований“, независимо от их национальности (имелись в виду прежде всего венгерские войска), предусматривалось их разоружение, а затем использование в качестве стройбатов или групп по охране объектов либо придание солдат по отдельности и группами немецким частям для усиления пехотного состава. Но генерал-лейтенант фон Нацмер опровергает утверждения некоторых русских авторов, будто Шернер отдал приказ об уничтожении дивизии. Речь шла лишь о разоружении, что неизбежно привело бы к вооруженному конфликту, так как Буняченко, разумеется, не стал бы складывать оружие по доброй воле. 29 апреля командующий округом Рудных гор генерал-полковник Хот получил от Шернера задание совместно с командующим вермахта в Праге генералом Туссеном провести разоружение дивизии.

В эти критические дни Власов был в разъездах: до 20 апреля он находился по большей части в ставке КОНР в Карлсбаде, а после ее переезда в Фюссен – в различных районах Южной Германии, 25-27 апреля он останавливался в частях 2-й дивизии, вышедшей с учебного плаца в Хейберге на Линц, и в других частях РОА^[432]. Судя по русским источникам, Буняченко в этот период не раз пытался установить с ним контакт, посылая к нему своих офицеров, но эти попытки не увенчались успехом, хотя, по мнению Швеннингера и других, секретная курьерская связь поддерживалась постоянно. Во всяком случае, 29 апреля, находясь в Бад Рейхенхалле, Власов узнал от генерала добровольческих соединений в ОКХ Кестринга о грозящем конфликте и в ночь с 29 на 30 апреля в сопровождении обер-фюрера доктора Крёгера отправился в штаб-квартиру группы армий „Центр“ в Йозефштадте, к северу от Кенигграца^[433]. Власов в тот момент был болен, температурил, тем не менее и генерал-лейтенант фон Нацмер, и сам Шернер, прибывший вечером, вспоминают о „прекрасном впечатлении“, которое произвел на них командующий РОА^[434]. Шернер был покорен силой личности Власова и тем, что тот все еще „строил планы и выдвигал какие-то задачи“, в то время как немецкая сторона уже полностью примирилась со своим поражением. Только при этой встрече фельдмаршал начал понимать сущность Освободительной армии. Во всяком случае, долгая беседа кончилась „примирением“, и Шернер отменил все свои приказы. Группа армий отказалась от попыток отправить 1-ю дивизию на фронт и больше не препятствовала ее походу на юг. Как пишет фон Нацмер, „мы ограничились поверхностным наблюдением за этим походом“. Шернер после войны говорил полковнику Кромиади:

Пока я не узнал подробности о власовской дивизии, я не уничтожил ее только потому, что у меня не было авиации, а когда узнал, в чем дело, то предпочел закрыть глаза на то, что делал Буняченко^[435].

Командующий округом Рудных гор, по-видимому, не знал о том, что вечером 30 апреля события приняли новый оборот^[436]. Генерал-полковник Хот, предвидя бунт в дивизии, был очень удручен перспективой, как он выразился, „гражданской войны, братоубийства“ и, чтобы воспрепятствовать этому, попросил находившегося поблизости и хорошо знакомого русским по его деятельности в Дабендорфе старшего лейтенанта барона фон Клейста отправиться парламентером к Буняченко и попробовать вступить с ним в переговоры^[437]. Ранним утром 2 мая Клейст явился в штаб-квартиру в Козоедах, навстречу ему вышел командир дивизии „в короткой ночной рубашке, с накинутой сверху новехонькой немецкой генеральской шинелью“ и заявил ему, что дивизия постарается во время похода избегать каких бы то ни было столкновений и будет воевать только в том случае, если на нее нападут, но зато тогда уж будет воевать в полную силу. Власов по дороге из Йозефштадта в Козоеды заехал на командный пункт к Хоту и сообщил ему о договоренности с Шернером. Тем самым опасность вооруженного столкновения была снята, к вящему удовлетворению Хота, у которого не хватало людей для проведения разоружения дивизии.