Текст книги "История власовской армии"

Автор книги: Йоахим Хоффманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

С целью противодействия эффективной советской пропаганде и в поддержку собственных усилий по разложению вражеской армии ОКХ довольно рано начало придавать значение тому, чтобы перебежчикам были созданы лучшие условия, чем прочим военнопленным. 7 марта 1942 года директивы по этому вопросу были даны генерал-квартирмейстером, затем вопрос был окончательно отрегулирован в приказе No 13 от 20 апреля 1943 года, изданном начальником генштаба ОКХ генералом Цейтцлером по поручению Гитлера^[308]. Всем служащим Красной армии (будь то „офицер, политрук, комиссар, унтер-офицер или рядовой“), добровольно сдавшимся в индивидуальном порядке или группами, гарантировались привилегии при устройстве, питании, выдаче одежды в соответствии с условиями Женевской конвенции, которую не признавало советское правительство. Указывалось, что пленным „будут оставлены имеющиеся при них деньги, ценности, одежда, знаки отличия, ордена“^[309].

Одновременно при всех дивизиях Восточного фронта, в местах сбора пленных, а также в транзитных лагерях организовывались „русские подразделения обслуживания“^[310], состоявшие из офицера, четырех унтер-офицеров и 20 рядовых „РОА“. Опыт показал, что наличие внутри структуры немецкой армии русских офицеров, унтер-офицеров и рядовых, привлекавшихся к организации жизни и быта русских же военнопленных, оказывало большое пропагандистское влияние и на военнопленных, и на красноармейцев. Вероятно, это в значительной мере способствовало успеху пропагандистской акции „Серебряная полоса“, проведенной вскоре после издания приказа No 13^[311].

Какое развитие претерпевали политические взгляды советских солдат на разных стадиях плена? Здесь тоже исходным моментом являлось то, что красноармеец в силу самого факта пленения оказывался в неразрешимом конфликте с собственным правительством. По наблюдениям Кромиади, позже полковника РОА, который в составе комиссии Восточного министерства объезжал лагеря для военнопленных на Востоке в сентябре-декабре 1941 года, огромное большинство пленных были в ту пору „антибольшевиками“, пусть и подсознательно. Он считал, что эти миллионы людей „с большим успехом могли быть использованы в антибольшевистской борьбе“, и это убеждение разделяли многие взятые в плен советские генералы и высшие офицеры^[312]. Среди тех, кто советовал немцам использовать пленных для борьбы против сталинского режима, были командующий 22-й (20-й) армией генерал-лейтенант Ф. А. Ершаков, командир 49-го стрелкового корпуса генерал-майор С. Огурцов, командир 8-го стрелкового корпуса генерал-майор Снегов, командир 72-й горно-стрелковой дивизии генерал-майор П. Абранидзе, командир 102-й стрелковой дивизии генерал-майор Бессонов, командир 43-й стрелковой дивизии генерал-майор Кирпичников и многие другие. Как сообщил в октябре 1941 года пленный командир 21-й стрелковой дивизии генерал-майор Д. Е. Закутный коменданту Офлага ХШд (Нюрнбергский военный округ), из десяти находившихся в лагере генералов восемь – Ф. И. Трухин, И. А. Благовещенский, Егоров, Куликов, Ткаченко, Зыбин, а также, при определенных условиях, X. Н. Алавердов и командующий 5-й армией М. И. Потапов – готовы принять активное участие в борьбе против Советского Союза как оплота мирового коммунизма. Закутный также готов был поручиться, что большинство офицеров украинского и белорусского происхождения и почти половина всех штабных офицеров являются сторонниками социального и политического переустройства России на национальных началах.

Примечательна также позиция уже упоминавшегося здесь генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, командующего 19-й армией и всей группировкой сил, окруженной под Вязьмой в октябре 1941 года (в нее входили 19-я, 20-я с влившейся в нее 16-й, 32-я, 24-я армии, а также оперативная группа Болдино). Этот выдающийся военачальник одно время занимал пост коменданта гарнизона Москвы; вернувшись из плена, он был реабилитирован лишь после многомесячного следствия, до самой смерти в 1970 году состоял в советском комитете ветеранов войны. В СССР о нем пишут как о „верном сыне коммунистической партии“, как о генерале, отдавшем всю свою сознательную жизнь на службу отечеству, не упоминая, однако, о том, что в немецком плену он показал себя не только русским патриотом, но и открытым противником советского режима.

В декабре 1941 года Лукин так характеризовал настроение широких масс в СССР^[313]:

Большевизм мог найти поддержку у народов сегодняшнего Советского Союза только в результате конъюнктуры, сложившейся после мировой войны. Крестьянину пообещали землю, рабочему – участие в промышленных прибылях. И крестьянин, и рабочий были обмануты. Если у крестьянина сегодня нет никакой собственности, если рабочий зарабатывает в среднем 300-500 рублей в месяц (и ничего не может купить на эти деньги), если в стране царят нужда и террор и жизнь тускла и безрадостна, то понятно, что эти люди должны с благодарностью приветствовать избавление от большевистского ига*.

По оценкам компетентных исследователей, советские солдаты в массе своей вначале были готовы принять немцев как своих освободителей и вместе с ними воевать против большевизма^[314], однако пребывание в немецком плену многих отрезвило. После страшной зимы 1941-42 года немецкая система внушала им не меньше отвращения, чем советская, и многие задавались вопросом – кто же все-таки хуже враг: Сталин или Гитлер?

Тем не менее, приступив в 1941-42 гг. к формированию Восточных войск, немцы не испытывали недостатка в добровольцах из числа военнопленных. Количество бывших красноармейцев, которые по разным причинам были готовы променять судьбу пленного на жребий солдата или „хиви“, воюющего на немецкой стороне, уже в начале года достигло сотен тысяч. Но с течением времени все острее вставал вопрос о политических целях такой борьбы. Уже генерал-лейтенант Лукин указывал, что по прошествии какого-то времени русские будут воевать не за немецкие, а за свои собственные, национальные цели. 12 декабря Лукин на одном из допросов, протоколы которых Розенберг передал Гитлеру, от имени всех находившихся в плену советских генералов предложил создать русское контрправительство, чтобы показать русскому народу и красноармейцам, что можно выступать „против ненавистной большевистской системы“ и в то же время – за дело своей родины. Он так подытожил свои размышления:

Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так называемого врага – значит перейти к ним – не измена родине, а только отход от системы... Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим, может, даже те, кто еще может что-то сделать. Ведь не все руководители заклятые приверженцы коммунизма.

Несомненно, после первой военной зимы престижу немцев был нанесен тяжелый урон, драгоценное время было упущено. Достаточно привести хотя бы имена военачальников, взятых в плен или Ц перешедших на немецкую сторону в 1942 году (сам Власов, а также командир 1-го отдельного стрелкового корпуса генерал-майор Шаповалов, командир 41-й стрелковой дивизии полковник Боярский, командир 126-й стрелковой дивизии полковник Сорокин, командир 1-й воздушно-десантной бригады полковник Тарасов и другие^[315]), чтобы понять, какие возможности еще имелись у немцев в тот период. Приведем высказывание командующего 3-й гвардейской армией генерал-майора Крупенникова^[316], взятого в плен 21 декабря 1942 года к северо-западу от Сталинграда. Советник посольства Хильгер характеризует Крупенникова как „человека с огромным чувством достоинства“, который „лишь после длительной внутренней борьбы нашел в себе готовность сделать заявление немецким военным властям“ и на суждения которого „можно положиться“. Крупенников резко критиковал оккупационную политику немцев на востоке и сказал, что немцы совершают „кардинальную ошибку“, полагаясь в войне против Советского Союза „лишь на силы собственной армии“. Не исключая возможности формирования русской добровольческой армии из пленных красноармейцев с целью борьбы против советского режима, он считал обязательным условием этого создание политической базы для такого русско-немецкого сотрудничества. Германия, говорил он, должна доказать народам России, что рассматривает их не как „неполноценные колониальные народы“, а как „равноправных членов европейской семьи народов“. В первую очередь, по его мнению, необходимо было сформировать русское независимое правительство. Эти условия он считал необходимыми для создания достаточно многочисленной и надежной русской национальной армии, состоящей из дивизий и корпусов. В этом случае, по мнению генерала, можно было рассчитывать на „большой приток добровольцев из лагерей для военнопленных“. Из находившихся в немецком плену советских офицеров „70%, по его оценке, готовы воевать против советской системы“.

Открытые высказывания командующих армиями генерал-лейтенантов Ершакова и Лукина, генерал-майора Крупенникова и других и проскальзывавшие в дружеских беседах намеки таких пленных, как командующий 5-й армией генерал-майор Потапов, командующий 6-й армией генерал-лейтенант Музыченко и командующий 12-й армией генерал-лейтенант Понеделин^[317], сводились к одному: если немцы стремятся к военно-политическому сотрудничеству с русскими, они должны признать Россию своим союзником. Немцы на это не соглашались, но после 1942 года стало ясно, что без такого признания ничего не получится. На это указывает первое публичное выступление Власова, его „Открытое письмо“, распространенное в миллионах экземпляров, воззвание Смоленского комитета и другие публикации, а также то, что с апреля 1943 года „все вступившие в вермахт русские хиви и добровольцы в национальных соединениях“ считались солдатами „Русской освободительной“ или соответственно „Украинской освободительной“ армий^[318]. И не принципиальные соображения, а лишь нежелание немцев предпринимать шаги по созданию русского правительства и затягивание формирования национальной армии стали причиной отказа многих военнопленных, в том числе и вышеназванных генералов, от сотрудничества с ними.

Поэтому морально-политическое состояние советских военнопленных оставалось двойственным. После 1942 года их материальное положение улучшилось, а вскоре и вовсе нормализовалось, так что вопрос о выживании в лагерях уже больше не стоял. Но влияние начавшейся в тот же период национально-русской пропаганды было не слишком значительным, поскольку немцы медлили с решительными мерами. Советские агенты моментально воспользовались таким положением, в корне перестроив свою тактику. Первое время они пытались провоцировать немцев на жестокие репрессии против пленных, теперь же они развернули агитационную работу в плену, уверяя, что победа Советского Союза неизбежна, и намекая на глубокие перемены, которым наверняка подвергнется после войны советская система. Они говорили о возрождении религиозной жизни и национальных традиций, о якобы намеченном на конец войны роспуске ненавистных для многих колхозов, о прекращении террора^[319]. Их усилия увенчались успехом: многие пленные начали готовиться к возвращению на родину, всячески старались обелить себя, избегали каких-либо антисоветских высказываний. Но в офицерских лагерях, обитатели которых в соответствии с Гаагской конвенцией были освобождены от работы, располагали большим досугом, чем другие пленные, и потому имели возможность лучше узнать друг друга, пока что срабатывало правило – один за всех, все за одного. Здесь говорили: „Как все! Все идут в РОА, иду и я!“^[320]Так, в одном лишь Владимиро-Волынском офицерском лагере в июне 1943 года из 600 офицеров все, кроме 30, заявили о готовности вступить во „власовскую армию“, думая, что она уже существует^[321]. Но в 1944 году вербовавшие военных специалистов пропагандисты Освободительной армии, такие как подполковник Поздняков, отмечали, что некоторые офицеры уже не решались беседовать с ними публично, предпочитая разговор наедине.

Создание РОА и провозглашение 14 ноября 1944 года Пражского манифеста вызвали колоссальный отклик – свидетельство того, что стремление служить делу национальной России было живо среди солдат или, во всяком случае, его нетрудно было возродить. Действительность полностью опровергает все утверждения советской печати о том, каким образом создавалась РОА. Те советские авторы, которые вообще признают, что советские солдаты становились на сторону ненавистных „немецких оккупантов“, утверждают, что при вербовке в армию применялось – прямо или косвенно – насилие. Они пишут о „невыносимом голоде“ в „концентрационных лагерях“, о „жестоких истязаниях“, которым пленные не в силах были противостоять^[322]. Истощенные „голодом и пытками“ и „доведенные до отчаяния“, они „под угрозой физического уничтожения“ были вынуждены вступать в Освободительную армию. „Несогласных расстреливали“ или, как сказано в другом месте, наказывали непосильным трудом. В 1974 году во Франции демонстрировался советский пропагандистский фильм о Курской битве, где в одном из эпизодов генерал Власов хладнокровно приказывает расстрелять изможденных пленных, отказавшихся вступить в его армию.

Однако связывать создание власовской армии с физическими лишениями пленных и насильственными методами вербовки – занятие довольно бессмысленное: к началу формирования РОА положение военнопленных давно уже нормализовалось. На самом деле, оно стабилизировалось еще раньше – к моменту создания Восточных войск. Один офицер РОА позже писал: „Необходимо подчеркнуть, что питание военнопленных в лагерях к тому времени было удовлетворительным, так что желание вступить в РОА никак не диктовалось голодом“*. К тому же Власов вовсе не был заинтересован в пополнении своей армии за счет людей, не желавших воевать. Даже немцы при формировании Восточных частей придавали большое значение соблюдению принципа добровольности: Гитлер в приказе No 46 „0б усилении борьбы с бандитизмом на Востоке“ от 18 августа 1942 года связывал дальнейшее развертывание „национальных формирований“ с наличием „непременно надежных добровольцев, исполненных готовности воевать „60. Постановлением No 500 от 29 апреля 1943 года ОКХ категорически запрещалось принимать в армию военнопленных без „тщательного отбора“, нескольких месяцев испытательного срока и принесения присяги^[323]. В советской литературе имеется также версия, по которой „гитлеровцам“ удавалось привлечь добровольцев единственно „с помощью демагогической пропаганды, всяческих посулов, разжигания национальной розни“^[324]. С другой стороны, эти добровольцы характеризуются как „бывшие кулаки, лавочники, разного рода националистический и разложившийся сброд“, и, разумеется, мы нигде не найдем признания, что путь в РОА по собственной воле находили обычные советские офицеры и солдаты. Это явление противоречит догматическим заверениям о морально-политическом единстве советского общества, о „самоотверженном патриотизме советского народа“, сплоченного вокруг „родной“ коммунистической партии и „безгранично преданного“ ей. Только в одной книге, появившейся в послесталинский период „оттепели“, встречается краткое упоминание о политических мотивах этого явления. Л. Н. Бычков в работе о партизанском движении пишет:

Используя последствия чуждых советскому строю политических ошибок и нарушений социалистической законности, допущенных по вине и при попустительстве Сталина (“левацкие“ перегибы при проведении коллективизации, массовые репрессии 1937-39 гг., огульно-подозрительное отношение к окруженцам и т.д.), гитлеровцам удалось вовлечь в полицейские формирования в оккупированных районах наряду с классово враждебными и уголовными элементами и некоторую часть гражданского населения и военнопленных^[325].

Если даже немцам удавалось использовать в своих интересах недовольство системой, наличие которого в какой-то степени признает советский автор, то какого же успеха мог добиться Власов, говоривший о создании свободной России! Сообщение о событиях в Праге 14 ноября 1944 года вызвало подлинный взрыв патриотических чувств. В течение нескольких недель в личную канцелярию Власова в пригороде Берлина Далеме, Брюммерштрассе 32, шел нескончаемый поток писем от русских, находившихся в Германии, военнопленных, восточных рабочих, беженцев^[326]. Согласно доверенному лицу Власова Сергею Фрелиху, после провозглашения Пражского манифеста количество заявлений о приеме в армию ежедневно достигало двух с половиной – трех тысяч. Только 20 ноября 1944 года зарегистрировано 470 коллективных телеграмм из лагерей военнопленных, 298 из них подписало 43 511 человек, 172 были написаны от имени „всех“ членов соответствующей рабочей команды или трудового лагеря. Если прибавить к этому индивидуальные заявления, то только в один этот день более 60 тысяч военнопленных заявили о своей готовности взять в руки оружие и воевать под командованием Власова за цели, провозглашенные Пражским манифестом. В конце ноября 1944 года число заявлений о солидарности с власовским движением достигло, вероятно, 300 тысяч. Канцелярия начальника штаба РОА и заместителя главнокомандующего генерал-майора Трухина, получавшая в день до 500 писем, заявила 16 декабря 1944 года в газете „Воля народа“, что не в состоянии обрабатывать все заявления^[327]. А 23 декабря 1944 года президиум КОНР был вынужден объявить в печати о невозможности учесть все просьбы о приеме в РОА. Тех, кто не попал в армию, должна утешать мысль о том, что судьба Освободительного движения решается не только в боях на фронте, но также и в тылу, в самоотверженной работе в промышленности и сельском хозяйстве^[328].

В это же время, в декабре 1944 года, полковник Зверев объезжал лагеря военнопленных в Норвегии, вербуя добровольцев в РОА. „Тысячи советских военнопленных“ – цифра колеблется от 10 до 20 тысяч – заявили о своей готовности вступить в РОА, среди них было немало советских солдат, совсем недавно попавших в плен. Эти цифры, о которых Зверев и его спутник, бывший комендант Ленинграда полковник Ананьин, объявили на пресс-конференции в Осло, вызвали пристальное внимание всей норвежской прессы^[329]. Цифры эти не были преувеличены – доказательством тому могут служить слова генерала добровольческих соединений в ОКХ Кестринга.

Скептически настроенный в отношении власовского движения, генерал, тем не менее, говорит о „десятках тысяч добровольцев, готовых встать под знамена Власова“. Правда, Кестринг не санкционировал перевода военнопленных из Норвегии в „Германию, представляющую собой сейчас котел ведьм“, – по той простой причине, что „из-за нехватки оружия им тут все равно нечего делать“^[330]. Начальник личной канцелярии Власова полковник Кромиади в своих воспоминаниях пишет о том, как нищие военнопленные и восточные рабочие отдавали на нужды Русского освободительного движения последние гроши и ценности^[331].

Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что трудностей с личным составом не было. Однако ощущался недостаток в специалистах по различным родам оружия. Покажем на примере ВВС, как в РОА решали эту проблему. Когда в конце октября 1944 года было принято окончательное решение о формировании ВВС, личная канцелярия Власова опубликовала объявление о наборе в русской газете^[332]. В ближайшие дни о своей готовности служить в РОА заявили около двух тысяч летчиков, штурманов, бортовых стрелков, техников, зенитчиков и других специалистов. Недостающие три тысячи рядового персонала инспектор по иностранным кадрам Люфтваффе „Восток“, по предложению полковника Мальцева, собирался набрать из 22 500 русских добровольцев и 120 тысяч военнопленных, которые в то время еще воевали в Люфтваффе и составляли значительный процент обслуживающего персонала в зенитных батареях и строительных частях. Конечно, это вовсе не означает, как пишут некоторые авторы, что Геринг предоставил Власову полномочия командовать лишь теми советскими военнопленными, которые „использовались в качестве рабочих в Люфтваффе“. Главнокомандующему ВС КОНР было дано право „по договоренности с частями вермахта и их службами согласно установленным правилам“ проводить вербовку и призыв в армию. Что касается ВВС, то рейхсмаршал в приказе от 19 декабря 1944 года санкционировал проведение вербовки добровольцев среди „русских военнопленных и хиви“. При штабах 1-го, 4-го, 6-го и 10-го воздушных флотов, а также при других штабах были организованы сборные пункты и немецко-русские мобилизационные комиссии^[333]. Как 10 марта 1945 года сообщал генерал-лейтенант Ашенбреннер начальнику генштаба ОКЛ, мобилизация в военно-воздушных частях и лагерях военнопленных проходила в целом „очень успешно“.

Однако с января 1945 года ситуация несколько изменилась. Военное положение ухудшалось, и советские военнопленные стали относиться к РОА гораздо сдержаннее^[334]. Показательно, что после успешного советского зимнего наступления резко снизилось число советских перебежчиков. Если еще в декабре 1944 года на семь военнопленных приходился один перебежчик, то в январе 1945 года соотношение уже совсем другое – один перебежчик на 26, а в феврале – на 29 военнопленных; правда, в марте пропорции опять меняются: один перебежчик на 14 военнопленных^[335]. Впрочем, по сравнению с союзными армиями на немецком Западном фронте число перебежчиков в Красной армии по-прежнему оставалось поразительно высоким. Так, по неполным сведениям, из взятых в плен в декабре 1944 – марте 1945 года 27 629 красноармейцев не менее 1710 были перебежчиками, тогда как из 28 050 американских, английских и французских солдат, взятых в плен во время немецкого наступления в Арденнах в декабре 1944 – январе 1945 года, перебежчиков было всего лишь пять. Следовательно, даже победоносное продвижение Красной армии не помешало тому, что из каждых 16 советских военнопленных один был перебежчиком, тогда как среди союзников, взятых в плен во время отступления западных держав, один перебежчик приходился на 4 692 пленных, иными словами – на 330 советских перебежчиков приходился один перебежчик от союзников. Даже в феврале 1945 года, например, из 85 военнопленных особого лагеря отдела иностранных армий Востока в Луккенвальде, где работала комиссия РОА под руководством подполковника Сахарова и старшего лейтенанта Лемухина, 22 человека тут же заявили о готовности вступить в РОА^[336]. Но вообще в начале 1945 года советские военнопленные проявляли большую осторожность при решении вопроса о вступлении в РОА. Об этом свидетельствует опыт майора Теникова и лейтенанта Агеенкова, проводивших вербовку в районе зенитных групп Штуттгарт и Швейнфурт (21-я зенитная дивизия)^[337].

Лейтенант Агеенков, работавший в группе Швейнфурт, .встретил здесь военнопленных, материальное положение которых было вполне сносным, а у некоторых – даже хорошим, хотя в отдельных случаях Агеенкову приходилось в своих донесениях излагать обоснованные жалобы пленных^[338]. Там, где немецкие командиры батарей и других подразделений заботились о подчиненных им военнопленных и установили определенный контакт с ними, солдаты проявляли интерес к политическим вопросам. Рассказы Агеенкова об истории большевизма, о политических целях Пражского манифеста и задачах Освободительной армии воспринимались с большим вниманием и, как ясно из вопросов, с сочувствием. Но лишь незначительная часть солдат записалась в РОА после первого призыва. Военнопленные явно опасались променять их нынешний статус и знакомую обстановку на неясную судьбу солдата РОА, они подыскивали всяческие отговорки, в частности, ссылаясь на то, что, служа в немецкой зенитной батарее, они и так вносят свой вклад в освобождение своего отечества^[339]. Немецкий командир 953-го легкого зенитного дивизиона майор Ламмерер писал в своем отчете о необходимости повторных пропагандистских акций^[340]. Однако и в марте 1945 года военнопленных не удалось вывести из состояния апатии, несмотря на доводы пропагандистов, что в любом случае для презренных „предателей“ и „дезертиров“ путь на родину заказан. Трудности с мобилизацией в РОА возникали не только среди военнопленных. Офицеры, занимавшиеся вербовкой, в большинстве своем хорошо подкованные пропагандисты, обучавшиеся в Дабендорфе, распространили свою деятельность на членов нерусских добровольческих формирований вермахта, большинство которых не испытывало никакого желания подчиняться русским, предпочитая оставаться в своих национальных легионах, организованных по этническому признаку. В отдельных случаях излишне ретивые офицеры РОА заявляли туркестанцам и кавказцам, не желавшим служить в РОА, что они „дезертиры, угрожали им трибуналом и тем самым вынуждали пойти в РОА“^[341]. Были составлены регулярные мобилизационные предписания и иногда применялись методы вербовки, аналогичные тем, что использовались, например, при формировании Чехословацкого легиона в России в первую мировую войну, но противоречащие принципу добровольности. Поэтому и ОКВ, и Главное управление СС высказались против превышений органами власовской армии их полномочий.

Впрочем, все это были побочные явления, не оказавшие влияния на создание РОА. Когда осенью 1944 года началось формирование Вооруженных Сил КОНР, настоящие трудности были связаны не с мобилизацией, а с вопросами материального обеспечения. Десятки, если не сотни тысяч советских военнопленных осенью 1944 года по доброй воле заявили о готовности вступить в РОА. В кругах так называемых восточных рабочих тоже проявилась солидарность с власовским движением. Власов мог также рассчитывать на сотни тысяч русских солдат, служивших в добровольческих формированиях под немецким командованием или в немецких частях: подавляющее большинство их выразило желание присоединиться к настоящей русской армии^[342]. Начальник командного отдела штаба армии полковник Поздняков, по долгу службы прекрасно осведомленный о положении с личным составом, подчеркивал, что наплыв добровольцев в РОА настолько велик, что из-за острой нехватки оружия возможно удовлетворить лишь часть заявлений. Удалось также создать обширный офицерский резерв и выбрать из него наиболее подходящие кандидатуры для уже сформированных подразделений.