Текст книги "Заклинатель змей. Башня молчания"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Омар молча ткнул пальцем перед собой, показывая, куда ссыпать монеты.

– Услужить... великому визирю... и мудрейшему из ученых... – Судья торопливо выкладывал деньги, плотно увязанные в виде колбасок, стопками по тридцать динаров в шелковых тряпицах. Прямые тяжелые колбаски в его трясущихся руках стукались, издавая сквозь шелк приглушенное звяканье. – Жизнь готов отдать...

– Жизнь свою оставьте себе, почтенный, – любезно сказал ему Омар, пересчитав деньги. – Она вам еще пригодится... для добрых дел. Может быть, о справедливейший, расписку дать? – озарил он судью сладчайшей улыбкой. – Или вы и так поверите нам, великому визирю и личному царскому лекарю? Торопимся мы.

– Ах... вах... аллах! – задохнулся судья. – Что вы, сударь. Я для вас...

– Ну, дай вам бог! – приласкал его царский лекарь своей лучезарной милостью. – За нами не пропадет. Я ничего, как видите, не забываю. Как поживает ваша почтенная сестрица Айше? Передайте ей мой солнечный привет. И прекрасной племяннице вашей... э-э... Сорейе. Я уезжаю в Исфахан. Ее величество царица Туркан-Хатун призывает меня пред очи свои. Не возьмете ли вы на себя, о честнейший из честнейших, труд присмотреть за моим убогим домом? Чтобы какой-нибудь мошенник не захватил его в мое отсутствие.

– Стражу! – рявкнул судья. И просипел: – Поставлю: – Слуг найму. Хранить, подметать...

– Хорошо. Теперь найдите и пришлите ко мне главу здешних саррафов – менял.

– Бегу!

Визирь застонал от нетерпенья.

– Чего ты? – обозлился Омар. – Не могу же я возить с собой столько денег. И дома не могу оставить, украдут.

Он взял себе лишь тысячу динаров, а шесть сдал неторопливо явившемуся саррафу и получил взамен шесть пергаментных чеков с золотыми знаками. Теперь он мог в любом мусульманском городе, от Феса в Магрибе, омываемом атлантическими волнами, до пыльного Турфана в Китае, предъявив чеки, незамедлительно, без пустых разглагольствований, получить все свои деньги, или, по желанию, их часть.

Они не пропадут. Если только не случится новый всемирный потоп. Чеки учитываются быстрее, чем идет поступление налогов в казну самых сильных правителей.

...Резкий ветер сыпал снеговую крупку. Заледенели крыши, гребни оград, голые ветви деревьев. Труден будет путь.

«Эх, не поехал бы я никуда! В такую-то погоду. Хорошо бы наполнить пять-шесть жаровен, – если б они были, – горячим древесным углем, закрыть плотно ставни, зажечь десять-пятнадцать свечей и лежать на старой тахте, укрывшись новым меховым тулупом, – если б он был. Теперь можно б купить, выгнав к шайтану визиря.

Если б не клятва Гиппократа...»

– Ну, все! Я готов. Где моя лошадь?

– Разве ты... ничего с собой не берешь? – мрачно спросил визирь.

– Что значит – ничего? Как говаривал мой покойный дед, древний грек Диоген, мир его праху, «все мое – со мной». – И Омар, усмехаясь, натянул на себя драный отцовский тулуп.

Исфахан будто вымер. Никого на базарах с пустыми прилавками. Никого на грязных, давно не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву, не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое время голосить во всю мочь в положенный час.

Лишь у раскрытых ворот, ведущих наружу, в долину сонно зевает стража. Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да мелькнет впереди кучка людей, несущих легкий катафалк, – мелькнет и торопливо скроется в боковом переулке. Так бывает в городе, через который прошла война: неприятельское войско перебило осажденных, уцелевших увело, и в развалинах потерянно копошатся несколько человек, случайно оставшихся в живых и избежавших плена.

Дворец встретил приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым, равнодушным воплем. Оказалось: ночью умер малолетний султан Махмуд, сын Меликшаха и Туркан-Хатун.

– Вот видишь?! – чуть не с кулаками полез на Омара взбешенный Изз аль-Мульк. Мол, из-за тебя. Если б ты не медлил... Во дворце он вновь обрел уверенность в себе.

Омар смиренно произнес бытовую, бесстрастно-утешительную формулу исламской веры, да и не только исламской:

– Бог дал – бог взял.

И тут, после долгого терпения, вся его ненависть, уже без шутовства, в холодном чистом виде, выплеснулась наружу.

– Удивительно одно! – вскричал Омар, проклиная в душе и себя со своими обидами, и клятву Гиппократа, и век дурной, и дурных царей, и вельмож с их дурными страстями. Ему вспомнился Махмуд, мальчик веселый, красивый. И ни в чем не повинный, разве что в безобидных детских шалостях. За сумасбродство взрослых всегда расплачиваются дети: душевной радостью, светом очей, здоровьем, а то и жизнью. – Одно непонятно: зачем было слать наемных убийц к самому дельному на земле визирю? Травить их руками законного мужа, отца собственного ребенка? И превращать его, этого ребенка, в орудие честолюбия и тщеславия, гнать ученых, ввергать государство в хаос? А? Ради пустых, ничтожных благ в сумасшедшем, неустойчивом мире? Я грешен, но от грехов моих никому не худо...

Омар, задохнувшись, умолк. Точно разноголосый вой печальных шакалов в сырых зарослях, разносились по дворцу тягучие стоны и причитания плакальщиц.

– Слышишь? – скрипнул зубами Омар. – Вот он, итог.

Осмотрев умершего, Омар определил, что семилетний Махмуд сгорел еще до высыпания оспин. Значит, он болел в особенно тяжелой форме, бедный мальчик. Кто расскажет о его мучениях?

Царевичи лежали каждый в своих покоях. У старшего, шестнадцатилетнего Баркъярука, третий день как начались сильный жар, невыносимая головная боль, разбитость, слабость, боль в крестце.

– Крепись, – подбодрил его Омар. – Жар у тебя завтра, послезавтра пройдет. – Он велел дворцовому врачу почаще давать царевичу гранатовый сок.

У среднего царевича, двенадцатилетнего Мохамеда, на коже и слизистых оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.

– Начинается самое трудное. Который день он болеет?

А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится вновь. Узелки перейдут в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.

Хуже всех приходилось младшему, восьмилетнему Санджару. У него помрачалось сознание, царевич впадал в буйство, раздирал отросшими ногтями гнойные пузырьки. В минуту просветления он жаловался Омару, что ему не спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.

– Привяжите руки к туловищу, пользуйте ртутной мазью, давайте гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал...

Омар велел сиделкам завязать себе рты и носы кисеей, смоченной в уксусе, и мыть уксусом руки. Сам он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее внутрь. Царевичам сменили постель и одежду, зараженную сожгли. В покоях дворца заклубился дым очистительных серных курений.

– Ну, как? – спросил визирь после обхода.

– Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.

– А Санджар?

– Мальчик внушает страх, – угрюмо ответил Омар. Его понял, вернее – неправильно понял, слуга-эфиоп – и поспешил с доносом к царевичу. Если б к ретивости верных слуг да хорошее знание языка и, сверх того, хоть немного ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!

Разве думал Омар, что своими этими словами, не таящими в себе ни неприязни, ни злого умысла, лишь беспокойство, навлечет на всю жизнь нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?

Этот рябой, сухорукий (сломает, свалившись с коня, что позорно для тюрка), угрюмый султан, рожденный в песчаной пустыне, будет любить лишь пустыню – вокруг себя, в глазах и сердцах. Он будет любить терпкий дикий лох, растущий в пустыне, и прикажет, повсюду срубив кипарисы, насадить вместо них дикий лох.

Он умрет жалкой смертью, всеми оставленный, на развалинах своей державы. На нем и кончится династия сельджукидов...

Омар ни днем, ни ночью не отлучался из внутренних покоев, терпеливо выхаживал хворых. Возился с ними, как с родными детьми. Их беспомощность вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь перелистать труды великих врачей, и он, где-то на пятый день пребывания во дворце, отправился в книгохранилище.

Пыль. На полках, книгах, на полу. Видать, сюда никто давно не заглядывал. Перебирая книги, Омар услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги. Обернулся – служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец у нее давно уже выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.

– Сударь, – она пугливо оглянулась, – ее величество царица просит вас к себе.

У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел – и ждал.

– Что, снова сластями и пловом хочет меня угостить? Знаешь, от ваших угощений...

– Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей.

Она повела его какими-то боковыми путями в гарем, в покой царицы. Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах – и держать их открытыми десять дней, чтобы холодным ветром выдуло всю вонь. На что вам золото и бархат? Один глоток свежего воздуха дороже всех ваших богатств.

– Тут бегала одна девчонка, с этаким вздернутым носиком. – Он кратко описал ее внешность. – Не знаю, как зовут.

– Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.

– М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали...

Женщина, с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты ноги в золоченых сандалиях.

– Ассаламу ва алейкум! – поклонился Омар.

Не ответила, не шелохнулась. Будто спит. Или привыкает к его присутствию. Или обдумывает под покрывалом какую-нибудь каверзу, готовя ему внезапный удар.

Через некоторое время Омар услыхал ее глухой, гнусавый голос:

– Омар, я теперь не царица. Я теперь никто. Пожалей и вылечи меня.

– Пусть ее величество снимет покрывало.

– Нет! Я... стесняюсь.

Теперь она стесняется.

– Как же я, не посмотрев, смогу лечить ее величество?

Зохре, низко опустив голову, с тяжким вздохом стянула накидку. Омар чуть не закричал от ужаса, увидев белые проплешины на ее темени.

– Подними голову!

Страшное зрелище. Лицо в струпьях. Ни бровей, ни ресниц. Шея охвачена белыми пятнами, образующими как бы кружевной воротник. «Ожерелье Венеры». Кончик носа безобразно приподнят, переносица уже начинает западать.

– Сердце болит, и мозг, и печень, – зарыдала Зохре. – Спаси меня, Омар! Все сокровища свои тебе отдам...

Поздно, милая! Поздно. Теперь тебя может вылечить лишь ангел смерти Азраил. Но разве скажешь ей об этом? Нельзя лишать человека последней надежды.

«Но почему? – взбунтовалось все в нем. – Разве она не знала, на какой вступает путь? Знала. Но не хотела знать. Думала, что обойдется. Ошалела от излишней свободы и легко доступных наслаждений. Она красивая женщина, она царица – ей все простится. Нет, ничего не прощается на земле!» Он ничего не мог тут сделать. Так далеко зашла болезнь. Никакой на свете врач ее уже не спасет. Даже сам аллах, лучший из врачевателей. Но и без помощи Омар не хотел оставить Зохре. А чем ей поможешь?

– Хотелось бы знать, – бросил он царице намек, торопясь уйти, – чем был отравлен твой муж, султан Меликшах? Умер сразу, легко, без долгих мучений.

– Будь ты проклят, – прогнусавила Зохре, вновь надевая чадру.

На тринадцатый день язвы у хворых стали подсыхать, на тридцатый с них уже отпадали корки. На месте гнойничков остались глубокие рябины, особенно у Санджара.

– Зато, – утешал Омар выздоравливающих, – вы навсегда избавились от оспы. Теперь уж ею никогда не заболеете. Все вокруг будут лежать и стонать, но к вам зараза больше не пристанет.

– Слава аллаху! – счастливо вздыхали Баркъярук и Мохамед, радуясь, что все их страдания – позади, бог с ней, с красотой, царский сын в любом обличье красив, главное – они остались в живых.

Лишь Санджар хлестал Омара жгучими, совсем не детски злобными взглядами, повергая его в тревожное недоумение.

«Что это с ним? Бедняга, – думал Омар снисходительно. – Он еще не пришел в себя. Наверное, сердится за то, что я велел привязать ему руки к телу. Гнойники нестерпимо чесались. Ничего, скоро все забудет».

Увы, не забудет. Вот если б Омар уморил Баркъярука и Мохамеда и спас одного Санджара, и тот, как единственный наследник Меликшаха, воссел восьми лет на престол...

В те же дни умерла, подавившись отчаянным собственным криком, царица Зохре, и никто не горевал о ней.

...Мертвые успокоились, а живые, едва очнувшись от смертельного страха, опять – за свою недобрую возню.

«Эмир поэтов» Амид Камали, самодовольный, пухлый, на диво округлившийся на царских хлебах, украдкой шепнул Омару:

– Вас желает видеть его светлость Муаид аль-Мульк. Только так, чтоб Изз аль-Мульк не узнал...

Муаид, другой сын покойного Низама аль-Мулька, встретился с Омаром на задворках, в темной сторожке, под охраной верных людей.

– Много ли добра видел учитель от брата нашего Изза аль-Мулька? – сказал напрямик он Омару.

При слабом колеблющемся пламени одинокой свечи лицо его казалось вороватым, как у конокрада, ползущего ночью к пастушьему костру.

– Н-ну... не так, чтобы много, – ответил Омар осторожно, не зная, чего от него хотят.

– Осмелюсь сказать – нисколько! – жестко уточнил Муаид. – Разве он не предал вас два года назад? Человек с гордым сердцем не должен это терпеть. Самый раз напомнить о себе. Знайте, песенка нашего брата спета. Беспутной Зохре больше нет, ее сына Махмуда – тоже, мир их праху. Султаном, по воле аллаха, будет провозглашен Баркъярук, законный царский наследник. И визирем при нем должен быть кто? – Муаид говорил задыхаясь, видать, он с трудом соблюдал нужную благопристойность в словах. Тогда как ему хотелось просто схватить Омара за шиворот и приказать: «Делай то, а того не делай, иначе шею сверну». – Так что, – голос его зазвучал угрожающе, – не вздумайте кричать на Совете знатных за брата нашего Изза, извольте кричать за самого достойного из наследников нашего великого отца. Разумеете? Если не хотите прогадать.

Э, как они боятся прогадать! Никакой урок им не впрок. Государство будет доживать последние минуты, секунды – все равно, вцепившись друг другу в глотки в кровавой грызне за власть, не разомкнут они скрюченных пальцев. Так и рухнут в глубь преисподней вместе с вдрызг развалившимся царством.

И только сейчас осенила Омара догадка, почему он не может жить среди них.

Собственно, он давно уже знал, почему. Но знал, так сказать изнутри, больше чувством, чем рассудком. Видел их и себя снизу, а не сверху. Теперь его мысли об отношениях с дворцом приобрели некую стройность.

Человек из народа, из самых его глубин, он относился ко всем – пастухам и царям, как равным себе, говорил со всеми на одном языке, никого не унижая и никому не угождая, отличая людей лишь по уму и умению.

Но эти дети – сперва царевичи, а потом уже дети. Сами по себе, как дети, как люди, они никому не нужны. Они – приложение к своему званию. Как любой обыватель-стяжатель всего лишь приложение к собственному имени. Но как царевичи – о, сколько надежд скольких людей связано с ними!

Поскольку все трое – от разных матерей, то за каждым царевичем – род его матери, его дяди, тети, двоюродные братья и сестры, толпа жадных родичей, их воинов, слуг, прихлебателей, целая клика, что спит и видит во сне золото, бархат, почет и почести. И всем им надо угождать, если не хочешь нажить в них врагов.

Изз аль-Мульк, Муаид аль-Мульк – дети царедворца, искушенного в интригах. Они – как хищные рыбы в мутной воде, эта вода – их среда. Если же Омар вновь нырнет в грязный поток, он очень скоро погибнет. Он чужой среди них, и вечно будет для них чужим.

– Ни за кого я не стану кричать, – хмуро сказал Омар. – И на Совет не пойду...

– Что ты?! Опомнись. – С Муаида тут же слетела спесь. – Теперь ты – видный у нас человек. Жизнь и смерть царевичей держал в своих руках. Отныне слово твое имеет огромный вес.

«Эмир поэтов» – сладостно:

– Воистину!

Вот у кого тонкий нюх – сразу учуял, откуда и куда дует ветер, кого бросить, к кому пристать.

– Поможешь – озолочу, – пообещал Муаид.

– До первой встряски, – усмехнулся Омар. – Затем – обдерешь. Слушай, самый достойный из наследников великого Низама аль-Мулька. У тебя есть еще брат, Тадж аль-Мульк. И двоюродный брат, Шихаб уль-Ислам. И все вы вправе метить на эту должность. Верно?

– Верно, – потемнел Муаид.

– Так вот, знайте, мне совершенно все равно, кто из вас будет визирем. Совершенно! Я человек незнатный. Лекарь, поэт и прочее. Заболеешь – смогу помочь. Могу по звездам предсказать твою судьбу, – я с этим замечательно справляюсь, спроси у нишапурского купца Музафара. Могу на дутаре тебе сыграть. Ячменной водкой угостить. А в остальном... не впутывайте меня в ваши дела. Я еду домой, в Нишапур.

Он внезапно и остро, как боль в сердце, ощутил тоску по своему пустому, но чистому дому, по его, лишь ему понятному, доброму уюту, тишине, по своему спокойному, одухотворенно-богатому одиночеству.

Мой совет: будь хмельным и влюбленным всегда,

Быть сановным и важным не стоит труда.

Не нужны всемогущему господу-богу

Ни усы твои, друг, ни моя борода!

– И впрямь... тебе лучше уехать, – проворчал Муаид после долгого угрюмого молчания.

– И впрямь! – возмущенно согласился с ним «эмир поэтов».

– Станешь визирем, – попросил Омар, уходя, – скажи этим, в Нишапуре, чтобы оставили меня в покое.

– Скажу.

«Так я тебя и оставил в покое! Я за тобой пригляжу, бунтарь». Слава богу, он хоть знал, что Омар не побежит на него доносить, – и не стал его резать, душить, травить в этой укромной сторожке...

Омар баснословно разбогател. Три тысячи, по уговору, дал поэту-врачу Изз аль-Мульк, еще не подозревавший, что звезда его, как визиря, уже закатилась. А то бы, наверно, не дал. По две тысячи – Баркъярук и Мохамед, тысячу, скрепя сердце, – маленький Санджар. Две, на всякий случай, – Муаид аль-Мульк.

Даже «эмир поэтов», глубоко довольный тем, что Омар уезжает и, значит, не будет оттеснять его при дворе, предложил, на радостях, пятьсот динаров, – но Омар не взял их у него.

Обменяв звонких десять тысяч динаров у местных саррафов на чеки, Омар собрался домой. Зима была короткой. Снег и лед быстро стаяли, дороги просохли, над ними уже взметнулась легкая пыль. Исфахан, схоронив треть населения, мало-помалу оживал под весенним солнцем.

Теперь Омар мог навестить Бойре.

Возвращаясь к прошлому, человек ищет знакомые приметы: дерево, дом, ограду. И, не найдя их, впадает в горькое оцепенение, сознавая, что все вокруг изменилось, и сам он уже совсем не такой, как тогда.

Будто землетрясение небывалой силы разрушило Звездный храм! Мало того – поглотило, широко разверзнув твердь, крупные и мелкие обломки. Не только всю обсерваторию растащили по камню прыткие люди, – даже известковый купол, на котором она стояла, они раздолбили, открыв каменоломню. Хватились. Бугор обратился в яму. И трех тополей нет, срубили.

– Н-ну, дай вам бог.

Омар тихо прошел в сторонку, на убогое кладбище, отыскал знакомую могилу. Прочитал, холодея, на камне: «Экдес». Камень – тот самый, первый, который тесал хашишин Курбан. Омар долго хранил его в память о своей победе над пятым постулатом. Когда Экдес умерла, велел высечь на нем ее имя и положить на могилу.

С лебединым долгим рвущимся криком грудью упал Омар на белый камень! И облил его ядовитыми слезами. Больше нет у него ничего на земле. Нет надежды. Нет будущего. Больше незачем жить.

Жестокий этот мир нас подвергает смене

Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.

Блажен, кто побыл в нем недолго и ушел,

А кто не приходил совсем, еще блаженней.

Омару уже 46.

Караханид Ахмед, брат покойной Туркан-Хатун, будет убит год спустя. Крестоносцы, спасая «гроб господень», возьмут Иерусалим через 5 лет.

Абу-Джафар аль-Хазен, ученый из Хорасана, установивший, что сегмент стеклянного шара способен увеличивать предметы, за «связь с нечистой силой» приговоренный к смерти и избежавший казни, притворившись сумасшедшим, умер 89 лет назад. А скольким людям с ослабевшим зрением принесло бы пользу его открытие.

Улугбек соорудит в Самарканде обсерваторию через 334 года. Еще через 21 год его зарежут.

Джордано Бруно сожгут на костре через 506 лет.

Но всего через 32 года (1126), еще при жизни Омара Хайяма, родится Ибн-Рушд (Аверроэс), который в своей блестящей книге «Опровержение опровержения» навсегда пригвоздит к позорному столбу хилого мистика Абу-Хамида Газали и ему подобных мрачных ревнителей правой веры.

Вернулся Омар домой: двор загажен, всюду битый кирпич, палки, тряпки. Прошел в садик за домом: там, объедая только что зазеленевшие ветви, пасутся чьи-то козы

– Что это значит? – посетил он судью.

– Ах, виноват! Дела. Это все соседские дети. Разве за ними уследишь? И потом, – он хитро прищурился, – мы, убогие, здесь вообразили, что вы уже больше не вернетесь в Нишапур. Разве его милости не предлагали остаться при дворе?

– Предлагали, – вздохнул Омар. – Я не пожелал.

«Он не пожелал! – У судьи засверкали глаза. – Ну, любезный, кого ты морочишь. Какой дурак по доброй воле покинет царский двор, если уж он в него попал? Сказал бы лучше: опять изгнали, выкинули с позором. Теперь я с тобой разделаюсь». И, сразу обнаглев:

– А долг?

– Какой долг – удивился Омар.

– Две тысячи! – ехидно напомнил судья. – Две тысчонки золотых динарчиков.

– Ты дал их взаймы Иззу аль-Мульку, – ответил Омар невозмутимо, – с него и требуй. У меня есть свидетели, – важно подчеркнул Омар.

– Но ведь Изз уже не визирь! – вскричал судья, перед которым с беззвучным громом разверзлась пропасть его невосполнимой утраты.

– Не визирь, – подтвердил Омар равнодушно.

– Как же... – Судья чуть не плакал.

– Да, прогадал ты, сукин сын, – сказал Омар лениво и благодушно. – Впредь не впутывайся в темные дела. Надо было взять у него расписку.

– Расписку... но я... я думал... как же мне быть теперь?

Точно такой же вопрос с недоумением задавал себе Омар еще недавно, после суда.

– Посоветуйся со старухой Айше.

– Я упеку ее, стерву! Я разгромлю ее притон...

– Как знаешь. – Омар махнул рукой и медленно удалился. Ему не хотелось разговаривать. Устал он от всего.

Он взял на базаре двух метельщиков и повел их к себе. Пока они шли, беседуя, по каменистым улицам, по тем же улицам уже полз вслед за ними по городу слух:

– Наш-то... дикий человек... опять что-то натворил в Исфахане. Избили палками и прогнали.

– Не палками – плетьми...

Они, эти слухи, дойдут, конечно, до Омара. Но он уже научился отражать ядовитые стрелы сплетен крепким щитом презрительного безразличия, пряча обиду глубоко внутрь. Хотя и утомительно это – держать тяжелый щит всегда наготове. Много сил душевных отнимает. Недаром есть выражение: «Согбен, как щитоносец». Но что поделаешь? Их много, Омар один.

Не будешь же бегать по улицам и доказывать с пеной на губах, как сумасшедший, каждому встречному дураку и болтуну, что он – дурак и бессовестный болтун? Бог с ними! Смолчим. Перетерпим и это. Посмотрим, чем они разживутся на гнусной своей болтовне. Может, выдохнутся когда-нибудь?

Ему же остается одно: очередное четверостишие:

Будь милосердней, жизнь, мой виночерпий злой:

Мне лжи, бездушия и подлости отстой

Довольно подливать! Поистине из кубка

Готов я выплеснуть напиток горький твой...

Пусть. Разве сумеют они злопыхательством остановить вращение земного шара, наступление весны? Все равно она уже бушует в Нишапуре. Густой благодатный ливень орошает прогретую солнцем землю. И омывает усталую душу. Всюду хризопразовая зелень свежей травы, даже на крышах, обмазанных глиной. Каждая крыша обратилась в лужайку с алыми маками.

Трава, которою в саду твоем окаймлена

Рябь звонкого ручья, душиста и нежна.

Ее с презрением ты не топчи, – быть может,

Из праха ангельской красы взошла она?

И далее:

Знай – в каждом атоме тут, на земле, таится

Кумир, смеявшийся когда-то, белолицый;

Снимай же бережно пылинку с милых кос -

Прелестных локонов была она частицей,

Бродят теплые соки в жилах деревьев, бродят соки хмельные в жилах людей, пробуждая алые воспоминания. Именно алые, – закроешь глаза, побывав на весеннем солнце, в них – алый пламень.

Нет, не нужно воспоминаний. От них одно беспокойство. Их сладость очень скоро оборачивается горечью. Что толку все озираться назад? Омар, прибравшись, оглядел свой обширный плотно утоптанный двор. Сколько земли пропадает впустую. Лошадей и повозок у него нет и никогда, пожалуй, не будет; предел его мечтаний – купить когда-нибудь верхового крепкого осла для недальних поездок. Ну, это потом, когда-нибудь.

А пока что Омар обзавелся остро отточенной лопатой, мотыгой, кривым садовым ножом. Обнаженный до пояса, с плотными мышцами и втянутым животом, еще крепкий, по-юношески ладный, он изо дня в день копал понемногу твердую землю двора. Загорел. Ему дышалось глубоко и легко. Хорошо спалось. И ячменной водки не нужно. Он пил охлажденный отвар из разных сушеных плодов или кислое молоко, разведенное ключевой студеной водой – питьевую чистую воду ему доставлял водонос.

Он натер на ладонях мозоли. И радовался им, как мальчишка, впервые вышедший в поле помочь отцу. За этим добрым занятием и застал поэта, где-то в середине фарвардина (март – апрель), один молодой человек, несмело постучавшийся в калитку.

– Дозвольте, учитель?

– Входи.

– Отнесите на помост, – приказал молодой человек двум носильщикам, пришедшим с ним.

Один втащил завернутую в рогожу баранью жирную тушу, другой с натугой внес большую корчагу.

Держался гость с той скромной уверенностью и приветливой готовностью услужить, из-за которых незнакомый, но почему-то расположенный к тебе человек начинает сразу казаться хорошим знакомым.

Он, пораженный, оглядел взрытую землю, остановил удивленный взгляд на лопате, воткнутой в грядку, и в длинных темных его глазах неопределенно скользнула растерянность.

Омар, недоверчивый, осторожный, надел легкий халат, поправил на помосте подстилку, мягкие валики с кистями на концах. Гостей не встречают вопросами, но Омару некогда чиниться, да и охоты нет к тому.

– Чем могу быть полезен? – пододвинул он чашку с шербетом, едва гость, отпустив носильщиков и сбросив обувь, влез на помост.

Омар заметил, что у пришельца дрогнули ноздри, когда поднес чашку с шербетом ко рту: нюхает, не вино ли? Не вино, сукин сын! Водичка кисло-сладкая. Шербет. Ведь он-то еще не запрещен?

– Халиль мое имя, – назвался молодой человек. – Я родом из Мерва. Недавно переехали сюда всем семейством, отец мой торгует драгоценными каменьями. Учился я в Мерве, теперь – в здешнем медресе. Но... ваша милость, наверное, знает, какого рода науки тут преподают. Математика – я имею в виду настоящую, высшую, – уже забыта. Я же с детства люблю ее.

– Да? – оживился Омар.

– Но в медресе никто не отвечает на мои вопросы, даже не понимает их. Оскудение.

– Я знаю, – угрюмо кивнул Омар. – Прямую линию, даже по линейке, не могут, обалдуи, провести как следует, она у них получается, как след змеи, которую ящер-варан укусил за хвост...

– Обидно, учитель! – горячо воскликнул гость. – Может, у нас, восточных людей, ум и впрямь ленивый? Но ведь вот...

Он вынул из-за пазухи книгу в темной обложке, раскрыл заглавный лист. И Омар узнал свой «Трактат о доказательствах задач алгебры и альмукабалы». Вернее, список с него. Значит, не пропал его труд, не сгинул бесследно! Горячая волна прихлынула к сердцу и ударила в глаза слезой.

Гость знал, чем его покорить.

– Вот здесь, с этим уравнением, не все мне понятно, – нашел он по закладке нужную страницу. – Вы утверждаете: «куб и ребра равны квадратам и числу».

– Так. – Настороженность Омара уже проходила. – Ну, и что?

– Простите, учитель, – Халиль с трудом превозмог свою робость, – но вы... не соизволили заметить, что гипербола и окружность, которыми вы пользуетесь, могут пересекаться в четырех точках. И потому прошли мимо возможности трех различных корней кубического уравнения. Абсцисса одной точки пересечения не отвечает здесь уравнению. – Он достал другую книгу. – В четвертой книге «Конических сечений» Аполлония...

– В четвертой? А! Я ее не читал, когда писал свой трактат. Она попалась мне позже. Но ничего особенного я в ней не нашел.

– Что вы, учитель?! Смотрите...

Весь день, склонившись над книгами и тыча циркулем и линейкой то в чертежи, то друг в друга, они бились над этим уравнением:

– Положим ВС равной данному числу квадратов...

– Поэтому квадрат ВД относится к квадрату BE, как ЕС к ЕА, и тело, основание которого есть квадрат ВД и высота – ЕА, равно телу, основание...

Сосед, привлеченный шумным спором, украдкой высунул голову над оградой. Тот самый сосед, что зимой вообразил, будто лекарь-безбожник прячет у себя шайку Черного Якуба. Он и сейчас подхватился было бежать к мухтасибу, заявить на двух богомерзких колдунов, произносящих черные заклинания с явной целью повалить минарет квартальной мечети. Иначе к чему бы они, их заклинания?

Но, вспомнив, чем кончилась та прошлая история, он счел за лучшее остаться на месте и послушать. Может, удастся услышать что-нибудь такое... этакое. Ему уже награда мерещилась.

– Куб ВС равен данному числу своих квадратов, и тело, высота которого есть ВС, а основание – квадрат ВД, равно данному числу...

– У Аполлония...

– Если S больше ВС, сделаем ВА равной S и построим круг на АС как на диаметре. Тогда гипербола, которая проходит через точку А, пересечет круг...

– В «Конических сечениях»...

Любопытный сосед, блаженно озираясь, тихо и жутко взвизгнул, хитро подмигнул сам себе, сполз с ограды и, раскорячив ноги, поплелся к отхожему месту. Его вскоре так и доконает страх перед тайными врагами истинной веры. После смерти он будет объявлен святым, и много поколений мусульман пройдут со вздохом и стоном возле его могилы.

...Омар горячился, кипел, он даже охрип от волнения, он был готов избить сопляка, который взял на себя смелость уличить его в ошибке. Но, к вечеру, припертый к стене, согласился с печалью:

– Да. Проклятый чертеж меня ввел в заблуждение. Обнаружить на нем данный случай чрезвычайно трудно. Конечно, попадись мне четвертая книга «Конических сечений» в те времена, я не сделал бы столь досадного упущения. Но какой в те времена Аполлоний? Когда живешь в чужом доме, ешь чужой хлеб... – Он, расстроенный, метался по рыхлой, взрытой земле, набирая ее в обувь, отчего сердился еще больше. Дрыгнув сперва одной, затем другой ногой, зашвырнул туфли в дальний угол двора. – Утром не знаешь, что произойдет с тобою к вечеру. И вечером не представляешь, что случится к утру. Что у тебя в корчаге?

– Вино. Греческое, отменное.

– Наливай! Выпьем за Аполлония.

Отречься от вина? Да это все равно,

Что жизнь отдать? Чем возместишь вино?

Могу ль я быть приверженцем ислама,

Когда им высшее из благ запрещено?..

– Математика – мое побочное увлечение, – признался Халиль, наевшись, напившись. – Я хочу древних греков философию изучать. Но меня богословием пичкают. Зачем? В медресе ничего ценного не дают. Не учат, а калечат. Учителями став, мы, в свою очередь, будем калечить других. Те – последующих. И так далеко забредем, между правдой и ложью плутая, что тысячу лет выбираться из неведомых дебрей придется.