Текст книги "Заклинатель змей. Башня молчания"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Пока Омар пребывал при хакане, в Иране и Туране произошли крутые перемены. К ним он вовсе не был причастен, но они, тем не менее, прямо отразились на его судьбе. Наверное, ни у кого еще жизнь не зависела так резко и грубо от внешних причин, от чьей-то злой или доброй воли.

От чьей? Художники, ученые, поэты несут в мир благо, покой и радость. Поэт дрожит над розой, над каждой сочной травинкой, боясь на нее наступить. Не было в мире поэта, что призвал бы в стихах к насилию, убийству, грабежу. Если же был такой, то он не поэт. Это жулик, мерзкий стихоплет. Смуту и смерть несут народу болтуны-лицемеры, самозваные пророки да полководцы, которых до желтизны изнуряет жажда славы и почестей.

Султан Алп-Арслан погиб в бою с караханидами. Но сын его, новый султан Меликшах, разбив Шамс аль-Мулька, заставил его признать сельджукское превосходство. После многих лет яростной вражды наступило как будто затишье. Шамс аль-Мульк женился на одной из туркменских царевен, Меликшах – на племяннице хакана, юной красавице Туркан-Хатун, той самой, что в свое время отравит Омару Хайяму жизнь. И не ему одному.

Новый султан перенес столицу из Мерва в далекий Исфахан. Визирем при нем – его воспитатель, уроженец счастливого Туса, мудрый Низам аль-Мульк...

– Отчего, – спросил визиря Меликшах, безбожно мешая персидскую речь с родной, огузской (до того, как стать мусульманами, туркмены назывались огузами), – в нашей стране столько нищих?

Низам аль-Мульк, отодвинув книгу, вскинул на тюрка внимательный взгляд. Прежде, еще ходя в наследниках, Меликшах не задавал таких вопросов. Что ж, видно, разум его, слава богу, созрел для забот о государстве.

– Мало чести – слыть царем голодранцев! – продолжал сердито Меликшах. – Или у нас перестали пахать и сеять? Нет, я видел: ковыряют землю. Где же хлеб, где плоды? В селениях великий шум. Крестьяне ропщут на вельмож, вельможи – на крестьян. Когда б ни приехали сборщики податей, один ответ: или еще, или уже нечем платить. Кто и что тому виною?

– Виноватых много, – тихо сказал визирь. – Но прежде всего – календарь.

– Календарь? – Удивлен Меликшах! Вот уж не думал новый султан, что благополучие огромной страны может зависеть от каких-то ничтожных бумажек. Но, хвала всевышнему, он, в отличие от своих предшественников, если и не ахти как учен, то хоть грамотен. Что само по себе уже немало. Для тех, кто сидит на троне. И ему захотелось узнать: – Почему?

– Вот, государь, – визирь положил на книгу ладонь, – «Кудатгу-билиг», сочинение Юсуфа Хас-хаджиба Баласагунского. Он пишет о земледельцах: «Они – нужные люди, это ясно. С ними ты общайся и хорошо обходись. Пользу от них видит всякий».

Просвещенному правителю, о государь, должно быть известно: жизнь траве, хлебному злаку – и, значит, скоту, дает, по милости божьей, не луна, а солнце. И крестьяне Ирана и Турана издревле привыкли рассчитывать полевые работы по старому, давно проверенному, солнечному календарю. Ибо каждое растение знает свое время, – и пахарь должен знать время каждого растения. Ячмень не заставишь зеленеть в стужу, вишня цветет по весне, а сорго созревает лишь осенью.

Однако теперь, – продолжал визирь, – календарь у нас лунный, чужой, который сюда занесли мусульмане. Я не спорю, – может, он весьма удобен в горячих песках, где живут племена кочевых бедуинов, – он хорошо приспособлен к их сонному быту. Но у нас, в стране земледельцев, где, как говорится, летний день год кормит, видит бог, непригоден лунный календарь. Ибо лунный год не совпадает с истинным, солнечным. Он гораздо короче. Между ними разница в одиннадцать с чем-то дней. Повелитель может представить, какой разрыв нарастает в календаре за долгие годы! Отсюда и раздоры при сборе податей: урожай-то еще на корню, скот далеко от хлебных полей, а по новому календарю уже пора взимать налоги. Не все новое, как видите, полезно...

Султан – весь внимание:

– И что же из этого следует?

Уж теперь-то, кажется, уразумел правитель, что ничтожные листы, составляющие календарь, да и любой клочок исписанной бумаги, способны отразить, как медные щиты – ночной небосвод с луной и звездами, весь сложный век с его победами и поражениями, несчастьем ошибок и заблуждений, успехами, неудачами, невероятной смесью правильных и ложных представлений. Отразить и даже – преобразить.

– Нужен другой календарь. Подлинно новый. Потому что и в солнечный, старый, всякий, кто мог из царей, вносил ералаш, то запрещая, то отменяя високосы. Короче, следует год вернуть на место. Лишь тогда в стране наступит мир. Не будет восстаний. Будет прибыль и земледельцу, и царскому дому, и войску.

– Да, войско надо кормить, – вздохнул Меликшах озабоченно. – А кормить нечем. Что станет с нашими владениями далеко на восходе и на закате? Новый календарь. Кто в силах оный создать?

– Астрономы, ученые люди,

– Где они? Я их что-то не вижу в нашей стране.

– Были! Но ваш покойный родитель, да освятит аллах его могилу...

Царь – строго:

– То совершалось ради истинной веры.

Визирь – смиренно:

– Кто знает ее, кроме бога? У людей: что вчера считалось ложью, нынче правда, что сегодня правда, то завтра – ложь. Ежели государь дозволит, я расскажу старую притчу. Она поучительна. Можно? Так вот, некий весьма благочестивый шах решил истребить всех смутьянов, дабы они не сбивали с толку правоверный народ.

– Всех?

– До одного.

– Хорошо сделал.

– Послушные слуги шаха разбрелись по стране, хватали смутьянов и тут же рубили им голову. Шах доволен: уж теперь-то в его державе наступит век благоденствия! Он торопил уставших слуг и наказывал нерадивых. И вот однажды они, заляпанные кровью, донесли: «Повеление ваше исполнено, о государь!» – «Хорошо! – воскликнул шах. – Я награжу вас за верную службу. Но где же народ, почему я не слышу ликующих кликов?» – «Некому ликовать, государь. У нас больше нет народа». – «То есть как?» – «Все обезглавлены»...

– Хм. Злая притча! Но это... похоже на нас?

– Тем хуже для нас! Где это видано, государь, чтобы тридцать-сорок или все пятьдесят миллионов людей, живущих в огромной стране, – людей разных обычаев и преданий, языков, происхождения, навыков и способностей, – думали все, как один, до мелочей, совершенно одинаково? Это невозможно. Не бывало и никогда не будет. Тогда бы зачем они все? Их бы надо и впрямь истребить и оставить в живых лишь одного законника, который может всех заменить. Ибо он непогрешим. Пусть сидит один, любуется самим собою и радуется своему единомыслию... Нет, повелитель! Сколько людей, столько характеров. Сколько характеров, столько и судеб. Сколько судеб, столько мировоззрений. Лишь бы они не нарушали общих правил поведения. А думать всяк волен, что хочет...

Ученых найдем, государь. Хвала всевышнему, они народ живучий. В Бухаре, я слыхал, служит хакану некий Омар Хайям. Наш, нишапурский. Большого ума человек. И к тому же – блестящий поэт. Не чета Абдаллаху, сыну Бурхани, пустослову (простите), пригретому вами, – подкинул приманку визирь, который сам терпеть не мог ни бойких рифмоплетов, ни всяких суфиев с имамами, считая их дармоедами, но хорошо знал, что новый царь как и все из рода Сельджукидов, весьма охоч до хвалебных касыд.

– Наш? Поэт? Служит хакану? Почему он оказался в Бухаре, у чужих?

– Но, государь, – да не сочтет его августейшее мнение речь мою за глупую дерзость, – это всякому ясно! Уж коль человек, умный и честный, бежит от своих к чужим, то значит свои – хуже чужих. О повелитель! Верхом на коне можно взять страну, править ею с коня – невозможно. Хватит набегов и грабежей! Власть надо ставить на мудрую основу. Иначе ее – не дай господь! – так легко потерять. Вместе с жизнью. Пусть повелитель вспомнит: его родитель, грозный Алп-Арслан, храбро, как лев, одолев (я, как видите – хе! – тоже поэт) железных румийцев и благополучно, со славой, вернувшись домой, пал, едва перейдя через мутный Джейхун, от случайной стрелы.

– В Исфахан? – встрепенулся Омар. – Строить обсерваторию? О боже! Это... по мне. Низам аль-Мульк... О, мы поймем с ним друг друга!

Хакан – угрюмо:

– Нам самим тут нужны астрономы. Разве мы тоже не заблудились меж двух календарей? – И с горькой обидой: – Высокомерен Меликшах! Заносчив. Нет отправить в качестве посла вельможу, видного человека, – прислал, в насмешку, какого-то голодранца. О небо! До чего мы докатились.

– Да не будет огорчено сердце хакана моими словами, но... об этом надо было думать раньше.

«Такой нигде не приживется, – подумал хакан раздраженно. – Ни в Туране, ни в Иране, ни в Исфахане, ни в Хамадане. Слишком прям. Как линейка, с которой он не расстается. И дерзок. Но ведь я сам, – смутился, вспомнив, хакан, – просил его наедине со мной честно говорить, что он думает обо мне».

– Начинали вы хорошо, государь. Возводили крупные строения. Отражали врагов. Ограждали селян и горожан от притеснений со стороны ваших буйных сородичей. Но, простите за горькую правду, шайка крикливых славословов, угодников, неучей вскружила вам голову: «великий», «солнцеликий», «бесподобный», и вы – не в обиду будь сказано – обленились. И не заметили, как попали под Меликшахову пяту...

Хакан, тяжело сгорбившись над своими толстыми ногами, скрещенными на ковре, и отрешенно постукивая указательным пальцем правой руки по кривому носку левого сапога, уныло глядел из-под завернутой полы шатра на летний стан. Человек уже немолодой, суровый, с лицом, дочерна обветренным в степях, он, к удивлению Омара, сегодня по-юношески тих, задумчив, печален. Невдалеке, за песчаной ложбиной, поросшей верблюжьей колючкой, тянулся пологий холм с остатками старых башен и стен. Варахша – так называлась эта местность.

– У Меликшаха, – глухо сказал Шамс аль-Мульк, – хороший визирь. Человек государственного ума. А мои угодники... терзают страну, губят меня! Меликшах недолго будет довольствоваться данью. Он придет и разграбит державу. Семиреченский Тогрул Карахан Юсуф отобрал у меня Фергану. Еще дальше, в Туркестане, появились какие-то каракитаи (Туркестаном в ту пору называли Кашгар, Алтай и Монголию). О боже! Что будет с нами? Я чую, грядут неисчислимые беды... – Он повернулся к Омару, схватил его за ворот, крикнул с тюркской горячей яростью: – Оставайся! Будешь при мне визирем. Как твой земляк – при Меликшахе. Разве ты не сможешь?

– Я? – Омар осторожно оторвал от себя его толстую руку, отвел ее в сторону. – Опыта нет, но, оглядевшись, смог бы, пожалуй. Смог бы... если б захотел. Но я, – не гневайтесь, государь, – не хочу.

– Это почему же?

– Ну, не... по душе. Я математик. И поэт. Каждый должен служить своему призванию. Только ему. И только так, как он умеет, – он, и никто другой.

– «Хочу, не хочу!» Привередлив. Надо жить не так, как хочешь...

– А как?

– Как велит аллах!

– Я и живу, как велит аллах! – вспыхнул ученый. – Разве грех – быть самим собою, то есть таким, каким тебя сотворил господь? Сказано: все в руках божьих. Или вы против божьих предначертаний?

Что мог возразить на это степняк, не искушенный в тонких словопрениях? Он согнулся еще ниже, с досадой сбросил тяжелую, скрученную в жгут чалму, будто это она придавила его к земле, – и с мучительным вздохом встряхнул головой.

– Оставайся, а? – сказал он тихо, с мольбою в голосе, как брату; не поднимая глаз, чтоб, не дай бог, не смутить, не обидеть Омара Хайяма. – Разогнал бы всех дармоедов. Собрал ученых. Построил обсерваторию. Взял бы себе в икту любой город с округой – хоть Самарканд, хоть Hyp, хоть Несеф. Лучше всего бы – Термез, но теперь он у Меликшаха. Ведь это десятки тысяч золотых динаров...

По медной щеке хакана скатилась слеза. Не понять, о чем он горюет: о том, что эти десятки тысяч не достались Омару или о том, что ускользнули из его, хакановых рук. Омар испугался: вот-вот правитель расплачется в голос, навзрыд, это могут увидеть телохранители. Нехорошо. Цари не плачут. Не должны плакать.

– Успокойтесь! Я... подумаю.

– Подумай! – вскинулся хакан.

– Но что скажет султан, если я останусь?

– Э! – Хакан махнул рукой. – Отпишем ему, что ты уже был назначен визирем. Визиря-то он не посмеет забрать у меня?

– Не знаю. Посмотрим. Я поброжу, подумаю. Мне надо побыть одному.

– Ступай... безбожник, – усмехнулся хакан. О аллах! Почему небо дает одним разум, но не дает им веры, других наделяет верой, но обделяет умом? Неужто разум и вера несовместимы? А может, разум и есть знак высшего божьего благоволения? Как же так, ведь пророк...

Тут от бога он перешел в своих мыслях к служителям божьим, к духовенству. Нет! Хакан боязливо оглянулся, торопливо подцепил рукой и надел чалму. Как бы прикрываясь ею от меча, незримо занесенного над его головой. Не нужно никаких затей. Только считается, что царь всем и всему в стране господин. Если хотите знать, он тоже раб. Раб жестоких обычаев, страшного времени. Раб жадных священнослужителей, всех этих шейхов, ишанов. И послушных им эмиров, беков, знатных земледельцев. Попробуй их задеть! Сметут. Даже собственному скоту-телохранителю – и тому угождай. А то зарежет, обозлившись.

Омар – он может жить как хочет. Ему-то нечего терять. А Хакану – есть. Пусть все будет как было. Пусть в Европе, где некуда ногу поставить, мудрят над числами и звездами. У нас много земли и воды, много хлеба, нам не нужно спешить. Что касается грядущих бед, аллах оборонит нас от них. Или нет? Хотя...

Запутавшись в сомнениях, правитель велел слуге подать вина и позвать Лейлу, его любимую арабскую плясунью. Забавно глядеть, как, танцуя, она призывно трясет животом и бедрами. Это пока что нам еще доступно. И радуйтесь, государь, тому, что у вас есть. Никаких новшеств! Пусть едет Омар. Он опасен. Он здесь не нужен.

Хорошо идти, просто идти куда-то, с удовольствием ощущая свое крепкое тело, легкую поступь, ясную голову. Бродя между шатрами по стану, Омар вспомнил о туркменах, приехавших за ним. Надо взглянуть. Опять-таки просто так, из любопытства. Он еще ничего не решил, но где-то внутри уже знал: в Исфахан не поедет.

Зачем? В Нишапуре еще не высохла кровь его ученых друзей. И теперь-то, когда Шамс аль-Мульк дозволяет ему столь неслыханную свободу действий?

Загоревшись, он уже видел гигантский секстант, плавно, отрезком радуги, уходящий ввысь, к небу. Он построит, – может, на том холме? – лучшую в мире обсерваторию. И медресе, лучшее в мире, просторное, светлое. Особое, где молодежь будет заниматься точными науками. Нет, святош он в него не пустит! Пусть изощряются в словоблудии в своих темных кельях.

Он призовет к себе умных людей со всего Турана: астрономов, художников, зодчих, врачей. Всех, способных к творчеству. Противно смотреть на города, похожие на мусорную свалку, с их глухими глинобитными оградами, грязными каналами, с безобразной путаницей тупиков, закоулков и пустырей. На дороги с непролазной грязью, на переправы без мостов.

Здесь возникнут иные города и селения. С детства часто видел во сне Омар исполинское строгое здание, сверху донизу облицованное ярко-синими и белыми изразцами, изображающими ночное небо и звездный мир, – оно, все как есть, блестящее, стройное, отражалось в прозрачной голубой воде огромного мраморного бассейна, за которым, над белой алебастровой решеткой, чернели густые, в зеленых пятнах, кроны прохладных шелковичных деревьев.

Точно мираж, безмолвно вставало оно, то синее звездное здание у голубого бассейна, в красочных снах.

Иные люди – здоровые, сытые, знающие грамоту, люди, свободные духом, будут с песней трудиться в полях и мастерских. Наука – только она! – способна возродить к новой жизни эту многострадальную землю...

– Сто динаров и три фельса! Грох в грох, трах в прах вашу мать. Хорошо тут встречают гостей. Туркмен без мяса – не туркмен! Нас же кормят пустой просяной похлебкой...

Омар нашел приезжих поодаль, с краю стана, в отдельной палатке.

При виде молодого человека в дорогой парчовой одежде сообразили: перед ними – важное лицо, вскочили, согнулись в низком поклоне.

– Кто предводитель?

– Ваш покорный слуга, – неуклюже выступил вперед рослый воин средних лет в полосатом длинном халате. – Что прикажете, господин?

– Э! – воскликнул Омар удивленно. – Я тебя знаю.

Туркмен оробел, попятился.

– Я... вы... – бормочет смущенно, – не припомню, чтоб мы... где-нибудь встречались.

– Встречались! Шестнадцать лет назад на Фирузгондской дороге. Ты – Ораз из племени кынык. Ты просил не забыть о тебе, если я стану большим человеком. Вот я стал им! И не забыл о тебе.

– О боже! – У туркмена подкосились ноги. Он повалился на колени, припал головой к Омаровым сапогам. – Смилуйтесь! Не велите казнить. По глупости...

– Встань! Не таким смиренным ты был тогда на Фирузгондской горной дороге, где зарезал нашего Ахмеда.

Ораз тяжело встал и, не поднимая глаз, сокрушенно развел руками.

– Я тот самый ученый, за которым ты приехал, – добил его Омар.

«Пропал! – похолодел Ораз. – Я пропал, уже умер, будь я проклят!»

– Прикажете... собираться в путь?

– Нет еще, – вздохнул Омар.

Голубой Нишапур, Баге-Санг в цвету. Печальный старик Мохамед. Родные. По пути в Исфахан он мог бы проведать их...

– Пойдем со мною, пройдемся, – тихо сказал Омар.

Ораз несмело тащился подле, боязливо поглядывая сбоку, не узнавая его – и уже узнавая.

«Пожалел на свою голову. Прибил бы тогда на Фирузгондской дороге, и не было б нынче хлопот, давно все забылось. Теперь житья не даст».

– Ну, что в Хорасане?

– Все то же. Богатые богатеют, бедные пуще беднеют.

Эх, тоска! Она, давно уже было заглохшая, взметнулась в клубах черного дыма, как из еле тлеющего уголька вдруг вырывается пламя в костре. Даже сей головорез Ораз показался Омару до слез родным. Потому что внезапно, так грубо и зримо, живой и здоровый, с ясными глазами, крепким голосом, явился к нему прямо из детства.

«Убить по дороге в Исфахан! И сказать султану: заболел и умер. Друзья не выдадут. Или – кто знает? Могут продать».

– Ступай назад. – Омар, далекий, как на другой планете, сунул ему, не глядя, золотой. – Купи барана. Зарежь, зажарь, накорми друзей. И собери их в дорогу. Будьте готовы в любой миг выступить в путь. Поеду я с вами, не поеду – тебе тут незачем торчать.

«Э! Ему не до меня. У него своих забот сверх головы. Не станет мстить? Ладно, там будет видно».

По еле заметному, в кустах и песке, руслу древнего канала Омар вышел к холму, влез на обломок стены. Тишина. Черепки. Битый кирпич. Золотисто-белесая охра, глубокие синие тени. И вездесущий янтак, верблюжья колючка. Здесь, говорят, находилось летнее жилье бухар-худаков, славных таджикских правителей. Стояли дворцы, красота которых вошла в поговорку. Теперь тут пристанище черепах и змей – людоедов-гулей, если верить россказням, бытующим в окрестностях.

И этот город был уничтожен, как многие другие, свирепыми пришельцами. Ради чего? Ради истинной веры, конечно. Омар подобрал в расселине крупный обломок – косо отбитый верх кувшина с горлом, ручкой и частью корпуса. Стер ладонью пыль с глазури, и луч солнца, отразившись от гладкой блестящей поверхности, ударил ему в глаза.

Он сел на щербатый выступ стены и впал в оцепенение. Будто сквозь мозг и сердце, вместе с горячим ветром, дующим с песчаных равнин, заструилось само безжалостное время, что грозно течет по вселенной, оставляя повсюду груды развалин. Нигде так явственно не ощущаешь его жестокой неумолимости, как в руинах.

Почему-то вспомнилась Рейхан. Захотелось плакать. По себе, по Рейхан, по людям, женщинам и умершим здесь, по их давным-давно отзвучавшему смеху, угасшим глазам и мечтам. По всему человечеству с обломками его несбывшихся надежд...

Кувшин мой, некогда терзался от любви ты:

Тебя, как и меня, пленяли кудри чьи-то,

И ручка, к горлышку протянутая вверх,

Была ее рукой, вкруг плеч твоих обвитой.

…Очнулся он от чьих-то голосов. Кого еще занесло в столь печальное место, кто, кроме Омара Хайяма, может что-то искать в угрюмых развалинах? Он бережно положил обломок в размытую нишу, побрел по откосу из слежавшегося битого кирпича к неплохо сохранившейся башне. Под ногами мелькали ящерицы. С хрустом провалилась глинистая, с солью, корка.

Вот он уже наверху. Вокруг такой простор – хочется голосить во всю мощь! Вдали белеют шатры ханского летнего стана. Справа, внизу, в тени городища, залегло на отдых овечье стадо. У ног, под башней, провал; по ту его сторону, на длинной стене, зачем-то висит яркий ковер, отрезанный по диагонали.

И какой-то человек на корточках сосредоточенно ковыряет палкой в ковре. Еще двое уселись позади, наблюдая за действиями товарища, непонятными Омару. Что тут происходит? Омар спустился к ним по сыпучей тропинке и ахнул:

– Что ты делаешь?

...Пятьсот с чем-то лет назад, после того, как был построен роскошный дворец бухар-худата, здесь, – именно здесь, но в другую эпоху, и потому-то кажется, что где-то в чужих краях, – художник (его имени уже никто не помнит) нанес на сырую штукатурку последний мазок, бросил кисть, облегченно вздохнул:

– Все! Одолел. В углу, в стороне от царей и цариц, от придворных вельмож, я изобразил себя с цветком в руке. Может, и обо мне кто-нибудь когда-нибудь скажет доброе слово? Он был высоко одарен, молод, прекрасен. Стена составляла когда-то часть одного из залов дворца. Роспись на ней, косо засыпанной сверху, слева, обломками смежной стены, с тех пор безнадежно испортилась. В красочных пятнах с трудом угадаешь бегущих слонов и гепардов, женщин, мужчин в богатых одеждах. Изображения лучше всего сохранились справа, в широком месте стены, в устье провала, – и сей молодой человек в рваной рубахе деловито колупает их острым железным наконечником пастушьего посоха.

Он добрался как раз до больших темных глаз юноши в белом тюрбане, – подперев подбородок левой рукой, художник задумчиво, с горькой печалью глядит на желтый цветок в правой руке...

– Что ты делаешь? – Омар схватил пастуха за шиворот. – Перестань!

– Разве нельзя? – В больших и темных, как на фреске, красивых глазах пастуха – недоумение. – Это осталось от неверных. Пророк запретил изображать людей.

– Ты кто?

– Мусульманин.

– Вижу, что мусульманин! Тюрк, араб?

– Нет. Я из исконных бухарцев. Таджик.

– Ага! И, возможно, твой пращур чертил эти изображения?

– Нет, – тупо ответил пастух. – Я мусульманин.

Экая непоколебимость, стальная вера в свою правоту! При всем-то его невежестве. Жуть. Это и есть фанатизм.

– Но предки твои отдаленные – они-то не были мусульманами?

– Что?! – вскипел пастух. – Как ты смеешь меня оскорблять?

Поди, растолкуй такому, что прежде, чем их обратили в новую веру, бухарцы поплатились за приверженность к старой десятками, сотнями тысяч жизней...

– Ты кто такой, чего ты пристал ко мне? – вскричал пастух.

«И впрямь, чего я пристал к нему? Что мне до того, что было здесь когда-то? Пусть мир загорится со всех четырех сторон. Если ему так угодно».

– Я совершаю богоугодное дело. Разве не так? – обратился молодой пастух к друзьям.

– Истинно так!

– А! Губить сокровище, наследие предков – богоугодное дело? – Омар отобрал у пастуха тяжелый посох и перетянул его поперек спины. – Приглядись получше, дурак, – ты исковеркал свое лицо!

Пастух взглянул, оторопел – и взвыл со страху: на фреске был изображен не кто иной, как он сам...

– Беги в ханский стан за стражей, – шепнул один чабан другому. – Это неверный, муг, злодей.

Эх! Как трудно с такими. Хашишу, что ли, они накурились?

– Я джинн, гуль-людоед! – заулюлюкал Омар, обернувшись. – Сейчас я вырасту выше этой башни – и проглочу вас живьем! – И, слепой от ярости, не зная, как выразить гнев, клокотавший в нем, всю досаду свою, возмущение, он громогласно мяукнул – раздирающе-хрипло, с воплем и визгом, как дикий барханный кот: – Мя-я-яу!!

Их будто смерч подхватил! Все трое вмиг очутились за тридцать шагов от него, на пути к бархану, громоздившемуся неподалеку. Робко, дрожа, обернулись.

– Мя-я-яу!!

О аллах! Они уже на вершине бархана. Уже за барханом. Лишь один, самый храбрый, выглянул, укрывшись за кустом, – и разом исчез, растворился в пустыне, подхлеснутый свирепым:

– Мя-я-я-яу!!!

Ну, что за люди! Не знаешь, смеяться или плакать. Тьфу! Омар бросил посох, потащился к стану. «Они и мне глаза отколупают...»

Из ханского шатра до него донеслось пронзительное верещание зурны. Опять развлекаемся? Да-а. Может, не зря даже в среде кочевых отсталых народностей светлых тюркских степей племя Ягма, из которого вышли ханы-караханиды, считается самым темным? Что ж. Развлекайтесь.

Он поплелся к Оразу. За ханским шатром Омар увидел давешних пастухов. Они лихорадочно что-то втолковывали недоверчиво усмехавшемуся воину.

– Мя-яу! – дико рявкнул Омар.

Все трое, дружно закатив глаза, рухнули без чувств. Будто их пробило одной стрелой.

Придя к Оразу, усталый поэт присел у входа в палатку. Его печальный взгляд, бесцельно, как блуждающий луч, скользя вокруг, набрел на отвернутый угол: знакомые с детства четыре зубчатых листа, вышитые зеленым шелком. Цеховой герб его отца Ибрахима...

– Снимайтесь! Едем, – сказал он туркменам.

– Эй! – окликнул их Омар. Он надумал просить у них прощение за свою дурную шутку. Но, завидев зеленоглазое чудище, пастухи, молитвенно воздев трясущиеся руки, повалились на колени.

– Юродивые? – предположил Ораз.

– Правоверные, – уточнил Омар.

Он сытно кормил туркмен в дороге, на стоянках – проникновенно, по-доброму, не кичась высокой ученостью, говорил о земле, о народах, живущих на ней, о планетах и звездах, свойствах вещей, – словом, был своим средь своих, – и у Ораза, заметно пробившись сквозь камень настороженности, расцвел на зеленом стебельке доверия алый мак уважения.

– Великий аллах! Он удержал руку мою. Какую светлую голову я погубил бы, если б тогда тронул тебя! Жутко подумать, сто динаров и три фельса...

– Спасибо. Но... сколько таких светлых голов ты все-таки... тронул?

– Увы мне! Теперь понимаю: напрасно. Султану хорошо. А я, как был голодный и рваный, и нынче такой. Гоняют туда-сюда, кому не лень. Брат мой младший пал в бою. Чем виноват был мой брат? Он умер в девятнадцать лет...

Джейхун. Решив позабавить спутников, Омар окинул сверкающий водный простор мутным взглядом, втянул голову в плечи.

– Не сяду в лодку.

– Боишься? – удивился Ораз. – Вот тебе на! Двадцать тысяч человек каждый год переправляются здесь, и никто не тонет. Садись.

На реке туркмены, хитро переглядываясь, принялись подтрунивать над поэтом:

– Верно, что для утопающего и соломинка – бревно?

– Да. Если утопающий – клоп.

– У одного человека дочь упала в бурный поток. Он ей кричит: «Не трогайся с места, пока я не найду кого-нибудь, кто сумеет вытащить тебя!»

Благополучно пристали к другому берегу.

Туркмены:

– Неужто и вправду струсил? Эх, грамотей! Выходит, ты не из храбрых, хоть и учен, а?

«И далась же всем моя ученость! Не преминут ею попрекнуть. А еще – ученый. А еще – поэт... Нет, спасибо сказать! Разве мало человеку, такому же, как все – с двумя руками, с двумя ногами, с двумя дырками в носу, одной учености? Золотые рога, что ли, вдобавок к ней я должен носить на лбу, как сказочный олень? Я-то хоть учен...»

– Утонуть не страшно, – ответил Омар невозмутимо. – Страшно, что скажут потомки: «Такой-то бродяга-поэт, вольнодумец, в таком-то году утонул в Джейхуне». Позор!

– Отчего же?

– Поэту больше к лицу захлебнуться вином в кабаке, чем водою в реке.

Покатились туркмены со смеху. Лишь Оразу это не понравилось. Он отвел Омара в сторону:

– Не оговаривай себя! – сказал сердито. – Людей не знаешь? Ты брякнешь что-то в шутку, они подхватят всерьез, разнесут по белу свету – и до потомков, будь уверен, донесут.

– Э! – Омар беспечно махнул рукой. – Поэт не может жить с оглядкой на злопыхателей. Потому-то он и поэт, что живет согласно своему уму и сердцу своему.

– Пожалеешь когда-нибудь, что, не подумав, бросался словами.

– Посмотрим...

Ну, все равно – шутка не пропала даром. Омар после нее лучше узнал новых приятелей. Они раскрылись, как яркие цветы чертополоха под жарким солнцем. И оказалось, когда им никто не угрожает, никто не велит бить, хватать, ломать, туркмены – народ веселый, добрый, верный в дружбе. Давно б, наверное, мир наступил на земле, если б человека не принуждали делать то, чего он не хочет делать.

Всю дорогу – шутки, смех. Лишь в сыпучих песках между Джейхуном и Мургобом наш Омар затих.

– Ты чего озираешься? – спросил Ораз. – Бледный, хмурый. Что-нибудь потерял в здешних местах?

– Да, – вздохнул Омар. – Тебе не доводилось видеть дикой женщины – нас-нас?

– Нет. Слыхать о ней – слыхал, но, по-моему, люди врут о дивных пустынных девах.

– Не врут. Они есть! Я встретил одну – вот здесь, на бархане.

Он въехал на бугор, слез с лошади. Пожалуй, не тот бархан. Песок ведь тоже бродит по пустыне. Занге-Сахро! Где ты? Отзовись. Нет, никогда он больше не увидит ее. У каждого есть своя несбыточная Занге-Сахро...

– И бог с ней! Нельзя жить одной химерой.

В Мерве запаслись вином, пуще развеселились. Омар, ликуя, горланил языческий гимн из «Авесты»:

Сириус ясный, сверкающий,

Идет на озеро Вурукарта

В образе белого коня,

Прекрасного, златоухого,

С золотой уздою.

За горой – Нишапур. Он скоро увидит родных. И наконец-то сможет им помочь. Затем – Исфахан. Работа по душе. В Исфахане он совершит все то, что не сумел совершить в Бухаре.

...В древнем гимне еще говорится, что навстречу доброй звезде, несущей дождь, «выбегает злой дух Апоша, суховей в образе тощей черной лошади, вступают они в сражение».

Но Омар, чтоб не смущать своих правоверных спутников, пропустил мрачный стих. Они, правда, знают лишь разговорный персидский, и то так себе, – язык старинного писания им не понять. Ну, пусть. Себя побережем. Зачем портить радостный день, поминать нехорошее, когда на душе спокойно и светло?

Сириус белый, сияющий,

Запевает хвалебную песнь:

Благо, ручьи и деревья,

Благо тебе, страна!

Влага каналов твоих

Пусть течет без помех

К посевам с крупным зерном.

Но злой дух Апоша, «лысый, с лысыми ушами, лысой шеей, драным хвостом, безобразием пугающей», все-таки вышел ему навстречу...

– Отец? – скрипуче переспросил незнакомый старик. – Чей отец? Ах, твой! Ты хочешь узнать, где он? Зачем, несчастный? У тебя больше нет отца...

«Умер?» – С болезненным шипением, как воздух из туго надутого меха, напоровшегося в реке, на переправе, на острый камень, из сердца Омара в несколько мгновений утекла молодая радость, и он, опустошенный, уныло сник перед старцем.

Весь в клочьях седых, неимоверно грязных волос, в серых отрепьях, старец тихо сидел у входа в мастерскую на драной циновке и глядел куда-то вдаль пустыми глазами. Кто такой, почему он здесь? Не Мохамед ли из Баге-Санга?