Текст книги "Заклинатель змей. Башня молчания"

Автор книги: Явдат Ильясов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:

Рустам из Мазандерана едет,

Зейн Мульк из Исфахана едет...

«Давно хворает, худо ест, худо спит, – говорили его домочадцы визирю. – Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы». Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.

– Как, как? – изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью. – Повтори.

Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:

Что мне блаженства райские «потом»?

Прошу сейчас, наличными, вином...

– Проклятый пьянчуга, безбожник! – бушевал Абдаллах. – Пройдоха! Что дальше?

Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:

В кредит – не верю! И на что мне слава –

Под самым ухом барабанный гром?

Его заставил заглянуть к больному визирь. «Может, сумеешь помочь». И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку:

– Изыдь, шайтан. Добро пожаловать! Изыдь... – упал, захрипел – и умер.

Между тем в сельджукской державе, как селевые воду в горах, назревали, исподволь, подспудно копясь, крутые события, которые, в конечном счете, обрушились – на кого же, как не на беднягу Омара Хайяма, ни в коей мере, как ему казалось, не причастного к борьбе султанов и ханов за власть.

Визирь явился к нему озабоченный.

– Из Самарканда, – показал распечатанный свиток. – Тебе тут приветы и добрые пожелания. От судьи Абу-Тахира Алака, твоего старого друга.

Рад Омар:

– Жив, здоров?

Пожалуй, нигде ему не жилось так спокойно, отрадно, как в Самарканде. Это невероятная, прямо-таки ахинейская удача, что среди тех, кто обладает хоть маленькой властью, попадаются, пусть не так уж часто, не совсем уж злые и глупые люди.

Впрочем, никакой в мире судья не помог бы тебе, Омар, если б ты ничего не умел, был всего лишь бедным просителем. Никакой! На порог бы тебя не пустили. Так что не очень-то умиляйся. За поддержку – спасибо, конечно. Но всем на свете, Омар, ты обязан самому себе.

– Он-то жив и здоров... но хан Ахмед, новый правитель караханидский, видно, вовсе тронулся умом. Перенес столицу в Самарканд, возмутил тихий степенный город. Восстановил против себя духовенство и тюркских военачальников. Норовит, злодей, отторгнуть Заречье от нашей державы. Будто врозь ему будет лучше. Не понимает, пес, что его тотчас же сожрет какой-нибудь новый хакан, волк из восточных степей. Не понимает! – Визирь скомкал свиток, потряс им, шурша, над головою. Сел. Швырнул письмо на ковер, положил руки на колени. – Я день и ночь пекусь о государстве. Хочу его укрепить. Навести хоть какой-то порядок в хозяйстве, в денежных делах. Уберечь князей от злобной черни, а чернь – от жадных князей. Угодить и тебе, математику, и Газали – богослову. Чтоб мир и покой наступили в нашей стране.

Но эти мерзавцы, – визирь повысил голос до крика, – тупо и слепо, точно скоты, разрушают то, что я создаю! – и уже потише: – Брошу все, уйду в отшельники. Ты должен понять. Сам страдаешь от них.

Ведь, если уж в корень глядеть, все, что ты делаешь это, в конце концов, для блага страны, для блага людей. Не так ли? И у тех же людей ты первый безбожник, блудник, отступник, еретик. И бес тебя знает еще, кто ты такой.

Уйдем, а? В ханаку – дервишскую обитель. Молитвы знаем, с голоду не умрем. – Он вздохнул, достал ногой растрепавшийся свиток, придвинул пяткой к себе, расправил, вновь туго свернул. – Эх! Куда мы пойдем? Мы с тобою – те же рабы. Рабы жестокого века. – И ударил свитком, как дубиной, по глубокой, с узорами, чаше самаркандской работы. – Вот султану – ему самое время идти за Джейхун, навести порядок в тех местах! Пойду, скажу. – Убежал долговязый, ядовитый и резкий.

Нет, он еще цепляется за свою треклятую службу! Хоть уже и начинает сознавать, что в ней никакого смысла. Муравей, упавший в ручей, тоже цепляется, отчаянно перебирая лапками, за клочья пены, за тень от прибрежных ветвей – пока его не проглотит где-то у отмели юркий пескарь.

– Я сам давно уже подумывал нагрянуть в Заречье, страху нагнать на караханидских упрямцев, – ответил султан визирю. – Но... дело непростое. Нужно спросить звездочетов, будет ли удачен мой поход.

– Нет, – сказал Исфазари, сделав расчет. – Расположение звезд возвещает не «выход», а «возвращение».

– Что ж, потрудитесь выбрать благоприятный день, – огорчился визирь. Ему не терпелось отправить султана в Заречье.

От Абу-Тахира тем временем – новая весть: бунт в Самарканде. Визирь в ярости – в Звездный храм. За расчеты берется Васити. Небо опять сулит неудачу.

– Не гневайтесь, ваша светлость! Расположение звезд не изменилось к лучшему. Не можем выбрать подходящий день...

– А ты смеешься над астрологией! – налетел визирь на Омара, который записывал итог своих наблюдений над «Чашей нищих» – Северной Короной: «Знак Зодиака – шестой, 29 градусов 6 минут...» – Мол, звезды – сами по себе, они не влияют на нас. Влияют, как видишь! Из-за какого-то дурацкого расположения каких-то там глупых звезд срывается дело большой государственной важности. Неужто в этой прорве крупных и малых звезд не найдется ни одной, пусть самой невзрачной, что решила бы его в нашу пользу?

Похолодел тут Омар! Вот, человек не верит ни в какую звездную чертовщину, – он, что ни говори, сам ученый, – но, в угоду султану, делает вид, что верит в нее. Сколько же умных людей на земле притворно-бессовестно «верит» тому что долбит вероучитель-законник, – ибо так удобнее жить, это выгодно?

И верит ли сам вероучитель в то, чему он учит других? Если верит, его еще можно простить: охмурен, несчастный. Но если не верит – и все же учит, то это мошенник, его надо сечь на базаре у всех на глазах.

– А? Навечно обяжешь.

– Поищем, – сухо сказал Омар.

Как надоели ему они со своей бесплодной суетой! Прямо-таки безумие какое-то: изо дня в день кровожадно стучать копьями о щиты. Можно подумать: Вселенная рухнет, если клочок обожженной солнцем земли, именуемый Заречьем, отпадет от сельджукской державы...

Разве мало у вас золота, хлеба, роскошных одежд?

Некий чудак по прозвищу Двурогий тоже метался, как ошалелый, по белому свету, сколачивая копьем и мечом великую, на весь тогдашний мир, державу. Дарий шумел, бесновался Ксеркс. Рим бушевал. Аттила гремел за Волгой. И каждый, конечно, кричал, что городит свой огород навечно.

Что значит навечно? Это не на десять лет, и не на сто, и даже – не на тысячу. Вечность понятие страшное. Космическое. Вечного нет ничего на земле! Так что не бросайтесь словами, не понимая их смысла.

Разрушь хоть три царства вблизи и вдали,

Пусть кровью зальются в дыму и в пыли, -

Не станешь, великий владыка, бессмертным:

Удел невелик – три аршина земли.

Омар – с досадой:

– Война? Я без всяких звезд могу сказать: она будет неудачной.

Визирь – подозрительно:

– Это почему же, откуда такие сведения?

– Не бывает удачных войн! Война сама по себе уже неудача. Великое бедствие. Сколько людей погибнет. Ради чего? Ради ваших... ваших... Нет, визирь, нет минут и часов, благоприятствующих кровопролитию. И лучше царю никуда не ходить. Ни сегодня, ни завтра. Никогда.

Визирь – грубо, с презрением:

– Ты... уткнулся носом в звезды и держи его средь них! Не суй, куда тебе не следует! Наше государство создано войной и держится на войне.

– Ну, а если, – вспыхнул Омар, – звезды скажут, что Меликшах, перейдя Джейхун, тут же погибнет, как погиб его родитель Алп-Арслан?

– Нет! – оскалился визирь. – Этого звезды не скажут. Они не должны так говорить. Ясно?

– Вполне.

Трудно ладить с царедворцами! Ну, что ж. Я – звездочет, я служу вам за деньги – и услужу, так уж быть. Он взял астролябию.

– Погоди! – остановил его визирь. – Я приглашу султана.

Под полудетски-внимательным, даже чуть робким, взглядом султана, которому он, со своим диковинным медным инструментом с кругом и делениями, казался, наверное, чуть ли не колдуном, Омар поправил на алидадной линейке диоптры, спокойно определил высоту солнца, высчитал градус царского гороскопа, установил по таблице расположение звезд:

– Та-ак. Козерог. Альфа. Знак Зодиака – девятый. 21 градус 46 минут долготы, 7 градусов 20 минут широты. Действие – благоприятное.

Омар повеселел. Царь и визирь вздохнули с облегчением.

– Водолей. Ага! Вы ошиблись, Исфазари и Васити. Вот она, та, что на левом плече, бета Водолея! Ее название – Счастье счастий, не так ли? Знак Зодиака – десятый. 10 градусов 56 минут долготы, 8 градусов 50 минут широты. Указан север. Действие – благоприятное. Понятно? – Омар отчеканил: – Бла-го-при-ят-но-е!

Что городит главный звездочет? Васити попробовал робко возразить:

– При чем тут Козерог и Водолей? Ведь речь идет о Стрельце...

– Да, да, о Стрельце! – поддакнул ему султан, который все-таки помнил, что рожден под этим знаком.

Омар – снисходительно:

– О повелитель! Извольте взглянуть. – Он ткнул астролябией в звездную таблицу. – В Стрельце – дом воителя Мирриха (Марса). И тут еще – Счастье счастий. Все сходится наилучшим образом! – Он полистал толстое астрологическое сочинение. – Поход будет удачен. Не забудьте одно – взять хорошее войско и надеть на средний палец правой руки кольцо с топазом.

– Топаз – мой любимый камень! – воскликнул царь

– А-а, – начал было Исфазари, но Омар резко его оборвал:

– А Исфазари еще молод! – И бросил на помощников такой взгляд исподлобья, что им показалось: глаза у него превратились в холодные желто-зеленые топазы.

И, не решившись ему перечить, они, хоть и видели, что их наставник несет околесицу, сочли за лучшее промолчать и исчезнуть.

Султан – восторженно:

– Если ты прав и поход будет удачен, я награжу тебя как пять царей!

– И я – как пять визирей, – отер лоб визирь побелевшей рукой.

Итак, султан Меликшах, надев на средний палец правой руки кольцо с топазом и прихватив к тому же огромное войско, переправился через Джейхун.

В звездах он, конечно, не разбирался, но зато был человеком храбрым, в пух и прах расколотил караханидов, захватил Бухару, затем Самарканд, последний – после долгой осады. Хан Ахмед был взят в плен. Но, поскольку он родич Туркан-Хатун, любимой жены Меликшаха, султан подарил ему жизнь, вернул престол и с великой славой и добычей, нагнав страху на всех в Заречье, отбыл домой, в Исфахан.

Узнав об этом, Музафар Исфари, осунувшийся от бессонных ночей, явился к Омару, потрясенный, и рухнул перед ним на колени.

– Учитель! – воскликнул он со слезами. – Разреши мое недоумение. Иначе я заболею. Ведь по звездам не было «выхода», они указывали «возвращение».

– Разве султан не вышел – и не вернулся в блеске славы? – сказал Омар невозмутимо.

– Да, но как ты сумел это предсказать? Я сколько ночей не спал, заново высчитал градусы и минуты Стрельца, ничего не упустил, проверил все звездные таблицы и астрологические сочинения. Расположение звезд до сих пор отрицательно! Может быть, я чего-то не знаю? Объясни, ради аллаха, как ты рассчитал «выход»?

– Никак, – зевнул Омар. Он тоже плохо спал в эту ночь, был у Экдес. – Я ничего не рассчитывал, сказал, что в голову взбрело. Звездам, друг мой, нет дела до нашей земной суеты. Солнце всходит не оттого, что кричит петух. Нужно султану побить хакана – пусть идет и бьет. Чего выжидать? Я знал, будет одно из двух – либо это войско победит, а то будет разбито, либо это будет разбито, а то победит. Будет разбито то войско – ну, и слава богу, это – с меня некому будет спросить.

У Музафара – ум за разум: все его астрологические представления вмиг улетучились из головы.

Кто-то подслушал их разговор, – скорее всего Газали, – и донес о нем султану. «Вот как он играет судьбою царей!» – возмутился Меликшах. И Омар не получил обещанной награды. Султан перестал его замечать. И заодно – выплачивать жалование. Но у Омара оставались деньги с прошлых лет, да и визирь, довольный исходом дела, выдал ему из своей казны десять тысяч динаров.

Так что работы в Звездном храме продолжались.

Умерла мать.

Мир ее праху! Отбушевала. Отмаялась. Он всю жизнь не ладил с нею. Никак и ничем не мог он ей угодить.

И только теперь до него дошло, что он, сам не ахти какой мягкий, одаренностью своей обязан ей – никому другому, а именно ей, ее бурному нраву. У женщин смирных, тупо-спокойных не бывает способных детей.

Спасибо, мать.

Туркан-Хатун до того огорчилась из-за неудачи брата, хакана Ахмеда, что несколько дней, вернее – ночей, не подпускала султана к себе. Собственно, Туркан-Хатун – это скорее титул, «мать-царица тюрков», зовут-то ее – Зохре.

– Или ты хотела, чтобы твой родич побил меня? – рассердился Меликшах.

– Нет.

Лоб упрямо опущен, озирается из-под него, как волчица. Волчица и есть. Степная. Пригожая, молодая, с красивой родинкой на лбу, – поймал он однажды такую на охоте. Так ему приглянулась, что он, глупый, вздумал погладить ее – и отскочил с окровавленной ладонью.

Ту он убил. А эту? Ничем, ни злом, ни добром не проймешь, когда стих на нее найдет. А находит он часто. Но – хороша, чертовка!

К буйной алтайской крови Зохре примешалась коварно-покорная бухарская кровь, и удачная эта примесь сгладила ей скулы, выпрямила нос, смягчила жесткий разрез яростно-черных глаз, выбелила кожу. Только губы резко очерчены, чуть оттопырены, всегда полураскрыты, как у многих тюрчанок. Все же, оставаясь тюрчанкой, она по облику уже не та, какой была, скажем, ее бабка. Сопоставь ее с хозяйкой юрты откуда-нибудь с верховьев Улуг-Хема, сразу увидишь разницу. И в язык уроженки Мавераннахра примешалось столько таджикских и арабских слов, что та с трудом поняла бы эту.

– Я хочу, чтобы ты не трогал его!

– Пусть не бунтует...

Ну, после обычных в таких случаях жалостных слез, охов и всхлипываний состоялось примирение. Оно было столь горячим, что царица сразу же затяжелела. И сказала она, когда об этом узнала, великому султану Меликшаху:

– Рожу тебе сына – сделаешь его своим наследником?

И, в положенный срок, родила она ему сына.

И дали ему имя Мухмуд.

И султан Меликшах хотел объявить его наследником своей царской власти.

Но тут взбунтовался визирь:

– Никогда!

Хватит с нас этих ягма, карлуков, чигилей. И без того от них проходу нет во дворце. Сядет на престол нашей державы чужак – она уплывет из наших рук. Заречные тюрки народ неуемный и наглый, не успеешь мигнуть, как залезут на шею. Наследником должен быть Баркъярук, чистокровный сельджук...

Не знал Низам, что этими словами вынес себе смертный приговор.

Не знал он и того, что между Ираном и Заречьем в ночной темноте замелькали туда и сюда тайные гонцы. И того, что иные из них, добравшись до Рея, сворачивали под Казвин, к Орлиному гнезду.

А мог бы узнать. Если б так же прилежно, как прежде, выслушивал своих осведомителей. Но он перестал их слушать. Ибо султан охладел к великому визирю.

Омару Хайяму, положим, все равно, замечает его султан, не замечает. Бог с ним, с царем и его поистине царским непостоянством. У Омара – звезды. А для Низама аль-Мулька немилость владыки горе. Придворный! У него надломилось что-то внутри. Руки упали. Он сразу и заметно постарел, ослаб, утратил обычную зоркость.

– Султан-то наш... недалек, – сказал он Омару невесело. – Подвергает опале человека, который один из всех по-настоящему верен ему. И не видит, бедный, что рубит сук, на коем сидит. Мне его жаль. Похоже, намерен сослать меня в Тус. Пусть! Хоть отдохну на старости лет.

Но в Тус ему не хотелось. Старый визирь боялся за судьбу государства. Оно погибнет без него!

Однако и в царском дворце торчать у всех на виду ему опротивело. И у себя во дворце не сиделось. Говорят, опешившая утка начинает нырять не головой, а задом. Визирь приютился в Звездном храме. Здесь часами вдвоем с Омаром они охотились за звездами.

– Я жизнь испортил себе, увлекшись государственными делами! Из меня получился бы неплохой ученый, а?

– Тогда б ты и вовсе погубил свою драгоценную жизнь.

Газали им уже не мешал, визирь отправил его в Багдад, в медресе «Низамие».

«...Из Малого пса. Та, что на шее, то есть Привязь. Знак Зодиака – третий. 9 градусов 26 минут долготы, 14 градусов 00 минут широты. Величина – четвертая. Действие – благоприятное.

Из Корабля Арго. Последняя из двух на заднем весле, то есть Сухейль...»

Иногда, когда им надоедало высчитывать градусы и минуты, они укрывались в доме Хушанга, выпивали по чаше-другой вина, играли в шахматы, вели спокойную беседу об атомах, звездах, о древних греках.

Низам – высокомерно:

– О древних судить не могу. Но те, что живут сейчас, по-моему, самый бестолковый народ на земле.

– Ну! Народ не может быть бестолковым. Сбитым с толку – пожалуй. Христианство сбило их с толку. Как и нас – чужое вероучение.

Визирь – с неизжитой за века – древней арийской спесью:

– Греки, евреи, армяне, цыгане и еще всякие там апказы-капказы – все они для меня на одно лицо. Я их не различаю.

Омар стиснул зубы. Вот уж такие речи ему не по нутру. Ибо в сердце его навсегда оставили след и цыганка Голе-Мохтар, и еврей Давид, сын Мизрохов, и тюрк Абу-Тахир Алак, и таджик Али Джафар, и рус Светозар – и оно осталось открытым для всех.

Конечно, персы – великий народ, кто спорит? Древний народ, одаренный и мудрый. Несмотря на все страшные испытания, сохранились сами, сохранили родную землю и родной язык, один из прекраснейших на свете. Но ведь это можно сказать почти о любом другом народе!

...Вот когда пригодилась книга, которую Омар купил в Самарканде у Светозара. Омар читал визирю Эпикура пересказывая «Атараксию» как можно проще и понятнее. Человек всегда стремится к счастью. К высшему благу. Одни видят его в одном, другие – в другом, третьи – в третьем. В чем же оно состоит, истинное счастье, как отделить полезное от вредного? Как избежать страданий и разумно распорядиться жизнью?

Обратимся к этике. Этика, согласно Эпикуру, учение о выборе и отказе. Высшее благо как этическую цель, следует отличать от прикладных житейских благ.

Чувство! Вот высшее мерило морали. Ведь всякое благо и зло – в ощущениях, верно? И начало счастливой жизни есть удовольствие, оно первое и прирожденное благо.

«Приятное – враг полезному», -

слышим неоднократно.

Не возводите глупость

в закон железный!

Знайте, полезно

лишь то, что приятно,

А то, что приятно -

уж, конечно, полезно...

Однако по Эпикуру, «нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно, справедливо». Человек, имеющий все жизненные блага, тем не менее часто бывает несчастен.

– Как я, – вздохнул визирь.

Порок заключается в самом сосуде, то есть в душе человека, загрязненной страхами и низкими страстями.

– Христиане толкуют о том же! И наши суфии-аскеты.

– Они исказили Эпикурово учение. У них – все для бога, у Эпикура – для человека. Нужно очистить сердце от всего, что мешает спокойно жить. Обретает покой, достигает чистого удовольствия душа, освобожденная от вредных заблуждений.

Одно из вреднейших заблуждений – страх смерти. Ибо он, этот страх, и есть родитель всех религий и суеверий. Но смерть к тому, кто жив, не имеет никакого отношения! Она – с мертвыми, смерть – всего лишь распыление атомов, ранее скрепленных в едином теле.

Боги? Они, как и мы, – сочетание атомов, они блаженны и вечны, живут где-то в межмировых пространствах, их не касаются наши горести, печали, гнев и желания. Нет Ахеронта, нет загробного воздаяния...

– Скажите! – рассмеялся Омар. – Я, оказывается, всю жизнь, сам того не зная, был завзятым эпикурейцем. Высшее благо – независимость, свобода духа, достигаемые скромностью и самоограничением.

Будь скромен! Довольствуйся тем, что есть. Для малого нет бедности. Проживи незаметно, в мудрых беседах в кругу друзей, вдалеке от внешних треволнений. Превыше всего – свободный полет ума, возможность мыслить отвлеченно, постигать беспредельное пространство. Философия – здоровье души. Мудрый живет как бог среди людей. Человека следует ценить не за богатство и знатность, а за ум, красоту и силу.

Дружба? Человек, не мешай другому человеку жить по его усмотрению, и ты ему – лучший друг.

Общество? Оно должно быть мирной совокупностью отдельных, независимых друг от друга, свободных людей, договорившихся не причинять друг другу вреда...

– Вот! – воскликнул Омар. – Тут все, что нужно человеку. Я верю: настанет время, когда люди, устав от пророков, от которых нет и не будет проку, возьмут на вооружение Эпикурову этику. Уже все придумано, – зачем еще что-то иное придумывать?

– Ты, братец, не знаешь людей. В какую пещеру забьешься, спасаясь от них с их оголтелой жадностью? Они не отстанут. Попробуй, договорись с такими! Возьмем Библию. Уже наши отдаленные предки лгут, крадут, убивают друг друга. Удивительно, а? Змеи одной породы, и те не жалят себе подобных.

– Не знаю, не знаю! – Омар сокрушенно разводит руками. – Я ничего не знаю... – Что он может еще сказать? Все как будто верно. Но от этих речей визиря мутится в голове. Хочется бросить все и впрямь укрыться в пещере.

Осень. Солнце вновь переместилось в созвездие Скорпиона. Крестьяне рады, вместе с ними рад и визирь: урожай в этом году на редкость хороший. Ибо никто не мешал селянину спокойно работать, было вдоволь воды в каналах. Действует новый календарь. Много лет не случалось в нашей стране, истерзанной смутами, такого благополучия.

Ликуй, древний народ! Воздай, обливаясь слезами умиления, хвалу золотому солнцу. Но помни: где-то возле него, укрывшись в ясных лучах, зловеще глазеет на землю кровавый Антарес – Сердце Скорпиона.

– Милый! – Они ночевали с Экдес на главной башне Звездного храма, – с весны до зимы Омар не терпел иной крыши над головой, чем звездное небо. – Погадал бы ты мне по звездам, а?

– С чего это вдруг? – буркнул Омар. Чертовщины, земной и небесной, он тоже терпеть не мог.

– Ну, так. Чтобы знать, что сулит мне судьба. Ты всем гадаешь. Можешь хоть раз мне услужить? Я никогда ничего у тебя не прошу.

Это правда. Ничего не просит. Ни колец золотых, ни монет, ни платьев парчовых. Что он даст по своему усмотрению, тем и довольна.

Омару – 44.

Гесиод написал «Теогонию» 1800 лет назад. «Книгу исцеления» Абу-Али ибн Сины по приказу халифа публично сожгут в Багдаде через семь, без двух лет, десятилетий. Поэт Имад ад-дин Насими будет зверски замучен, как еретик, через 325 лет в Халебе.

Джордано Бруно погибнет в огне через 508 лет.

– Хорошо, услужу, – ответил Омар, пристыженный. Прав султан: черств Омар, – сказал ему как-то на днях. – Какой у тебя гороскоп?

– Кто мне, бедной, мог его составить? У нас тут звездочетов сроду не водилось.

– Знаешь год, месяц и день рождения?

– Знаю. Мать говорила. – Она назвала точную дату. – Старею, мой изумрудноглазый! Мне уже тридцать два.

– Разве трудно поверить. Сколько лет мы уже вместе?

– Семнадцать.

– Ого! Я не заметил как они пролетели. Как во сне. В сказочном сне. Но вот что необыкновенно: за семнадцать лет мы ни разу с тобою не повздорили! Ни разу.

– А зачем? – удивилась Экдес. – Нам вдвоем отрадно и спокойно. Ведь сорятся с теми, кто надоел? А мы друг другу надоесть не можем. Возьми, родной, свои гадальные книги, посмотри, под какой звездой я родилась.

Омар усмехнулся. «Гадальные книги». Наверное, он для нее – что-то вроде алтайского шамана, который верхом на бубне летает в потусторонний мир.

Что ж, посмотрим.

– Достань из ниши светильник, подай вон те тетради. – Он взял карандаш, чистый лист, перелистал таблицы, сделал расчет – и свистнул.

Экая нелепость!

Дурацкое совпадение. Хоть он и не верит в гадание по звездам, ему сделалось не по себе: будто уксуса хлебнул случайно вместо вина.

Выходила – Алголь. Ведьма. Голова Медузы Горгоны, которую Зевс вознес вместе с Персеем и Андромедой на небо. Страшный взгляд ее даже мертвых глаз обращает все живое в камень...

– Что, плохо? – обеспокоилась Экдес.

Омар – в замешательстве:

– Нет! Выходит... Сунбуль из созвездия Девы. Знак девичьей чистоты и невинности.

Экдес – простодушно:

– Это я-то? – И рассмеялась – совсем не греховно, скорее по-детски.

Он подхватил ее смех:

– Действие ее – вполне благоприятное!

– А вот мы сейчас проверим...

Сторож Звездного храма, находясь далеко внизу, под башней, шептал, озираясь, заклинания и молитвенно проводил руками по лицу: стоны, смех, приглушенный визг, что за бесовская свадьба там, наверху? Не зря, видать, вчера заезжий шейх говорил: «Звездный храм – прибежище гулей, и правоверному служить при нем не следует». Но жить-то надо! И если Звездный храм угоден даже визирю, то ему, червяку, и вовсе не пристало сомневаться в нем.

...По черно-синему лазуриту ночного неба, усеянному крупными точками золотистого колчедана, скользнула яркая капля падающей звезды.

– Милый, правда, что когда падает звезда, это значит – кто-то умер?

– Как будто.

– А появляются... новые звезды?

– Вроде.

– Может, кто умер, превращается в звезду?

– Все может быть.

– Я бы хотела после смерти превратиться в звезду. Ты каждую ночь смотришь туда, в эту даль, – она провела по звездам рукой, – ты бы каждую ночь видел меня а я – тебя. И мы всегда были бы как будто вместе, а?

Она заплакала.

– Что ты, что ты? – Он нежно погладил ее по спине. – Что за блажь? Я скорее могу... стать звездой. Гораздо старше.

– Ну! Ты человек железный. Ты долго будешь жить. А я... чего-то боюсь.

– Ничего не бойся! Ты и без того уже звезда. Самая яркая, какую я знаю.

На следующий день, устав от хлопот по Звездному храму (не мудрено, с утра по сотням ступеней – снизу вверх, сверху вниз), визирь и Омар, как у них повелось, зашли к старику Хушангу похлебать горячего жидкого варева с бараниной, рисом и морковью. Осенью это хорошо.

После еды прилегли было немного вздремнуть, но вдруг Омар, нащупав что-то за пазухой, спохватился:

– Э! Приказал Кириаку-греку начать угломер для созвездия Рыб, а расчеты отдать забыл. Что это со мною? Плохо спал нынче ночью. – Он поискал Экдес сердитыми глазами, но она куда-то девалась. – Пригрозил наказанием, если тотчас не начнет, а расчеты – унес. – Омар вынул тетрадь. – Он же, бедный, постеснялся напомнить...

– Отдай, пусть отнесет, – сонно кивнул визирь на Хушанга.

– Нет, нужно все самому объяснить.

– Пусть позовет его сюда.

– Все на месте нужно показать! – Раздражен Омар: визирь мешает ему работать.

– Иди, – зевнул визирь. – Я тем временем посплю.

Где же Экдес? И визиревых слуг-телохранителей почему-то нет. Должно быть, сам их отослал – чтобы побыть одному в кругу друзей.

Омар – старику Хушангу:

– Не вздумай его беспокоить!

– Ни боже мой.

– Приглядывай.

– Пригляжу.

– Помни: головой за него отвечаешь.

Хушанг – с собачьей преданностью в глазах:

– Еще бы! Чем же еще, если не головой...

Приятен Омару этот старик. Добр, приветлив. Главное – честен, неподкупен, как отшельник-аскет. Экдес, конечно, в него.

Неподалеку от дома, у дороги, сидел на корточках, бессмысленно бормоча и раскачиваясь, дряхлый дервиш. Мгновенный острый взгляд рассек звездочета наискось. Но Омар прошел, не взглянув на монаха. Много их бродит по Востоку. Взойдя на бугор, математик забыл о визире. Дворцовые дрязги, султаны, визири, телохранители – все это его не касалось. Пусть они делают свое дело, он делает свое.

– Подожди здесь, внизу, – сказал он греку Кириаку. – Я поднимусь наверх, нужно кое-что проверить.

На башне он застал бухарца Амида Камали. Новый «эмир поэтов». Умеет славословить, чтит коран и не задает вопросов богу. В юности думал Омар: главное для поэта – ум, одаренность. Теперь он видит, они совсем ни к чему. Оказалось, можно, даже ничего не понимая в секретах стихосложения, считаться поэтом и, более того, носить звание «эмира поэтов». И сколько таких кормится возле словесности! Прихлебатели.

Низами Арузи Самарканди, перечисляя в своих «Четырех беседах» поэтов, «увековечивших» имена царей из рода сельджукидов, назовет, средь прочих, после Бурхани и нашего Амида Камали.

И это все, что останется от него на земле...

– Тебе чего тут надо?

«Эмир поэтов» – подобострастно:

– Любопытствую!

– Что ж. Это не грех. Но смотри, не помри, обжегшись о звезды! А то один здесь тоже все любопытствовал... твой предшественник, мир его праху.

– Господь, сохрани и помилуй! Я без злого умысла.

– И хорошо! Не мешай.

Омар определил высоту солнца, сделал нужную запись. Так, подумаем. Надо проверить. В сотый раз! Опустив голову и заложив руки за спину, он, как узник в тюремной башне, стал не спеша расхаживать по круглой площадке, где провел эту ночь с Экдес.

Рыба, Рыба. Южная Рыба.

Южная Рыба, яркая глыба...

Хе! Получается что-то вроде стихов.

Омар, задумчиво усмехаясь, начал даже насвистывать. Это помогало рассуждать. Пальцы рук, спрятанных за спиной, зашевелились, по давней привычке, неторопливо сгибаясь и разгибаясь.

«Эмир поэтов» сперва удивленно, затем уже подозрительно следит за движениями этих длинных крепких пальцев. Их кончики нерешительно вздрагивают, отражая какие-то колебания в уме хозяина, осторожно что-то нащупывают, с сомнением выпрямляются, – нет, не нашли – и вдруг быстро-быстро пересчитывают лишь им известное, и вот уже два, указательный, средний, дальше: безымянный и мизинец резко сгибаются, поймав, наконец то, за чем охотились. И снова, уже уверенно, пересчитывают добычу.

И тут осенила Амида страшная догадка...

Сколько градусов широты? Изволь. Двадцать три, а где минуты – ноль.

Под ногою что-то блеснуло. Наклонился Омар, взял. Золотая сережка с крохотной каплей рубина. Из той пары, которую он на днях преподнес с поцелуем Экдес. Потеряла ночью.

И вдруг эта красная капля, казалось, кровью Экдес прожгла ему грудь, уже час как нывшую от неясной тревоги, и упала прямо в сердце, захолодевшее, точно твердый плод на осеннем ветру.

Минуты, градусы... Будьте вы прокляты! Если в давильне на маслобойке выжать мой мозг, что останется от него? Углы, минуты, градусы? Созвездия? К черту! Кому и зачем это нужно? Он почувствовал внезапную, остервенелую ненависть к Звездному храму. Наполнить бы доверху глупую башню каспийской нефтью – и поджечь! Зачем я здесь, почему я здесь? Сегодня же возьму Экдес и уеду с ней в Баге-Санг...

Экдес! Он стиснул серьгу в кулаке. Вот так она и приходит, беда. Когда ее не ждешь. Когда и думать о ней забыл. Когда на разум как бы находит затмение от треклятой повседневной суеты. И деньги так теряешь, и нужные бумаги.

И потом, хоть башкой о камень грохнись, ты не в силах понять, где и как их мог оставить.

Экдес! Он ринулся вниз и замер, увидев ее.

Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик: