Текст книги "Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП)"

Автор книги: Ярослав Гжендович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Женщина расплакалась. У меня украли тело, возможно, уже его убили, по этой стороне за мной гонялись какие-то адские монахи, а я торчал, плененный в мире Между, в гостиной, над тарелкой с супом и игрался в дом с обезумевшим призраком. У меня и самого была охота разрыдаться.

Если бы я только мог привести ее в сознание и придумать, как она могла бы мне заплатить, я мог бы ее перевести. Такие вещи я уже делал, но в этот раз я бы не смог. Мне пришлось бы, шаг за шагом, дать ей понять, что она умерла, что застряла по пути вместе с призраком покойной нервной мамочки, и склонить ее покинуть этот мир. Чтобы она бросила его, оставив обол, и ушла туда, куда ведет дорог. Это попросту терапия. Но никак со Спинофратерами на шее и с потерявшимся телом. Никак, с заканчивающимся временем, протекающим между пальцев.

Вновь у меня закрывались глаза. Усилие, затраченное на то, чтобы не спать, было будто подъем по гладкой, словно стекло, скале. Ноя же нахожусь вне тела! Почему я должен спать?

Быть может, заканчивалось действие настойки?

Супчик перестал исходить паром, женщина перестала плакать, но часы так же тикали.

Она стелила кровать.

Громадную, из железных прутьев, снабженную двумя пухлыми подушками и надутой, что твой воздушный шар, периной. Всего одной.

Женщина раздевалась, сидя спиной ко мне, отработанными движениями, чтобы не показать ни кусочка обнаженного тела. Она сняла блузку, натянула через голову длинную ночную рубашку, только лишь после этого сняла юбку, лифчик, колготы трусы, которые спрятала в ладони и спрятала под одеждой.

– Ложись, любимый. Не будешь же ты сидеть всю ночь… Ты так устал.

А мне и, правда, все осточертело. Мысли распадались на клочки, кружили под веками, будто перепуганная стая летучих мышей. Будто клочья темноты. Раз и другой они объединились в единое пятно спокойного, уютного мрака, и моя голова упала на грудь. Я схватился, а потом тряпкой вновь свалился на стул, утопая в колодце успокоения.

– Ложись… Почему ты не кладешься?

Я лег. Под холодную, сырую и тяжеленную перину, как будто бы накрывался гробовой крышкой. Я просто распадался.

Женщина прижалась ко мне, ее тело под тонкой тканью ночнушки было холодным, как рыба.

– Мне так холодно… Разогрей меня…

Я не понимал током, что делаю. Ее губы были скользким, ледяным пятном в холодной темноте. Из своей ночной рубашки она выскользнула, будто линяющая змея.

– Я такая холодная и пустая… Заполни меня…

Кровать ритмично, будто качели, скрипела; изголовье стучало в стену. В какой-то момент женщина приподняла голову и крикнула над моим плечом:

– Да спите уже, мамаша!

И я помню, каким это было на вкус.

Словно пепел и пыль.

И еще я помню, что не смог ее разогреть.

Мамочка встала под утро. Как и каждый день. Ежедневные стоны, монотонные моления и вопли во все горло, какие-то псалмы попеременно с воем и оскорблениями, ежедневная замена обделанного белья.

Из зеркала на меня поглядела круглая, лысеющая рожа; какое-то время я бессмысленно пялился с бритвой в руке, в кухне Барбара гремела кастрюлями, полоскала сорочку мамочки в жестяной ванне, а я пялился в зеркало.

А потом приложил лезвие к горлу, глядя себе прямо в глаза.

Неожиданно я отвел бритву и полоснул ею по предплечью.

Боль была резкой, но недолгой и бледной, какой-то несущественной, как будто бы я весь онемел.

Кровь начала капать светящимися каплями в таз, она за другой, словно бусины с разорванного ожерелья.

И вот тут ко мне вернулось сознание. Резко, как будто бы я выплывал на поверхность. Захлебываясь и резко заглатывая воздух, я давился собственной индивидуальностью. Вернулась боль. Боль порезанной руки, боль, что была памятью после вчерашнего боя, отчаяние и огонь, которая травила меня изнутри.

Из зеркала до сих пор пялилась чужая, круглая рожа, но откуда-то снизу начали выплывать мои собственные черты.

Я вытер бороду от мыльной пены и выскочил из ванной.

На стуле висели великоватые коричневые брюки с подтяжками и полотняная белая рубашка.

– Где моя одежда?

– На стуле, – сказала Барбара, глядя на меня над корытом.

– Я спрашиваю, где моя одежда. Та самая, в которой я вчера пришел.

– Ой, отстань, – мотнула она головой. – Одежда постиранная. На стуле.

Я обыскал кухню, комнату, потом маленькую комнатку, в которой стояла коляска с сидящей мумией, заполненную душной вонью гниющих цветов и дохлой рыбы. В конце концов, я обнаружил свои вещи в прихожей, засунутые куда-то за шкаф, среди другого тряпья, и накрытые деревянным корытом.

Мои джинсы, моя рубашка, моя футболка.

Носки спаслись.

Обыск продолжался. Плащ очутился в топчане, а кобура с обрезом в зольнике холодной печи в гостиной.

Не хватало башмаков.

– Где мои башмаки?

– Зачем тебе башмаки, – с опасением в голосе спросила женщина. – Ты же никуда не пойдешь… Сейчас будет завтрак. Что у тебя с рукой?! На ней кровь!

– Где мои башмаки, женщина! – рявкнул я.

– Не гляди так на меня! Леон, я тебя не узнаю!

– Ничего, блядь, удивительного! Ты ведь меня не знаешь! И никогда перед тем не видела!

– Прошу, я тебя боюсь…

– Ботинки!

Она села за стол, оперла голову на сложенных руках и начала скулить. Я почувствовал себя паршиво. Вот только, черт подери, почему? Во что я позволил себе вляпаться?

Обувь обнаружилась перед домом, спрятанная под старым, разбитым цветочным горшком.

Я надевал башмаки дрожащими руками, сидя на кривой лавке, длинные шнурки путались в пальцах.

Из дома доносился отчаянный плач.

Ад находится в нас. В средине. Каждый носит его с собой, пока не преодолеет.

Я закутался в свой тяжелый плащ.

Так или иначе, я до сих пор жил. Я знал об этом, потому что у меня до сих пор все болело.

"Пепел и пыль, браток".

Я вернулся от калитки.

Хлопнул дверью, женщина подняла мокрое от слез лицо и с надеждой глянула на меня.

– Выезжай отсюда, – жестко заявил я.

– Уехать? А куда? Мамочка…

– Мамочка давно уже мертва. Она совершенно в тебе не нуждается. Ты тоже уже не живешь. Вспомни. Вспомни, женщина. Это город мертвых. Ты не обязана здесь сидеть. Только ты сам обо всем решаешь. Иди на вокзал, а когда приедет поезд, садись на него. Вот тебе билет. Слышишь меня? Садись на поезд!

Я положил перед ней картонный прямоугольник, который нашел в кармане.

Женщина глянула на билет, а потом на меня: серыми, водянистыми глазами, без искры понимания.

Я вышел и уже не возвратился.

День в мире Между. До сих пор я никогда его не видел, правда, не о чем было и жалеть. Выглядел он как очень туманное утро, а еще на мгновение перед грозой. Все было бурым, ни темно, ни светло, сквозь туман просвечивал грязный, желтый свет. Только лишь пепел и пыль были такими же.

Я шатался по переулкам среди домиков, вроде как и городских, вроде как и деревенских, пока не вышел на какую-то улицу. Было пусто и странно. Немного как после полного уничтожения, а немного как будто во время войны. Я брел по кривым проулкам, среди странных домишек, встречаемые люди иногда сновали безразлично, не обращая на меня внимания, иногда же они неподвижно стояли, повернувшись лицами к стенам, как те, которых я видел в поезде. Я понятия не имел, что делаит. Задержаться здесь? Выискивать автобус?

И все так же было холодно.

Бар я обнаружил, не знаю как, и неизвестно зачем я в него вошел. Похоже, руководствуясь инстинктом. Я вышел на замощенную рыночную площадь, углядел вывеску и ступеньки в подвальное помещение, вот и вошел. Не знаю, чего я искал. Явно ведь, не завтрак. Тем не менее, это был рефлекс. Когда просыпаешься в чужом городе, утром следует поискать завтрак.

Я опасался что-либо здесь кушать. Как будто бы глоток питья или кусочек еды могли бы пленить меня в мире упырей навечно.

По улице проехала запряженная лошадьми телега, а сразу же за ней – горящий мотоцикл из моих времен: быстрый, приземистый, с задранным задом. Он проехал, а за ним тянулась полоса дыма и огня, как за сбитым самолетом.

Я вошел в бар.

Тот был открыт, и в нем даже сидело несколько клиентов.

Внутри было темно, пол был посыпан мелкими опилками, сквозь затянутые паутиной окна попадало очень мало света.

Я присел за поцарапанный, кривой столик и свернул сигарету. А вот что делать дальше, у меня не было ни малейшего понятия.

Один из клиентов выглядел, словно пятно черного дыма, имеющее форму человека. Внутри похожей на тучу головы проклевывались глазные яблоки, словно подвешенные во тьме теннисные мячики. Другой сидел с печально свешенной головой и барабанил пальцами по столу. На нем был истлевший, покрытый пятнами черный пиджак, а барабанил он по столу пальцами, выглядящими будто части фортепиано. Были видны сложные тяги и деревянные запястья, кончики пальцев были оклеены уже загрязненным, белым войлоком. Еще один клиент был пространством в форме человека, в котором поднимались и опускались клочья: ладонь, кусок черепа с глазом и уха, два или три фрагмента челюсти, масса других кусочков, стабильно соединенных, словно бы остальная часть тела находилась на своем месте, только невидимая для глаза. Человек-мозаика.

Ладно. Каждый выглядит так, как о себе считает и как чувствует.

Откуда-то доносилась печальная, наигрываемая на пианино музычка; бармен протирал стаканы грязной тряпкой. Казалось, что вместе с моим появлением воцарилась неожиданная тишина. Я чувствовал на себе взгляды, бросаемые откуда-то из темноты.

– Чего-нибудь желаете?

– Кофе, – инстинктивно ответил я. – Крепкий. И стакан воды.

И только тут мне вспомнилось, что я нахожусь в мире Между, и что у меня нет денег. И я даже не знаю, чем здесь платят. Там, в реальном мире, я богат И я абсолютно забыл, что означает быть без гроша в кармане. Совершенно. Даже за стакан воды – чем я должен был заплатить? Гильзой? Поцелуем? Свой билет я уже отдал.

"Вы слышали? Он хочет кофе", – донесся до меня шепот.

– Минуточку.

Высокий и худой блондин с кудрявыми волосами, в старомодных роговых темных очках и куртке в стиле "милитари" поднялся со своего места и подсел к моему столику. Казалось, что он состоит, в основном из лица, с вросшими в него очками с коричневыми стеклами, висящего в воздухе будто театральная маска, но за ним маячила сетка деликатно светящихся нервов, похожих на раскаленные провода.

Бармен ушел, вытирая резиновые ладони о фартук.

– Новый? – спросил блондин, глядя на мои пальцы, когда я сворачивал себе сигарету.

– Слушаю?

– Недавно в городе?

– Вчера приехал. Ночным поездом, – сообщил я. – И лучше сюда не садись. У меня нет денег. Сейчас будет драка.

– Ад или псих?

– Не понял.

– Здесь у нас две категории людей. Одни знают, что произошло, и где они находятся. Такие сидят в этом вот заведении. Это, братан, ад. А другие притворяются, что ничего не случилось. Не отдают себе отчета. Такие шатаются по улицам, что-то вроде как себе готовят, крутятся, будто белки в колесе. Делают вид, как будто живут. Психи. Те уже и не знают, кто они такие. Хуже духов. Психи. Так я спрашиваю, к какой категории уважаемый господин себя причисляет: ад или псих?

– Проездом, – сказал я.

– Это как же, слушаю?

– Я живой, – пояснил я блондину. – Во всяком случае, пока что.

– Тут живых нет, приятель. Ад или псих. В этой пивной сидит ад. Здесь кофе не заказывают. Тут кофе нет, впрочем, а зачем его пить? Но Антось может тебе заварить. На вкус… Как пепел.

– Я живой, – повторил я. – Я могу входить в этот мир, а потом возвращаться в собственное тело. Могу жить и тут, и там. Ну а кофе – это по привычке. А что я должен был заказать? "Аве Марию"?

– Выходит, что шайба. Но на этот раз любопытная. А как собираешься возвращаться, коллега?

– Нормально, это не такая уже и проблема, – усталым голосом сообщил ему я. – У меня есть свои способы. Дело в том, что на той стороне у меня спиздили тело. Так что, коллега, совершенно возможно такое, что через секунду я откину коньки. А может, это уже и случилось, только я и не заметил. В таком случае, ответ звучит: явный ад.

– А чего трясешься? У тебя Паркинсон?

– Нет. Просто чувствую себя так. Меня трясет.

– Привыкнешь. Как пережил ночь?

– Встретил одну такую даму, на вокзале…

– Вдову?! Так ведь… Как ты мог от нее выйти? Ты же совсем не похож на…

– На Леона? Выходит, немного похож. Не знаю. Как-то мне не по себе. Но уже лучше.

– Антось! Два ствола! За мой счет! – заказал блондин.

Бармен поставил на поцарапанной столешнице бутылку с чем-то мутноватым и два стакашка, до неприятности похожих на могильные лампадки.

Блондин вытянул руку.

– Казимеж Пыровский, актер. Очень приятно. Скончался… Это уже добрых лет пятьдесят будет. Но за все это время ни разу не встречал удальца, который бы вышел от вдовы.

Мы пожали друг другу руки. Я сделал это с опасением, потому что сеточка нервов, которую видел перед собой, казалась нежной, муслиновой, но почувствовал касание крепких пальцев.

Бутылка была уже початой, сургуч на шейке отбитый, но пробка была тщательно вставлена на место.

Кусок коричневого листка вместо этикетки гласил: Стефан Каспжицкий.

Наливая мутную жидкость по стаканчикам, актер заметил мой взгляд. Содержимое бутылки походило на рассол из-под огурцов, но, налитое в посуду, тут же стрельнуло голубым огоньком, словно подожженный спирт.

– Знаю, что отрава, идет не ахти, но ничего лучшего здесь нет.

Актер вручил мне стаканчик. Мы чокнулись. Свой я какое-то время держал на весу, не зная, что делать дальше. Пыровский поднял брови, так что на момент те показались над роговой оправой полукруглых, темных очков, и сдул язычок пламени.

– Здоровье Стефана Каспжицкого!

Я сдул огонек и выпил. Ничего. Но я и вправду чувствовал себя паршиво.

Только здесь дело обстояло еще хуже. Сначала был вкус. Потом аромат. Вкус и запах чужого человека, залитые в горло. Его пота, его жизни, его волос. Внезапно, одним глотком. А потом ужасный круговорот воспоминаний, сконцентрированных в одной доле секунды. Вся жизнь Стефана Каспжицкого пролетела у меня перед глазами. Сынок, осторожнее! А где бабуля? Бе-бе-бе! Барашек лопает траву! Подай мяч, салага! Гамноед! Гамноед! Каспжицкий, придешь с родителями! Стеф, у тбя такие красивые ладони… Шевелись, Каспжицкий! Гранату! Сто отжиманий, дохляк! Именем Польской Народной Республики объявляю вас мужем и женой! И чего пялишься? Я ухожу от тебя! Я беременная… Папа умер. Может, предложить вам работу на другом участке… Мы его теряем! Два кубика адреналина в сердечную полость! Сестра, как больно…

Все это рухнуло на меня, словно водопад, и вернулось из желудка едкой волной смрада, чуждости и жизни. Я давился Стефаном Каспжицким, меня дергало на стуле, глаза зашлись слезами. Ужас!

– Что это такое?!

– Я же говорил: Здоровье Стефана Каспжицкого.

– Господи Иисусе… Так это означает, что когда бутылка кончится…

– Нет. Видимо, нет. Крепкий. Разве что это не первая бутылка. Нужно было бы спросить у тех, кто продает самогон. А что делать? Я должен о нем плакать? А разве кто-то плачет по мне? Кто-то меня помнит? Ты как, уже чувствуешь? Чувствуешь, как возвращается жизнь?

И правда, онемение как бы начало отступать. Я перестал трястись от холода, неожиданно почувствовал под ягодицами жесткое, выглаженное сотнями задов сидение стула. До сих пор я как-то не осознавал, что его не чувствую. Правда, еще кашлял; горло было, словно собранное напильником.

Я сделал затяжку, сигарета внезапно обрела вкус табака, а не пепла. Я почувствовал запах дыма, старого дерева, даже штукатурки на стенах и вонь находящегося неподалеку сортира. Я почувствовал себя, как живой.

И я, вроде как, холера, был живым. По крайней мере, я перестал чувствовать себя Леоном.

Мой собеседник тоже сделался более четким. Он перестал складываться только лишь из лица, нервов и куртки. Пространство, описанное до сих пор горящими веточками нервов, постепенно затонуло в густеющей, словно дым, серой плоти, появился силуэт.

– И что ты теперь станешь делать? – спросил сделавшийся еще чуть более плотным актер.

– Не знаю. Чем здесь платят?

Тот сунул руку в карман и показал горсть камешков. Самой обычной гальки, чуть покрупнее гравия.

– Что это такое?

– Индульгенции. Один камешек – один грех. Даешь кому-нибудь камешек и берешь грех на себя. Обычный такой грех, браток, обыденный, банальный: колбаса в пот, игра в лысого под одеялом, не присутствие на мессе. Ругательствами и ложью дают сдачу.

Я рассмеялся.

– А если попадется неверующий?

– Во что неверующий? В жизнь после смерти? Не смеши меня, парень.

– В тот самый поход на мессу.

– У каждого свои грехи, браток. Святых здесь как-то не наблюдается.

Жестом головы я указал на бармена.

– Этот уже должен быть святым.

– Похоже, на складе у него имеется парочка каменьев покрупнее, которых горстка камешков уравновесить не может.

– А ты видел когда-нибудь, чтобы это кому-нибудь помогло? Забрало отсюда?

Тот покачал головой.

– На эти темы, парень, мы здесь не разговариваем. Не об этом. Ад не ад, но какая-то культура, ты понимаешь, обязывает.

Какое-то время я крутил стаканчик в пальцах. Нужно было возвращаться. Вот только как? Мне нужно было вернуться, чтобы вернуть себе тело. Но, чтобы вернуться, мне нужно было тело.

– А здесь можно где-нибудь остановиться? Имеется ли какое-то местечко, где можно пожить? Какая-нибудь гостиница?

– Имеется. Только это гостиница психов. Тут рядом, за ратушей, в переулке. Индульгенциями там не плати.

– А чем?

– Не знаю, наверняка деньгами, которых нет, точно так же, как нет их семей, мира и вообще ничего. Они же психи.

Актер начал блекнуть, кожа превратилась в серое испарение, в котором горели провода нервов. Он поднял бутылку. Я отрицательно покачал рукой и перевернул стаканчик вверх ногами. Стефана Каспжицкогоя больше не желал.

Зато у меня была охота предложить Пыровскому переправить его. Это уже инстинкт. Несколько лет я был психопомпом, собственно, даже и не зная, что делаю. Но потом припомнил монахов, гончих, собственное тело и черный автомобиль, заехавший на железнодорожную станцию. Я был преследуемым. В обоих мирах. Лучше было держать язык за зубами.

А более всего меня беспокоил тот черный автомобиль, потому спросил о нем.

Нервы актера внезапно загорелись, как будто раскалились добела.

– С этими поосторожней… И вообще, не шастай здесь ночью один. Для некоторых война не закончилась.

– Какая война?

– Любая война, браток. И у людей это в голове. Одни станут исправлять мир и окружающих людей, а другие станут перед ними защищаться. Некоторые гибнут в войнах, но этого не замечают. Другие же замечают и становятся из-за этого еще худшими. Они даже не помнят, в чем была причина. А теперь словно обезумевшие доберманы.

– Я обязан вернуться, – сказал я, собственно, сам себе.

Актер отрицательно покачал головой, а точнее, вновь проявляющейся маской лица.

– Вернуться ты не можешь. Так оно здесь уже устроено. Билет в одну сторону. Психи временами пробуют. Имеются у них такие местечки… Там барьер потоньше, и нужно иметь шизу. Приличную такую шизу. Только ничего это не дает. Быть может, тебе там и удастся захлопать занавеской, задуть свечку или показать тень на стене. Не больше. А ведь тебе хотелось бы наверняка вернуться и принять душ, так?

Он еще задержал меня, когда я выходил в бледный, вечный предрассвет, и спросил, как меня зовут. Я остановился, в самой глубине шевельнулись подозрения. Обычно в таких случаях я отвечал: "Харон", но только не теперь. Это ведь след.

– Называй, как хочешь, – ответил я. – Как угодно, лишь бы не Леон. Впрочем, называй меня Иаковом.

Почему? Это единственный библейский персонаж, разрешивший проблему со сверхъестественным, так же, как я. Кулаками и пинками. Более того, Иаков выиграл. Он отделался всего лишь контузией ноги, то есть выскочил из всего лучше, чем большинство ученых мудрецов.

И это доброе предзнаменование.

ГЛАВА 8

Когда я разыскивал гостиницу, зазвонил телефон. Старый, покрытый шаровой краской телефонный автомат в деревянной будке, с которой слезало коричневое покрытие, и которая стояла на рынке. На том свете, увидав меня, гасли уличные фонари, а здесь звонили телефоны. Не знаю, что мне стукнуло в голову, что я поднял трубку.

Трубку я поднял, но ничего не говорил. А в ней что-то трещало и шумело, словно картошка фри, жарящаяся в кипящем масле.

– Притча о Матфее, кретин, – загрохотало среди шумов и треска. – Ты сам ею меня угощал. Ты зачем вышел из поезда?

У меня сперло дыхание. Я почувствовал, как ноги подо мной становятся мягкими, будто разогретый воск. В горле все стиснулось.

– Михал?!

– Нет времени. Уже слишком поздно… Сейчас я прерву соединение. Помни: положись на себя. Делай то, что умеешь. Что бы ни увидел, делай по-своему. И уж если начинаешь копать, копай поглубже.

Прерывистый сигнал.

Я крикнул через мгновение, как оно обычно случается, когда сообщение прерывается: "Михал? Михал? Алло!". И тому подобные вещи. Вопли в пустоту. С некоторыми аспектами реальности дискутировать нельзя. К примеру, с прерванным телефонным звонком.

Трубку я повесил на полном автомате.

А потом какое-то время сидел на рыночной площади, на каменной облицовке давным-давно высохшего колодца. Михал? Точно так же, как перед тем Патриция? Что-то не складывалось у меня с телефонами, и мне не очень-то хотелось верить в то, о чем те мне говорили.

Я поднялся и потащился в гостиницу. И правда, она находилась за ратушей. В тесном домике, втиснувшемся между двумя другими. Я видел дешевую и старомодную неоновую рекламу из выгнутых трубок, прикрепленных к жестяным буквам.

Отель Лацерта.

Ладно.

Прежде, чем зайти, я набрал прошлогодних засохших листьев и сложил их в стопку, которую затем спрятал в карман.

Вновь меня начало трясти, я зашелся в ужасном, свистящем кашле. Мне казалось, будто бы я начинаю распадаться.

Стойка администратора была маленькая, втиснутая между деревянной лестницей и застекленной дверью. Собственно говоря, она представляла собой прилавок, позади которого находились ряды ключей на крючках в деревянных перегородках. У самого входа стоял небольшой столик и кожаное кресло. Администратор был лысым и пожилым, на нем был полосатый больничный халат. Когда полы халата раскрывались, были видны вплетенные в туманное, скелетообразное тело старинные медицинские устройства, образующие организм служащего.

Выглядел он будто робот, сколоченный в больнице из всего ого, что имелось под рукой. Под обвисшим подбородком хищной птицы блестел металл какого-то протеза, прозрачные трубки, уходящие в глубину головы, подавали какие-то жидкости: красную и зеленую. В клетке ребер надувался и опадал ребристый мяч из черной резины.

Я глядел, как он вписывает указанные мной с поля ветер имя и фамилию в разложенную на стойке книгу, скребя русской с тонким металлическим перышком. Он раскашлялся, искусственное сердце на мгновение приостановилось, а потом заработало как часы.

– Вы надолго?

Голос у него был словно из динамика аппарата для трехеотомии. Администратор снова раскашлялся, извлек из ящика за стойкой бутылочку темного стекла и отпил из нее.

– Пока что до завтра. Я проездом, – пояснил я. Пришлось придержаться за стойку; мне казалось, что расписаться в книге приезжих будет выше моих сил, так что придется сделать это двумя руками. – Деловая поездка.

– Редко кто задерживается в нашем городе надолго, – подозрительно сообщил администратор.

– Бывает. Но город красивый, и я не жалею, – вежливо возразил я. Свой собственный голос для меня звучал, как из бочки. – Сколько с меня?

– За ночь – пятьдесят.

Я вытащил из кармана стопку сухих дубовых листьев, которые собрал на улице. Разложил их, пересчитал один за другим, в конце концов, выбрал пару, точно таких же, как остальные. Цирк! Я не верил, будто бы это что-то даст. Дурацкий, сказочный блеф, который мог меня выгнать на улицу.

И действительно. Администратор поглядел вначале на листья, потом на мен. Точно так, как глядят на психа.

– Так что пан?

Я пожал плечами. А что я еще мог сказать? Если меня выставят на улицу, мне попросту хана. Конец. Что-то нехорошее происходило то ли с моим телом, то ли с душой. Или и с тем, и с другим.

– Это ведь слишком много.

Он забрал верхний листок, открыл какие-то ящички, после чего выложил передо мной истлевший кусок газеты, купон спортлото и несколько бутылочных крышечек. Раз шиза, так шиза.

Я сунул все это в карман и протянул руку за ключом, чувствуя, как шумит в висках. Снова я трясся, а ноги превращались в тающий снег.

Скрипучие ступени наверх я покорил, будто то был Эверест. В замочную скважину едва попал. Старомодная двойная кровать, стол, два стула, шкаф и вешалка на двери. Окно во двор-колодец с голыми, кирпичными стенами. Еще имелся умывальник и висячее треснувшее зеркало.

Я еще сохранил достаточно сил, чтобы снять плащ и повесить его на двери. Потом лежал, трясясь, на кровати, иногда мне казалось, что стены приближаются ко мне, а временами становятся прозрачными. Потолок же поднимался в стратосферу.

Я закрыл глаза и пытался вспомнить избу Ивана Кердигея. Припомнился стук бубнов и монотонное пение. Вспомнился специфический запах, меха, распятые на стенах их древесных стволов; чайник, стоящий на старой, чугунной плитке, очаг посреди пола, туристический транзисторный радиоприемник "Спутник" на кухонном столе среди рассыпанных гильз, самовар. Бутылку "Гражданской" и сушеную рыбу, лежащую на газете. Представил и самого Кердигея в вышитой бисером кухлянке, с круглым лицом, выглядящим так, словно оно было сделано из мягонькой оленьей кожи, пучки сухих трав и енотовых шкурок, свисающих с балок, висящее на стене огромное ружье "Ижмаш"[14]14
  Водку «Гражданская» в нашем мире представить еще можно, но винтовку «Ижмаш»!..ю Точное название предприятия: «Ижевский механический завод», так что уже следовало бы «Ижмех»…


[Закрыть]. Я услышал, как хозяин монотонно напевает себе под нос.

Кердигей сидел на оленьей шкуре и ремонтировал видеокассету, в которой запуталась пленка, помогая себе охотничьим ножом. Он поднял голову и глянул на меня узкими, черными, что твои жуки глазами в мятой коже. Прямо на меня. Все так же, без какой-либо гримасы на неподвижном азиатском лице, он вытянул в мою сторону ладонь и стиснул ее в кулак, как будто бы что-то забрал. Раскрыл стиснутые пальцы и сдул в костер нечто, похожее на шерстяной клубок. Пламя неожиданно окрасилось в синий цвет, я же свалился на свою гостиничную ковать.

И снова глядел в потолок.

Не знаю, как долго я лежал, не знаю, засыпал ли. В конце концов, очнулся, стащил ноги на пол и сидел так, обнимая себя руками. Чувствовал я себя чуточку получше.

Я сполоснул лицо холодной водой и инстинктивно поглядел в зеркало. Оно было грязным и покрытое черным лишаем, так что в первый момент я и не обратил внимания на то, что выгляжу как-то странно. А потом увидел это, и крик застрял в горле. Моя кожа сделалась прозрачной, я видел свои зубы, палисадом просвечивающие сквозь губы, увидел дыру на месте носа и торчащие кости скул. Маска смерти. Я инстинктивно отступил и чудовищный образ исчез. В зеркале я вновь видел собственное лицо. Потасканное и бледное, но человеческое.

По крайней мере, как на мои возможности.

Потом я глянул на музейный бакелитовый телефон, стоящий на столике у кровати.

Действительно ли звонил мне Михал? Мне уже звонили самые разнообразные существа, и как-то ни разу с добрыми новостями. Притча о Матфее. Кто мог о ней знать? Кто, помимо Михала?

И это вовсе не было библейской притчей, а просто анекдот, который я ему рассказал, когда мы спорили о смысле молитвы. Речь шла о неслыханно набожном господине по имени Матфей, который, когда к его дому подступило наводнение, отказался эвакуироваться, заявляя, что его спасет Бог. То же самое он заявил, когда за ним приплыла лодка, а сам он уже сидел на втором этаже. О том же он сообщил экипажу понтона, военной амфибии и моторной лодки пожарников, все время забираясь все выше и выше, пока, наконец, не поблагодарил экипаж спасательного вертолета, упираясь и заявляя, что будет спасен, благодаря Господу, и с этой уверенностью и утонул. А на том свете, естественно, он выступил к Наивысшему с претензиями. Вот он верил, молился и снова верил, и что? Господь был слегка раздражен и заявил: "Матфей, я же посылал к тебе и понтон, и моторную, и простую лодку, в конце концов – даже вертолет! Что еще я должен был сделать?".

Тогда Михал надулся и заявил, что это протестантские ля-ля-ля. А теперь сам мне сказал об этом же по телефону. Это могло означать, что я умер, он послал за мной поезд, из которого я, как дурак, сошел. Еще могло означать, что у меня нет никаких шансов, либо то, что это уже не имеет значения, и пришло время моему поезду. А может, речь шла о том, что я здесь пленен, или же… Хрен его знает, что имелось в виду.

– И что это за кретинская манера говорить загадками, – рявкнул я. – Вот нихрена не понял! – заорал я в немую и глухую трубку. – Говори яснее или вали!

Вновь я уселся на кровати, свесив руки между коленями. А потом уже возле столика, где с трудом свернул себе сигарету.

На железнодорожную станцию я не спешил, в этом была вся штука. Нужно еще было кое-что здесь сделать.

Мне все так же было холодно, но я как-то собрался.

Казалось, что туманный полумрак за окном погустел, только а в чем здесь можно было быть уверенным.

Я мог сидеть здесь, как мышь под веником и ждать, когда отдам концы. Или ожидать Годо Хотя бы, рассчитывая на следующий телефонный звонок.

Внизу имелся ресторан. По крайней мере, что-то в этом роде.

Окна были полностью затянуты тяжелыми, обтрепанными шторами; здесь же стояло несколько столов и фортепиано. Под стеной сидел худой джентльмен в высоких сапогах и костюме песочного цвета, всматриваясь на лежащую перед ним на тарелке рульку и в рюмку водки. За другим столиком сидела некая женщина, преувеличенно выпрямленная, словно на гравюре XIX века. На ней было черное бархатное платье, кружевные перчатки, на голове – шляпка с вуалью, на коленях она держаля пяльцы с натянутой на них тканью. Женщина что-то вышивала, монотонными движениями, будто машина. Никто друг с другом не разговаривал.

Я подумал, что пригодился бы глоточек "здоровья Стефана Какогототам", но у меня не было желания этого делать. Штука помогала, вот только во всем этом было что-то принципиально нехорошее. Словно бы я превратился в вампира. Опять же, "здоровье" продавали по другой стороне рынка. За индульгенции.

Впрочем, действовало "здоровье" недолго.

Владелец появился, скрипя и попискивая своими медицинскими внутренностями; я заказал чай и пирожное. Я перешел на сторону шизиков. Можно было сидеть, делая вид, будто бы пью чай и ем пирожное. Притворяться, будто бы я остановился в гостинице и убиваю время в ресторане. Либо это, либо заплесневевшая дыра наверху. Плащ я положил на стуле рядом, чтобы прикрыть обрез.

Нужно было возвращаться, только я опасался, что не успею на станцию до наступления темноты. А поезд мог уже и не приехать. Впрочем, а куда я должен был возвращаться?