Текст книги "Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП)"

Автор книги: Ярослав Гжендович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ПЫЛЬ И ПЕПЕЛ

Или рассказ из мира Между

Перевод: Марченко Владимир Борисович, 2021

ОБОЛ ДЛЯ ЛИЛИТ

 
Don’t pay the ferryman,
Don’t even fix the price,
Don’t pay the ferryman,
Until he get you to the other side.
Крис де Бург «Не плати перевозчику»
 

Если в возрасте двадцати семи лет ты неожиданно придешь в себя на вокзале, сидя на развалинах всей предыдущей жизни, без гроша за душой, покрытый не своей кровью, то уж, наверняка, самое последнее, чего бы ты желал, это встретить дядюшку-психа. Позор семейства. У меня самого тоже не было ни малейшего желания встретить своего несчастного племянника.

Павел Порембский пока что не стал еще бомжом. Он еще не опустился на дно. Но в редких проблесках сознания, по крайней мере, понимал, что к этому он чертовски близок. Это очень легко, гораздо легче, чем люди себе представляют. Все происходит само по себе. Если ты уже не слушаешь невыразительных, провозглашаемых жизнерадостным дамским голосом сообщений типа: "Пассажирский поезд до Колюшек отправляется со второго перрона, третьего пути", это означает, что никуда ты не собираешься. Если видишь лишь ноги от колен и ниже спешащих во все стороны пассажиров, принадлежащих к головному потоку жизни, поскольку сам сидишь бессмысленно на твердой лавке перрона, пялясь в пол, выложенный плитками из ластрико, это означает, что на вокзале сидишь потому, что тебе некуда пойти. В твоем кармане не лежит билет, а мешок у твоих ног, это не багаж, приготовленный в спешке для выезда на несколько дней. Ты пошел на вокзал, потому что понятия не имеешь, куда деваться. А на вокзале имеется какая-то крыша, стены, и никто не обращает внимания на человека, сидящего на лавке. Все эти ноги, которые видишь затуманенными глазами, это пассажиры. Люди, которые прибыли на вокзал, потому что им надо куда-то проехаться на поезде. Мокасины, полуботинки, туфли, адидасы, шпильки и штиблеты принадлежат плывущим вместе с потоком жизни. Ты же, в отличие от них, находишься на рифе. На мели, предназначенной для потерпевших крушение.

Если же все это тебя не касается, тем хуже для тебя.

Мой несчастный, сошедший с ума от перепуга, одетый в измазанную кровью рубашку племянник очутился на вокзале не потому, что ему не было куда пойти. Вообще-то, поначалу он и вправду хотел куда-то ехать. Хотел убегать. Один Господь знает, почему именно на поезде. Но не убежал. Когда человек впадает в панику, его разум строит ему самые невообразимые фокусы. Паника – это эволюционная приспособляемость. Если нет возможности драться или бежать, и ситуация становится безнадежной, мозг перестает что-либо планировать. Когда он уже признает, что все, конец, тогда разбивает стекло и нажимает огромную красную кнопку с надписью "Паника". Тогда мы выполняем множество хаотичных, совершенно случайных действий, поскольку тактика со стратегий нас подвели, а вот истеричная возня иногда дает какие-то эффекты. А если нет, то ведь и так уже нечего терять. Уж лучше такой шанс, чем вообще никакого. Но иногда предохранитель не выдерживает, и человек зависает, будто компьютер.

И вот тогда он сидит на вокзале, с полуоткрытым ртом и выпученными глазами, пялясь на ноги проходящих по перрону пассажиров или встречающих.

Приблизительно таким же образом когда-то я очутился в психоневрологическом диспансере с диагнозом параноидальной шизофрении. К настоящему времени, большое спасибо, залеченной. Описанной в документах как шизоидальный эпизод, с весьма хорошим прогнозом.

Сразу я его не узнал. В моем мире он никогда не выступал в подобном контексте. От своей матери слышал о нем как о молодом-многообещающем, как об образцовом муже и отце, как о делающем карьеру замечательном сыне моей кузины. А в последнее время: только лишь как о чудовище и черной овце. Боже, какая трагедия! Боже, какой стыд! В нашем семействе никогда не было разводов. Да как он мог бросить семью!

Его изгнали из стада. Конец с обедами у бабули, конец с днями рождения у тетушки Ядзи. Конец именинам у дядюшки Чешека.

Мне это было по барабану, поскольку я и сам был изгнан из племени, сам даже не знаю, то ли со времен моего пребывания в психушке, то ли с момента, когда я твердо заявил, что стану этнологом, вместо того чтобы врачом. Шизик. Отщепенец. Дядюшка-псих. Впрочем, только лишь с момента, когда он сделался героем скандала, я испытал к нему какую-то симпатию.

Я глядел, как он с безразличием сидит на лавке, потирая трясущиеся ладони, поглядел на его рубашку, покрытую порыжевшими потоками крови, и понял, что вот просто так не могу его оставить.

Пара рослых полицейских в комбинезонах цвета сажи и канареечных жилетах уже обратила на него внимание. Их неспешная прогулка вдоль перрона внезапно брела какую-то цель. Еще пара минут, и мой племянник увидит среди живо перебирающих перед его глазами ног пассажиров две пары совершенно иной обувки. Черные, шнурованные пехотные гамаши, фирма "Сапог". Услышит пролаянные голосом робота слова "дакументы папрашу", и если поднимет взгляд, то увидит еще округлые концовки двух штурмовых дубинок из стекловолокна, болтающиеся у них на высоте колен. Удар такой палкой способен свалить с ног быка.

Нет, не мог я его просто так оставить. Что ни говори, какой не есть, но все родня. Не помню, почему, но о родичах следует заботиться больше, чем о других людях.

Я вздохнул, подошел и солидным хватом за плечо поставил на ноги. Тот бл легким и не сопротивлялся, если не считать факта, что ноги у него были что два куска веревки.

– Пошли, – процедил я. – И шевели костылями, иначе попадешь в обезьянник. Если будешь сидеть тут, мусора загребут. Он пошел, безвольно, мямля что-то там слюнявыми губами. Я еще не знал, что с ним. Белая горячка? Накололся какой-то гадостью? Передоз успокоительных средств?

Множество вещей отличает меня от нормальных людей, не только мое нестандартное занятие. Не только то, что с детства я вижу больше, чем они. Не только то, что мне известно, что наш мир, это одна из многих плоскостей, по которым мы движемся. Еще меня отличает и то, что я умею действовать с людьми, погруженными в полнейшем шоке.

Нормальный человек задает такому множество лишних вопросов. "Что случилось?". "Что с тобой?". "Что ты тут делаешь?". "Почему ничего не говоришь?".

Ведь это вопросы без малого философские. Невооруженным взглядом видно, что тип не может сложить в кучу трех слов, не говоря уже о том, чтобы ответить на вопрос "что случилось". Ведь он не знает. Еще вчера он был уважаемым гражданином и отцом семейства, звездой рекламного агентства MBD, того самого, которое придумала Петушка Бульончика. Он ездил на "семейном" Рено Эспейс и завязывал шелковые галстуки, сегодня же, свернувшись в клубок, сидит на вокзале и стучит зубами. Что он должен вам ответить? Что мир сошел с ума? Что жизнь рванула ему прямо в лицо? Что он неожиданно свалился в ад? Точно так же можете спросить у него: "А что такое Бог?", или же: "А зачем нужна жизнь?".

Лично я попал на вокзал, потому что провожал пару приятелей, и хотелось заглянуть в тамошнюю табачную лавку. Сам я никуда ехать на поезде не собирался, потому мой побитый "самурай" стоял рядом с паркоматом.

Племянничка я усадил на пассажирское место посредством полицейского захвата, пригибая ему шею. Так делают, чтобы пассажир не стукнулся башкой о край крыши.

Временно он находился в безопасности.

– Покажи, где ты ранен, – приказал я. Родственник он или нет, только мне не хотелось, чтобы измазал мне обивку. – Может, хочешь в больницу?

Тот боролся с мышцами губ, лицо его как бы было парализовано.

– Это. Не. Моя. Кровь.

Четыре отдельных предложения. Во всяком случае, он не собирался сыграть в ящик до ирнр, как мы доедем до дома. Ну а в этой машине не он один кровоточил. Бывало и со мной. А потом ужасный бардак.

Провозглашение этих четырех слов, похоже, полностью отобрало у него силы. Зато приоткрыло какой-то клапан в мозгу, потому что свернулся в клубок и начал рыдать. Это хорошо. Плач – уже человеческая реакция. Сопровождает выход из шока. Вот если бы он вообще никак не реагировал, это бы означало, что внутри у него все кипит и варится, а вот это могло его совершенно приплющить.

Ехал я осторожно, потому что последнее, что мне было нужно, это полицейский алкомат. Вообще-то я был трезв, но вчерашние посиделки могли оставить какой-то след.

Глянул в бок. Мой племянник рыдал, спазмы колотили его лбом о пассажирскую панель. Из носа у него текли сопли.

Я вздохнул и закурил сигарету.

– Еще у одного короткое замыкание в башке, – буркнул я.

Перед домом я решил не парковать, а заехал прямиком в гараж. Сосед стоял перед своим домом с садовым шлангом и пытался затопить грядку с отцветшими портулаками. На мою машину он пялился настолько напряженно, как будто бы в средине был клуб с полуголыми девицами.

Из гаража можно было пройти вовнутрь дома. Очень удобно. Можно спокойно перетащить все то, что привез машиной, подальше от любопытствующих глаз пана Марчиняка. Даже если это твой племянник, превращенный в измазанную кровью тряпку.

Я снял с него окровавленную рубашку, измерил пульс, глянул в зрачки, осмотрел запястья и предплечья. Ничего, если не считать качественного шока.

Примененная мной терапия была стандартной: сотка крепкого спиртного, душ, новая одежда. Он поперхнулся коньяком, чуть не утонул в душевой кабине и никак не мог справиться со штанинами, но программу каким-то образом реализовал.

После этого я посадил его в кресле напротив камина, налил себе сливовицы и закурил. И вот уже был готов узнать, а вот что это я обеими ногами вступил.

Совершенно напрасно я приказал ему говорить по очереди. Если бы он рассказывал с конца, я, по крайней мере, узнал бы какие-то факты. Поначалу он вообще не знал, что ему говорить. Явно, всего этого было слишком много, и оно клубилось у него в голове, словно змеиное гнездо. А потом он начал сначала, то есть, угостил меня историей собственной женитьбы.

Следует признать, что утечки, известные моей матери, и которыми в мгновения милости она делилась со мной по телефону, были похожи на правду процентов где-то на пятнадцать.

Мало того, что я не семейный человек, так еще, что более паршиво, мне плевать на дела других людей. Это несколько сложно объяснить, но я не полный психопат. Просто я видел вещи, которые обычным людям трудно было бы даже понять, что уж говорить о том, чтобы в них поверить. Слишком они пугающие и окончательные, чтобы потом я еще мог морочить себе голову теми мелкими идиотизмами, которые вы считаете настоящей жизнью. И вижу я их с самого детства. Если хочу нормально заснуть, в кровать должен валиться или до бессознательности обессиленным, либо до смерти пьяным. Человек я одинокий. Вот попросту не могу воспринимать все эти "да как она могла мне такое сказать" или тем, кто чего ожидал, или насколько сильно подвел. Иногда мне хотелось иметь проблемы, как другие, но из этого ничего не получалось.

Я сидел, крутя в пальцах рюмку, пахнущую сливовыми садами из окрестностей Лонцка, и слушал смертельно нудную и банальную историю, точно такую же, каких полно в телевизоре, во всех иллюстрированных журналах и песнях на радио. Познакомились они в университете, она была чудесным, небесным существом, он же – диким нелюдимом, без счастья на женщин, он любил ее безумно, она его так... средненько, но, во всяком случае, в какой-то момент одарила его своими прелестями, так что у него в жизни имелась цель – сделать так, чтобы она его полюбила и была с ним счастлива, что ему через какое-то время, вроде как, и удалось, ну и так далее.

Видел я эту его избранницу. Раз в несколько лет моей матери удается, с помощью шантажа и интриг, которых не постыдился бы и Макиавелли, вынудить меня принять участие в сборном мероприятии всей этой банды ханжей, которую я называю семьей. При такой вот оказии я видел супругу моего несчастного племянника. И даже не уродливая, если кто любит филигранных блондиночек. Для меня она была похожа на какую-то певичку. Прямые волосы цвета соломы, тонкие черные брови, практически невидимые очки без оправы. И все было в порядке, пока она не открывала рот. Всегда ей нужно было иметь совершенно иное мнение, провозглашаемое тем несносным, полным превосходства тоном, который в рекламах вкладывают в уста Ответственным, Современным, Амбициозным Женщинам, Ведущим Активный Способ Жизни. Один черт, то ли ты сделал замечание относительно борща, погоды или омлета, ты сразу же слышал votum separatum, провозглашаемое госпожой Я Того Стою.

Но, все же, если ему верить, он ее любил, и для него не было наибольшего исполнения, чем удовлетворить ее. И, как это часто бывает, в конце концов ничего из этого не вышло. Ему не очень-то удалось об этом рассказать, потому что, скорее всего, он мало что понимал из того, что с ним стряслось.

Все это он рассказывал мне где-то с час и, похоже, остановиться не мог. История бесконечно предсказуемая, без какого-либо поворота действия, развивающаяся словно греческая трагедия. Так она скакала у него на шее сколько-то там лет, раз хотела того, другой раз – вон того, но никогда не была довольной. Похоже, у нее имелся именно такой патент на жизнь. Она собиралась быть кроликом, за которым он гнался бы до самой старости, а у нее за пазухой всегда бы имелось: "ты испортил мне жизнь" и "и что я в тебе увидала".

Поочередные этапы я мог бы досказывать и сам. Она требовала от него бабок; когда же он научился их зарабатывать, начала требовать детей. Когда те у нее уже появились, внезапно ей захотелось "выйти из этого дома, развеяться и узнать людей". И так по кругу. Хотела развиваться профессионально, и сразу же потом: "не могла выносить давления". Понятное дело, спать с ним перестала, была слишком уставшей и совершенно утратила интерес к "таким вещам", но, похоже, не до конца, поскольку было похоже на то, что начала спать с другими.

Павел сносил это долго, пока не сориентировался, что забрался в такие регионы, которые никогда в жизни посещать не желал, и никак не мог понять, откуда, черт подери, он тут взялся. Так оно уже и бывает. Существуют ссоры, которые остаются навсегда, и ситуации, которые все меняют, как выбор не того съезда на автостраде. Пришел день, когда мой племянник осознал, что вся его жизнь до самого этого момента пошла псу под хвост, и что следует это из системы, в соответствии с которой его союз функционирует, так что лучше не будет. Он взбунтовался и решил спасать то, что у него еще осталось. Деньги у него были, так что он снял квартиру, забрал какие-то личные вещи и начал жизнь изгнанника, спя на матрасе из Икеи, среди не распакованных ящиков с книгами и глядя сквозь чужое окно в маленькой комнате на чужую улицу. Он как-то не мог толком понять, как, собственно, до всего этого дошло, но факт оставался фактом. Зато чувствовал себя свободным. Был чудовищем, но он был свободен. Впервые за очень долгое время.

Я продолжал терпеливо слушать, но эта история никак не объясняла ни вокзала, ни его дрожащего, ломающегося голоса, белого как бумага лица, ни крови на одежде. Бывают союзы совершенно неудачные, а бывают такие, которые со временем таковыми становятся. Когда я слышал эту историю, в несколько иной версии, от моей матери, то безразлично сказал: "ну что же, по-видимому, Господь сотворил их повернутыми друг к другу спинами. После этого я услышал гневную проповедь о семейных ценностях, поскольку моя мать правоверная католичка, и ничто ее так не раздражает, как некая традиция, в силу которой праотец Адам был женат, по крайней мере, дважды. Его первая жена, по имени Лилит, в момент творения была приросшей к нему спиной, впоследствии они так никогда друг друга не поняли, в конце концов, она его бросила.

Что же касается моего племянника, то я был уверен, что он, наконец-то, доберется до места, в котором забил свою бывшую кочергой.

Походило на то, что мы уже к тому близимся, так что я налил ему еще коньяка. Я вообще-о мало чего мог для него сделать.

Можно было бы судить, что если уж люди доводят собственную жизнь до развалины, то на дорожку, по крайней мере, обязаны сохранить хоть какое-то доброе воспоминание. Подать друг другу руки и расстаться в согласии. Где там. Мой племянник, понятное дело, нафиг был нужен, он делал несчастной только свою жену, но как только это делать перестал, тут же сделался объектом самой заядлой ненависти, какую только можно себе представить. Павел не мог понять, как люди, которые когда-то любили друг друга, могут так относиться к себе.

А я знал. Бросил ее первым. Пнул Ее Высочество в задницу. Если бы это она успела первой, было бы "останемся друзьями", а так я ее окончательно унизил. Ведь у нее было столько намного лучших предложений.

И вот тут Павла начала преследовать странная, необъяснимая невезуха. Здоровье сдало. Неожиданно оказалось, что у него начальная стадия диабета, села печень. Что-то нехорошее начало твориться с сердцем. В его профессии ты либо маршируешь, либо получаешь пулю в лоб, так что в больницу он идти не мог. Рекламные кампании, в которых он принимал участие, завершились полным фиаско. Позиции его были крепкими, так что с работы он не вылетел, но все шло паршиво. С какого-то момента, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в гарь и пепел. Ко всем несчастьям еще прибавился невроз. Вдобавок ко всем неприятностям, невезуха перенеслась на всех женщин, с которыми Павел имел хоть что-то общее. Он работал в рекламе, так что никаких проблем с желающими девицами, которым казалось, будто бы перепихоны на его матрасе из Икеи помогут им в карьере, не было. И уж совершенно странно начало делаться, когда одна погибла в ДТП, другая упала, катаясь на водных лыжах, и теперь с парализованными ногами существовала в инвалидном кресле, а третья перебрала снотворных порошков. Это не были какие-то пламенные союзы, скорее: случайные знакомства, но все стало походить на то, что если какая-нибудь девица выскочит из трусиков на его коричневом матрасике, в течение месяца ей гарантирована скоростная поездка на другую сторону радуги.

О состоянии нервов моего племянника лучше всего свидетельствует то, что онво всем этом начал видеть проклятие со стороны своей бывшей подруги жизни. Это означает, что лично я так подумал бы сразу, но ведь я был психом. Для него подозрение, что где-то в глубине души верит в свою бывшую, колющую шпильками восковую куколку, означало, что с нормальностью нужно было прощаться.

Я слушал молча, мрачно играясь ножкой бокала. Дело потихонечку начало близиться к регионам, в которых я обычно и пребываю, и как раз это мне не нравилось.

А потом в жизни Павла появилась совершенно новая женщина. Именно такая, которую ему следовало встретить давным-давно. Она не была ни моделью, ни вообще из такого разряда. Занималась компьютерной версткой, но все, что делала, для него было откровением. Она любила смеяться, могла петь на улице, если на это у нее как раз было на то желание, и ей было глубоко плевать на то, что при этом подумают люди. К нему она относилась как к подарку от судьбы, а не как к необходимому злу или ступени в карьере. Свободные минуты ей заполняли различные радостные хобби, которым его тут же научила. А любила она ходить под парусом, нырять, ну а пиво заливала в себя что твой чешский солдат.

Мой племянник ожил. Жить они стали вместе, в ее маленькой квартире, но ведь это была уже не съемная однушка, но двухкомнатная квартирка на переделанном чердаке. Павел, наконец-то, распаковал коробки с книгами, перестал питаться "горячими кружками" и пиццей. Летаргия кончилась.

Сой племянник был счастлив, как никогда в жизни, но ничего не мог поделать с пугающим чувством, что проклятие все так же висит над его головой, так что его счастье в любой момент может быть прервано. Это было совершенно иррациональное чувство, но он жил с мрачной тенью за спиной, подсознательно ожидая удара.

Его прошлое не давало о себе забыть, бывшая звонила чуть ли не ежедневно, с очередными требованиями, шантажом или банальными оскорблениями. Павел научился сносить их спокойно. Теперь хоть какая-то опора у него имелась.

Идиллия продолжалась два месяца. Вплоть до прошлой среды.

Ему нужно было выехать на пару дней, чтобы проследить за съемками в Кракове. Ехал он переполненный самыми худшими предчувствиями, уверенный, что в воздухе висит что-то нехорошее. Автомобиль, на котором он ехал со съемочной группой, не столкнулся с грузовиком, на них никто не напал, даже флячки, съеденные в придорожном баре, не аукнулись поносом. И в ходе съемок никакой прожектор не упал ему на голову.

А потом он вернулся домой. На следующий день у него начинался отпуск. Они собирались полететь на Крит.

Дальше Павел не мог рассказывать; руки у него снова начали трястись, слова не желали протиснуться через горло.

Его девушка, его Магда, не ответила на звонок домофона. Когда же он начал открывать дверь, оказалось, что она закрыта изнутри. Замок у нее был такой, который изнутри закрывался не так, как снаружи. Открыть его было можно, только с трудом. Павел дергался несколько минут, и потому он знал, что двери были закрыты изнутри.

В этот самый момент во мне тоже начали нарастать нехорошие предчувствия. И дело было даже не в том, что я предчувствовал нечто паршивое, поскольку знал, что так случилось, но потому, что у меня возникли собственные подозрения. Подобные вещи случаются. Очень редко, но то, что он рассказывал, выглядело как то, что я когда-то уже видел. Кое-что по собственной профессии.

Павел будто перед судом высказывался: короткими, выдавленными изнутри предложениями, вроде как без эмоций, деревянным голосом робота. Как будто бы воспроизводил частично уже стертый из памяти кошмарный сон. Двери открыть удалось. В средине было тихо, только вода лилась в ванну. В туалете клубился пар, но в наполненной до самого переливного отверстия ванне никто не лежал. От Магды ни следа. Мой племянник закрутил кран и вошел в комнату.

Сначала он увидел рисунки на стенах. Бурые примитивные изображения покрывали всякий кусок оштукатуренной и побеленной стены: спирали, глаза, отпечатки ладоней, зигзаги, стрелки.

Магда лежала в постели, пропитанной багрянцем. С широко разбросанными руками и ногами, привязанными серебристой, армированной тканью, клеящей лентой к ножкам кровати. Павел мог только подозревать, что тело принадлежало его девушке. Он не мог сказать, что, собственно, ей сделали, кроме факта, что это было сделано ножом. Помнил лишь отрывочные изображения, словно серии слайдов из полицейского диапроектора. Ее волосы, вместе с кожей, прибитые над кроватью, выглядящие словно черный, мохнатый зверек... Ее грудь, лежащая на тарелке на столе, заставленном к ужину. Столовое серебро, салфетки. На груди следы зубов. И кровавые каракули на стене.

Он помнил свое мычание в телефонную трубку. Язык, словно деревянный кол во рту, который казался ему чужим. Собственный крик, отражающийся от стен и потолка. Крик, которым он давился, прижимая к себе освобожденное от уз тело. А потом нечто такое, о чем даже не мог рассказать.

То был холод. Неожиданное, ледовое дуновение, покрывшее его кожу инеем. А потом появилась фигура. Черная, смазанная, словно сбитый снимок. Силуэт вышел прямиком из измазанной кровью стены, закутанная в непонятную, черную, будто дым от горящей шины, пелерину. Лица у нее не было, только птичий клюв, словно маска доктора времен эпидемии чумы. Еще Павел увидел, что из каждой ладони призрака вырастало по одному желтоватому, изогнутому острию.

Мои ладони сделались мокрыми, я чувствовал, как мое горло постепенно заполняется заледеневшей ртутью.

Я знал, что увидел мой племянник.

Лично я называю их скексами. Знаю, где они живут, и вижу их с детства. Их привлекает насильственная смерть. Вот только они никогда не появляются по этой стороне. Практически никогда.

И обычные люди их никогда не видят.

Почти никогда.

После того помнил двор. Пульсирующие голубые вспышки на крышах полицейских машин. Сильные ладони, хватающие его за плечи, топот массы тяжелых ботинок на лестнице, выглядывающие из своих дверей лица соседей. Маслянистые отблески на черных стволах. Фотовспышки. Толпу мужчин, шастающих по дому. Колющееся, оливкового цвета одеяло, которое накинули ему на плечи. Грохочущие, жестяные голоса из коротковолновых радиостанций. Уколы и тихие, но настойчивые вопросы полицейского психолога. Жирные следы черной переводной бумаги, когда у него снимали отпечатки пальцев.

Транксен его успокоил, затопил горящую часть его мозга в химическом, наполненном пустотой фальшивом облегчении. Он же отвечал на вопросы.

Его забрали на карете скорой помощи, сидящего на сложенных носилках и глядящего в размазанные огни города. Желтые и красные пятна на залитых дождем стеклах.

Ткм временем, стянутые со всего района патрули бригады захвата разыскивали высокого, худого мужчину в черном плаще и обыскивали мусорные баки в поисках белой, птичьей докторской маски.

В психиатрической клинике Павел провел три дня. Посттравматический шок. После уколов перешел на порошки, потому же был в состоянии есть, спать и отвечать на вопросы следователей.

Следствие шло в турборежиме. Доктор Чума, как назвали его в рапорте, не был найден. Зато обнаружили только что выпущенного из закрытого отделения тюремной психиатрии Стефана Дурчака: низенького, лысеющего, в толстых бифокальных очках. До прошлой недели вот уже тринадцать лет он пребывал на лечении закрытого типа. На его счету было два убийства несовершеннолетних и три поджога. Когда его выпускали, он представлял собой клинический случай эффективной терапии.

Схватили его той же ночью. Он ездил на ночном автобусе из конца в конец, измазанный кровью Магды, и вопил рифмованную оду какой-то своей королеве. У него имелся нож: искривленный, садовый ножик с деревянной ручкой. У него были точно такие же отпечатки пальцев, что остались на стенах дома моего племянника.

Никто не задумывался над тем, каким образом Дурчак вышел из закрытой изнутри квартиры. Никто не заинтересовался, а что, собственно, виделмой племянник. Дело закрыли. Успех.

Но когда Павел вышел из клиники, он, понятное дело, не был в состояние возвращаться в бойню, в которую превратился их дом. Спать отправился в гостиницу.

А предыдущей ночью, до того, как я встретил его на вокзале, он открыл глаза после страшного кошмара и увидел черную, будто жирный кусок сажи, фигуру, стоящую над его кроватью. Увидел лицо, похожее на маску Доктора времен чумы. Запомнил узловатую и желтоватую ладонь, на которой два ненормально длинных, сросшихся пальца походили на искривленное острие. Скекс держал в руке мясистый, пульсирующий плод. Человеческое сердце, увенчанное пуском оторванных сосудов, которое медленно надрезал лезвием второй ладони, словно бы очищал апельсин. Кровь – черная в ртутном сиянии неоновых трубок, льющемся из-за гостиничного окна, густой, горячей струей текла прямо на грудь моего племянника.

А потом уже были пустые улицы, вокзал, мой автомобиль и мой салон.

И Павел, мерно колышущийся в кресле, с монотонным стоном – "я свихнулся, свихнулся, Боже, наконец-то я сошел с ума".

В доме у меня имеются какие-то успокоительные средства. Что не говорить, я же псих. Я похлопал его успокаивающе по спине, ласковым тоном устроил ему лекцию на тему галлюцинаций, кошмаров и посттравматического шока. Лекция звучала достоверно, он ведь знал, что я бывший шизофреник. И должен ведь знать, насколько реальными могут быть галлюцинации.

Он заглотал секонал, выпил стакан минеральной воды. А через двадцать минут уже спал, как дитя. Органическая химия – великое дело.

Первого демона я увидел еще до того, как научился говорить. Потому так это и помню. То был гаки. А мне даже не было двух лет. Кошмарная, появившаяся во сне из ничего желтоватая харя с кровавыми глазами, гоняющаяся за мной, вопящим, по всей квартире. Помню не только испуг. Еще помню страшное усилие, с которым пытался позвать на помощь, хоть что-то выразить из того, что чувствовал, и не мог. Ничего из того, что со мной творилось, не могло быть передано с помощью тех нескольких случайных, известных мне слов. Родители успокаивали меня и не могли, потому что не видели того, что видел я.

А потом были сны.

У меня было нормальное, спокойное детство, пока я не выпивал чашу молока, не выслушивал сказку и не ложился в кровать. А потом, в темноте детской мне снились похожие на скелеты лица людей в полосатой сине-белой одежде, клубы ржавой колючей проволоки, я видел море кирпичных развалин, среди которых сновал синий дым, я видел наполненные трупами ямы, клубы вытянутых рук, похожих на выкрученные ветки.

Я не боялся.

Я не понимал того, что вижу.

Еще у меня был приятель. Он приходил ко мне каждую ночь, в своей косматой, шершавой одежде цвета порыжевшей бронзы и в шляпе с подвернутыми с одной стороны полями. Я называл его Матиболо. От него пахло дымом. У него были добрые серые глаза, и на левой стороне у него не хватало зуба, что мне казалось очень даже задиристым. Лицо его загорело только до линии шляпы, а под ней у него была щетина рыжих волос, коротких будто шерсть таксы.

Я знал, что его нет в живых.

Он появлялся в моих снах всякую ночь и пытался мне что-то сказать. Я никак не мог этого понять, поэтому Матиболо махнул на это рукой. Еще он пытался со мной играть, но не мог.

А однажды я увидел в киоске солдатика. Он был не такой как обычные фигурки четырех танкистов или храбрых советских солдат с ППШ. Это была выпрессованная из пластмассы топорная копия какой-то западной игрушки. На нем были такие же смешные леггинсы, очень длинный нож при поясе и доходящая до колен грязно-желтая куртка с карманами, рукава которой были подвернуты. На голове же широкополая шляпа с задиристо подвернутыми с одной стороны полями.

Я просто обязан был иметь эту фигурку, а киоск был закрыт. "Матиболо! Матиболо!! – вопил я. И истерил настолько долго, что родители даже стали обдумывать, как устроить взлом киоска. В конце концов его открыли, и первым клиентом в тот день была моя мама, когда же я отправился в детский сад, у меня в кармане безопасно лежал Матиболо.

Только лишь через множество лет, наполненных пугающими и исключительными переживаниями, до меня дошло. Не: "Матиболо". Мартин. Мартин Борроуз. Сержант Мартин Борроуз из Сиднея.

Потом кошмаров у меня уже не было. Только лишь когда в возрасте двенадцати лет упал с лестницы и лежал с тяжелым сотрясением мозга среди полумрака больничной ночи, освещенной лампами дневного света, я увидел, как вокруг моей постели собираются скексы. Я слышал их хриплый шепот, видел кошмарные лица, похожие на птичьи черепа, тела, словно путаница черной паутины, и стеклянистые, искривленные когти.