Текст книги "Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП)"

Автор книги: Ярослав Гжендович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Двери были закрыты всего на один замок, зато провернутый несколько раз. Изнутри. Нужно было их вначале открыть, потом закрыть и снова открыть, только тогда все ригели отошли.

Входил я очень осторожно, не зная, а не получу ли неожиданно чем-нибудь по голове. В глубине помещения светился приглушенный свет, мерцающий, будто огоньки свечей или масляных ламп. Я толкнул дверь спиной и услышал тихий, стальной щелчок замков. Хорошо. Если Патриция проснется испуганная и начнет визжать, пускай это будет не на весь дом.

В квартире толпился всяческий антиквариат. На стенах висели средневековые, украшенные рисунками пергаменты; все предметы мебели были покрыты путаницей орнаментов, и теперь в полумраке они маячили, что твои вьющиеся змеи. Я шел, будто полицейский, притираясь спиной к стене, зыркая за каждую дверную раму, как будто оттуда мог прилететь удар.

Квартира была просто кошмаром для крадущегося человека. Наклонная крыша, опирающаяся на куче балок и идущих под самыми различными углами опор, под ногами путались какие-то абсурдные заставленные фигурками и сувенирами этажерки, повсюду клубились разросшиеся растения; куда бы я не поставил самый осторожный шаг, там что0нибудь могло перевернуться, упасть, рассыпаться или расколотиться. Свет доходил из-за угла, из главного помещения. Свет, а еще паршивый арктический холод, будто из открытой холодильной камеры. Я осторожно свернул за балку и вляпался лицом в коллекцию альпийских коровьих колокольчиков, свисающих с потолка.

Ладонью я заглушил из жестяное звяканье и остолбенел.

Патриция лежала посреди салона, нагая, с широко разбросанными руками и ногами, как человек с рисунка Леонардо да Винчи, среди стоящих вокруг свечей и масляных ламп, расставленных, где только было можно. Откинутая голова, рассыпавшиеся вокруг нее черные волосы, спутанные, словно чернильный клубок, выпущенный перепуганной каракатицей. Вывернутые назад глаза, заполненные слепой белизной. Следы густой, белой пены вокруг губ, стекающей к шее.

Я подскочил к ней, чтобы охватить Патрицию руками, кричать, приводить в себя. Чтобы хоть что-то делать. Это инстинкт.

И остановился на полушаге, с чувством, словно бы проглотил собственное сердце. Я видел, как у меня изо рта клубами выходит пар.

Патриция левитировала в воздухе. Низко, сантиметрах в десяти от пола, она словно бы лежала на невидимом матрасе. Голый паркет под ней, освобожденный от скатанного в сторону ковра, покрывали символы, тщательно вырисованные разноцветными мелками. Как у Леонардо. Окружность, в ней пятиконечная звезда, описывающая распятый силуэт, но вокруг были символы странного алфавита, которых инженер из Флоренции, скорее всего, не нарисовал бы. Одно запястье Патриции было оплетено четками, бусины которых свешивались вниз и колыхались под левитирующим телом. Телом, тоже покрытом символами, нарисованными чем-то жирным – губной помадой, пастелью или, возможно, карандашом для глаз. Символы сложные, несколько похожие на знаки иврита, несколько, на скандинавские руны, а в чем-то, на граффити аборигенов, которые находят в пещерах. Солярные символы, знаки ладони, глаз, спиралей. На всем теле. Странный алфавит покрывал каждый сантиметр кожи Патриции.

Очень и очень осторожно я вытянул ладонь и прикоснулся к ее шее. Та не была ледяной, только холодной, но живой. Под пальцами я почувствовал легкие удары пульса внутри шейной артерии. Торчащий, конусоподобный сосок левой груди тоже подрагивал каждые несколько секунд, словно датчик сейсмографа. Неспешно, но мерно. Грудная клетка поднималась едва заметно, наполняясь воздухом, самое большее, раз в минуту.

Нормальный человек в подобных ситуациях звонит в скорую помощь. Процедура. Вбитая в голову раз и навсегда, одна из вещей, которые обуславливают приспособленность к жизни в обществе. Пускай кто-то этим займется, потому что меня это перерастает. Неважно, что пациентка нас покидает, что законы земного притяжения отправились на перекур; неважно, что повсюду находятся следы странного ритуала. К пациентам без сознания вызывают скорую помощь. Пускай она сделает ей укол. Пускай она подключит ее к электропитанию. Пускай ее привяжут к кровати, только чтобы все было нормально.

Я же, в свою очередь – псих. И не могу считаться приспособленным. Я уже давно привык, что во всех подобных случаях я – сам. Скорую помощь можно вызвать ради сломанной ноги, почечнокаменной болезни, инфаркта или отравления. Только не к цветущей ведьме, погруженной в глубоком трансе.

Что бы тут не действовало, это "что-то" было могучим. Свисающие с полок маятнички и какие-то болтающиеся похожие на ветровые колокольчики украшения слегка покачивались и позванивали; среди фигурок и посуды раздавались потрескивания, похожие на звуки разрядов. Воздух был сухим и наэлектризованным. Мои волосы становились дыбом, как будто бы я стоял у громадного телевизионного экрана.

Пульсирующий сигнал, доносящийся из отложенной на стол трубки старомодного телефонного аппарата, действовал мне на нервы. Может быть, Патриция сняла ее, опасаясь, что неожиданный звонок вырвет ее из транса? А может, это она пыталась дозвониться до меня перед тем, как все это случилось?

И я положил трубку на вилки аппарата.

Но кому-то следовало сообщить. Кому-то, кто знал, что здесь происходит, и как можно помочь. Наверняка не тетке, так кому тогда? "Моя кузина Анастасия – сумасшедшая нимфоманка". Лучше нет. "Мелания. Тоже бунтарка, та еще штучка". Хорошо, позвоним Мелании-бунтарке.

Телефон стоял в прихожей, на странной этажерке межвоенного периода. Я обыскал ящичек в надежде на блокнот, но обнаружил лишь пачки перемешанных между собой счетов, гвоздь и кусок конопляной веревки, связанной в какие-то странные узлы и украшенной цветными нитками. Господи Иисусе!

Я поднялся на высокую антресоль, где находилась огромная кровать, выкованная из железных прутьев, и, вдыхая пряно-морской Патриции, обыскал ночную тумбочку. Салфетки, мелкие заметки, пачка презервативов, какие-то тюбики, фонарик. Съежившийся и твердый, высохший лимон, в кожуре которого торчали гвозди. Ладно, я ведь ни о чем не спрашиваю. Вот только блокнота не было.

Следовало успокоиться и подумать логично.

Я пошел в прихожую и нашел ее стоящую на шкафчике сумочку, похожую на врачебный саквояж. Телефон находился внутри, клавиатура была заблокирована, звонок был отключен, но аппарат работал и, слава Богу, не требовал PIN-кода.

Аппарат был странным, никогда в моих руках не было ничего подобного, так что разблокирование клавиатуры заняло у меня добрую минуту. Следующие пят – обнаружение меню и записей телефонной книжки. А потом я нашел "Мелатонину", и это было более всего похожим на Меланию.

Я рискнул, с неуверенностью поглядывая на настенные часы. Было двадцать минут третьего. Если окажется, что звоню в аптеку, просто отключусь.

У Мелании был милый, немного в нос, голос, в настоящее время сонный и отсутствующий.

– Что случилось, телка? – с неохотой спросила она. – Бессонница? Что, часы встали?

– Простите, это Мелания?

– Кто это говорит?!

На сей раз голос у нее был резкий, перепуганный и совершенно трезвый.

– Я приятель Патриции. Она позвонила, чтобы я ей помог. Я у нее дома. Она лежит без сознания.

– То есть как: без сознания?

– То и значит, что без сознания, – пояснил я. – Лежащая крестом на полу, с раскинутыми руками и ногами, на каких-то символах, повсюду горят свечи, у нее глаза выходят из орбит, изо рта идет пена. Она, случаем, не эпилептичка?

– Вы в скорую звонили?! – крикнула Мелания.

– Нет. Поначалу я позвонил вам.

– Умоляю. И не звоните. Она не эпилептичка… То есть, да… Это как раз такой приступ, но они ей только повредят. Вы прикасались к ней?!

– Нет…

– Пожалуйста, не касайтесь ее! Никуда не переносите, и, умоляю, никуда не звоните! И не пытайтесь ее будить, потому что это ее убьет!

– Мелания, она левитирует над полом.

– Что?! Прошу, ничего не надо делать! Сейчас я приеду! Боже, я живу в Варшаве… Буду через пару часов! Все, уже еду. И прошу, ничего не надо делать!

И она отключилась.

Будет через пару часов. Почти триста километров за два часа. На вертолете или на метле?

Я присел, глядя, как девушка вздымается над покрытым символами полом, сама покрытая рисунками странных знаков, с широко разбросанными ногами, с волосами цвета воронова крыла, плавающими вокруг головы, словно пятно туши, капнутой в воду.

Два часа. Это что, мне ждать два часа?

Я вытащил свой телефон и проверил записи голосовой почты, зная, что там услышу, но, все равно, по телу прошел ледяной озноб.

"Сообщение, полученное сегодня, в часов: один, минут: двадцать семь".

– По-омо-оги… Умоляю… Это яа-а…

Пугающий хрип, доносящийся откуда-то с самого дна преисподней. Ладони стали мокрыми.

"Сообщение, полученное сегодня, в часов: два, минут: двенадцать". Только что.

– По-омо-оги… Ум-мо-лляю… Мммогильнооо… По-омо-огииии…

Могильно.

Я поднялся и спрятал телефон. Забрал телефон Патриции и отправил Мелании SMS. Мелании, мчащейся со средней скоростью в сто сорок семь километров в час:

КЛЮЧИ В ШКАФУ С ПРОТИВОПОЖАРНЫМ ШЛАНГОМ НА ЛЕСТНИЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ

Домой я добрался в рекордное время.

В ванной сполоснул лицо холодной водой, свернул сигарету, уложил свои талисманы рядком на полу. Тесак, обрез, горсть позеленевших гильз, тщательно отбираемых на различных торгах военных памяток. Шлем, плащ.

Я сунул компакт-диск в проигрыватель и позволил звучать бубнам, варганам и бренчалкам.

Почувствовал, как ритм начинает меня затягивать, всасывать в себя.

Потом разжег миниатюрный костер в большом, чугунном воке, забросил в огонь несколько комков смолы и тут же ливанул в него спиртом. А потом взял бутылку своей настойки и начал танцевать. Я чувствовал, как мое сознание начинает опорожняться, как становится бело-синей, выглаженной ветром пустотой, словно ледяной фирн где-то над Енисеем. Стук бубна понес меня, я чувствовал его галоп.

Иду за тобой.

Уже приближаюсь.

Уже…

ГЛАВА 6

Я был ураганом, а за мной шествовал огонь. По крайней мере, именно так я чувствовал. Это хорошо. Чаще всего я переходил в мир Между совершенно спокойно, чувствуя разочарованную меланхолию. Я делал, что нужно было сделать, или вообще ничего не делал и возвращался домой. Но несколько раз я попадал в Страну Полусна взбешенным, дыша местью и жаждой убийства, и тогда под моими ногами лопались тротуарные плиты. По той стороне все зависит от того, в каком состоянии находится твой дух, а не мышцы. Марлена тоже это чувствовала, рвясь вперед, словно гусарский конь. В Могильно.

Где бы оно ни было.

Я ехал. Рассекал темноту, пепел и пыль оседали седым покровом на моем плаще, оставшемся от командира немецкого танка, и на баке мотоцикла.

Это состояние в какой-то степени можно сравнить с тем, какое у взбешенного человека, едущего на ночном автобусе. Если он уставший, придавленный стрессом или приболевший, со сех сторон к нему лезут всякие ненормальные, наседают, цепляются, тянут за рукав. "Вот ты молодой, так я тебе скажу". Или же он привлекает к себе взгляд едущей по тому же маршруту людоедки: "Ну, и какого, блядь, пялишься? Что-то тебе не нравится? Отсосать тебе?". Когда же такой в бешенстве, а в его жилах течет бензин и серная кислота, ты только можешь помечтать о зацепках. Пьяницы вежливо глядят в окно, людоедка чего-то там бурчит себе под нос и пялится под ноги.

Здесь весьма похоже.

Потому-то ничто и никто не пытался меня задержать по дороге в Могильно. Я проезжал мимо странных, переполненных карикатурными халупами деревушек, мчался через дикие, исхлестанные клубами пыли поля, пролетал через городишки. У меня сложилось впечатление, будто бы таинственная, горячечная жизнь мира Между замирает, когда я приближаюсь, что затихают перешептывания и необычные шелесты, что тени вливаются во мрак, что запираются ставни и гаснут огни. Я проезжал, и вокруг воцарялась тишина.

Той ночью я сам был упырем. Всадником Апокалипсиса. Кем бы ты ни был, меня лучше не задерживай. Пожалуйста. Ради твоего же добра.

Я еду в Могильно, где бы оно не было.

На той стороне известно, чего ожидать. Всегда. Имеются дорожные знаки, указатели, у местностей имеются таблички с названиями. А тут – совсем не обязательно. Не у каждого из подобных предметов достаточно сильное Ка, не у каждого имеется значимость. Иногда здесь он просто не существует.

Я не дождался зеленой, милой глазу таблички с нанесенной отражающей краской надписью "Могильно". Табличка была белой, а черные готические буквы гортанно кричали "Mógelnwald".

Прибыл.

Деревня спал под тяжелыми, замшелыми крышами; накопленные в течение столетий крестьянские упыри попрятались во мраке. Селение с одной улицей. Пинком я сменил скорость и покатился по дороге. Халупа за халупой, некоторые сожженные: обугленные скелеты, с обвиняющее торчащими в небо печными трубами. Магазин, герековское сельпо – плоский, уродливый павильон из бетона; очень старая корчма с названием, выписанным на наклонной доске над дверью. И ни следа от монастыря.

За деревней я свернул и покатился назад, стуча двигателем.

Эй, не раздражайте меня. Не сегодня.

Двери домишка я открыл пинком, вступил душную, плотную темноту с запахом лежалого сена, капусты, пыли и клопов. Пусто. Я прошел через кухню, приспосабливая глаза к мраку. Стол, стулья, покрытая кафельной плиткой туша кухонной печи, под стеной кровать с огромным кровавым пятном на сбитой постели. Двукрылые двери в комнату уступили со скрипом.

А если эта халупа появилась в те времена, когда монастыря не было?

Посреди комнаты я увидел висельника. Самоубийца. Упавший стул, бессильно свернутая голова, вытаращенные глаза с кровавыми жилками, опухший языку, выступающий из темно-синих губ.

Одним движением я вытащил тесак и резанул натянутую веревку. Труп рухнул на пол, словно громадный, напитанный водой мешок. А потом начал неловко подниматься.

– Nein… Nein… – хрипло проблеял покойник. Я наступил ему на грудную клетку и отвел курки обреза. Вот никогда до меня не дойдет логика этого мира. Почему мертвый висельник должен бояться ружья?

– Nein! – завопил тот. – Ich habe Kindern, Herr Offi-zier! Nicht schiessen!

– Где находится монастырь? Процедил я. Вот откуда мне знать, как по-немецки монастырь. – Ein Kirch. Klo-ster? Wo ist?

– Ich verstehe nicht, Herr Offizier. Bitte… Bitte…

– Wo?[13]13
  – Нет! … У меня дети, герр офицер! Не стреляйте!
  … Церковь. Монастырь? Где находится?...
  – Я ничего не понимаю, герр офицер. Пожалуйста… пожалуйста…
  … Где? (нем.)


[Закрыть]

Я плюнул на это дело. Быть ожжет, если бы его пристрелили, он сделался бы более разговорчивым.

– Под лесом… – прошипело в мою сторону в кухне, от окровавленной постели. Я остановился.

В койке лежал новорожденный, весь покрытый кровавой слизью, неумело шевеля конечностями. Глаза его ярко светились грязной зеленью. И он говорил по-польски.

– Монастырь находится под лесом, дорога направо… – жутко захихикал он, после чего вполз в логовище из окровавленных тряпок.

– Спасибо, – сказал я и вернулся к мотоциклу.

Я открыл одну из сумок, висевших на заднем колесе, и извлек Буссоль. Не знаю, почему я не вспомнил о ней раньше. Понятия не имею, чем она была в предыдущей жизни, но штука старинная. Немного похожая на компас, а немного – на складную астролябию. После открытия коробочки я выставил ось и увидел, как бронзовые обручи вращаются в различных плоскостях, образуя шар из подвижных элементов. Стрелка задрожала, потом начала крутиться вокруг циферблата, пока не указала направление. Как правило, она вела меня туда, где что-то происходило. Где появлялось Ка заблудившегося покойника или случались какие-то аномалии. Вот только доверять ей я не мог.

На сей раз выбора у меня не было. Пришлось верить Буссоли и указаниям маленького упыря, который шипел мне по-польски с койки.

Я обнаружил нечто, признанное мною за монастырь. Все из красного кирпича, замкнутое в крупный четырехугольник стен. Были видны крыши, небольшая башня колокольни. Внутри мерцал огонь и был слышен крик Патриции.

Я съехал с дороги, подскакивая на выбоинах, и поехал по траве вдоль стены. Затормозил, отирая руль о кирпичи, запрыгнул на седло, отскочил от него и перекатился по вершине ограждения на другую сторону. В одну секунду, не раздумывая.

Свалился я на кладбище, среди могил, среди крестов, ангелов и кустов болотного кипариса. Огонь, громадный, гудящий и бьющий в небо искрами, горел посреди двора. Горел выложенный круг, а внутри него я увидел столб с извивающимся силуэтом и услышал крик. Все это я увидел, разогнавшись будто атакующий носорог, перескакивая на бегу через могилы и размахивая обрезом. Костер, оглушительно трещащий языками пламени вал, был выложен из сухих, серых веток, ощетинившихся крупными шипами. Тернистые кустарники горели, что твое ракетное топливо, но они были легкими. Я развалил пинком то, что было у меня на пути, почувствовал, как острые шипы раздирают мне кожу, как снопы искр попадают мне на лицо, на бороду, в волосы.

Я вскочил в огненное кольцо и добрался до кола, с которого свисал худощавый силуэт, с лицом, скрытым в облаке черных волос, словно пятно чернил перепуганной каракатицы. Искры горели в них и на белой, рваной сорочке, что был на девушке, будто рубиновая пыль.

Я перерезал ремни, оплетавшие ее запястья, она охватила меня за шею, когда я перепиливал веревки, прижимающие ее к столбу, и услышал шепот. Шепот Патриции:

– Ты приехал, приехал за мной, наконец…

Ее пахнущие дымом волосы оплели меня будто живые создания, клубок тоненьких змеек. Они обкрутились вокруг моей головы, обмотали шею. Мы столкнулись лбами, и вдруг я увидел ее лицо.

Страшное, чужое лицо старухи с горящими золотом глазами и вертикальными зрачками, словно у кота или осьминога. Я увидел палисад крючковатых, ломаных зубов и запах: как будто гнилой воздух подмокшей подземной гробницы.

– Да что же с тобой произошло?! – промямлил я, дергая головой и пытаясь высвободиться от всклокоченных уз, острых, будто стальная проволока, тонких, будто шелковая нить.

– Я оставила у тебя золотое колечко, – ответила старуха голосом Патриции. – Можешь его забрать. Это твой обол, Харон.

– Нет! заорал я, дергаясь и доставая рукой тесак. – Нет! Патриция!

– Так легко было найти ту глупую малышку, столь доверчиво открывающую двери. Так легко пожрать, – зашипела старуха. – Я сделала то, что ты хотел! Нашла его для тебя! – оглушительно крикнула она куда-то надо мной.

Я рванулся и увидел их. Конусообразные пятна, более темные, чем мрак. Свешенные головы, заполненные чернотой капюшоны, спрятанные в рукавах ладони. Стояли кружком вокруг костра, держа факелы. Все, кроме одного, который казался наибольшим.

– Я сделала, что ты хотел, Пресвитер! – вновь крикнула ведьма. – Я дала тебе Перевозчика! Освободи меня, как обещал. Или дай мне тело колдуньи.

Ее волосы были самой настоящей стальной проволокой. Тонкой, зато крепкой, не желавшей поддаться лезвию.

– Не освободишься, – прошептала она. – Никогда… ааа!... так не ведет себя… Умоляю… Делай мне так еще!...

Только сегодня я был ураганом, и огонь шествовал за мной. А ничто не дает такой силы, как бешенство и отчаяние преданного.

Я перерезал ее волосы и освободился.

Отпрыгнул назад, все еще опутанный живыми волосами, вьющимися вокруг моей головы и шеи, будто черные змеи толщиной в шелковую нить. Они опутывали мне лицо, рассекали кожу, лезли в рот и глаза. Я содрал их с себя и поднял обрез.

– Я дала тебе Перевозчика! – крикнула вновь ведьма, указывая на меня старческой, узловатой ладонью. – Бери его и освободи меня!

Она ринулась ко мне, и тогда я выстрелил.

Когда я попадаю во что-то, что вникает в этот мир из дальнейших регионов, обрез может всосать его силу или даже его суть и пленить в гильзе. Так это действует и остается эманацией моего "я". Так научил меня Сергей Черный Волк. Тот, кто отправляется иной мир, не может оставаться голым и безоружным. Он обязан забрать с собой хищную, грозную часть разума, выделенную из себя самого, чтобы не поддаваться страху, испугу и усталости. Она может выглядеть как финский нож, как покрытая магическими знаками кость или как меч. Но может – и как обрез.

Только на сей раз ничего подобного не произошло. Я не выстрелил в демона.

Я выстрелил в Патрицию. В ведьму, которая влюбила меня в себя и предала.

Пламя, вырвавшееся из обоих стволов, не превратило ее в облако, не всосалось в гильзы. Выстрел остановил ее в прыжке и свалил на спину.

Никогда перед тем я не стрелял в Ка человека.

Я глядел, как она вяло поднимается с земли, глядел на две обгоревшие дыры в белой сорочке, на небольшие отверстия в ее груди, из которых неуверенно и очень медленно вытекла черная, отблескивающая рубиновым цветом кровь.

Ей удалось подняться на колени и встать. Ведьма подняла покрытую неоновым багрянцем руку и показала ее Плакальщику.

– Я сама освободилась, Пресвитер! Заплатила тебе и заплатила ему! Я оплатила свой обол!

– Нет! – крикнул монах скрипучим, старческим голосом.

Нас окружил туман, и ведьма неожиданно раскинула руки, после чего исчезла в столбе блеска, ударившего в небо.

Я опустил обрез.

Пламя тернистых веток с шумом гудело вокруг меня, а за кругом огня стояло кольцо Плакальщиков: неподвижных, спрятавшихся в капюшонах, будто скульптуры из черного базальта.

– Где книга?! – рыкнул наибольший. – Отдай ее и покайся, грешник! Спаси хотя бы часть души.

Я понятия не имел, что он имел в виду.

Четверо выступило из круга и направилось ко мне. С четырех сторон.

Перед тем я едва пережил встречу с одним, а теперь их было пятеро.

Вот только сейчас я сам был упырем, и в моих жилах пылал огонь.

Я убил первую женщину, которую полюбил за очень долгое время. Я терял ради нее голову, а она оказалась всего лишь приманкой. Ее вообще не существовало. Была чем-то совершенно иным, что продало меня чудовищам, потому я ее и убил. Вот только я еще не совсем полностью это осознал. Пока же чувствовал исключительно бешенство, и это меня спасло.

Я вскочил на горящее возвышение, увенчанное столбом и окруженное кольцом гудящего огня, отскочил от него, как с трамплина, и напрыгнул сверху на ближайшего Плакальщика. С ним я столкнулся, как с гранитным менгиром, он схватил меня, будто анаконда, вот только он не выдержал наскока, и мы оба свалились на землю. Я перекатился через него и пару раз ударил тесаком. Что-то это дало, потому что я услышал громкий, звериный рык. Он поднялся, продолжая меня удерживать: за шею и блокируя руку, и все время вопил. Я пробросил ладони между его плеч, заблокировал локти снизу, притянул к себе и грохнул лбом в отверстие капюшона, в темноту, туда, где должно было находиться лицо.

Не знаю, во что я там попал, но впечатление было таким, словно лбом я вляпался в миску с ледяной ртутью. Он отпустил меня, и тогда я подскочил и глубоко вонзил лезвие в клубок тряпья, что одновременно было тонким, будто паутина, и твердым, словно сталь. Рычание противника сменилось высоким писком, похожим на визг зарезаемой свиньи. Плакальщик ударил наотмашь, выбрасывая меня на метр в воздух, и я почувствовал, как под моей спиной разламывается на куски толстая, гранитная плита надгробия.

Такое столкновение должно было бы превратить мое тело в мешок внутренностей и переломанных костей, но вместо этого раскололось надгробие, словно бы было гипсовой подделкой.

И даже этот чудовищный удар я почувствовал как столкновение с боксерской перчаткой. Сегодня я был сплошной яростью. И согласился с тем, что я не живу, впрочем, это меня не слишком-то и волновало. Я поднялся с надгробной плиты, раскидывая в стороны куски гранита.

Тот, с которым я дрался, уже валялся на земле, будто пустая ряса. Клубок черных, измятых тряпок. Очередной как раз приблизился ко мне, только он не перемещался тем моментальным, размазанным движением, который я видел на монастырском внутреннем дворе. Просто бежал, зато быстро. Я прыгнул в его сторону, что его удивило; он был уверен, что я стану убегать. При этом я нырнул под его руку и прыгнул щучкой прямо перед собой, где на камнях двора в круге света от костра лежал мой черный обрез.

Пальцами он схватил мою ногу, словно клещами. Я грохнулся лицом вниз, но смог подползти еще чуть-чуть и стиснуть пальцы на ореховой древесине рукоятки, выпиленной из когда-то красивого приклада.

Я перевернулся, и тогда он с хохотом, будто слон, наступил мне на грудь.

– Где книга?! – в очередной раз прозвучало сзади. – Не следует больше погружаться в пучину!

Державший меня Плакальщик протянул к моему лицу руку, которую внезапно охватил огонь, словно бы тот погрузил ее в бензине. Я поднял трясущийся обрез, только тот не обратил на это внимания. Дураком он не был. Видел же, что я выстрелил в ведьму из обоих стволов, и видел, что у меня не было шанса перезарядить оружие.

– Пеккатор, – пронзающим голосом зашипел он.

При этом он схватил меня за лицо горящей ладонью, я услышал треск горящей бороды, шипение прижигаемой кожи. Почувствовал чудовищную боль и еще большее бешенство.

Я нажал на оба спусковых крючка еще до того, как он смог меня коснуться.

Сегодня я был только гневом, в моей крови горел напалм.

А огонь шествовал за мной.

Двойной выстрел хлестнул по двору, монах подскочил на метр в воздух и рухнул навзничь. Капюшон его исчез в облаке горящей неоновым сиянием рубиновой крови.

Я схватился на ноги и бросился бежать в сторону кладбища. Перескочил надгробие, вот просто так, будто перепрыгивал садовую лавочку, затем следующее. Мир выглядел странно, несколько размазанный и с преувеличенным контрастом; я видел висящие в воздухе камешки гравия, убегающие из-под моих ног.

Они мчались за мной, словно подхваченные ветром куски черной пленки. Я повернулся, поднимая обрез. Их тут же смело, они исчезли, прячась за надгробиями, приседая за мраморными фигурами. До них уже дошло, что это не охотничья двенадцатка.

Мы не на охоте. Мне не нужны патроны, заполненные порохом, с целыми капсюлями, пыжом и пулями. Сейчас это эманация боевой части моего разума. Патроны я меняю, когда те заполняются демоном, когда я пленяю его в средине или отбираю у него часть энергии. Это не просто обрезанное ружье, переделка из английской двустволки фирмы Stanwell & Norberts. Это Ка оружия. И выглядеть оно может как финка, как покрытая знаками кость или обрез. Это эманация моего разума.

Я выстрелил раз, в сторону ближайшего преследователя. Бетонная ангелица, вздымающая к небу ладони и лицо с выражением подозрительно сексуального экстаза, неожиданно потеряла голову в туче пыли и свалилась на того, кто скрывался за памятником.

Не сегодня.

Перескакивая стенку, я только увидел, как тот, наибольший, который даже не задал себе труда двинуться с дворика, вытягивает ладони из рукавов и раскладывает руки, а из-за его спины один за другим выбегают до невозможности худые псы, мумии доберманов, удерживающиеся в целости только лишь благодаря стальным скелетам.

За стену они выскочили, когда я уже был на дороге.

Я выстрелил дважды и попал в одного, превращая в облако черного дыма, словно капли туши в молоке. Почувствовал отдачу, когда полоса мрака исчезла, всосанная в ствол. Я переломал обрез, придерживая большим пальцем целый патрон, и позволил, чтобы ледяная, покрытая инеем гильза полетела в коляску мотоцикла.

Я развернулся и рванул в сторону дома, взбивая облако пепла. Только тогда до меня начало доходить, что случилось.

Я ехал домой.

Я представлял собой сплошное отчаяние, а изнутри меня переваривал огонь

Ехал я молча, изнутри и снаружи. Опираясь на руль, я чувствовал между бедрами вибрации могучего, семисотпятидесятисантиметрового двигателя Марлены и глядел на то, как фара заглатывает дорогу. Я был Тем, Кто Едет. Не больше.

И в голове гудело то же, что и всегда.

Пепел и пыль.

Как только я подъехал к дому, то сразу же увидел, что дела обстоят паршиво. На стенах, двери и окнах должны были гореть зеленым и желтым огнем мои защитные знаки, которые я нарисовал Ка охры и оленьей крови, как меня научил Сергей. Мои ястребы, солнца и волки. Знаки, видимые только в мире Между, которые превращали мой дом в непреодолимую твердыню. Его защищали Ка, делая так, что никакое здешнее существо не могло бы его видеть. Там были горящие предупреждающим багрянцем символы, похожие на те, что я видел в доме Патриции.

Моя ведьма. Не только меня предала, но еще отметила мой дом и сорвала печати.

На заборе сидел бурый кот и лизал лапу. Второй, черный, лежал в садике возле входа. Это хорошо. Означая, что внутри чисто. Котам безразлично, что тот свет, что этот. Но они сразу же удирают, когда приближается опасность. Если они здесь сидели, если другие коты пробегали по моей улочке – это означало, что внутри никого нет.

Я сконцентрировался и смог увидеть вход в собственный дом в реальном свете, просвечивающем сквозь Ка будто спектр. Дверь была распахнута, с бронированной дверной коробки бессильно свисали перерезанные ригели, а два замка были вырваны, словно бы их выкрутили из дверной плиты.

Я поднял обрез и осторожно вошел вовнутрь, словно бы добывал вражеский бункер. Содержимое полок валялось под ногами, я топтался по лежащим обложкой вниз книгам, распростертым, словно мертвые птицы, ступал по собственной одежде и клочьям распоротого матраса, битое стекло хрустело на полу. Мертвые, размозженные Ка моего достояния и моей жизни.

Когда ты становишься жертвой грабежа или кражи, самым паршивым является не сама утрата. Самое худшее – чувство изнасилования. Первобытное, достигающее дремлющего в нас палеолитического охотника. Это все так, словно бы враг осквернил твой священный очаг, ворвавшись в самое логово. В то место, которое обязано оставаться неприкасаемым. Тебя изнасиловали, лишили власти неад самим собой и собственной жизнью.

Так же, как я. Я осторожно шел по пожарищу, а моя разбитая жизнь хрустела под башмаками.

Враг вступил туда, куда ему хотелось. Он забрал, что ему хотелось, и ушел, а ты оставался бессильным. Он украл у тебя имя. Украл у тебя даже суверенность. Он украл тебя у тебя же.

Я и не подозревал, насколько близок правды, пока этого не заметил. Во всем этом балагане, когда отчаянно пытался сориентироваться, чего не хватает, я просмотрел самое главное. А когда до меня дошло, обрез с грохотом упал на пол, а я сполз по стене.

Здесь не хватает меня.

У меня украли тело.

Мое беспомощное, бессильное, погруженное в глубокой летаргии, бородатое, кое-где татуированное, надкусанное временем, спиртным и табаком тело.

Долгое время я, не имея произнести ни звука, стоял над матом, по-дурацки ощупал его, как бы ожидая, что мои восемьдесят пять килограммов мяса и костей каким-то образом затерялись под ним. Потом сидел на Ка собственного пола, пялясь на разбросанные повсюду вещи.

Я был пленен в мире Между. И даже не знал, а живу ли я еще.