Текст книги "Степень свободы"

Автор книги: Яна Юшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Шибари

Я напишу тайком. Я не готова явно, чтобы спросили: «Яна, это сейчас о ком?»

Искренность. Год шестой. Время наводит порчу на безупречный почерк – мнимое божество требует новых жертв, образов и подобий. Вот они, на потоке, свежие, неглиже. Выбери и сшивай – белые нитки в моду лезут, не зная броду, к драпу и кружевам. Экие молодцы! Швы – мастерам на зависть. Мне бы ещё сказали как убирать концы в воду, которых две – мёртвая и живая. [Это секрет шибари.]

Он открывает дверь:

– Детка, отсыпь и мне. Вот ведь тебя контачит! –

Я не могу иначе. А на его ремне пряжка из серебра – как оберег – не роскошь.

Он из моих набросков. Я из его ребра.

Цепная манту

Нарезка «сейчас и здесь» у памяти нарасхват. Ему без неё пиздец, а ей без него Москва. Ему без неё труба, а ей без него рояль. От чтения по губам до чтения по ролям ломается микрофон, как девушка без весла. От первой до мировой смирительная весна затягивает узлы воронками запятых. Пусть рифмы ещё малы, им крыльев не запретить. Апрель попадает в цель, не стой под его стрелой. В одной из апрельских сцен открыта, как перелом, она прорастает вглубь, в глаза, в неземную синь, как бабочку на иглу, сажает его в такси и учит терять лицо, разумное пресекать, она добавляет соль его смоляным вискам. В основе цепной манту заложен условный знак: из готики в наготу кодирует их весна, разматывает в строку из коконов немоты. Он просит её: «Паркуй капели, туши зонты, подписывай приговор и заново убивай...»

Как дети от никого, прощанья [за файлом файл] [предвзятые на слабо] расставлены по местам.

Она выдыхает: "Бог! Другой бы давно устал".

Без гарантий

Девочка мается. Девочке тридцать лет. Девочка охуительна и любима. Часть её принцев похожи на Шона Бина, часть – перспективные мальчики, третьих нет. Время цитирует пройденных и иных, тщательно, скрупулёзно проводит сверку тех, кто привык к неизбежности взгляда сверху – базовых, безымянных и именных. Каждый – в отдельном конверте и каждый свят, а потому априори неприкасаем. Вскрыт, утверждён и отпущен любить глазами. Без никакого страшного колдовства. Девочке скучно. Играет себе в слова, приноровляется складывать/вычитать их. Чтоб заглянувший на запах костра читатель тихо разносторонне охуевал и, защищая от детства в её глазах нежности сумасшедшую суверенность, прятал пробитые рифмами лень и ревность, дабы в итоге красиво погибнуть за трэш, с прикладным умилением пасть в бою. Девочка-морг, мавзолей для чужих иллюзий. Как объяснить тот феномен, что каждый лузер искренне хочет её превратить в свою? Даже не знаю. Подборка её пажей неисчислима, приходится потесниться, чтобы впустить антрацитовые ресницы очередного прекрасного протеже. Истина плещется рядом, в сухой вине, блеф отмечает весёлые именины. Только на то, что он будет незаменимым, жаль, никаких [даже слабых] гарантий нет.

Паника

счастье моё как брага

[ежели гонишь чисто]

но в институте брака

я не хочу учиться

я провалю экзамен

и не зальюсь румянцем

игреки над иксами

весело поглумятся

плаваю в этой теме

плаваю безобразно

а от меня хотели

чтоб сорвалась и брассом

брасс – это слишком броско

паника по небраске

с теста одна полоска

лыбится панибратски

замуж, оно опасно

внутреннему комфорту

практика пачкать паспорт –

это пиздец какой-то

Детский Бог

Детский Бог, божественный ребёнок – двое из ларца.

Белый август кажется креплёным. Солнце на ловца

Смотрит, как затравленная сука, скалятся лучи.

Откадрируй мимику рисунка, горечь отлучи.

Выйдешь в люди, будешь в поле – воин, вровень ковылю.

Тающему лету поневоле вроде как бы люб.

Чтоб ветра за воротом гостили – Богом разве стать.

Клевер на груди твоей [крестильный] – первая звезда –

Ярче тишины, немей пожара – смотрит свысока.

Мысли расплываются по жанрам, вечер расплескав.

Оживают спорные пороки – время коротать –

И в себя, как тёмные воронки, тянут города,

Не боясь печалью отравиться, отсыреть внутри.

Счастье вырастает из провинций, что ни говори.

Счастье наступает из минора – клавишам на лоб.

Каждый выдох переименован, прошлое – мало.

Примерка

Мир полосат.

У девочек режутся зубы, у мальчиков – голоса.

А мне грозу бы.

На полчаса.

А после – радугу.

Пока вы спите там,

Я иду по шпалам и по эпитетам

В Москву из Питера.

Иду и требую радугу. Дайте!

Приурочьте к овальной дате,

Срочно выделите

Гуманитарную помощь,

Гитарную мощь.

Мои стихи так часто видели тех,

Кому не помочь.

И всё-таки помогали

Смятением струн и строк,

Чтоб запад рождал восток,

Изнашиваясь в вокале.

Дождь

Дождь. Дождь. Дождь.

В гости.

Слышишь, колотится

В мой бездонный колодец –

В горсти.

Каждый, стоящий рядом

[Суммой, содержащей бесконечное число слагаемых],

Смешной и вихрастый,

Здравствуй.

Я тебе рада.

Я тебе радуга, Ладога, дорогА

Гораздо

Больше, чем хочется.

Обманное карманное одиночество –

Напрокат.

Любая строка – петля –

Змеится в мыле.

Дочитывай, милый,

И примеряй.

Бесструнница

как тебе полцарства набренчать?

у меня бесструнница во лбу

осень бредит в масле при свечах

оградясь багетом наобум

масло расплывается горчит

вяжет золотую канитель

каждой кистью вяло нарочит

диссонанс хранит нейтралитет

город бесноватый проходной

просит замести его в подол

просто так на память заодно

с шерстяной простудной хрипотой

мальчику юродивому встык

прирасту орнаментом совпав

наплевать что рифмы холосты

к самой драматичной из забав

изойду на нежность от меча

до щита терзая инвентарь

чтоб твое рожденье отмечать

замыкая круг на календарь

каждому родному размечтав

возвращаю тень его и крест

а тебе ни тени ни креста –

половину царств и королевств

Есть мальчишки

Есть мальчишки, с которыми хочется помолчать.

Недопринцы, невольно похожие на волчат.

Открываешь такому полсердца, бутылку, чат,

Улыбаешься нарисованными глазами,

Ожидаешь чего-то внезапного, как потоп,

Забываешься, ставишь принципы на поток,

Оставляешь метания логики на потом,

Чтоб в итоге тебе обратное доказали.

Есть мальчишки, с которыми хочется засыпать,

Если ливень ворует пристанище у серпа

Новолунья, а ночь обезличенна и скупа,

Как портовая шлюха, торгуясь за грош морали.

Обнимаешь такого, смешного, он тянет плед

И сквозь сон, невзначай, пробирается в твой куплет –

Это мелочь, из тех, что сакральны на много лет,

Как бы сильно от времени краски не выгорали.

Есть мальчишки, с которыми хочется не кончать

До того, как талантливо будет в тебе зачат

Новый Бог/новый дьявол – замок одного ключа –

Подожди, он родится и станет с тобою вровень,

Он получит твои привилегии и права.

А пока торжествующим скрипом поёт кровать.

Есть мальчишки, которых не хочется убивать,

Но твои маникюрные ножницы просят крови.

Воры в законе жанра

Как же пиздато, как трэшево и пиздато

Жить без шамана в башке и без новой даты

В календаре, по ночам уходить в солдаты

[Линия фронта ведётся карандашом],

Чтоб убивать(ся) об стенку, к которой ставят

Чудоджедаи, бойцы из говна и стали

[Это в процессе, конечно, немного старит.

Так же, наверное, старит электрошок].

Чёртова дюжина праздников милой жути.

А у меня раскрывается парашютик

Над паранойей. Пустая строка не шутит

Разовых шуток – пустая строка пуста,

Значит, она не подвержена арифмии,

Тихо играет в иллюзии, правит, мирит,

Но не нуждается в фетише и кумире,

Не предъявляет вечности аттестат.

Хмели-тоннели для каждой свинцовой дуры

Требуют жертв завершения процедуры:

Света в конце и овечку из волчьей шкуры

С рваной полярной звездой в середине лба.

Это нормально – как воры в законе жанра.

Классика в алом. Пора вызывать пожарных.

Тихое счастье хватает меня за жабры,

Предполагая неистово заебать.

Багетное

Просыпаешься в полшестого

[Время девственниц, самый стыд],

Безнадежностью арестован

Жечь стихи и писать мосты.

Вдохновением дышит Выборг,

Им же душит. Казалось, ха!

Прорисовывай да живи бы,

Напрочь образы заласкав.

Подорвёшься, впряжёшься в осень

Остроносым карандашом,

Каждым росчерком по занозе

Оставляя в себе большом,

Белосаженном и бумажном,

Чтобы было чему расти –

Неприкаянно, трёхэтажно,

Специально минуя стиль.

Лихо вылюбишь, влюбишь люто,

Все условности отшвырнув,

Не родную – чужую чью-то

Обнажённую тишину.

Остальное багетом стянет,

Перемелется в золотом.

Очень_осень всплеснёт дождями

И останется на потом.

Заживо ни о чём

    Я ломал стекло, как шоколад в руке...

            Илья Кормильцев

маркая карма – ломать стекло, путая падежи.

пальцам кроваво. глазам светло. боли не подлежит.

если банально – прости и сплюнь – вот и моё плечо.

в трудное утро растёт июнь, заново обречён.

память опознана и мертва. глянь, как ведётся мел.

чтоб заполняемый интервал от белизны немел.

слог обнали(н)чен, лишён личин. брат, от винта/пера!

стихосражение – сто причин павших не выбирать.

буква за букву – как щит за щит. кто приходил с мечом,

без вести канул, в строку зашит – заживо ни о чём.

плещется красный коньяк войны в чревах бумажных фляг.

ты вынимаешь из-за спины свой белоснежный флаг.

Его бесконечные сентябри

Стихи болеют, в ознобе идут курсивом,

Привычной злости начисто лишены,

И каждой суке, живущей во мне красиво,

Необъяснимо хочется тишины.

Уехать нахрен. Куда-нибудь за Калязин,

Где под семью туманами дремлет Нерль,

Где сталь изначально призвана закаляться

В глазах мужчины, который меня верней.

Его закон не писан, а кот – не кормлен.

Его слова не сказаны. А пока

Летят журавли, извлекая квадратный корень

Из голубого небесного молока.

Под ними бескрайний луг – отродясь не кошен –

С годами ближе к истине и крыльцу.

Он ходит в старой, пропахшей бензином, коже.

Он молится самогону и колесу.

Сказать: брутален? Ну, ладно, пускай брутален.

Втройне – когда не выспится и небрит.

Мои стихи спотыкаются о детали,

Вскрывая его бесконечные сентябри,

Оранжевые, лоскутные – как ни шей их,

А шов ложится грубый и строки трёт.

Когда петля обнимет его за шею,

Мне просто нужно сделаться той петлёй.

Родиться в осень

Она любит невоспитанно, дерзко, буйно острым солнцем выцарапывать на перилах имена людей, с которыми Осень Будет.

        Кот Басё

Наша осень играет дурочку, сентябрится, издевается, снимается, издаётся, заполняет собою улицы и таблицы, то готовится к наступлению, то сдаётся первой кровью замочных скважин, густой и ржавой, заливается беспризорностью по канистрам, вызывает недоумение и пожарных, чтобы выступить и под занавес поклониться. Мы наёмники нашей осени. По команде мы повязаны вдохновением и шарфами. Занимая за нами очередь в автомате, обделённые неслучайностью, вы попали под раздачу копыт и крыльев, рогов и нимбов – обязательной атрибутики суицида. Каждый смертный имеет право родиться мимо, просто в осень и без привязки к часам и цифрам. Каждый смертный, включая фары и самых буйных, если функции сохранения заебали, безусловно, имеет право влюбиться в пулю и поймать её на излёте, зажав зубами.

Яна

     [каждому из]

Хроники памяти – грязный шлюз.

По-настоящему и надолго

Мальчики любят первых шлюх,

Девочки – первых своих подонков.

Время трезвеет, разводит фарс

В баночке с мыльными пузырями.

Опыт иллюзии лучше нас

Пробует взрослость, соизмеряя

Фокус и выдержку, ловит кадр,

Если пощёчины бьёт прожектор.

Принцип спирали, возврат витка –

Главный по истинам и по жертвам.

Все говорят: у него талант –

Прямолинейный, почти вандальный.

Девочка с именем Не_дала

Тщательно снится тебе годами.

Раньше ты думал: какая блядь!

[Cделав акцент на порок и лживость].

Нынче бестолку усугублять,

Просто не склеилось, не сложилось.

Раньше мечталось: хотя бы раз!

Нынче решение слишком явно –

Вырви из памяти и раскрась,

И назови её имя – Яна.

Главная по тишине

     в колени – всем женщинам, что меня берегут

             Яшка Казанова

и если осень клюнет меня в висок,

а липкий страх поцелует меня поддых,

принцессы (чей взгляд бесстрастен, а лоб высок)

плеснут на плечи живой дождевой воды,

отпросят, отмоют от прошлых-пришлых-чужих,

очертят круг одним безотрывным "вж-ж-жик",

выберут/назначат главной по тишине.

они всегда меня возвращают мне.

Ближний бой

А тоска [беспочвенна, бесшовна]

Наблюдает из-под капюшона

Как ноябрь проходит отрешённо

Тыльной стороной календаря,

Как из всех щелей немаркой кармы –

Маленьких, уютных барокамер –

Поползли в разведку тараканы

Новые вершины покорять,

Старые – расшатывать и рушить.

Хуета романтикой наружу.

Допусти – и ты обезоружен,

Извлечён из ряда доминант.

Вскрыт, как сберегательная касса.

Можешь сколь угодно зарекаться,

Проглядев, как вышло за лекарством

Время, где на вырост имена.

Можешь пить из блюдца и копытца

Воду/водку. Можешь в них топиться.

Голос, что устал в тебе копиться,

Сядет на холодную иглу

Граммофона, вьющего пластинку.

Там, где жесть сама себя постигла,

Открывает курсы гид по стилю,

Приглашает в новую игру.

Если бред к реальности лоялен,

Ноябри не сходятся краями,

А галлюцинации баянят,

Отрицая время как врача.

Призраки у памяти в обоймах.

Призракам не холодно, не больно,

Призраки известны ближним боем

Вместе с неумением прощать.

Крайний север

... и каждый маршрут по-своему одинаков, и каждый игрок становится подлецом.

        Кот Басё

Какое право будет дано словам, когда ноябрь безвременно раскурочен [лишён курка], и нет пустоты короче, чем та, которая хочет тебя сломать? Чем та, которая носит твоё лицо, пока столица носит ошейник МКАДа. Когда в движеньи любой поворот угадан, гораздо злей вращается колесо. А если гордость выстроить в звукоряд, в твоих глазах случается крайний север. Тревожный снег спускается с донесеньем, стучится в двери, требует отворять. Приходят строки, дабы тебя лечить, засыпав ночь, карманы и лобовое, напомнив как мучительно слабоволен один из самых главных твоих мужчин. Обратный путь затянут и узловат, пустой конверт укачивает эпоху.

Теперь, когда тебе наконец-то похуй, какое право будет дано словам?

На прицеле шестого

Отставить иллюзии. Фея в каске. Поскольку для нежности не резон. Ты снова, хороший, в гостях у сказки, укатанный чёртовым колесом. А время не лечится. Время – хроник, которому вынесен приговор. Как_будто_бы_девочка носит броник, читает с айфона до Беговой [не важно – Прилепина или твиттер] и режет цитатами налету. Её наважденья с твоими квиты, кривляясь на графике амплитуд. Она не решила: уйти?/остаться? [Реал с нереалом попробуй, сверь!] Какое блаженное святотатство – любить её осень – из ряда сверх. Какое талантливое кощунство – её без сомнения понимать, когда на прицеле шестого чувства уже назревающая зима. Как_будто_бы_девочка смотрит дальше, туда, где, исполнены женской лжи, рождаются выстрелы.

Неудачник.

И ты ей дословно принадлежишь.

Степень свободы

Бог забывает о тех, кто ясен. Бог забывает о тех, кто тесен для сублимации прочной связи слов из однажды допетых песен. Самодостаточность – зона риска, крайняя степень свободы чести, частная практика сценариста [автор с героем навеки вместе]. Ты принимаешь себя под роспись и задыхаешься от восторга. Сказочный мальчик. Почти подросток. Как бы тебе объяснить, насколько мир равнодушен, лишён режима счастья [постельный режим опустим]. Ты не послушаешь, одержимый психоделическим захолустьем вечной любви [и чего-то кроме], тотчас решивший в него сорваться. Может быть, трасса тебя не тронет, может быть, душу возьмёт авансом. Путь твой опасен, но так заманчив, чтобы окончиться и начаться.

Мальчик разбился. Разбился мальчик. Ночь отвернулась, шепнув: «На счастье».

Писать тоску

А тоска, дружок, на то она и тоска,

Чтоб её везде и всюду с собой таскать –

С неизвестным [частным] смешивать, тасовать.

Потому что просто нравится тосковать.

Чтоб писать тоску, писать, не жалеть чернил.

Чтоб рвалась бумага, и кто-то её чинил.

Приходил, незрим, и тайно её латал,

И твою тоску с бумаги глотал, глотал.

Вопреки рассудку бывал ей не сыт – так пьян –

Прирастала внутрь, держала родней репья

В паутине па, которые ты соткал.

Зуб за зуб, дружок.

Ах, да! За тоску – тоска.

Полевая весна

Полевая весна безнаказанна и взаимна.

Потому что готова назначить медаль за имя,

Поджигая себя, как траву, ворожить на дым.

Полевая весна – полевая жена комдива.

Потому что в любой обнажённо живёт Годива

С остановленным раньше, на самом скаку, гнедым.

Наверху облака опрометчиво рвут на флаги.

Потому что бойцы вместо флейт поднимают фляги,

А они расцветают и пахнут почти навзрыд,

Непокорно, всерьёз, довоенные, полевые,

Без упрёка и страха цинично идут на вы[лет]

Продираясь из корня, в который никто не зрит.

Полевая весна защищает родных и слабых –

Ради Бога Войны – на коленях. Из их числа бы

Отпросить невозможных и спрятать, пока мертвы,

В беспорядочный шифр, своеволием под обложку,

Разрешив хоронить гуттаперчево, понарошку,

Разобрав по составу на символы и мечты.

У моих мужчин

У моих мужчин города из камня, голоса от Бога, часы в бегах.

Отчего так приторна и резка мне в регулярных приступах четверга

Долевая нежность к условно милым, а свобода совести начеку?

Если правда жизни приходит с миром, то добро пожаловать к очагу.

Предъяви права на неё [жар-птичьи], запасной небрежностью нарочит.

Просто опыт опыту идентичен, и вполне нормально, что он горчит.

Но горчит слегка и приятно вяжет, набирая петли на языке.

Потому что каждый предельно важен, хоть не можешь вспомнить: кому и кем.

Станцевав на лезвии перочинном, остротой прозрения дышит нерв.

Я боюсь запутаться не в мужчинах, я боюсь запутаться в тишине.

У моих мужчин сыновья и вдовы, ордена и плахи, атаки лет

На слова и нет ничего святого,

И меня, как не было, так и нет.

Новая улица

       Для Натальи Нечаянной

Прошлый город.

Детальный, маленький, запасной.

Он давно на память. И снова в тебе зачат.

Он из тех, которые вспарывают весной,

Выпуская наружу призраки. Так волчат

Выпускает нора, и долгое эхо вслед

Оттеняет хруст наста под силой окрепших лап.

Прошлый город, приученный с каждой весной взрослеть

И желать

Возвращения беглых.

Когда умирает март,

Истекая стихами на поле, где брань не брань,

За солдатом удачи вернётся/настанет мать,

Чтоб создать ему новую улицу.

Из ребра.

Мадонны не становятся новей

Провинция. Носить её как крест,

Вынашивать под сердцем колокольным,

Когда судьба заснежена на срез,

Когда строка бледна и малохольна.

Здесь выбор не лишает тишины,

Распарывая город на абзацы,

В которых все слова обнажены,

Чтоб бесконечно быть, а не казаться

Ещё родней.

[Да некуда родней!]

Распишешься следами через скверик,

У памяти в желанной западне,

Когда знобит и хочется их сверить,

Любимых женщин, встретить и держать

За пальцы, каждой пьян и благодарен,

Когда весна на грани мятежа,

Который обостряется с годами.

Мадонны не становятся новей,

За слоем слой – их возраст мило замер.

И аисты приносят сыновей

С невыносимо синими глазами

[В цвет высоты, всё больше с ней родня],

Перед рожденьем выбранных из сотен,

Почти твоих. Так хочется поднять

На руки.

И остаться

В эпизоде.

Первая память

Там, далеко, где в минувшее врос Калязин,

Там, где корнями коснулся подземных сил,

Ты настигаешь и пишешься, прост и ясен,

Словно об этом полжизни меня просил.

Ты неминуем в своей простоте отпетой,

Сколько не бойся/не майся/себе не ври.

Если вопрос не являет собой ответа,

Он разбивается волнами на Нерли.

Давится берег густым фонариным мёдом,

Бредит следами, и ясно одно – теперь

Верное слово не может родиться мёртвым –

Ради бумаги, готовой его терпеть.

Верное слово не сушит чернил и вёсел,

Зреет с трудом, но всегда наступает в срок.

Чтоб обновить и оставить для новых вёсен

Первую память встречающих нас дорог.

Мне нравилось, как он меня читал

Мне нравилось, как он меня читал,

Расстёгивал слова и обжигался,

Но в главном никогда не ошибался,

Он точно знал, куда вела черта,

Куда ленилась линия, и чьи

Сомнительные образы бросались

На амбразуры, знал, как зреет зависть

К самой себе и тысяче причин

Собой не быть. Мне нравилось, как он

Включал дожди и смешивал чернила.

А я ломала пальцы и чинила

И причиняла близость высоко,

В долгу у совпадений. Он умел

Прощать меня заранее, задолго

До новой неизбежности, за то, как

Изъяны умножаются в уме,

Внутри системы, празднующей сбой,

За мальчика [который безупречен],

Нарочно не спешащего на встречу

К странице с недописанным собой.

Вместо причины

Ей говорили: жди. И она ждала. Как человек без слуха, однажды в лад

Странно попавший [у Бога и блажь –талант], ждёт и не верит возможности повториться

Правильной нотой. Ему говорили: верь, если дорога уводит тебя левей,

Значит, так надо. А кто-то варил глинтвейн в городе детства, и город дышал корицей.

Мимо слонялись апрели, росли дома, чьи-то нимфетки подчас расцветали в мам.

Главная роль принимала другой формат и начинала всерьёз отходить от текста,

Прочь от границ, выворачивая столбы. Он не читал потому, что слова слабы,

Раз в предложении "Помнить нельзя забыть", как ни поставь, запятой откровенно тесно.

Память застыла. Наверно, устав бежать от своего регулярного грабежа.

Он возвращался с работы, снимал пиджак, думал о ней как единственной и ничейной –

Странное чувство в режиме автопилот. Не углубляясь в попытки найти предлог,

Амбивалентное медленно их вело к ранее заданной точке пересеченья,

Вместо причины и следствия ставя в ряд цепь совпадений, чтоб заново их сверять.

Кто бы такое придумал. Ну, разве я вправе добавить сюжету щепотку соли.

Время вздохнуло и скрылось в своей норе. Им ничего не осталось, как в октябре

Встретиться, переспать и перегореть. А остальное – для школьниц – херня и сопли.