Текст книги "Убийство в Венеции"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА IX

Андерс фон Лаудерн с улыбкой смотрел на меня. У него было молодое, веселое лицо. Я поднял газету к глазам, чтобы получше рассмотреть его. На фотографии он был по меньшей мере лет на десять моложе. Года еще не оставили на его лице своей печати, вокруг глаз не успели появиться морщинки.

Заметка на странице семейной хроники коротко подводила итоги жизни Андерса фон Лаудерна: изучение истории искусств в Упсале и Италии; ассистент, затем доцент Упсальского университета, старший управляющий в Шведском музее. «Утонул в результате несчастного случая во время купания», – было сказано в заключение, как итог человеческой судьбы. Дело завершено, все красиво расставлено по своим местам, а папка аккуратно поставлена на полку. «Утонул в результате несчастного случая во время купания» – этим поставлена точка в жизни Андерса. Далее следовал некролог, несколько прощальных слов, подписанных Свеном Лундманом. Неброский некролог в память о хорошем друге и коллеге.

Свен Лундман был доволен, говорила Барбру Лунделиус. Во всяком случае, так она считала накануне вечером. Даже так: и Гуннар Нерман, и Свен Лундман были весьма довольны тем, что Андерс утонул. Однако, судя по написанному о нем Свеном Лундманом, это было не так. Профессор восхвалял и верность дружбы Андерса, и его чувство юмора, и работоспособность, и как он никогда не колебался оказать помощь другим, и как его ценили сотрудники, и какое огромное значение он имел для шведских исследований в области истории искусств. Потеря Андерса, «дорогого товарища и выдающегося деятеля культуры, которого нам посчастливилось встретить на жизненном пути, за что мы все испытываем к нему благодарность», будет невосполнимой как дома, так и за рубежом.

Впрочем, этого и следовало ожидать, того требовали обычаи. Об умерших – хорошо или ничего. Не так ли говаривали древние римляне? И когда директор одного из крупнейших музеев Швеции писал памятное слово, посвященное одному из своих самых близких сотрудников, он вряд ли мог выражаться иначе. Интересно, что написал бы Свен, дай ему возможность высказаться начистоту, без соблюдения правил приличия?

Я отложил газету на столик, стоявший на открытой террасе, где завтракал. Страницы семейной хроники всегда пленяли меня. На них с лютеранским пристрастием к порядку вся жизнь тщательно записывалась и учитывалась, как будто эти полосы редактировались в комиссии по социальным вопросам или в каком-нибудь министерстве. Единственное, чего еще не хватало, – так это персонального номера. Вечный цикл жизни, от рождения до смерти. Короткие заметки или вымученные стишки с хромающими рифмами типа «флаг поднимем выше крыш – народился наш малыш» сообщали о появлении на свет долгожданного ребенка. Весенними цветами распускались сообщения о помолвках, доводились до сведения и объявлялись обручения. С нечетких свадебных фотографий договаривающиеся стороны уверенно смотрели на читателя и в будущее. Статистическая истина, однако, утверждала, что каждый четвертый брак будет неудачным, но ведь как-то не задумываешься о статистике в тот момент, когда с органного балкона обрушивается марш Мендельсона. Кроме того, было похоже, что начался возврат к романтике – теперь почти все пары одеты в белые платья и фраки, судя по фотографиям. Службы проката переживают наверняка период расцвета. А вот снимки вступающих в брак попадаются гораздо реже. Затем следуют юбиляры с круглыми датами. Целые взводы пятидесяти-, шестидесяти– и других «летних» каждое утро маршировали под мой кофе, и я обычно развлекался поисками знакомых, порой находя людей, которых считал давно умершими. Старые преподаватели, бывшие коллеги моего отца – это было как привет из иных мест, иных времен. И наконец – окончательное подтверждение тому, что суета жизни пришла к успокоительному завершению.

В очерченном тушью мире объявлений о кончинах тоже дули ветры перемен. Вместо традиционного черного креста теперь в качестве альтернативы существовали другие символы. Птицы простирали свои крылья к небесному своду. Лозы лилий склоняли в горе нежные головки между парусников, держащих курс в открытое море, и роз без шипов. И все заметки под рубриками «Кончина» пли «Память», где мелькали краткие отчеты о человеческих судьбах, рассказывали о том, как же это произошло, что случилось. Как поле жизни, подумал я и посмотрел на раскрытую передо мной страницу. От рождения и до смерти. Весна, лето, зрелость осенней поры и наконец тишина зимы, покой.

«Утонул в результате несчастного случая во время купания». Собственно, совершенно логичным было то, что Андерс, не умевший плавать, утонул. Но купался ли? И эти намеки Барбру, ее недопетые песенки. Неужели Андерса фон Лаудерна убили? Мотив был у Свена Лундмана. Ревность, ненависть к тому, кто увел его жену, похитил ту, что должна была стать поддержкой и светом, озаряющим уводящую в мрак тропинку его лет. Или взять Элисабет, эгоистичную карьеристку. Не была ли она черной вдовой – паучихой, убивающей своего любовника, как только тот выполнит свои обязанности и она не сможет его больше использовать? И Гуннар Нерман избавился от своего опаснейшего конкурента на пост директора музея. Но разве убивают людей за связь с чужой женой или за то, что они стоят на пути к карьере? Нет, мне нельзя было позволить фантазиям разыграться. И что я, собственно, знал об умении Андерса плавать? Вполне возможно, что он одолел свой страх перед водой; возможно, он научился плавать с тех пор, как наши пути разошлись.

Но все это не помогало. Мысль засела в голове, перемалывалась в затылке; и после обеда я позвонил моему старинному приятелю Калле Асплунду, комиссару уголовной полиции и начальнику комиссии по расследованию убийств. Он нашел время выслушать меня, и я подробно рассказал об Андерсе и ужине в Бакке, о Свене Лундмане и Гуннаре Нермане.

Он терпеливо слушал и время от времени вставлял короткие вопросы. Когда я закончил, на другом конце провода было тихо, так тихо, что я подумал – он положил трубку, не в силах меня выслушивать.

– Ну и к чему ты все это ведешь? – раздалось наконец. – Ты утверждаешь, что кто-то из твоих друзей убил фон Лаудерна?

– Не совсем так, но только я думаю, что все кажется слегка странным. Зачем ему нужно было идти купаться, если он не умел плавать? Здесь что-то не так, но это больше смутное чувство, чем утверждение.

– Чувство, говоришь? – в голосе Калле была ирония. – И что мне прикажешь делать с твоими чувствами?

– Ты можешь неофициально позвонить своему коллеге в Халльсберг или где там занимаются расследованием и разузнать, как и что.

– Имеешь в виду, что я должен сунуть нос в их работу, позвонить и сказать: у меня «чувство», что фон Лаудерна, утонувшего накануне, убил директор Шведского музея или кто-нибудь другой из его коллег?

– Не придуривайся. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. – В трубке снова стало тихо.

– Положим, – сказал он наконец. – Положим, я понимаю, о чем ты ведешь речь. О’кей, я позвоню, чтобы твоя душенька была спокойна.

И Калле сдержал свое слово. Он позвонил мне перед самым закрытием.

– Я говорил с коллегами в Халльсберге, и они не сразу поняли, что я звоню не по службе. Они, кажется, слегка обиделись за то, что влезаю не в свое дело.

– Что они сказали?

– Так, несмотря ни на что, это был случай утопления, вопреки всем твоим «чувствам». Вскрытие также показало, что Андерс находился в состоянии опьянения. Он был пьян в стельку. Но только это не все.

– Что ты хочешь сказать?

– ЛСД. Чертовски сильный вариант наркотика, вызывающий галлюцинации и еще не знаю что.

– Человек под его воздействием думает, что может летать, – сказал я. – Я читал об этом. Бывает, что принявшим ЛСД кажется, что они умеют-летать, они прыгают из окон и разбиваются насмерть.

– Вероятно, им кажется также, что они умеют плавать, – вставил Калле. – Боюсь, причина смерти твоего лучшего друга была довольно банальной. Ты сам рассказывал, что он здорово выпивал. Очевидно, на этой почве у него были какие-то проблемы, судя по изложенному тобой. А в этот раз он добавил немного наркотика, чтобы взбодрить себя, и, потеряв над собой всякий контроль, решил освежиться путем ночного купания. Боюсь, ничего более странного здесь не было. Или, мне следовало сказать, слава Богу. Убийств и других бед нам и так хватает, и вешать на шею лишние нам ни к чему.

Положив трубку, я долго сидел за письменным столом в лавке и размышлял. Конечно, это был самый обычный, «банальный» несчастный случай. Пьяному и ничего не соображающему Андерсу вдруг стукнуло в голову, что он должен искупаться, и все было предрешено. Если уж человек и трезвым плавать не умеет, то уж с алкоголем в организме и подавно. Не говоря уже о наркотиках. Я не мог только понять, зачем Андерс принимал наркотики? Неужели мало было спиртного, чтобы заглушить беспокойство? Может быть, он попал в зависимость, из которой сложно было выбраться? В любом случае это так трагично. Блестящее дарование, приятный человек, мечтатель и крупный ученый, если верить Свену Лундману. Андерс фон Лаудерн мог столько еще дать, когда его не стало. И так глупо. Пойди он и улягся спать вместо этого, то проснулся бы с жесточайшего похмелья, но был бы жив и мог жить еще долгие годы.

Харри Бергман взглянул на сидящего напротив за широким письменным столом человека. Сунул сигарету в пепельницу темно-зеленого стекла и раздавил окурок агрессивными, сильными тычками. Желто-коричневый табак раскрошился и смешался с серо-белым пеплом.

– Я наполовину бросил, – объяснил он. – Поэтому выкуриваю сигарету только до середины и тушу. Обходится дороговато, но зато чувствуешь себя лучше, и к тому же я обещал жене.

С этими словами он достал из кармана пиджака пачку и, не отрывая глаз от человека, сидящего на стуле для посетителей, нащупал очередную сигарету и закурил.

– Значит, ты предлагаешь его брать? – Он выпустил облако бело-голубого дыма и закашлялся.

Другой кивнул:

– Сейчас как раз следующая партия в пути, а у нас на него столько, что вполне хватит.

– А откуда ты знаешь, что он ждет новую партию?

– Итальянцы нам сообщили. Они установили прослушивание у его поставщика. Мы получили сведения и от американцев. Благодаря новым ресурсам они преуспели в борьбе, так что теперь торговцам выгоднее отправлять кокаин в Европу, меньше риска. А рынок растет.

Харри Бергман кивнул, он знал об этом. Возможно, все это не так уж и плохо. Ему нужны результаты, что-то конкретное для представления и министру юстиции, и вечерним газетам. Составлению бюджета это тоже не повредит, будут основания для подкрепления кадрами и средствами, не говоря уж о значении борьбы с наркоманией. Он не питал иллюзий относительно последнего, но чем больше фактов конфискации, тем сильнее страх среди оптовиков и торговцев. Хорошо бы заставить суды прижимать их покрепче, тогда было бы совсем хорошо. И еще эти управления тюрем со всеми их проклятыми выходными и увольнениями для заключенных, с посещениями и прочим баловством! А теперь совсем дошли: заключенные в одной из тюрем бастовали из-за того, что ассортимент в киоске был слишком ограниченным! Нет, об этом думать – только поднимется кровяное давление. Он просто из себя выходил, размышляя об этом. Бергман снова сунул в пепельницу докуренную до середины сигарету, раздавил ее, будто борясь с системой.

– Как вы на него вышли?

– Это заслуга итальянцев. Утечка через их осведомителя. А дальше все было просто.

– Откуда сведения?

– Из Венеции.

– Из Венеции? – Харри Бергман улыбнулся. – Слышал анекдот о Венеции? Парень из полиции нравов рассказал в бане. Да, так вот, один мужик должен был ехать в отпуск в Венецию, а его приятель ему и говорит: «Смотри не подхвати венецианскую болезнь». Тот отвечает: «Ничего, я пользуюсь гондолами». Здорово?

И он захохотал, как хохочут в таких случаях мужики в бане. Инспектор криминальной полиции, сидящий на стуле напротив, принужденно улыбнулся.

«Не нравится?» – подумал Харри Бергман, взглянув на него. Остается лишь констатировать, что у некоторых просто нет чувства юмора. Всего-навсего. И он закурил очередную сигарету. Белый дым медленно процеживался через его ноздри, поднимаясь к потолку.

– Действительно, довольно изощренный способ, – сказал он, помолчав. Затем, выглянув в окно, продолжал, будто разговаривая сам с собой: – Глотать героин или заталкивать наркотики себе в задницу – грубовато, на мой взгляд. Кроме того, довольно противно; наши люди должны сидеть там целыми днями и ждать, пока эти жулики высрут свои презервативы с наркотиками. Нет, у этого парня хороший стиль. Прятать кокаин в антикварную мебель – это высокий класс. – Он почти уважительно улыбнулся своему коллеге. – Но мы его вспугнем. Пошуруем в муравейнике и посмотрим, что будет.

В тот вечер я пошел в кино. Я не так часто хожу в кино, потому что не очень люблю сидеть зажатым в массе жующих, хрустящих и шепчущихся людей. Да и воздух там обычно бывает спертый. Поэтому я предпочитаю смотреть фильмы по видео, желательно – комедии, и чем глупее, тем лучше. Бенни Хилл тоже относится к числу моих любимцев. В то время как газеты и телевидение всего мира кишат насилием, жестокостями и людскими страданиями, человеку надо порой посмеяться. А в этот раз, как это часто бывает, свою роль сыграл случай. Был теплый замечательный вечер, и я прошел по мосту Стрембрун от Королевского дворца к Открытым площадкам сада Кунгстрэдгорден. Мне всегда не нравился этот мост. Он портит городской вид и разрывает задуманную Тессином композицию Королевского дворца как центрального здания столицы в стиле барокко, который он хотел построить. Последнему не суждено было сбыться, но сама идея дворца, который, возвышаясь, должен был как бы заслонять и защищать столицу, а теперь выступал больше в роли архитектурного шедевра, была совершенно извращена. Решение о Строительстве этого моста – как временного объекта – прошло большинством в четыре голоса в муниципалитете более сорока лет назад. Его снесут через десять лет, было сказано в решении, но, как и все временное, мост стоит и поныне.

Я шел наугад в людской толчее под густыми темнозелеными кронами деревьев, не спеша прогуливался через площадь Норрмальмсторг к Библиотечной улице, переходя от витрины к витрине. Смешно, но мне показалось, что за мной кто-то следит. То есть ничего смешного в этом не было. И это было уже не в первый раз. Раньше мне казалось, что наверняка мне просто померещилось, не могло быть повода для слежки за мной. Наверное, я чересчур насмотрелся детективов и шпионских фильмов по телевизору. Такое случается с одинокими людьми, особенно если вообразить, что другим людям до тебя больше дела, чем в действительности. Кого кроме, пожалуй, налогового управления может заинтересовать немолодой антиквар со слегка запутанной бухгалтерией?

Около кинотеатра я остановился, бросил взгляд через плечо в сторону Норрмальмсторг. Как только я оглянулся, какой-то человек скрылся в подъезде в десяти метрах от меня.

Я про себя улыбнулся. Опять ты за свое, подумал. Хочешь быть кому-то интересным. Пойди-ка лучше в кино и успокойся. Таким образом и проверишь свой «хвост». Если он пойдет за тобой, то ты прав. В противном случае тебе просто мерещится.

Я вошел в кинотеатр, но он за мной не последовал. Я оказался почти один в просторном кинозале, испытав от этого приятное чувство. Если бы всегда так было, я ходил бы в кино чаще. Погрузился в удобное кресло с большой шоколадкой в руке и растворился в огромном мире страстей, автомобильных погонь, перестрелок и выпивок. Во мраке салона я размышлял о том, как американская киноиндустрия обходилась бы без четырех своих слонов: риска, скорости, бутылки и секса. Перестрелки, бешеные гонки на машинах и холодящие душу сцены, когда герой оказывается в угрожающих жизни ситуациях, заменяют драматизм, наполненный более интеллектуальным содержанием. А уж представить себе сцену в помещении, где актеры не обнимались бы в широких постелях или не слонялись бы, наполняя различные емкости виски, чтобы хоть чем-то занять руки, и вовсе невозможно.

Испытав больше физических, нежели интеллектуальных переживаний в обществе убийц, насильников, блондинок с обнаженными бюстами и умопомрачительных героев, я вышел на улицу спустя час. Идти до Гамластана пешком у меня не было сил, и я решил поехать на метро. Я спустился по лестнице на улице Биргера Ярла, затем съехал на эскалаторе в недра земли на станции Эстермальмсторг. В тот момент, когда медленная, наклонная лента эскалатора доставила меня на платформу, мимо проскрежетал поезд, уходивший в сторону «Централен» и Гамластана.

«Мне, как всегда, везет», – подумал я, глядя на медленно уползающий состав, и неожиданно увидел знакомое лицо. У окна сидела женщина, разговаривая с кем-то напротив. Это была Элисабет Лундман.

Прежде чем длинный темно-зеленый вагон метро исчез в туннеле, мне удалось мельком рассмотреть ее собеседницу. Где-то я видел эту женщину раньше. И давным-давно. Ее длинные белокурые волосы, одухотворенное лицо с огромными глазами, немного печальную улыбку. Красота ее, казалось, озаряла сумерки, освещала тоскливый, тусклый полумрак неоновых ламп на перроне. Да, я сказал «красота», а это не из тех слов, которыми часто пользуются для описания женщин. Симпатичная, милая, обаятельная, своеобразная – эпитетов много, но слова «красивая» и «красавица» я оставляю для тех немногих случаев в моей жизни, когда сталкиваюсь с абсолютной красотой… Игра линий гауптского бюро. Мягкий, живой свет серебряной суповницы.

Но только придя домой, стоя на лестничной площадке и роясь в поисках ключей от двери, я вспомнил, где ее видел, кто она. Это была Весна, молодая женщина с картины Боттичелли во Флоренции. Красивая девушка, которая олицетворяла приход весны в Италии времен Возрождения.

ГЛАВА X

Старый катер-такси то и дело кренила волна. Хотя лагуна находилась за островами, сильный ветер гнал волны, и моторка продвигалась вперед как неуклюжая утка. Воздух был наполнен запахом морской воды и водорослей. Все это освежало после душной кабины самолета и томительного ожидания на таможенном и паспортном контроле. Собака, натренированная итальянскими полицейскими на поиск наркотиков, повиливая хвостом, медленно брела вдоль рядов чемоданов, очередь на паспортный контроль продвигалась со скоростью улитки. Я перелетел из Стокгольма в Женеву, с тем чтобы пересесть на небольшой самолет, который пересек Альпы и совершил промежуточную посадку недалеко от озера Лугано, прежде чем продолжил маршрут на Венецию. Город лежал в сумерках, словно сверкающий огнями рой метеоров, упавших на воду.

То, что меня качало на зеленых пластиковых подушках узкой деревянной скамейки на пути в Венецию, было делом рук, а скорее заслугой, Калле Асплунда. Он позвонил мне несколькими днями раньше, голос его казался весьма странным, совсем ему не свойственным. Громко и шумно Асплунд говорил о гибели Андерса фон Лаудерна и о том, что желал бы встретиться со мной.

– Мне прийти к тебе в контору? – спросил я.

Нет, этого он не хотел, как раз сейчас у него не было времени. Но он должен выехать по делу в город, и мы могли бы встретиться через час в открытом кафе в парке у протока Стреммена.

Задумавшись, я положил трубку. Что же тут было такого диковинного, что он даже не мог говорить об этом по телефону? И почему он не зашел ко мне в лавку, как обычно? Ну да ладно, у него наверняка были на это причины.

А причины у Калле Асплунда действительно были. Когда мы уселись под летним солнышком в открытом кафе рядом со Стремменом, каждый со своей чашкой кофе и парой слоеных булочек, он серьезно взглянул на меня и начал часто помешивать кофе ложкой, хотя и не клал туда сахара.

– Мы друг друга знаем больше десяти лет. – Он отломил кусочек слойки и стал задумчиво рассматривать его, будто хотел разгадать рецепт.

– Верно, может, даже и дольше. – Мне было интересно, чего же он хочет.

– Ты попадал во все возможные и невозможные истории с убийствами и всегда был готов помочь мне, когда я делал промашку. Это следует признать.

– Здесь заслуга Клео, – скромно сказал я. – У нее есть удивительная способность выводить меня на верный путь.

– Я знаю, черт побери, – сказал он и улыбнулся. – Я тебе это говорю, потому что полагаюсь на тебя и знаю, что ты честный человек. Знаешь, ходят разные слухи…

Калле Асплунд замолчал, отвел взгляд на засиженную птицами статую певца солнца, поднявшего к небу свою лиру. Ветер играл в свисающей листве ив, а солнце, сверкая, отражалось в воде, струившейся вдоль каменных парапетов.

– Ты знаешь, что здесь, на Стреммене, было несколько небольших островков, прежде чем появился Хельгеандсхольмен. В этом месте были построены первые укрепления, прежде чем на месте нынешнего Королевского дворца была возведена сторожевая башня.

– Полагаю, ты хотел видеть меня не для того, чтобы рассказать о закладке Стокгольма? – Меня слегка раздражали его выкрутасы. Ходит вокруг да около.

– Ну, можно и так оказать. – Он мрачно уставился на меня. – Чем ты, черт побери, занимаешься?

– Что-то я тебя не понимаю.

– Ты что, ввозишь контрабандой кокаин в старинной мебели?

Если бы певец солнца слез со своего пьедестала и сыграл для нас, я бы удивился меньше. Сначала я даже не понял, что он сказал.

– Кокаин? Что ты такое говоришь?

Калле Асплунд пожал плечами и отломил еще кусочек слойки.

– Говорю только то, что слышал. От коллеги, который работает в отделе по борьбе с наркотиками. Они раскрыли новые изощренные способы провоза наркотиков контрабандой в Швецию. А кокаин сейчас в моде. Расцвела новая категория его потребителей, людей с деньгами.

– Так что ты хочешь этим сказать? – Я негодующе смотрел на него. – Что я провожу в мебели наркотики?

– Я этого не утверждаю, – сказал он и поднял руку, как бы парируя. – Но они так считают. И я никогда не стал бы с тобой этого обсуждать, если бы не знал, что они ошибаются.

– Можешь быть в этом уверен, черт побери. В жизни не слыхал ничего подобного!

– Я не хотел говорить ничего по телефону. Вполне возможно, что твой телефон прослушивается. Можешь себе представить заголовки в газетах: «Высокопоставленный шеф полиции предупреждает короля наркомафии об опасности».

Калле Асплунд улыбнулся и достал старую трубку из кармана полинялого плаща. Откуда-то из глубины мешковатого пиджака он вытащил затасканный пластиковый футляр с волокнистым табаком. Медленно и любовно он стал набивать табак в то небольшое отверстие головки трубки, что осталось среди черных, как сажа, археологических наслоений. Вообще-то я ненавижу, когда курят трубку, и не позволяю этого делать в моем доме или в лавке. Терпеть не могу гнойно-желтого вонючего дыма, которой ползет наподобие газового облака над окопами первой мировой войны. Но в этот раз ветер дул в другую от меня сторону, а слова Калле настолько потрясли меня, что я почти не заметил его приготовлений к курению. Это было бы чудовищно, если бы не было настолько смехотворно. Контрабанда наркотиков! Откуда они такое взяли?

– Они, считают, что импортируемая тобой из Италии мебель имеет двойное дно, или как там это сейчас делается, и что таким образом можно доставлять значительные партии. Эта дрянь ведь почти ничего не весит, а цены на нее – фантастические. Чтобы дело окупалось, нужны совсем небольшие партии.

– Вообще-то, я ввожу часть вещей из Италии, – подумав, медленно сказал я. – Но их там изготавливает старенький дядюшка из Венеции, и я подозреваю, он и понятия не имеет, что такое кокаин.

– Вполне возможно. Хотя не все мошенники выглядят ими. Наоборот. Кроме того, его может использовать кто-то на фабрике. И тебя, и его надувает какое-то жулье здесь и в Италии. Как обычно все происходит, когда ты оттуда что-нибудь получаешь?

– Самое смешное заключается в том, что до сих пор все получаемое расходилось мгновенно. Я даже начал подумывать о расширении импорта. Недавно из-за одного бюро произошла почти драка.

– В каком смысле?

– Не успел я распаковать только что поступившее бюро в стиле барокко и выставить его на витрину, как подошла пожилая пара и приобрела его. Как только они ушли, появляется человек и настойчиво желает купить именно это бюро, несмотря на то что оно уже продано. И самое странное… – Я замолк.

– И что же? – Калле посмотрел на меня с любопытством и засунул в рот остатки булочки. Трубка – набитая, но неприкуренная, лежала рядом с блюдцем.

– Самым странным было то, что потом эта пара позвонила и сообщила, что бюро украли. У них была кража со взломом, и бюро просто-напросто пропало.

Калле Асплунд задумчиво кивал.

– Вот видишь, – сказал он, щурясь на солнце. – Они каким-то образом прознали, кому ты продал бюро, и выкрали его, чтобы заполучить кокаин. В общем, мой коллега был прав. Только проблема, очевидно, заключается в том, что они не поняли: тебя использовали другие.

– Что мне делать, как ты считаешь?

– Поговори с ними. Возьми быка за рога. Только Бога ради не рассказывай, что я с тобой говорил. Скажи только, что ты начал что-то подозревать, стал думать об этом. Например, о краже со взломом. Они на это должны клюнуть. Расскажи о том, что твои вещички из Италии расходятся в один миг. Дело должно проясниться, – обнадеживающе сказал Калле Асплунд, но по его глазам я понял, что он обеспокоен.

Тем же вечером я долго сидел на моей террасе, смотрел на крыши и размышлял. Выходит, я был прав. Чувство, что за мной кто-то наблюдает, было верным, и мне это не мерещилось. За мной следили. Полиция незаметно присматривала за моими делами. Телефон тоже наверняка прослушивался. Ладно, пока вреда никакого не было – тайн у меня нет, а в моих немногочисленных разговорах по телефону о преступлениях не говорилось. Но кто же стоит за всей этой историей? Кто использовал меня в качестве приемщика и почтового ящика для поставок наркотиков из Италии? Я просчитывал все возможные варианты, сравнивал их и отметал. Где-то в глубине души я знал ответ, но что-то удерживало меня от окончательного вывода. Мои мысли ходили по кругу, и круг этот все больше сужался, пока я наконец не дошел до самой сути. Андерс. Андерс фон Лаудерн. Это он познакомил меня с Леонардо Пичи, когда мы случайно столкнулись в Венеции. Хотя, если разобраться, это могло оказаться и не случайностью. Задумано было блестяще. Я был честен. У меня никогда не было сложностей с полицией, а импортировать «новую» антикварную мебель при моем ремесле было делом совершенно естественным и нормальным. Полицейские собаки, натасканные на наркотики, и другие средства розыска были брошены на паромы и в аэропорты, а не на поиски кокаина в копиях антикварной мебели. Вдобавок ко всему способы контрабанды теперь используются изощренные. Преступники пользуются старыми испытанными методами, в то время как полиция и таможня оснащались всем необходимым, чтобы просвечивать автомобили и вынимать капсулы с героином из желудков курьеров.

В этот момент зазвонил телефон. Из коридора слышались длинные, призывные сигналы. Наверняка Калле Асплунд, подумал я. Хочет предупредить, что сеть затягивается. Но это был не Калле и никто другой, потому что, когда я взял трубку, в ней была тишина; слышалось лишь приглушенное дыхание. Затем послышался щелчок, и связь прервалась.

Кто-то хотел проверить, дома ли я, и нет ли помех для скромного домашнего обыска?

С неохотой я вернулся на террасу, уселся на удобном тростниковом стуле.

Я вернулся к прерванной нити размышлений. Снова подумал об Андерсе. Андерс и его деньги. Как легко он разбогател и смог выкупить дом своего детства, и не только его. Старинный дом должен был быть восстановлен в прежнем виде, включая гвоздики ручной работы и изразцовые печи из Мариеберга. Как антиквар, я знал стоимость таких вещей, если вообще их можно найти, и понимал, что почвенный обогрев и другие штучки должны были стоить на вес золота. Андерс утверждал, что продал картины Кандинского. Несколько находок на аукционе произведений искусства стали источником его финансов. Хотя трудно представить, что доцент истории искусств и управляющий Шведского музея мог поставить такие жемчужины в темный гардероб и только теперь обнаружить, какое приобретение он сделал. Нет, истина заключалась в ином. Деньги появились из другого места; оттуда, где можно было взять большие и легко заработанные средства. Тому, у кого нет совести, и кто готов на огромный риск, прямая дорога на рынок наркотиков. Очевидно, Андерс и сам потреблял свою продукцию, и один из сеансов закончился смертью в темной воде озера Вибю. Неужели это послужило причиной? Неужели он сам пристрастился к наркотикам, был втянут, запутался и не смог выбраться? Сначала, наверное, масштабы были невелики – только для финансирования собственных наркотических потребностей. А потом покатилось?

Остается лишь вопрос: что делать мне? Ждать, пока придет полиция и заберет меня на допрос? Или последовать совету Калле и поговорить с ними самому, прежде чем они меня возьмут? Но насколько это правильная мысль? Не решат ли они, что я почувствовал – сеть затягивается, понял, что дело худо, и придумал с отчаяния в последнюю минуту такую хитрость?

Решение медленно вызревало во мне, сидящем в одиночестве на террасе. Мне не следовало заранее осуждать Андерса фон Лаудерна. Я сам выясню, как было дело, кто стоит за всей этой историей. Поеду в Венецию и разыщу паука в паутине, поговорю с Леонардо Пичи. Разгадка кроется в его мастерской. Возможно, я узнаю кое-что еще. Например, что было причиной смерти Андерса. Дело в том, что я больше и больше начинал осознавать, что смерть Андерса фон Лаудерна вовсе не была несчастным случаем. Мои мысли прежде вертелись вокруг ограниченной группы людей, преследующих определенные цели. Теперь круг их расширился, в деле появились новые детали. Повеяло вечерним холодом, и меня пробрала дрожь; я встал, чтобы идти в квартиру. Когда я закрывал дверь на террасу, мои мысли вернулись к человеку в черном «Мерседесе» там, около кладбища. Не он ли хотел купить украденное бюро в стиле барокко? И что он делал у белой церкви в Вибю?