Текст книги "Убийство в Венеции"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XXIII

Легкий дождик шелестел еще не намокшей листвой за моей спиной. В слабом свете от кованого фонаря над воротами едва можно было разглядеть кнопку звонка на простенке. Я нашел его, лишь ощупав обе стороны узкой двери. Трель звонка раздалась где-то далеко внутри дома. Я подождал, снова нажал на кнопку, но никто не отозвался. На этот раз я приехал сюда не на романтической гондоле, а на прозаическом катере-такси. Прозаическом для условий Венеции, в то время как в Стокгольме нельзя было бы и мечтать о таком низком, изящном катере со сверкающими бортами красного дерева и элегантным балдахином, натянутым над сиденьями для защиты от дождя.

Я отошел на шаг и задрав голову, посмотрел на фасад. Ни в одном из окон не было света, не было слышно ни звука. Безмолвной пустой громадой высился надо мной дворец над каналом, и я был единственным живым существом, ожидавшим чего-то под мелким дождем в крохотном садике перед ним. Время наверняка было уже около двенадцати, но я продолжал ждать, она ведь просила меня приехать, требовала, чтобы я ломя голову помчался в Венецию на встречу с ней. Если бы речь не шла о гибели Андерса и в ее голосе не было такой настоятельности и страха, смертельного испуга, я бы никогда не приехал.

Но, наверное, что-то случилось, что-то помешало ей быть дома и ждать моего прихода. Мне надо будет прийти завтра утром. В крайнем случае дворник передаст мне наверное, какое-нибудь сообщение.

Когда на следующее утро я проснулся в крохотном номере отеля у моста Риальто, то заказал завтрак в номер Солнечно-желтый апельсиновый сок, черный кофе и пару теплых, аппетитно хрустящих рогаликов. К этому маленький кувшинчик с горячим, с пенкой, молоком. А также крохотную баночку меда и две – с джемом. На подносе лежала также аккуратно сложенная утренняя газета.

«День мог начаться хуже», – подумал я, наливая кофе и молоко в большую чашку. Не то, чтобы еды было слишком много, особенно для человека, которому предстояло потрудиться, но все было свежайшим, и апельсиновый сок не пах консервной банкой. Впрочем если говорить о еде, то обычаи существуют престранные, например этот, наш, – глоток кофе и ломтик хлеба на завтрак, хотя после этого надо работать до самого ленча. Зато наедаются на поздних ужинах из многих блюд с разными винами и отправляются домой с набитыми желудками. «Не говоря уже о долгих ленчах с обязательной бутылкой вина», – подумал я и улыбнулся сам себе, удобнее устраиваясь в широкой постели: пропагандистские кампании социального управления незаметно для меня самого пустили, кажется, корни в моей душе. Клетчатка, каши, овощи и вода конечно, полезны, но не так уж, если по правде, привлекательны. В конце концов, не столь важно, что люди едят теперь, продолжал я философствовать, разворачивая газету. Если находишься на воздухе и под солнцем – получаешь рак кожи, если пьешь воду из-под крана – поглощаешь алюминий, который вызывает альцхаймерову болезнь. Как себя ни веди – все равно будет не так. Поэтому с равным успехом можно продолжать курить и пить сухой мартини. Со временем от этого можно, конечно, умереть, но ведь человек в любом случае умирает, как бы он ни жил. А жить в компании с хорошим вином гораздо приятнее, чем с нитратной водой.

Я, конечно, не слишком разбирался в многословном итальянском, листая страницы утренней газеты. Но сопоставляя заголовки и фотографии, мог все же уловить какой-то смысл. К тому же многие годы изучения латыни в качестве основного предмета в Каролинском учебном заведении в Эребру, кажется, не прошли бесследно, потому что я понимал и содержание некоторой части слов.

Мой беспорядочно скользивший по страницам взгляд остановился вдруг на фотографии, и я непроизвольно вздрогнул. В верхнем правом углу был напечатан портрет Анны Сансовино. Он был нерезкий, но я не сомневался, что это была она. К тому же даже если я не все понял в тексте, то смысл был совершенно ясен. Анна Сансовино была мертва. Убита в своем доме при ограблении.

Медленно опустил я газету на одеяло. Анна убита. Но почему? И кем? Я снова стал вчитываться в текст, продираясь через скопища согласных и гласных в длинных предложениях, но мои рудиментарные познания в латыни помогли мне добраться до смысла Анна была найдена в своей квартире застреленной. Ящики были выдвинуты, украшения и деньги пропали. Заключение полиции было однозначным – убийство с целью ограбления. У полиции, как всегда в таких случаях явствует из интервью и статей, есть свои подозрения. Улики указывают в определенном направлении и так далее, но аресты пока не актуальны.

Не слишком ли удобна эта версия насчет убийства с целью ограбления? Сначала она звонит мне, чтобы поговорить о смерти Андерса. И своей собственной. Всего несколько часов спустя кто-то вламывается в ее квартиру, чтобы похитить драгоценности и деньги. В самом ли деле полиция верит, в эту версию или просто не хочет говорить прессе о том, что знает? И смог бы я предотвратить случившееся, если бы вылетел в тот ж день когда она звонила? Но я не успел.

Приняв душ и одевшись, я не торопясь побрел узкими переулками, в которых над головой на натянутых между фасадами веревках сушилось разноцветное белье, точно так, как это показано в фильмах о припортовых кварталах Неаполя. Я шел к площади Формоза, где находилась антикварная лавка Леонардо и работал Эмилио Магаццени, мой единственный знакомый в Венеции. Он ничего, конечно, не знает об Анне, но, если мне повезет, он сможет намекнуть, с кем мне поговорить, с кем-нибудь из тех, кто мог бы что-то знать о ней. Это был выстрел в темноту, но я не мог позволить себе уехать, не попытавшись узнать все, что можно, как бы опасно это ни было.

Когда я подошел к старинной площади, зеленной рынок был уже в разгаре. Я сел за один из столиков и заказал «эспрессо», чтобы внимательно осмотреться. Потому что я не хотел создавать ему проблем. Я помнил, что он сказал, когда мы встретились в кафе Флориан на площади Маркус. «Omerta». Так, кажется, выражается мафия? «Обет молчания». Для того, который забудет об этом, кто проболтается, есть только одно наказание – смерть.

Кофе был горький, но бодрил. Конечно, не слишком полезно для желудка, как и весь этот обычай взбадривать организм через определенные промежутки времени чашкой крепкого кофе. Человек создан и приспособлен к воде. Ему не повредит, конечно, и легкое мягкое вино, может быть, пиво, но все остальные напитки ему противопоказаны. Крепкие напитки, например. Не говоря уже о кока-коле и других средствах индустрии наслаждений. Но я живу не так, как учат, и поэтому заказал еще одну белую чашечку крепчайшего кофе. Тонкий ломтик лимона плавал на его поверхности. Точно, как в бокале сухого мартини.

Открытая площадь, залитая утренним солнцем, жила своей мирной жизнью. Женщины разных возрастов ходили с корзинами и сетками вдоль рядов зеленщиков, выбирали, щупали, покупали. Дама с постриженным под льва белым пуделем села за стоявший рядом со мной столик. Пес глядел на меня умными, грустными глазами. Не слишком, наверное, радостно быть собакой в Венеций. Все время ходить по узким улочкам и переулкам, не имея возможности размяться на зеленом поле или помчаться за палкой, которую кто-нибудь тебе бросит. Но что мог я понимать в этом? Может быть, этому шикарно постриженному псу с красным, отделанным серебром ошейником не доставляло никакой радости бегать за брошенными палками? Может, лежать на шелковой подушке и есть отбивные котлеты было больше в его вкусе?

Я улыбнулся, вспомнив, как английские студенты в Венеции разыграли как-то добропорядочных горожан. Где-то на материке они нашли конский навоз и вабили им несколько сумок. Потом ночью разложили его натуралистическими кучками посреди площади Маркуса. Появившиеся на следующее утро на площади удивленные горожане не верили своим глазам: лошади в Венеции! Откуда и как? Неразрешимая загадка.

Дама с собачкой строго взглянула на меня и решительно повернулась спиной. Она определенно истолковала мою улыбку как попытку к сближению. Мне не удалось бы ничего исправить, если бы я сказал ей правду, что я думал вовсе не о ней, а о конском навозе.

И тут я увидел его. Он быстро шел через площадь в мою сторону. В черных джинсах и в расстегнутой на груди черной рубашке, в вырезе которой поблескивал золотой крестик на такой же цепочке, он был еще более похож на Элвиса Пресли, чем в прошлый раз.

– Эмилио, – крикнул я и помахал рукой. – Эмилио!

Он остановился и удивленно осмотрелся вокруг. Потом увидел меня и подошел к столу.

– Синьор Хуман. Вы снова приехали?

– Как видишь. Присаживайся.

– Не знаю… – он бросил быстрый взгляд на площадь.

– Ты не хочешь, чтобы тебя видели со мной?

– Так было бы лучше.

– О’кей. Я понимаю. Почему бы нам не зайти вон в ту церковь? Иди первый, а я подойду потом. Там нам никто не помешает.

С секунду поколебавшись, он кивнул и направился через площадь. Я заплатил за «эспрессо» и посидел еще несколько минут. Потом поднялся и не торопясь последовал за ним через площадь к барочному фасаду небольшой церкви. Раньше на площади устраивали бои быков, но теперь ее заполонили торговцы фруктами и овощами, и вместо драматической и дикой обстановки прошлого здесь сейчас раскинулось море стоек, киосков, ларьков под зелеными и голубыми матерчатыми навесами, со штабелями деревянных ящиков на мощенной грубым камнем земле, горами темно-красных помидоров, иссиня-черных баклажанов и воздушного, нежного салата.

Вначале я не увидел его в полумраке церкви. Слышались слабые звуки органа, будто кто-то играл для себя, не желая беспокоить других. Запах многосотлетней сырости и пыли смешивался с благовониями, клубы которых висели под сводами.

Он сидел в последних рядах, с опущенной как для молитвы головой. Я присел рядом.

– Я не задержу тебя надолго, – начал я. – Но мне нужно спросить тебя кое о чем.

Он согласно кивнул. В полумраке лицо его казалось бледным. Но, может быть, мне это только показалось?

– Ты знаешь, кто это?

Я вытащил из бумажника фотографию Анны Сансовино, вырванную из газеты.

Он взял листок в руки, долго смотрел на небольшую фотографию. Потом снова кивнул.

– Да, – тихо произнес он. – Я знаю ее. Она мертва.

– Каким образом? – Он вопросительно посмотрел на меня. – Я имею в виду, откуда ты ее знаешь, где ты встречал ее?

– Она торговала предметами искусства и часто приходила в лавку. Она дружила с Леонардо.

– Мне казалось, что она больше интересовалась картинами, чем мебелью?

– Так и было, но она дала Леонардо также задание постоянно присматривать для нее действительно ценное из мебели. И в таких случаях деньги не считала. Но главным, конечно, образом ее интересовала живопись. XVIII век и раньше.

– Пичи занимался и живописью?

– И да, и нет. У него были контакты со всеми антикварами и торговцами картинами в этой части Италии. Во всяком случае, с большинством самых известных. Так что когда он узнавал о чем-то, выброшенном на рынок, или о ком-то, кто намеревался что-то продать, он тут же сообщал Анне.

– И получал комиссионные?

Эмилио улыбнулся и сразу стал не похожим на Элвиса Пресли. «Ему бы чаще улыбаться, – подумал я. – II постричься. Был бы очень приятный парень».

– Только если из этого выходила сделка. Они сотрудничали многие годы. Хотя в эту историю со взломом и убийством с целью грабежа я не верю. То, что написано в газетах – неправда.

– Откуда ты знаешь?

– Она была замешана в слишком опасные дела. Знала слишком много. Так я по крайней мере думаю.

– Ты догадываешься или знаешь?

Эмилио Магаццени огляделся, но мы были одни под сводами церкви. Почти одни. Только несколько старых дам сидели в первых рядах и не могли слышать нас.

– Анна Сансовино плавала в глубоких водах. Она имела дело с большими деньгами и опасными людьми.

– Ты говоришь загадками.

Эмилио посмотрел на меня. Большие темные глаза его блестели. И он стал говорить так тихо, что мне приходилось напрягать слух, чтобы услышать.

– Тебе приходилось слышать, как отмывают деньги? Как устраивают, чтобы доходы от наркотиков и других преступлений стали законными?

Я кивнул.

– Исключительно хороший метод – искусство. Старинные вещи и великие мастера. И… – он замолчал, потом так же тихо продолжал: – Нет, я не назову никаких имен, но самый крупный из них всех и к тому же тот, который, как я думаю, стоит за смертью Леонардо, ко всему прочему еще и коллекционер. Леонардо рассказывал о нем, потому что об этом не прочитаешь в газетах. У него замок в виноградниках в Тоскане, около Флоренции, и там собраны изумительные коллекции, которые никому не показывают.

– Ты считаешь, что Анна продавала картины ему? Она доставала ему полотна?

– Да.

– Может, она участвовала и в контрабанде кокаина в Швецию? В той мебели, что посылалась в Стокгольм из мастерской Леонардо?

– Едва ли. Наоборот, мне кажется, что она случайно узнала об этом и ей это не понравилось. И я знаю, что она очень переживала гибель Леонардо. Вначале она только продавала картины этому типу. Но потом начала понимать, как на самом деле обстоит дело. Что это не богатый коллекционер, с которым она начала вести дела, а кокаиновый король, который часть своих немыслимых миллионов обращает в предметы искусства.

– И поэтому ее убили?

– Они не доверяли ей больше. Она должна была исчезнуть. Как Леонардо, – добавил он с горечью в голосе.

– Она часто приходила к вам в лавку?

– Очень. Они обычно сидели в комнате Леонардо и пили капучино. Сплетничали и поглощали неимоверное количество кофе. – Его лицо осветилось мимолетной улыбкой, но тут же стало опять серьезным.

– Она была красивая, – тихо и будто самому себе сказал он, глядя в пространство церкви. – Очень красивая.

– Ты не помнишь, приводила ли она когда-нибудь с собой мужчину? Шведа? Его звали Андерс фон Лаудерн?

Эмилио задумался, потом утвердительно кивнул.

– Был однажды швед. Но я не знаю, как его зовут. Длинный и тощий. Он не представился. Покупатели не имеют обыкновения заходить к нам в мастерскую и представляться тем, кто там работает.

– Я понимаю. Но ты уверен в том, что это был швед?

– Он опять кивнул.

– Хотя я и не помню так уж точно. Я видел его только мельком, когда они зашли в мастерскую посмотреть на рамы, которые мы тогда делали для картин.

– Рамы? Вы делали рамы?

– Иногда. И Анна иногда заказывала рамы. Те картины, которые она покупала и продавала, часто были без рам. Поэтому она просила нас изготовить новые. В соответствующем стиле, естественно. Ренессанс, барокко и так далее. Она очень следила за тем, чтобы картины имели правильное обрамление. Я имею в виду, что нельзя же в раму рококо вставить фламандского художника, разве не так? И как ты знаешь, мы – мастера делать хорошие копии. Только эксперты могут найти разницу, – и он гордо посмотрел на меня. – Кстати, Анна заказала одну раму всего с месяц назад.

– Ты не помнишь, что это за рама?

– Еще бы не помнить. Это гигантская рама в стиле барокко. Она еще не готова, слишком много работы. Ты знаешь ведь, как выглядят эти барочные рамы. Тяжелые, перегруженные и полные всяких завитушек. Эта – многометровой длины, к тому же с крылатыми херувимами в углах. И все должно быть позолочено. А кто теперь за все это заплатит, когда она убита?

ГЛАВА XXIV

Он ушел, а я остался в церкви. Теории мои пошатнулись. То, что казалось само собой разумеющимся, превратилось вдруг в карточный домик, тут же рухнувший под порывами шквалов, бушевавших вокруг Анны Сансовино. Мне нужно было с большим трудом заново возводить новую конструкцию на более солидном фундаменте, исходные элементы которой у меня были. У Андерса фон Лаудерна возникли проблемы, и ему нужны были деньги, чтобы начать новую жизнь в качестве директора музея и владельца Бакки, родового гнезда, в которое он всю жизнь мечтал вернуться. И он собирался обосноваться там не один. Планы на будущее он строил вместе с Элисабет. Но они рассыпались вместе с его гибелью в темных водах озера Вибю. Не из-за этого ли он был втянут в наркобизнес? Получал ли он процент с того, что поступало через мою лавку, или все было устроено иначе? И не потому ли он был убит, что знал слишком много? А картина? Какое место отвести ей во всей этой истории?

Под сводами церкви снова зазвучали звуки органа. Невидимые руки извлекали из него мелодию хорала Баха, в которой слышался то шум ветра, то гул штормового моря. Вздымались зеленовато-черные волны, белая пена уносилась порывами ветра, а на фоне пронзительного неба над бурным морем плыли на неподвижных крыльях огромные альбатросы.

Или же кокаин – всего лишь побочная игра во всем этом? Может, это чистая случайность, что для его транспортировки использовали мой магазин, а главным во всем этом была афера с картиной Рубенса? Она висела в Слагсте сотни лет, и все, кто бывал там, могли ее видеть. Но никто не знал ей цены, никто не понял, что это Рубенс. Или же кто-то из них понял это и только ждал удобного случая? Тут в ситуацию логично вписывается Анна Сансовино. Посредник, который за бешеные деньги поставляет старых мастеров беспринципным королям наркобизнеса.

После обеда перед отлетом я снова побывал у дворца на канале. На этот раз мне повезло больше. По крайней мере мне отворили дверь. Тот же неприветливый, мрачный тип, которого я встретил в прошлый раз и который утверждал, что не знает ее и что никакая Анна Сансовино здесь не живет. На этот раз он по крайней мере признал, что она жила в доме, но умерла, что я и без него мог прочесть в газетах. «Ужасно, – сказал он, и печально покачал головой. – Бандиты. И такое случилось в Венеции!»

– Как я уже сказал, синьора Сансовино и я договорились встретиться здесь. По поводу картин. У нее были картины, которые я хотел купить.

Он кивнул, несколько оттаяв, когда понял, что я честный человек, а не какой-нибудь журналист, вынюхивающий что-то в связи с ее гибелью.

– Вы не заметили чего-то необычного перед тем, как ее убили? Может, кто-то приходил к ней или она кого-то принимала?

– Я уже все рассказал полиции. – Прежняя подозрительность опять появилась в его лице, и он мрачно уставился на меня.

– Я понимаю, просто мне интересно.

– Тут все время сновали какие-то люди, – пробурчал он неодобрительно. – Самые разные типы. Я приметил лишь одного, он был иностранец. Длинный и тощий и едва объяснялся по-итальянски. Но она не хотела принимать его.

– Почему?

Он пожал плечами и развел руками.

– Откуда я могу знать, синьор? У меня свои дела, и меня не касается, что делают или не делают другие. Он сказал, что приехал издалека только для того, чтобы встретиться с нею, и что это очень важно. Мне было почти жалко его, когда она не захотела его принять. Хотя меня и не было здесь, когда это случилось. Если бы я был дома, они не посмели бы сюда сунуться.

– Скажите мне только одно перед тем, как я уйду. Почему, когда я приходил сюда в прошлый раз, вы сказали, что она тут не живет? И почему ее комнату сделали неузнаваемой, сменив всю мебель?

Он снова пожал плечами.

– Я получаю приказы и не спрашиваю. Так лучше. Но у меня больше нет времени. До свидания, – и он с грохотом захлопнул тяжелую дверь прямо перед моим носом.

«Три смерти», – подумал я, когда длинная черная гондола, мягко отчалив от каменных ступеней, увозила меня от дворца. Я смотрел на зеленые водоросли, мягким мохом покрывавшие камни набережной, на желтый апельсин, покачивавшийся на серо-зеленой поверхности канала, и думал о том, что у всех был один знаменатель. Андерс фон Лаудерн утонул во время купания. Леонардо Пичи упал в канал темным вечером после возлияний в каком-то ресторанчике, а Анна Сансовино оказалась дома, когда вдруг появился грабитель, нервный и испуганный грабитель, который в панике убивает ее. Так все это выглядело, так должно было выглядеть и так было зафиксировано в полицейских докладах и протоколах вскрытия. Но меня это не убеждало. Совершенно не убеждало.

В это время гондольер позади меня что-то сказал, но я не понял, лишь уловил в его голосе страх, переходящий в панику. Я поднял голову и увидел прямо перед нами большой темно-синий катер, полным ходом летевший на нас. Два белых пенных вала, стремительно разлетавшихся от штевня, и глухой гул мощных моторов, угрожающе нараставший в узком пространстве между фасадами выстроившихся вдоль канала домов.

«Он должен отвернуть, должен изменить курс, иначе врежется в нас», – успел я подумать.

Но большой катер не изменил курса и с треском врезался прямо в бок гондолы, которую отбросило к одному из берегов канала. Меня затянуло в холодную черную воду, и я почувствовал, как мощные винты прошли над самой моей головой. Я медленно поднялся к поверхности, сделал несколько сильных гребков руками и выглянул из воды. Чуть в стороне был мой гондольер. Соломенной шляпы с длинной лентой не было видно, а сам он вцепился в швартовый пал у берега. Он плакал и ругался и грозил кулаком быстро удалявшемуся катеру.

– Бандиты! Чертовы пьяницы! Я пожалуюсь в полицию! – кричал он.

«Бандиты – это точно», – подумал я, плывя к узким каменным ступеням у ближайшего дома. Но, конечно, не пьяницы. Меня предупредили, и я понял намек. Свое дело в Венеции я сделал. Без сомнения, какие-то люди сочли, что я проявил излишнюю активность. Я был для них опасен, сказала Анна по телефону. Они даже сменили мебель в ее квартире на тот случай, если бы я вздумал вернуться. А дворнику приказали отвечать, что она вообще никогда там не жила. Пожалуй, лучше всего сесть на ближайший самолет, не дожидаясь других случайностей с худшими последствиями. Насквозь мокрый и провожаемый удивленными взглядами туристов, я быстро пошел в отель. У меня не было ни времени, ни желания участвовать в полицейском разбирательстве. К тому же мне совсем не хотелось отвечать на вопросы о том, почему я навещал Анну Сансовино и ее дворец. Особенно, когда шло расследование ее убийства.

Когда я поздно вечером добрался из Арланды домой, в моей почте на соломенном коврике за входной дверью среди всех скопившихся счетов и других напоминаний о бренной жизни было и приятное сообщение: приглашение в Слагсту на ужин по поводу раковой премьеры. «Надеюсь, ты сможешь выбраться», – приписала Маргарета крупным неровным почерком. Я, конечно, охотно приду. Во-первых, я обожаю раков. Во-вторых, мне надо было хоть на время перестать думать о том, кто застрелил Анну, столкнул Андерса в озеро и попытался утопить меня в венецианском канале.

Моим первым посетителем на следующее утро был отнюдь не покупатель, а Элисабет Лундман. И пришла она совсем не для того, чтобы присмотреть что-нибудь у меня в лавке.

– Я тебе звонила вчера, но тебя не было дома, – сказала она, едва присев.

– Нет, я был в Венеции.

– В Венеции? Тогда ты все знаешь?

Я кивнул.

– Да. Анны Сансовино нет. Ее убили.

– У меня не укладывается это в голове. – Элисабет была бледна, выглядела усталой и невыспавшейся. – Это так бессмысленно – убийство с целью ограбления. Вор, которого застали врасплох, в панике выстрелил.

– Если только это действительно было так.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Я тебя не совсем понимаю. Они позвонили из Венеции и рассказали, как было дело. Они сказали, что так сообщила полиция, Что это было убийство с целью ограбления.

– Они действительно так думают. По крайней мере пока.

– Ты считаешь, что дело обстоит иначе?

– Откуда мне знать точно? Но некоторые ее клиенты были отнюдь не ангелами. Наоборот.

– Странно, что ты говоришь об этом. У меня было такое же чувство. У нее в обороте были слишком большие деньги, чтобы всегда чувствовать себя спокойно.

– Деньги не пахнут. Знаешь, кто сказал это?

– Не помню.

– Один римский император, установивший налог на общественные уборные. Так что если имеешь дело с такого рода искусством, то приходится иногда кое на что смотреть сквозь пальцы, мне кажется. Если хочешь заключать сделки, конечно.

– На что ты намекаешь? – сказала она резко. – Ты хочешь сказать, что я была замешана в темных делах?

– Отнюдь. Я считаю просто, что предметы искусства покупают из разных соображений. Иногда потому, что они нравятся, а иногда по другим причинам.

– Например?

– Например, для того, чтобы отмыть грязные деньги. И я думаю, что Анна была замешана в чем-то подобном. Может быть, даже не ведая об этом, но тем не менее.

– Поэтому ее и убили, ты полагаешь?

– Возможно. Но пусть это выясняет итальянская полиция.

– Мне тоже так кажется. Но мне пора. Я заглянула только, чтобы рассказать об Анне. Потому что мы на днях говорили о ней.

– Очень мило с твоей стороны. Да, и спасибо за приятную компанию в Слагсте.

– И тебе. Маргарета – удивительная женщина. Всегда такая веселая и доброжелательная.

– Кстати, ты не помнишь той картины, которую у нее украли?

– Ты об этой истории с толстыми женщинами и обнаженными мужчинами? Ножи и кровь. Да, помню. Если увидишь ее один раз, больше не забудешь. Слава богу, что кому-то пришло в голову украсть ее. Не понимаю только – почему? Едва ли ее можно где-нибудь вывесить без того, чтобы людям не стало плохо от одного ее вида.

– Я не совсем в этом уверен. Если судить по описанию, то картина очень интересная. Напоминает Рубенса.

– Рубенса! – Элисабет расхохоталась. – Конечно, это было огромное полотно с толстой голой дамой на нем, но на этом и кончалось сходство с Рубенсом. К тому же оно было неимоверно грязным и с Рубенсом имело столь же мало общего, как, скажем, имеет лубочное искусство с Рембрандтом. Если мне будет позволено сказать свое мнение.

– Может, именно по этой причине.

– Теперь я не понимаю тебя.

– Подумай. Сюжет так отвратителен, что ни у кого нет особой охоты разглядывать полотно. Оно к тому же настолько грязное, что почти не видны краски. Как бы оно выглядело, если бы его отмыть от почти четырехсотлетней пыли и влаги и отреставрировать? Ты не думаешь, что твои заключения были бы после этого несколько иными?

– Я не понимаю все же, куда ты клонишь, – сказала она, задумчиво глядя на меня, словно пытаясь отыскать на моем лице отгадку, анализируя сказанное.

– Если ты думаешь, что Свен со своими студентами или все те, кто бывал в Слагсте, могли считать, что это настоящий Рубенс, то это кажется мне несколько странным. Очень может быть, что это было полотно школы Рубенса или даже его ученика. Такое бывает сплошь и рядом, и не только когда речь идет о Рубенсе. Но разница между ним и оригиналом – как между небом и землей!

– И все же был тот, кто считал иначе. А он был экспертом по творчеству Рубенса. Причем из ведущих.

– И кто же это был?

Я глядел на нее и знал, что она знает ответ. Но я все же ответил.

– Андерс фон Лаудерн.