Текст книги "Муха с капризами (с илл.)"

Автор книги: Ян Грабовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Муха с капризами

У меня была кошка – белая, пушистая, с шелковистой шёрсткой. Говорят, её родная бабушка была настоящей ангорской кошкой. Мы звали нашу кошку Пусей.

Очаровательная была кошечка. Жила она со мной в такой сердечной дружбе, как редко кто из моих животных.

Целыми часами лежала она, бывало, под лампой на моем письменном столе. Дремала. Время от времени, однако, открывала глаза – а были они синие, как васильки, – и внимательно глядела на меня. Потом вставала, выгибалась в изящную подкову, зевала так глубоко, что видно было её розовое горлышко. И перед тем как снова улечься под лампой, не забывала сказать мне несколько тёплых слов.

«Слишком много читаешь по вечерам, дорогой мой!» – ласково упрекала меня она и клала свой пушистый хвостик поперёк открытой страницы книги. Или деликатно протягивала лапку и задерживала перо, бегающее по бумаге.

«Хватит этой писанины, – уговаривала она, – пора уже спать. Утро вечера мудренее!»

У Пуси была одна большая странность. Вы, конечно, знаете, что почти каждый кот или кошка прекрасно умеет ходить по узким карнизам, по крышам. Говорю – почти каждый, потому что Пуся как раз этого сделать не могла. У ней делалось головокружение. И она как камень падала на землю.

Бедное существо, несомненно, не понимало, почему так получается. И мы тоже сначала не знали, отчего наша Пуся падает то с крыши, то с дерева. Падает тяжело, не по-кошачьи – на лапы, а разбивается. И неделями потом не может встать.

Когда мы нашли истинную причину, стали стараться не позволять кошке забираться так высоко, чтобы падение могло причинить ей вред.

И всё шло хорошо, пока не пришёл этот май. Помню, что сирень цвела в тот год как сумасшедшая. У Пуси были малыши. Три этакие белые пуховочки на красных лапках, с хвостиками, как спички. Пока котята были слепые, Пуся не отходила от корзинки, служившей ей жильём. Но когда котята прозрели и стали поживее, она начала выбираться на охоту. Ну и забралась однажды на самую верхушку ясеня.

И упала. Да так неудачно, что не оставалось ничего другого, как только похоронить её под белой розой, которая росла у южной стены нашего дома…

На этих похоронах была наша маленькая чёрная такса, по имени Муха. Она обнюхала кошку и убежала. Никто не обратил на неё внимания. Надо сказать, что Муха была особа капризная, и, особенно когда у неё бывали щенки, мы предпочитали не вмешиваться в её дела.

Главное, – эта собачонка была ужасно обидчива. Ни с того ни с сего с визгом, лаем, плачем она уходила из дому с таким оскорблённым видом, как будто больше уже никогда не вернётся. Но через несколько часов Муха появлялась на дворе как ни в чём не бывало. И начинала с того, что бросалась на первого встречного.

Порой она была слаще сахара, а то вдруг, неизвестно почему, жалила, как оса. Словом, дама с капризами.

Похоронив нашу Пусю, начали мы думать, что же нам делать с сиротами. Кормить из соски? Что ж, можно попробовать. Попытка – не пытка. Правда, маловато было у нас надежды соской выкормить таких маленьких котят. Но не могли же мы оставить маленьких Пусят на произвол судьбы. Идём в сарай, где стояла корзинка Пусеньки. Заглядываем туда… Пусто! Котятами и не пахнет!

Ай-ай-ай! Скажу вам откровенно, мне стало стыдно. Хорошо же я позаботился о детях моей бедной Пуси – позволил им пропасть! Вот так так!..

Да ещё, признаться, было у меня недоброе предчувствие. Вспомнилось мне, что недавно видел я во дворе Лорда – добермана из дома напротив. Был это пёс прожорливый и глупый. Он мог проглотить несчастных Пусят в мгновение ока. Ищем мы на всякий случай котят, перетряхиваем дрова, заглядываем в каждый угол. Ни следа! Гм, что ж делать? Пропали! Решили мы не пускать Лорда даже на порог. И это было всё, что мы могли предпринять, правда?

Прошла неделя, а может, и больше. Вдруг на дворе появляется Лорд. И направляется прямо к террасе, где Муха в глубокой нише под полом устроила свою детскую в старом ящике из-под гвоздей.

Муха – к Лорду. Без звука, без предупреждения вцепилась ему в нос. Лордишка исчез, словно его ветром сдунуло! А Муха оглянулась на него раз, другой и с достоинством заковыляла на своих коротких ножках под террасу к ящику.

И только там начался визг. Жалобы, упрёки! Напищалась она, наплакалась вволю и, продолжая ещё скулить от возмущения, приступила к генеральной уборке в детской.

Происходило это всегда так. Сначала она осторожно выносила из ящика малышей. Потом перестилала сено и тряпки, которые отовсюду натаскивала – вместо простынь и пелёнок – для своих ребят.

Вижу, Муха вытаскивает одного пищащего малыша, чёрного-чёрного, как и его мама. За ним – второго. Мы знали, что у неё только двое детей. Вот удивился я, когда Муха снова за чем-то полезла в ящик! Осторожно достаёт ещё кого-то… Киска! Белая киска! Пусёнок! Один, второй, третий!.. Весь выводок. Выходит, когда мы все позабыли о сиротах, Муха о них вспомнила. И приютила их.

– Мушка, славная ты псинка, – говорю я и подхожу ближе.

А Муха становится ко мне боком, заслоняя собой детей. Смотрит исподлобья.

«Ну? Чего ты хочешь? Не люблю я, когда вмешиваются в мои семейные дела, понимаешь? – ворчит она и на всякий случай показывает мне зубы. – Пусть каждый поступает так, как считает нужным!» – буркнула она и принялась перестилать постели своих и приёмных детей.

С тех пор никто из нас не заглядывал в Мухин ящик.

А через несколько дней семейство Мухи в полном составе уже разгуливало под верандой и в добром согласии пило молоко, которое малышам приносила Крися.

В один прекрасный день Муха вывела всю свою фамилию в свет – на прогулку к колодцу.

И тут только убедилась славная собачонка, что её собственные дети сильно уступают приёмным. Чёрные ящерицы – Мухины дети – были неловкими, как все маленькие щенята. А котята! Ну, стоит ли вам рассказывать, как подвижны и проворны маленькие котята!

Мухе их кошачьи ухватки не очень понравились. А за рискованное предприятие – попытку забраться на сруб колодца – Пусята даже получили взбучку.

Муха зорко следила за котятами, берегла их как зеницу ока и воспитывала по-своему. И Пусята росли настоящими псами. Пытались даже тявкать, точь-в-точь как маленькие Мушенята, которые были от природы пискливы и облаивали всё, что только двигалось. И как же было забавно, когда коты прыгали на развевающуюся в воздухе простыню и орали что есть мочи!

Но всё кончается. Мухины таксики выросли и пошли в люди. Пусята тоже нашли себе хозяев. У нас остался только один белый пушистый котик, как две капли воды похожий на маму. Жил он уже своей, кошачьей жизнью. Беспрепятственно разгуливал по крышам, по деревьям, ибо не унаследовал от мамы головокружения.

Не раз пропадал он по целым неделям. Но, возвращаясь, шёл спать в старый ящик из-под гвоздей, в котором проживала Муха. Старая, славная Муха. Немножко капризница, но ведь это не такая уж беда, верно?

Университет на ясене

Перед нашим домом был палисадник. Справа, как войдёшь с улицы, росла большая, развесистая липа. Кольцом вокруг неё стояли стол и скамейки. Там мы летом полдничали. Но, если случайно чаепитие затягивалось до захода солнца, надо было, хочешь не хочешь, убираться из-под липы. Почему? Потому что на этой липе ночевали воробьи. Тучи воробьёв. Целые воробьиные народы! Всё дерево – от верхушки до самых нижних веток  – было усыпано ими. И перед сном они так шумно о чём-то совещались, что мы, люди, разговаривать никак не могли.

Эти воробьиные сборища разогнали с липы всех остальных птиц. Не помню случая, чтобы какой-нибудь пернатый смельчак рискнул задержаться на этой облюбованной воробьями липе. А уж о том, чтобы построить там гнездо, и речи быть не могло! Лишь ворона, пролетая, присаживалась порой на верхушку липы – отдохнуть в пути. Но, едва успев оглядеться, с отвращением каркала – и поминай её как звали!

Зато на ясенях – на тех, которые росли возле террасы, – весной бывало полным-полно перелётных гостей. Они оставались там даже на ночь. Вероятно, потому, что им там никто не мешал: воробьи почему-то не любили этих ясеней и никогда там собраний не устраивали.

И совершенно напрасно. На презираемых воробьями ясенях можно было ночевать, не опасаясь никаких разбойников. На стволе каждого ясеня красовалось широкое жестяное кольцо. Для чего? Для того, чтобы нашей кошке Имке или кому-нибудь из её милых дружков не пришло в голову залезть на дерево. Ну и, понятно, поохотиться там на наших гостей. С гладкой и твёрдой жести соскользнёт всякий коготь, даже самый острый. О том, чтобы влезть на дерево, нечего и мечтать. Можно только снизу с аппетитом поглядывать на засыпающих пташек и облизываться. А это никому не вредит. Пожалуйста, сделайте одолжение!

На этих-то безопасных ясенях помещались скворечники. Три штуки. По одному на каждом дереве. Почему каждое лето из трёх птичьих домиков два пустовали, а только один был заселён, – этого я никогда не мог понять.

Зимой в эти скворечники обязательно вселялись воробьишки. Тут они квартировали до весны.

Прилетали скворцы. И та пара скворцов, которая намеревалась у нас поселиться, начинала с того, что без церемоний выселяла из домиков непрошеных жильцов. Причём не из одного, а обязательно из всех трёх. Ну, был тут, понятно, шум, писк, крик. Воробьи не так-то легко уступали!

Но наконец всё утихало. Из двух скворечников свешивались наружу прядки побуревшего сена, натасканного туда за зиму воробьями. Эти-то клочья и были вернейшим признаком того, что скворцов в этих скворечниках нет. Ведь скворцы большие чистюли и ни за что не потерпели бы такого беспорядка у себя в детской, не говоря уже о гостиной или спальне.

Поэтому, кстати сказать, советую вам: никогда не садитесь под деревом, на котором висит скворечник. Спросите: отчего? Оттого, что пани Скворчинская не пользуется пелёнками для своих младенцев. Но, так как она очень заботится о том, чтобы её детишки были всегда в чистоте и в доме было хорошо прибрано, она всё время наводит порядок: всё ненужное, грязное выкидывает за дверь. А ведь трудно требовать от захлопотавшейся птичьей мамаши, чтобы она следила, куда упадёт то, что ей нужно выбросить из гнезда, не так ли?

Птичье детство проходит быстро. Скворчата растут не по дням, а по часам. И наступает наконец такой день, когда молодёжи пора выходить из тихого домика на вольный простор большого мира.

Первый скворчиный шаг в жизнь всегда совершался одинаково. Тут же, возле самого скворечника, росла большая ветка, росла почти совсем горизонтально. Папа-скворец выскакивал на эту ветку. Он ходил по ней взад и вперёд, потом начинал топтаться на месте, всё время что-то приговаривая. А в круглом отверстии скворечника показывалась то одна, то другая головка с клювом, обрамленным жёлтой каймой, – неоспоримый признак нежного возраста его владельца. Потом мальцы-скворцы по очереди выходили наружу и усаживались на палочке, укреплённой у входа. Папа-скворец что-то объяснял им, доказывал, убеждал. И наконец первый, самый отважный скворушка с отчаянным писком, трепыхая крылышками, спрыгивал на ветку.

Ему, по всей вероятности, было страшновато. Иначе – зачем бы писк и трепыхание?

Но зато сколько нового, неведомого, интересного открывалось взгляду с этой ветки! И это было только началом. Ведь папа-скворец вскоре перескакивал с этой ветки на другую, с другой – на третью, и птенцы следовали за ним до самой верхушки ясеня!

Тесная, душная комнатка в скворечнике и огромный, светлый мир, которым любуешься с вершины ясеня, – какое тут может быть сравнение!

Не приходится, стало быть, удивляться тому, что скворушки порядком шумели. Они пищали, кричали от радости. Голосили до хрипоты!

Что ж, какой с них спрос! Бывают ведь даже и ребята, которые умудряются охрипнуть в первый тёплый весенний день, когда можно вволю набегаться по саду. По крайней мере, могу назвать некую девицу, по имени Крися. Других не упоминаю. Думаю, и вы без труда найдёте таких «хрипунов» среди ваших знакомых.

После того как первый шаг в жизнь совершался, начинались занятия самым важным предметом – наукой полёта. Вначале скворчата обучались на родном ясене, перепархивая с ветки на ветку. Затем папа-скворец назначал своим ученикам более трудные задания. Наконец ставилась задача – перелететь на крышу нашего дома. Туда переносились и занятия. Всё семейство скворцов усаживалось рядком. Отец что-то растолковывал молодёжи, объяснял, показывал на примере, а порой и стукал клювом какого-нибудь озорника, который, вместо того чтобы внимательно слушать и всё выполнять как полагается, глазел по сторонам, пропуская мимо ушей слова старика отца. И в результате взмахивал крылом позже, чем следовало!

Через неделю… О, позанимавшись неделю, скворчата летали уже так хорошо, что нам приходилось срочно привязывать полотняные ленточки и вешать пугала на поздних вишнях в саду, иначе прилежные ученики не оставили бы нам ни единой вишенки.

Так шло из года в год. Наблюдая за скворцами, я был уверен, что старики учат своих детей только летать. Ну, может быть, ещё каким-нибудь птичьим наукам, которые им, скворцам, нужны, но о которых я, человек, не имею представления.

Но вот однажды – был это прекрасный знойный день в разгаре лета – слышу: кто-то щёлкает, точь-в-точь как соловей.

«Почудилось», – думаю.

Известно ведь – даже и пословица такая есть: «Придёт святой Вит – соловейка замолчит». Иными словами, в начале июня соловей перестаёт петь. Да и вообще соловей поёт только ночью.

А тут на дворе белый день и июнь давно миновал!

«Нет, не может быть, – думаю, – мне померещилось».

На всякий случай всё же прислушиваюсь. И снова слышу трели. Кто-то поёт – может, и не совсем как соловей, но, во всяком случае, очень похоже.

Осматриваюсь. Никакого соловья не видно, только на знакомой большой ветке перед скворечником сидят рядышком скворчата, а на другой, прямо напротив них, – старый скворец.

Батюшки мои, да ведь это он выводит соловьиные трели! А малыши подражают ему как умеют.

Я был изумлён и восхищён. Я понял: на этот раз передо мной не какой-нибудь там скворчиный детский сад, где малышей учат прилично вести себя и утирать нос платком. Это была школа, самая настоящая школа! Ведь старый скворец обучал своих детей иностранному языку. Точь-в-точь как вас, наверно, учат немецкому или, скажем, французскому. Он их учил «соловьиному». А когда кончилось обучение соловьиному языку, начались разговоры на языке иволги, дроздов…

Тут-то я впервые понял, почему у нас об остроумном человеке говорят, что его «скворцами кормили». Скворец, мои дорогие, это вам не кто-нибудь, а скворец! Самая умная птица на свете! Ну, скажите? Какой другой птице придёт в голову обучать своих птенцов иностранным языкам?

Помню, пошёл я как-то в рощицу. Вдруг слышу – кто-то насвистывает хорошо знакомую мне песенку. У моей Криси была пластинка с этой песенкой, и она крутила её до бесчувствия. Кругом – никого. Поглядел наверх – вижу, сидит на ветке скворушка и знай себе насвистывает знакомую мелодию. Только не до конца, правда: обрывает где-то посредине, а потом опять повторяет сначала. Я был уверен, что это один из тех скворцов, кто получил образование в школе на моем ясене. В скворушкиной школе!

И, признаться вам по секрету, я очень горжусь, что у меня на ясене самый настоящий птичий университет.

Чёрный петух

Ну, кто бы мог подумать, что за один день – да что я говорю, за какой-нибудь час! – весь порядок на нашем дворе полетит вверх ногами? И из-за кого, главное? Из-за обыкновенного петуха!

Да, это было для всех нас полной неожиданностью. Однако факт остаётся фактом.

Пошёл я как-то на рынок. День был базарный. Но, честное слово, я не собирался ничего покупать. Я просто хотел поглядеть, что люди привезли на базар.

Вот хожу я вдоль прилавков: чем полюбуюсь, что потрогаю, то с тем, то с другим продавцом перекинусь словом.

И вдруг натыкаюсь на коренастую даму в плоской, как блин, шляпе. Она держит под мышкой чёрного петуха.

Петушище ростом с доброго индюка, а глаза у него красные, как кровь. Посмотрел он на меня очень внимательно и, сказал бы я, даже умно. Понравился мне этот взгляд. Я потрепал петуха осторожно по шее. Он – раз! – и клюнул меня в руку.

– Купите кочетка! – предлагает мне дама в блиноподобной шляпе.

Я отговариваюсь тем, что у меня дома уже есть петух, второй мне, мол, ни к чему.

Дама делает вид, что не слышит. Начинает расхваливать своего петуха на все лады. Тычет мне его прямо в глаза, дует ему в перья, чтобы показать, какой он жирный…

Надо признаться, умела эта тётя зубы заговаривать. Мастерица была!

Не успел я оглянуться, как петух уже оказался у меня под мышкой.

Бегу я с ним домой. Бегу что есть духу, потому что покупка моя рвётся как ошалелая. Бьёт меня крыльями, клюётся! А уж кричит, а уж кудахчет – прохожие останавливаются и оборачиваются.

Дотащил я его наконец до своей калитки и пустил во двор.

Чёрный петух взмахнул крыльями и кукарекнул. Голос у него оказался звучный – сущая труба. Он пропел ещё раз. Поскрёб ногой землю – раз, другой. И важно, не спеша, двинулся по двору. Удивительно красивый, переливающийся всеми цветами радуги хвост волочился за ним по земле.

Посреди двора чёрный остановился, снова помахал крыльями, осмотрелся, коротко кукарекнул: «Вот и я!» – доведя тем самым до всеобщего сведения, что отныне начинается его правление.

Началось всё с нашего петуха Беляша. Я и ахнуть не успел, как он уже лежал распластанный на земле. Чёрный сидел на нём и учил его уму-разуму. Соскочил. Взялся за селезня. Так отколошматил беднягу, что тот едва мог пошевельнуться. Тут подвернулась Имка, кошка. Петух – к ней. Кошка – наутёк! Петух – за кошкой. Они пронеслись по двору. Имка вскочила на забор. И петух – на забор. Имка – на крышу сарая. И он – на сарай. Еле-еле успела кошка протиснуться в узенькую щель между досками. Петух заглянул в щёлку, потом сердито забормотал, как индюк:

«Помни, что я тут главный!» – и соскочил с сарая.

В мгновение ока Чапа-фокс и Тупи – большая дворняга спрятались в конуру, и лишь изредка выглядывал оттуда чей-нибудь побелевший от ужаса глаз.

Милый петушок оглядел весь двор – он был пуст, словно кто его хорошо подмёл, – и в третий раз взмахнул крыльями. В третий раз кукарекнул и направился прямо ко мне.

«А ты кто такой?» – спросил он, исподлобья глядя на меня своими красными бусинами. И вдруг как прыгнет мне на голову!..

Стыдно признаваться, но улепётывал я в дом не хуже, чем мой Тупи в свою конуру.

С этого дня целых две недели никто из нас не выходил во двор без старого зонтика над головой. Катерина однажды осмелилась пренебречь этой предосторожностью, и пришлось ей целый час просидеть в прачечной. А чёрный петух – мы назвали его Разбойником – расхаживал взад и вперёд перед дверью прачечной мерными шагами, как часовой.

Уйти, снять осаду – этого у него и в мыслях не было. Бедной Катерине пришлось в конце концов надеть на голову бельевую корзину. В этом шлеме она помчалась в кухню.

Чтобы кто-нибудь чужой показался у нас на нашем дворе, об этом и думать не приходилось. Все дела мы улаживали либо на улице, либо в саду, и то как можно дальше от подворья. Ведь Разбойник, стоило ему услышать незнакомый голос, вскакивал на забор. И никогда нельзя было предвидеть, на кого и когда он накинется. Ни минуты покоя он нам не давал. Разбойник!

Я даже, по правде говоря, не очень удивлялся, когда Катерина всё чаще, всё настойчивее заговаривала о бульоне с рисом. В этом бульоне, по её мнению, Разбойнику было бы самое подходящее место. Не отрицаю, мне было жалко петуха, но жить у себя в доме в вечном страхе – это тоже не особенное удовольствие. Так что я уже готов был примириться с неизбежностью…

Так обстояли дела, когда пришла к нам Эдитка, дочка пана Межвы, сапожника, в чьём ведении находилась обувь обитателей нашего дома.

Я очень любил эту маленькую Эдитку. Личико у неё было круглое, как яблочко, на щеках – ямочки. Смешливые карие глаза. А весёлая она была, как щеглёнок!

Надо же, чтобы я заметил Эдитку, когда она была уже на середине двора! А там Разбойник как раз вёл на водопой куриное стадо и бедного Беляша в том числе… Плёлся наш Беляш, низвергнутый куриный владыка, позади всех кур, и вид у него был смиренный и запуганный, как у самой забитой квочки…

– Эдитка! Берегись петуха! – крикнул я в окно. А сам схватил зонтик, на ходу открыл его и помчался Эдитке на выручку.

Гляжу, Разбойник, по своему обыкновению, уже взмахнул крыльями, кукарекнул и большими шагами двинулся к девочке.

Я обмер: думаю, того и гляди выклюет ей глаза, пока я добегу.

– Эдитка, беги! – кричу.

А она, вместо того, чтобы бежать, преспокойно присела на корточки. Глядит на петуха и смеётся во всё горло. Смех у неё был звонкий-звонкий, как колокольчик, и такой заразительный, что хочешь не хочешь, а засмеёшься вместе с ней.

Смотрю, петух остановился. Поглядел на неё одним кровавым глазом, потом другим и как закричит:

«Кукареку!»

Но в этом крике не было угрозы, скорее – удивление. Потом Разбойник закудахтал глухо, словно кто пустую бочку по мосту покатил, и снова приглядывается к девочке. А Эдитка накрошила немного хлеба – в руках у неё была краюшка – и протягивает ладошку к петуху. Разбойник покосился на неё, поглядел на её протянутую руку и склюнул крошку с ладони. Одну, вторую, третью…

Вид у меня был, должно быть, довольно глупый, потому что Эдитка, взглянув на меня, расхохоталась.

– Я никаких зверей и птиц не боюсь, – говорит. – Бояться – это хуже всего. А если не боишься, самый дикий зверь не тронет! Пойди-ка сюда, Разбойник, я тебе ещё хлебца дам, – обращается она к петуху, который тем временем уже отошёл к своим курам.

И что вы скажете? Разбойник не только послушался Эдитки, но и позволил ей погладить себя по перьям.

Я сбегал домой, захватил там горсть крупы. Присаживаюсь на корточки возле Эдитки и протягиваю руку Разбойнику. Пришлось подождать, пока он наконец смилостивился и поклевал крупы. Но зато с этой минуты у меня с ним установились приличные отношения. Удалось даже помирить с Разбойником Катерину. Отныне, само собой разумеется, в нашем доме прекратились разговоры о курином бульоне с рисом.

Не думайте, однако, что Разбойник полюбил нас. Увы! Он просто позволял нам жить, терпел нас, но и только. Во дворе по-прежнему хозяйничал как хотел. Чужих не допускал ни на шаг. Для одной только Эдитки делал исключение.

Её он любил и ждал. Иногда вечерами он бывал уже таким сонным, что качался взад и вперёд, тыкался носом в землю. Но стоило ему услышать звонкий смех Щеглёнка, он кукарекал хриплым спросонья голосом и бежал во всю прыть к калитке или даже на улицу, чтобы поскорее увидеть свою приятельницу. Я думаю, он любил и уважал её за смелость. Разбойник, что о нём ни говори, был петух рыцарского нрава и умел ценить мужество.

Вы, наверно, догадались, что в конце концов я преподнёс Разбойника Эдитке. Как он вёл себя на новом месте, не знаю. Знаю только, что он время от времени удостаивал нас своими посещениями, видимо решив не оставлять нас совсем без присмотра.

Он всегда появлялся неожиданно. Кукарекал и начинал наводить порядок. Продолжалось это до тех пор, пока не приходила за ним Эдитка. Тут он сразу затихал и покорялся. Маленькая Эдитка делала с Разбойником всё, что хотела.

Да кто, впрочем, мог бы не подчиниться девочке, у которой было такое мужественное сердце! Девочке, встречавшей опасность смехом, звонким, как серебряный колокольчик…