Текст книги "Рассказы о капитане Бурунце"

Автор книги: Яков Волчек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

4. Загадка счетовода Воронцова

Воронцов – это его имя. Фамилию – Ераносян – знали немногие. По фамилии его звали редко.

В Армении немало людей с необычными именами. В любом селе, не говоря уж о городе, можно найти шекспировских героев – Гамлета, Дездемону. Реже встречаются Отелло или Лаэрт. Офелию называют Офкой. Дездемону – Дезик. Афродита – это попросту Афошка. В большем количестве есть Наполеоны. Иногда можно увидеть парня, которого зовут «Весьмир», девушку – «Победита» – в честь успешного окончания войны с фашизмом. Это уже новое, навеянное нашим временем.

Воронцовы сейчас встречаются только среди пожилых людей. В прежние годы это имя было порождено пышной славой и безграничным могуществом двух наместников Кавказа – сначала князя Михаила Воронцова, затем графа Иллариона Воронцова-Дашкова,– славой, дошедшей из дворцов Тифлиса до обложенных грубыми камнями лачуг армянских крестьян. Воронцовыми называли сыновей в надежде, что дитя от блеска имени позаимствует удачливость, могущество, богатство.

Воронцов Ераносян дожил почти до пятидесяти лет и ни богатым, ни могущественным не стал. Зато у него была репутация честнейшего человека.

– Если б моя голова отвинчивалась, я сдавал бы ее на хранение нашему Воронцову! – клялся старик Алек-сан, бухгалтер колхоза «Заря».

При случае он пропускал рюмочку-другую, не отказывался от третьей, потом каялся, и беспощадно ругал себя:

– Умная у меня голова, только дураку досталась…

Ераносян жил в маленьком домике, сложенном, как и большинство других в селении Кох, из необтесанных камней. У него был и огород. Днем этот рослый неразговорчивый человек работал на почте, затем дотемна возился на приусадебном участке.

Но как-то раз колхозники увидели сумрачное лицо своего односельчанина на четвертой странице республиканской газеты. В заметке под портретом было написано, что житель селения Кох Воронцов Ераносян, приехав в город по личным своим делам, нашел на улице пакет, а в нем оказалось десять тысяч рублей, оброненных кассиром артели инвалидов Согомоном Меграбяном. Деньги возвращены по назначению. Правление артели вынесло Ераносяну благодарность за честный поступок.

Действительно, всем было известно, что Воронцов неделю назад побывал в городе – ездил за покупками. Но, только прочитав газету, колхозники узнали, что за человек их почтарь! Теперь к нему то и дело приставали: как все это случилось? Где нашел деньги? Куда первым делом понес их? Не было ли соблазна оставить себе десять тысяч? Ведь никто и никогда ни в чем не заподозрил бы его!

Воронцов неохотно объяснял:

– Ну, иду по улице… Вечер, темно… Толкнул ногой пакет… Что-то тяжело показалось…

Тут он умолкал и начинал взвешивать посылку, если разговор происходил на почте, или врезал лопату в мягкую землю, если дело было на огороде.

– Этот человек должен у нас работать! – непреклонно объявила Сусанна Ростомян, председатель колхоза «Заря».

Колхоз давно шагнул в миллионеры. На каждый трудодень работникам выдавалось двадцать рублей денег да еще хлеб, масло, сыр, вино, фрукты. Налаживалось ежемесячное авансирование – дело новое, не вполне ясное. И, хочешь не хочешь, надо было расширять бухгалтерию. Алексан не управлялся. Искали такого человека, которому можно было бы доверить отношения с банком, важные денежные операции.

Месяц назад Воронцова нетрудно было взять с почты. Теперь, после заметки в газете, районное отделение ^вязи по-новому оценило своего работника. Сусанне Ростомян пришлось потрудиться, поспорить и похлопотать, прежде чем удалось перевести Воронцова с почты в колхозную контору.

А он не ломался и охотно пошел под начало к щуплому Алексану. Попросил только стул покрепче, потому что как с утра усаживался на свое место, так до обеда нельзя его было сдвинуть. В две недели, трудолюбиво постукивая костяшками на счетах, он лйквидировал многомесячные бумажные залежи.

А бухгалтер теперь куда реже присаживался к столу. Наконец-то у него было время и поболтать, и погулять, и покурить! С каждым днем он все больше работы перекладывал на Воронцова. Тот на все соглашался. Только ни разу не смог Алексан уговорить его распить вместе хоть одну бутылочку.

– Вы бухгалтер, я кассир-счетовод. Что люди подумают, если увидят слишком большую нашу дружбу?

И все же, как Воронцов Ераносян ни остерегался, находились люди, кидавшие в него грязью.

Степан Бурунц давно знал Воронцова. Но только издали. Сойтись ближе с этим человеком ему пришлось при самых неподходящих обстоятельствах.

Бурунца неожиданно вызвали в районный отдел милиции. Начальник Габо Симонян сказал:

– Знаешь в селе Кох счетовода Воронцова? Что за человек? – Он сразу припомнил историю о возвращенных десягги тысячах и поморщился:-Донос на него. Анонимка. Вообще непонятно, почему к нам направлено… Но раз поступило, должны проверить… Будто этот Воронцов ездил в город с колхозниками на двух машинах продавать овощи. Выручили семь тысяч. Бухгалтер не проконтролировал, и Воронцов внес в кассу только две тысячи.

Начальник с неудовольствием бросил в ящик анонимное письмо.

– Тактично проверь все это, Степан. Может, наговор, а может, что и есть. Всякое случается.

И в тот же день Бурунц поехал в село Кох.

Не меньше получаса он провел в колхозной конторе. Все ждал, когда счетовод хоть на минутку выйдет. Но тот словно прилип к стулу и мерно махал рукой, разбрасывая на счетах костяшки. Тогда участковый уполномоченный вызвал на веранду Алексана. Выяснилось, что бухгалтер и вправду еще не проверял кассу.

– А что? – спросил он настораживаясь.

– Проверь.

Встревоженный Алексан вернулся в бухгалтерию. Помолчал, пофыркал, потом заставил счетовода подать отчетность. Выручка составляла семь тысяч двести рублей с мелочью. Все деньги были в наличности.

Проверка происходила при тягостном молчании. Закончив подсчеты, Алексан торжественно прихлопнул ладонью разбросанные по столу деньги и значительно взглянул на участкового уполномоченного.

Воронцов, по видимому, все понял.

– Это, значит, по мою душу приходили? – недобро усмехнулся он.– Как ни живи, людям не угодишь…

Бурунцу было неловко, и он уводил глаза в сторону. Чего не сделают зависть и злоба! Честность этого человека всему району известна, и все же кто-то пытается очернить его…

А после этого в райотдел поступило еще три или четыре анонимных письма, написанных разными почерками. Как съездит Воронцов Ераносян с колхозниками в город, так на него и донос. Деньги утаил. Мясо присвоил. Бурунцу уже надоело проверять – каждый раз все оказывалось выдумкой. Теперь он не таился от Воронцова.

– Опять, счетовод, придется тебя пощупать,– говорил он вместо приветствия.

А Воронцов отшучивался:

– Что, Степан, не продал я еще наш колхозный клуб спекулянтам со всеми его пристройками?

Наконец районные организации перестали обращать внимание на анонимки. Но кляузники оставили в покое честного человека лишь в недавнее время. Примерно полгода назад прекратились доносы на Воронцова.

Поэтому Бурунц удивился, когда жена сказала ему, что парикмахер Шагэн, приехавший из Коха, шепнул ей, будто счетовод Воронцов растратил какие-то немыслимые деньги.

– Опять началось! – возмутился Бурунц.

Но он не успел как следует обдумать эту новость. Аспрам носилась по квартире со счастливым лицом, быстро собрала завтрак, положила на тахту свежевыглаженную гимнастерку. И все время делала руками какие-то странные движения – то выкладывала их на стол, то вертела перед глазами мужа. Степан Бурунц молча ел яичницу, приготовленную на огромной сковороде.

– Погляди-ка, Степа! – вдруг сказала жена, заливаясь счастливым смехом, и выставила вперед руки. Ногти были покрыты ярко-красным лаком.– Маникюр! – объяснила она и поглядела на мужа большими, полными восторга глазами.

Маникюр она сделала у парикмахера Шагэна, «передвижного парикмахера», как называли его в Урулике. Он ездил по селам на собственной машине «Москвич», украшенной вывеской: «Бритье и стрижка для мужчин, всевозможные услуги для дам». Шагэн – приезжий армянин, вернувшийся всего несколько лет назад на родину из Франции, старик с печальными глазами,– усадил Аспрам в кресло и с горькой усмешкой осмотрел ее руки.

«Мадам,– сказал он,– жена советского офицера… Постараемся быть культурными людьми, мадам!»

Аспрам долго колебалась. Но, когда ее подруга, телефонистка Вануи, прошла по селу, блестя красными ногтями, она не смогла устоять.

Степан Бурунц отодвинул сковороду и шумно поднялся с места. Он взял большую руку жены, измученную трудной домашней работой, и брезгливо повертел перед глазами. Рука с накрашенными ногтями не понравилась ему. Он положил ее на стол, как оставляют ненужный предмет, и пошел надевать гимнастерку. Аспрам следила за ним потускневшими глазами.

– Кто-нибудь видел? – спросил он.– Хвасталась уже?

Возвращаясь из парикмахерской, Аспрам прошла по селу, то и дело заговаривая с соседками. Поправляла волосы, жестикулировала. Выставляла крашеные ногти. Маникюр на руках жены участкового уполномоченного видели десятки людей.

– Ты хоть бы подумала, что у тебя муж пока еще не народный артист республики. Мы с тобой в колхозе живем.

– Колхозники не должны быть культурными? – слабо возразила Аспрам.

Он властно распорядился:

– Этих маникюров в моем доме еще не бывало, слава богу, и чтобы в дальнейшем тоже не было!

Никогда еще он так не разговаривал со своей молодой женой. Очень сильно он рассердился на этот раз,

– Ты это красное смой!

– Оно не смывается,– шепотом ответила Аспрам.

– Соскобли! – Бурунц достал из ящика напильник и швырнул на стол.– Вот, оказывается, какое представление у тебя насчет культуры!

Аспрам посмотрела на напильник, и вдруг заплакала.

– А какое у тебя представление? – с трудом выговорили ее дрожащие губы.– Ты посмотри, как жены других руководителей живут…

– А я не руководящий. Так что это тебе не в пример.

– Все же – капитан. Я думала: ты повышаешься, и я повышаюсь. А если не хочешь, то и не надо. Могу простой пешкой быть.

Она взяла напильник и пошла в другую комнату. Потом приоткрыла дверь.

– Насчет Воронцова – это все правильно, Степан. Там, Шагэн говорит, громадная растрата…

Бурунц только рукой махнул.

Но он напрасно махнул рукой.

В окно его дома уже стучался Алексан. Ни разу Бурунц не видел старика в таком волнении. Даже губы у него дрожали. Бухгалтер приехал на машине-полуторке. Первым делом спросил:

– У тебя что, телефон не работает? Мы с утра звонили, звонили…– Сорвал с головы шапку, швырнул на пол.– Беда, Степан! Ослепнуть бы мне лучше!

В машине он немного успокоился и все подробно рассказал.

Произошло какое-то недоразумение. Колхоз считал, что у него на текущем счете больше денег, чем числилось по записям банка. Алексан вместе с Воронцовым начали проверять чеки. Смотрят, на одном стоит цифра «тридцать тысяч», а прописью обозначено только три тысячи. Значит, ноль подставлен, подделан. У Алексана словно что-то оборвалось. Он взглянул на Воронцова, а тот, подлец, и глазом не моргнет.

«Что это значит? – тихонько спрашивает Алексан.– Кто вносил в банк деньги?»

«Вносил-то я,– отвечает,– а вот кто потом нолик приписал, этого не знаю».

«Так сколько же ты внес, подлец?»

Вот в этом-то все дело и было, что внес он в банк три тысячи, а колхозу показал, что на текущий счет положено тридцать. И молчит, негодяй, в глаза не смотрит-и не отказывается и не признается».

Алексан начал ворошить другие чеки: внесено восемь, цифрами показано «двадцать восемь». Один чек особенно испугал его. Проставлена цифра «сто тринадцать тысяч», а прописью – всего «тринадцать».

«Это когда мясо продазали? – спросил он у Воронцова.– Пять тонн, да? Ты, пройдоха, возил?»

«Да,– кивнул Воронцов,– я возил».

«Негодяй ты! Прощелыга! Убить тебя мало. Ты цифры подделывал?»

Воронцов наконец признался:

«Давно жду, что меня разоблачат. Вы не торопились… Это я только лишь в последнюю минуту струсил и начал отказываться… Моя вина, товарищ Алексан!»

Крики в бухгалтерии услышали люди. Пришел агроном, заглянул кто-то из бригадиров. Позвали Сусанну Ростомян. Й долго никто не мог поверить, что Воронцов совершил такое преступление…

– Постой,– сказал Бурунц.– Можно подумать, что ты эти чеки первый раз в жизни увидел. Ты каждый чек должен был проверить!

Они сидели в кузове машины на каких-то мешках. В кабине, при шофере, говорить было неудобно. Мимо проносились густо-зеленые табачные плантации, потом потянулись фруктовые сады. По верхушкам деревьев бежал ветер. Мягкий воздушный ток освежал лицо Бурунца, но Алексану было жарко – то и дело он вытирал платком лоб.

– Нет, конечно,– вздохнул бухгалтер,– видел я эти чеки, что скрывать. И записывал в приход. Но – вот веришь, не веришь! – смотрел только на цифру. Как под гипнозом. Ведь этот подлец приучил, чтобы все ему доверяли…

Бурунц испытующе взглянул на него. Старик отвернулся и шмыгнул носом.

– И долго это продолжалось?

– Почти четыре месяца.

– Бесконтрольно? – Бурунц все больше злился.– Какая же сумма растрачена?

– Ой, товарищ Бурунц, и не спрашивай!

Они молчали до самого въезда в село. Старик придвинулся ближе. Шепот обжег Бурунцу ухо:

– Полтораста тысяч почти…

В комнате, где у окна сидел Воронцов, находились и другие люди. Но он был отдельно. Кто-то что-то говорил, разбирались подробности происшествия. Называлось его имя. Но теперь все это его словно не касалось. Он сидел на табуретке, уронив на колени тяжелые руки. Когда о нем говорили что-нибудь очень уж резкое, чуть приметно вздрагивал. Сначала его пытались спрашивать: как же так? Почему? Вот что о нем думали, а вот какой он оказался! Но на вопросы Воронцов не отвечал. Вокруг него жили, ходили, разговаривали люди, а он был теперь один против всех, как зверь в капкане.

Пришла Сусанна Ростомян и долго молча смотрела на него, чуть поскрипывая от злости зубами.

Ждали начальника районного отдела милиции, прокурора, следователя – им уже позвонили по телефону.

Бурунц приехал почти одновременно с начальством. Гурьбой вошли в комнату. Заслышав шум, Воронцов поднялся. По лицу его прошла страдальческая/ тень.

– Вот,– проговорил он сипло и попробовал улыбнуться,– до вашего приезда молчал…– Быстро отыскал взглядом прокурора и шагнул к нему.– Теперь официально заявляю: восемьдесят дал этой… председателю… вот ей! -Ткнул пальцем в ту сторону, где стояла Сусанна Ростомян.– Пусть люди знают… Еще пятьдесят тысяч пьянчуге-бухгалтеру, чтоб молчал. Себе взято около двадцати. Моя вина. Перед всем народом признаюсь.

Алексан кинулся к нему с воплем:

– Ты мне деньги давал? Мне? Пятьдесят тысяч? Ког* да?… Граждане! – вскричал он, прижав ладони к груди.– Все вы меня тут знаете. Выпить я, правда, выпью* но разве позволю себе…

Воронцов небрежно смахнул его рукой с дороги.

– Ведите! – окрепшим голосом приказал он.

Весь этот день Сусанна Ростомян работала, будто ничего не случилось. Что было намечено – все сделала. Побывала в горах на летнем пастбище. Провела несколько часов в строительной бригаде. Люди видели ее такой, как всегда: не очень приветливая, пожилая женщина, с плотно сжатыми губами, в широкополой соломенной шляпе.

А ночью она плакала.

Натянула на голову одеяло, чтобы не слышали дети, спавшие в соседней комнате. Сын – инженер, работает в городе, каждый день ездит туда – обратно на своей машине. Невестка-тут же в селе, врач. Дочка – учительница. Все встают рано, все должны поспать перед работой.

Она вспомнила сегодняшний позор, вспомнила, как Воронцов пытался оболгать ее. И она не закричала, не пыталась оправдываться, протестовать. «Ой, ой, ой,– тихонько повторяла она, хватая зубами одеяло,– ой, беда, беда!» Конечно, люди не поверили Воронцову. Да и начальник милиции шепнул: «Путает он тебя…» Прощаясь, прокурор руку подал. А все же у односельчан – у того, у другого, у третьего – в душе сомнение останется. Будут колхозники при встрече с нею стыдливо отводить глаза. Скажут: «Кто знает… Чужая душа потемки». Будут вспоминать, как настойчиво она перетягивала Воронцова с почты в колхоз. Может, и не без умысла… Задумаются, почему счетовод мог так неприкрыто и без особых хитростей, так нагло и бесконтрольно похищать деньги? Прикрывали его сверху, скажут, не иначе…

И станет Сусанна Ростомян в глазах людей врагом и вредителем новой жизни.

Лучше смерть, чем это.

В детстве носила она чарухи – лапти из сыромятной кожи. В этих чарухах бегала вместе с братом за четыре километра в Урулик – там была школа. Очень она боялась – брат сносит свои чарухи, и у нее, у девчонки, отберут и отдадут обувь мальчику: женщина проживет и без учения. Как она упрашивала брата: «Ой, осторожнее! Ой, не топай крепко! Ой, братик, не бей чарухи…» Не помогло. Отобрали у Сусанны лапти. Кончилось ее учение. Доучиваться пришлось уже потом.

Брат стал генералом. И она в люди вышла. И не сломилась, даже когда муж погиб в войну. Подняла детей. Колхоз, принятый из рук мужа, вывела на широкую дорогу. Какой позор теперь приходится принимать.

Утром она пришла на работу – спокойная и молчаливая, как обычно. Подписала наряды. Обсудила дела с агрономом.

Люди за ее спиной шептались:

– Что хотите – женщина без нервов!

Так ее назвал когда-то повздоривший с ней директор совхоза.

Когда по ее вызову в кабинет пришел Алексан – глаза вспухшие от бессонницы и сам уже немного пьяный,– она твердо сказала:

– Теперь надо нам с тобой о будущем подумать.

Старик испугался:

– Затаскают нас, да? Засудят?

Сусанна махнула кулаком.

– Это пусть прокурор думает – судить нас или так оставить. Тут мы ничего с тобой не можем. А мы должны думать, что людям скажем. Объяснить им, как два ротозея– я да ты – позволили пройдохе украсть заработанное трудом всех колхозников.

Она не упрекала старика. В равной степени брала вину на себя. И он сразу отметил это.

– Не виновата ты, Шушаник… На свою спину не взваливай… Я, я, я – вот кто дурак! Доверился, все прохлопал. За четыре месяца ни один чек как следует не просмотрел. Кто теперь согласится, что я к растрате непричастный?

– Иди! – погнала его Сусанна.– Поздно ты за ум взялся.

В Урулик она приехала словно бы по делу. Соседи продавали ячмень по сходной цене. Как не купить дешевого корма?

А пока грузили мешки на полуторатонку, Сусанна гуляла по чужому селу. И так, незаметно, добралась до дома Бурунца.

Хозяева встретили ее душевно. На стол было выставлено угощение. Сусанна, отерев ладонью губы, выпила без упрашиваний стакан вина. Но больше пить не стала, сколько ни подливала ей Аспрам.

Гостья сидела грустная и строгая. Бурунц из вежливости начинал то про одно, то про другое,– ответа не было. И все чувствовали себя неловко.

– Степан,– звучно произнесла Сусанна,– вот клянусь тебе памятью мужа…-Она с усилием перевела дыхание.– Наговорил на меня этот пакостник! Веришь или нет?

Бурунц ответил серьезно:

– Как могу тебе не верить?

– Вот клянусь детьми… Клянусь всем счастьем…

Видимо, она долго молчала. Теперь ей надо было выговориться.

Степан знал ее давно. В одной школе учились. Только она – на два класса старше.

Школа была особенная. Трижды жители Урулика, Доврикенда и Коха направляли графу Воронцову-Дашкову просьбу, чтобы в одном из этих сел открыли школу. И трижды приходил отказ. Тогда кто-то придумал, чтобы всякий, уходящий работать на нефтяные промыслы в Баку, присылал сколько мажет денег-на постройку школы. За восемь лет собрали нужную сумму. Живущий в Москве архитектор-армянин бесплатно составил проект здания. Строили школу – тоже безвозмездно – жители всех трех селений. И первые учителя, которые приехали из городов Закавказья, чтобы здесь работать, сначала не получали жалованья.

Бурунц и Сусанна учились в этой школе в более позднее время, уже при новой власти. Сусанна была самая шумная девчонка из всех школьниц. Она щедро раздавала подзатыльники ребятам и никогда не плакала. Маленькому Бурунцу доставалось особенно. До сих пор она не знает, как нравилась мальчишке, которого нещадно колотила в те далекие годы.

– Что же ты заранее так переживаешь? – сочувственно спросил Бурунц.– Тебя, может, по этому делу вовсе и не привлекут…

– Вот ты ничего и не понял, Степан,– с грустным удивлением проговорила женщина,– ничего ты не понял…

Она поднялась. Бурунц видел, что сейчас она уйдет. Может быть, и не скажет, зачем приходила. Виновато шепнул:

– Не сердись, если не так ответил…

– Разве суд мне страшен?-Женщина сурово покачала головой.– Тем более виновата я – во всяком случае, в ротозействе. Нет, мне надо, чтоб ни в одной душе подозрения на меня не осталось! Не ради должности, а чтобы верили мне…

Аспрам тихонько погладила ее по плечу:

– Вы успокойтесь.

Сусанна Ростомян отстранилась и кивком поблагодарила за угощение. Хозяева проводили ее через двор до калитки. У каменного забора она остановилась:

– Степан, обели меня перед людьми! Не могу так жить… Если что можешь – сделай!

На допросах Воронцов Ераносян крепко стоял на своем. Он – честный человек. Теперь об этом говорить неудобно, но это так. Разве следователь не помнит, что он вернул найденные на улице десять тысяч? Об этом в газетах писалось. Вот и надо подумать, каким образом такой человек превратился в жулика. Попал в колхоз «Заря», в компанию плохих людей,– и сгубили его, запутали. Он, как ишак, на своей спине таскал для других ценные грузы.

– Подбили меня, опутали,– твердил он.– Председательница взяла восемьдесят, бухгалтер пятьдесят с лишним, а в мой кулак только крохи со стола смахнули.

Следователь вместе с Бурунцем побывал дома у счетовода. В двух беленных известкой комнатах не было почти никакой мебели. Простой стол, облупленный, выцветший шифоньер, тахта с потертым дедовским паласом. На что же этот человек истратил похищенные деньги? Старший оперуполномоченный районного отдела милиции Вартанов выдвинул предположение, что у Воронцова где-нибудь, возможно, есть вторая семья. Но это вызвало только улыбку у людей, хорошо знавших счетовода. Он всегда был на глазах, выезжал не иначе, как по делам колхоза, и домой возвращался раньше срока.

Следователь все больше задумывался. Невозможно поверить навету на Сусанну Ростомян. С другой стороны, похоже, что Воронцов говорит правду.

Устроили очную ставку.

Бухгалтера Алексана и до этого несколько раз вызывали на допрос:

– В преступной халатности – виновен,– каялся он.– Доверился подлецу – виновен. Перед людьми за то, что не стоял на страже их копейки, как должность моя велит,– виновен и отвечу. А денег не брал!

Он стал пить еще больше прежнего. От друзей отмахивался: все равно к одному концу!… Пьяный приставал к знакомым: «Верите вы мне или нет?» Если отвечали: «Верим»,– старик начинал плакать: «Как же можно ве-рить мне, разя всех подвел?

Пьяница, конченый человек… Не верьте мне, гоните меня вон!» Если говорили:

«Не верим»,– он возмущался еще больше. Хорохорился: «Я в жизни копейку чужую не взял! У меня руки чистые. Я еще всем докажу…»

На этот раз в милицию он явился тихий и трезвый.

Плечо у него дергалось, правая рука мелко и непрерывно дрожала. Кто-то вымыл его, одел во все чистое.

Глаза у старика были кроткие и терпеливые. Он сел на указанное место и прижал дрожащую руку другой, здоровой рукой.

Воронцова привели и усадили в противоположном углу комнаты. Он вошел обычной своей медвежьей поступью, приминая половицы. Когда уселся, то вежливо поздоровался с Алексаном.

Бухгалтер только дернулся и, что-то шепча, отвернулся в сторону.

– Чего уж вы так! – сочувственно сказал Воронцов.– Кончать надо спектакль, папаша. Повиниться бы вам начистоту – и делу конец.

Обстоятельно и солидно подтвердил свои показания,

Алексан крикнул:

– Ложь! Оговор!

Воронцов укоризненно покачал головой:

– Зачем же от всего отказываться? – Он снисходительно улыбнулся.– Нельзя же так… Вот у меня будет вопрос: склоняли вы меня пить с вами или нет?

– Не склонял,– тихо отозвался Алексан,– но уговаривал, это верно. Потому что как сам пьяница поганый, то всегда искал компанию.

– А что я отвечал на эти уговоры?

– Отказывался.

– Правильно. А почему?

Алексан подумал и с отвращением объяснил:

– Тогда еще ты человеком прикидывался, хотя уже весь прогнил насквозь.

– Ну вот, опять вы…

Вмешался следователь. Было приказано не оскорблять друг друга.

– Нет, я на старого не обижаюсь. Что же обижаться, если человек вне своего ума? – Воронцов ощупывал бухгалтера злыми глазами, но голос его звучал ласково.– Пусть скажет, почему я отказывался с ним выпивать?

Алексан несколько раз глотнул воздух, прежде чем успокоился и смог ответить:

– Говорил, что счетоводу не положено пить с бухгалтером, Но все-таки, подлец, выпил, когда я поднес!

– Верно! – Ераносяна такой ответ явно обрадовал.– И когда я с вами начал пить? Первый раз когда выпили вместе?

Старик не мог понять, почему его враг радуется. Неохотно буркнул:

– В марте, кажется…

– Верно! Теперь пусть гражданин следователь посмотрит, от какого числа был подделан первый чек. Не Трудитесь даже смотреть: это тоже произошло в марте! – Воронцов всем корпусом потянулся к столу, за Которым сидел следователь.– Теперь я заявляю, что именно в марте они с председательницей меня обработали. За этой именно выпивкой все и решилось. Уговорили Воронцова отстать от честной жизни. Златые горы обещали.

– Врешь! – Алексан заколотил дрожащей рукой по колену.– Все ты врешь! Хотя бы председательницу не Путай!

– Пусть старик ответит, – спокойно попросил Воронцов,– может ли бухгалтер не заметить подделку чека, особенно когда подделка такая грубая?

– Доверял я тебе, подлецу!-с Отчаянием воскликнул Алексан.

– А между тем бухгалтер – должность недоверчивая! – отрезал Воронцов. Холодно сообщил следователю: – Больше вопросов не имею.

Следователь попросил его назвать, когда, где именно и при каких обстоятельствах он передавал бухгалтеру деньги. Воронцов стал перечислять даты, суммы:

– Один раз дал прямо в конторе– и для него и для председательницы. Это было, когда из города вернулся после продажи мяса… Всех случаев, конечно, не помню. В другой раз завернул деньги в газету – тысяч, что ли, двадцать – и к нему домой принес. Сумма была, так сказать, с доставкой…

Алексан скорбно мотал головой, шептал;

– Нет… Нет…

Следователь наклонился к нему:

– Хотите что-нибудь заявить?

– Что ж заявлять? Не было этого. Да все равно вы мне не поверите…

Воронцов усмехнулся.

С Сусанной Ростомян он держался совсем иначе.

– Когда бухгалтер во время выпивки, в марте месяце, объяснил мне, что все такое будет делаться с ведома председателя,– показал он на очной ставке,– я, прямо скажу, не поверил! Как можно! Товарищ Сусанна – уважаемый человек, все ее знают. Про ее жизнь, как я слышал, даже в школах учат. Видный человек. Но потом бухгалтер разъяснил, что именно из-за авторитета председателя все у нас сойдет безнаказанно. Тогда я поверил.

Сусанна внимательно и строго смотрела на него. В ее взгляде не было ни волнения, ни беспокойства. Лицом к лицу против Воронцова сидела пожилая женщина, много видевшая в жизни, никогда не просившая снисхождения и сама не умеющая щадить.

Она спросила:

– Ты лично мне передавал деньги?

Она подчеркнула слово «лично». И Воронцову на секунду показалось, что он ее понял.

– Как можно! – торопливо отозвался Воронцов.– У меня с председателем не было личного общения. Деньги передавались через бухгалтера. Алексан назначал: из пятидесяти тысяч – тридцать председателю, пятнадцать бухгалтеру, пять счетоводу Воронцову. Я брал свою пятерку, остальные сорок пять вручал Алексану. А уж как он там дальше распоряжался, меня не касалось. Может, товарищ Ростомян этих денег никогда и не видела и ничего о них не знала. Не берусь утверждать.

– Так это уже что-то новое! – подхватил следователь.– До сих пор вы заявляли, что председатель колхоза Сусанна Ростомян получила восемьдесят тысяч от вас.

Он придвинул бумагу, чтобы записать показание.

– От меня,– смиренно согласился Воронцов,– но не из рук в руки. Через бухгалтера. Если, конечно, бухгалтер отдавал…– Помялся и осторожно добавил: – Что сомнительно, как я теперь понимаю…

Сусанна остановила пишущую руку следователя:

– Хотя для меня это удобно.– лазейку мне дает,– я все же заявляю, что по-прежнему не верю насчет Алексана. Он пил, правда, и сильно пил, с тех пор как у него единственный сын погиб на войне, но воровать не мог.– Она усмехнулась: – Воронцов меня выгораживает ради своего интереса. Одного Алексана ему удобнее будет проглотить.

Воронцов опять встретился с ней глазами, первый отвел взгляд в сторону и поднял руку, как школьник на уроке:

– Может быть, председатель скажет, зачем она держала при себе пьяницу-бухгалтера?

– Хорошо работал.

– А для чего я понадобился? Почему меня переманили с почты?

– Считала тебя честным, Воронцов, но ошиблась.

– А Может, для того, чтобы впоследствии было оправдание перед колхозниками? Чтобы свои грехи Воронцовым прикрыть? Вот, мол, все Воронцову верили, и мы поверили, а он всех обманул!

Сусанна спокойно подтвердила:

– Да, Воронцов, так и есть, ты всех обманул…

Норайр стоял у калитки. Ноги он расставил широко. Руки сунул в карманы лыжных брюк. Красно-зеленая ковбойка с короткими рукавами и расстегнутым воротом чуть смягчала свирепый его загар. Он задорно улыбался, поглядывая на подходящего к дому Бурунца.

Бурунц делал вид, что не замечает юношу. Глядел под ноги и все-таки по временам тоже улыбался – не мог сдержаться.

Парень сильно вытянулся в последнее время, раздался в плечах. Его широкая спина загораживала проход. Бурунц приблизился и наподдал плечом. Бывало, от такого толчка Норайр отлетал в сторону, как мячик. Теперь он напружинился, быстро выставил (навстречу удару правое плечо. Бурунц почувствовал сопротивление и ухватил его за пояс. Норайр тут же вцепился обеими руками в брючные карманы противника. Поочередно приподнимая друг друга, слегка встряхивая и переставляя на шаг вперед, они очутились во дворе. Мальчишка был на полголовы повыше Бурунца, и поднимать его было нелегко.

– А все ж не пройдет номер,– запыхтел Бурунц и, подержав Норайра в воздухе, аккуратно уложил на разворошенное у конюшни сено.

Парень тут же вскочил.

– А сами-то как дышите! – закричал он.

Бурунц действительно с трудом переводил дыхание,,

хотя очень старался скрыть это.

– Мало ты еще каши ел! – подзадоривал он мальчишку.

– Посмотрим годика через два! – весело возразил Норайр.

– Будет то же самое.

– Значит, вы никогда не постареете?

– Я? – переспросил Бурунц.– Никогда. А зачем мне стареть?

Они сели на доски, сложенные у конюшни. Бурунц двумя пальцами вытащил из кисета махорку, отсыпал ровно столько, сколько требовалось, и привычным движением закрутил цигарку.

Он знал, что Норайр курит, но не предложил ему. И Норайр не попросил табачку. В их отношениях этого не полагалось.