Текст книги "Взрывы в Стокгольме"

Автор книги: Якоб Пальме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Но ведь не я поднимаю вновь это дело,– сказал Сюндман.– Не я взрываю динамитные бомбы.

– Я знаю... Просто я в этом отношении очень чувствителен.

– Ну, хватит об этом. Поговорили и довольно,– сказал Сюндман.– Пойдем расскажем Гордингу о том, что выплыло новенького.

– Ничего больше не остается,– ответил Бенгтссон.

13

Теперь полиция могла идти по новому, многообещающему следу. Было решено разыскать всех иностранцев, когда-либо проживавших в пресловутых домах. Надо было обследовать все неонацистские организации. Были составлены списки всех лиц, имевших хоть какое-то отношение ко всем подозрительным домам, далее списки лиц, известных своими нацистскими настроениями или расовыми предрассудками. Проделали большую работу, получили неплохие результаты, но ни один из них пока не вел прямо к взрывальщику. Утром во вторник решено было обсудить дальнейшие действия.

Бенгтссон и Гординг сделали сообщение о результатах розыска.

– Вероятно, нам следует сосредоточить свои силы на каком-то одном варианте,– сказал Сюндман.– Мы можем достичь результатов, только если представим себе образ самого взрывальщика.

–  Звучит хорошо,– сказал Гординг.– Интересно только, как мы можем представить себе образ преступника по таким скудным данным?

– Давайте проанализируем, что нам уже известно,– предложил Сюндман.– Нам известно, что взрывальщик как-то связан с этими домами, по всей вероятности, что-то случилось тридцать лет назад. Это, по-моему, наиболее перспективные исходные данные.

– А что делать с неонацистами?

– Это тоже одна из версий. Но их такое множество, всяких шалых неонацистов, что на след напасть очень трудно. Сначала нужно найти исходную точку, если уж идти этим путем. Кроме того, я думаю, что первопричина всех этих взрывов – иная.

– А что же тогда?

– Ведь взрывы так откровенно привязаны к этим именно трем домам... Первопричина, видимо, здесь.

– Взрывальщик, очевидно, действует не согласно каким-то логичным расчетам или схемам... Может быть, ему просто хочется обратить на себя внимание.

– Пожалуй. Мне сдается, это в некотором роде преступление ради развлечения... Вероятно, месть за что-то, что случилось давно, или даже болезненное влечение к силе, могуществу, которые дает динамит.

– Бог весть,– отозвался Гординг.– Только как это все поможет нам отыскать преступника? Давайте посмотрим списки взрывальщиков, о которых известно, что они психически больны. Их очень немного...

– Может, присмотреться поближе к поджигателям? – предложил Сюндман.– Влечение к огню и влечение к динамиту сходны, мне кажется. В обоих случаях это влечение к силе, к насилию.

– Тоже одна из возможностей,– согласился Гординг.

– Я, как и раньше, считаю,– сказал Сюндман,– что надо как следует заняться всеми, кто хоть в какой-то степени имел отношение к нашим трем домам. Давайте составим список.

– Невелика трудность. А что потом? Что делать со списком и с именами?

– Ну-ка, взглянем, какие имеются концы, по которым можно бы выделить из этого списка виновных.

–  Не так много,– сказал Гординг.– У нас имеется шведский флаг на одном из динамитных патронов.

– Так. Дальше.

– Дальше у нас есть катышек удобрения с подошвы. Потом – сумка, и тут в особенности важны сырная корка и то, как починена сумка. Что из этого может нас подвести к виновному?

– От шведского флага нам ни холодно, ни жарко,– заявил Сюндман.

– По сумке мы уже делали попытки найти след,– сказал Фаландер.– Но пока безрезультатно.

– В катышек удобрения я тоже не слишком верю,– сказал Сюндман.– Мы не знаем, главное, из чьей он, собственно, подошвы. Может, даже не с ботинка преступника. И не знаем, где, в каком месте этот катышек попал в подошву. Так что он нам пока не шибко помог.

– В таком случае вся надежда на сыр,– заявил Гординг.

– Он у меня.

– Давай выкладывай.

– Мы переодеваемся в торговцев-разносчиков. Потом расходимся по квартирам, ко всем жильцам, стоящим в нашем списке, и спрашиваем, не желают ли они купить у нас исключительно хороший швейцарский сыр из Австрии, который нам, дескать, удалось достать прямо со склада.

– Ну и что дальше? – спросил Гординг.

– Взрывальщик понятия не имеет, что мы нашли кусочек сыра,– продолжал Бенгтссон.– Он этот факт совершенно выпустил из виду и за собой не следит. С теми, кто захочет у нас купить сыр, мы пускаемся в разговоры, интересуемся, не пробовал ли он такой сыр раньше, ну и так далее. С уверенностью скажу, не так уж много найдется людей, у которых дома только что кончился швейцарский сыр из Австрии. И если даже у нас окажется два или три человека, каким-нибудь иным путем можно будет сделать окончательную идентификацию.

– А что ж, можно и так,– сказал Сюндман.– Я лично к таким вещам отношусь немного скептически. Вдруг взрывальщик не захочет покупать никакого сыра, хотя пробовал его раньше.

– А мы станем предлагать его за исключительно низкую цену,– сказал Бенгтссон.– И будем беседовать также и с теми, кто не захочет покупать наш сыр. Спросим, почему же, мол, если пробовали его раньше, ну и всякое такое.

– Это работенка для специалистов своего дела,– сказал Сюндман,– которые могут заставить человека распространяться о куске сыра. А теперь прикинь, что ты будешь делать, если взрывальщика в этот момент нет дома.

– С теми, кого нет дома, мы займемся особо,– сказал Бенгтссон.– Разузнаем...

– Уж очень все это неопределенно,– сказал Сюндман.

– Ты что, можешь предложить что-нибудь получше? – спросил Гординг.– Ведь розыск до сих пор не сдвинулся с места.

– Нет, я только пытаюсь продолжить нашу дискуссию,– сказал Сюндман.– Мы же должны основательно взвесить все, прежде чем пускаться в такую хлопотную операцию.

– Да, но мне кажется, есть смысл попробовать,– сказал Гординг.– За неимением лучшего. Или как?

– Я тоже так думаю,– сказал Сюндман.

Вот каким образом началась самая знаменитая операция стокгольмской полиции. Операция называлась «Великая распродажа сыра».

У человека, занимавшегося импортом сыра и пообещавшего все сохранить в тайне, закупили большую партию продукта. Занимались этим розыском десять человек, и каждый из них должен был для начала потренироваться по меньшей мере в десяти обычных, не находящихся под подозрением домах, прежде чем заняться человеком из списка.

– Не выношу теперь запаха швейцарского сыра,– сказал Сюндман после первого же дня.– А наша работка еще только начинается.

В списке стояло более сотни фамилий.

После первого дня работы полиция отбросила половину имен. Была сделана попытка продать сыр всем тем, кто жил в злополучных домах теперь; всем, кто там когда-то жил и потом переехал; одному электромонтеру, только что исправившему проводку в одном из тех домов; мужчине, позвонившему в полицию и сообщившему свой «типс» о том, что все взрывы производятся этой собакой, проживающей на Риддаргатан, 35.

Была сделана попытка продать сыр владельцу магазина, расположенного поблизости от одного из тех домов; попытались всучить сыр агенту по продаже холодильников, продавшему два холодильника на Карлавеген, 111; хотели было навязать сыр длинноногому верзиле с забавными маленькими усиками, с которым Мария Энерюд встречалась несколько месяцев прошлой осенью. Тому самому, который подарил ей вазочку, упавшую и чуть не разбившуюся от первого взрыва.

Была также сделана попытка продать сыр вообще всем людям, которых только удалось разыскать и которые имели хоть какое-то отношение как к легальному, так и нелегальному устройству беженцев во всех трех домах в то время, когда в Германии находились у власти нацисты...

В четверг в конце дня в списке оставалось всего лишь несколько фамилий. Полицейские в лихорадочной спешке рыскали по всему Стокгольму в поисках людей, которым был бы смысл предложить сыр.

Сама по себе продажа сыра шла поразительно успешно. После распространения получилась даже прибыль в тридцать крон. Почти всю партию сыра продали.

– Что сделаем с деньгами? – спросил Гординг.

– Купим большую голову какого-нибудь чудного сыра,– отозвался Сюндман.– Поставим его здесь и будем жевать.

– Я думаю, надо отдать сыр начальнику полиции Польссону,– сказал Стэн Линдгрен, молодой энергичный ассистент по уголовным делам.

– А мне кажется, лучше купить торт Леннарту Улльсону,– сказал Фаландер.– В награду за все те ложные пути, на которые он нас завлек.

– Интересно, пытался кто-нибудь продать сыр ему? – спросил Сюндман.

– Да, еще вчера,– ответил Линдгрен.– Он сразу же пустился меня расспрашивать, выгодной или нет оказалась продажа сыра. Надоело ему, верно, продавать свои автомобили.

– А захотелось ему купить нашего сыру?

– Нет. «Не люблю я сыр»,– говорит. А потом сказал, что, мол, мне, наверное, удалось повидать немало девочек-красоток, пока я таскался со своим сыром по домам. Я ему отвечаю: большинство, дескать, старые старухи. А он: «Но встречаются ведь, наверно, и молодые. Есть же молодые дамочки, мужья им наскучили, вот они и мечтают о чем-нибудь новом, о приключении». Сразу видно, говорю ему, начитался ты порнографических журналов. А он мне: «Может, следовало бы и мне заделаться продавцом сыра. Люблю я женщин,– говорит.– А ты знаешь, Бог ведь возвестил мне, что я делаю женщин счастливыми». Но если ты не любишь сыр, так не годишься, пожалуй, в продавцы сыра, говорю я ему. И он с этим согласился.

– Нет, я про него не думаю,– сказал Фаландер.

– Сегодня у нас четверг,– продолжал Сюндман.– И половина дня уже прошла.

– Слушайте, может, мы тут что-то перемудрили? – спросил Бенгтссон.

–  Нет, не думаю,– ответил Сюндман.– Мне лично кажется, что у нас не те фамилии в списке. У нас фамилии тех, кто жил в этих домах, людей, которые помогали устраивать беженцев, фамилии их друзей и знакомых. Но ведь почти все они – люди, положительно настроенные к населению этих домов. Зачем же им устраивать там взрывы динамита? Нет, мы должны заняться розыском тех, кто во всех этих делах занимал отрицательную позицию...

– Не так-то это легко. То есть, я хочу сказать, нелегко попытаться ухватить членов разных там неонацистских организаций и всякое такое прочее,– сказал Бенгтссон.

– Мне тоже кажется, что такой путь ни к чему не приведет,– сказал Сюндман.– В результате мы разыщем тех, кто сочувствовал нацистам тогда, тридцать лет назад. А ведь совсем не обязательно, что сейчас они еще состоят в каких-нибудь неонацистских организациях. В те времена нацизм был для Швеции весьма обычным явлением. Множество людей готовили себя для жизни в третьем рейхе, им хотелось поддерживать хорошие отношения с новыми владыками мира – как им тогда казалось, в те-то времена.

– Как же мы можем их разыскать? Прежде всего, что это была за публика?

– Много их было среди офицеров. Да и среди полицейских тоже порядочно,– ответил Линдгрен.

– А ты-то откуда знаешь? – удивился Гординг.– Тебя тогда еще и на свете не было. Мы, полицейские, только выполняли свою работу.

– Все это действительно дьявольски неприятно,– сказал Бенгтссон.– Я понимаю твою реакцию. Но если ты подумаешь как следует, Линдгрен совершенно прав. Много было среди нас таких, кто прямо или косвенно находился на стороне немцев. Во всяком случае, в вопросе о беженцах. Ведь мы чувствовали поддержку нашего правительства. Чиновники принимали решения, а наше дело было только их выполнять.

– Это все так, но не можешь же ты думать, что государственный чиновник, должностное лицо, возьмет и начнет устраивать взрывы динамита...

– Я в этом вовсе не уверен. Но разве ты не замечал, что все государственные чиновники почти всегда консерваторы? Они хотят во что бы то ни стало оставить все так, как есть. Предложения о реформах всегда исходят извне, они обязательно должны навязываться силой и редко исходят от тех, кого это непосредственно касается.

– Да, пожалуй,– сказал Гординг.

– Я задумывался над этим,– сказал Бенгтссон.– Наверное, здесь просто естественная психологическая реакция: человек защищает свое собственное дело, свою работу. Мысль о том, что дело твое – неправильно, у тех, кого это касается, вызвала бы психологический конфликт.

– Ты прав,– сказал Сюндман.– Я замечал это по себе. Мне иногда кажется: есть что-то нелепое в самом существовании всякой позиции. Как будто идет все время какая-то гигантская игра между полицейскими и ворами... Но думать так мне неприятно. Неприятно думать о собственной работе как о бессмысленной игре. Человек всегда склонен считать, что он приносит пользу.

– Да, вот именно,– сказал Бенгтссон.– И потом еще тут другое. Тот, кому не нравится его работа, меняет ее, если может, на другую. Люди ищут себе работу, отвечающую их образу мыслей. Тот, кто против цензуры в кинофильмах, не возьмет себе работу в отделе цензуры кинофильмов. Тот, кто хочет впустить всех беженцев, не будет работать в нашем управлении, ведающем выдачей разрешений на проживание в стране.

– Да, гипотез у нас хватает,– сказал Гординг.– Ясно, мы должны проработать каждую версию. Хотя дьявольски трудно придется нам с теми полицейскими, кто когда-то занимался делами иностранцев. С ними надо быть исключительно осторожными.

Сюндману внезапно пришла одна мысль.

– Мне припоминается,– сказал он,– госпожа Хейманн в нашей беседе говорила о каком-то отказе, который ее муж получил в управлении внутренних дел. Потом они отослали ее мужа обратно в Германию. Она упоминала неразборчивую подпись под печатью. Интересно бы узнать, кто же там расписался?

Начали выяснять.

Оказалось, неразборчивая подпись принадлежит помощнику начальника бюро Стэну-Оке Хенрикссону. В настоящее время Хенрикссон работал в отделе архивов министерства внутренних дел, заведующим бюро. Жил он на Трэдордсвеген, 23, в Соллентуне.

Сюндман осмотрел его виллу со всех сторон. Какое-то внутреннее чутье подсказало ему, что он на верном пути. Вилла была деревянная, большая, грязно-желтого цвета. Она возвышалась посреди лужайки наподобие неуклюжего монстра. С задней стороны ее стоял рваный бумажный мешок с удобрениями. Несколько катышков удобрения Сюндман положил себе в левый карман куртки. Потом подошел к главному входу и позвонил.

Дверь отворила дама лет пятидесяти. Одета она была в серо-зеленый тренировочный костюм. Немного полноватая, но все еще довольно стройная.

– Занимаюсь, как обычно, послеобеденной гимнастикой,– сказала она.– Надо бы сбросить несколько лишних кило.

– Понятно,– сказал Сюндман.

Он вынул кусок сыра.

– Не могу ли я предложить вам кусочек сыра?

Она посмотрела на него недружелюбно.

– Нет, не стоит, пожалуй. Сыра у нас и так много.

– Вы только попробуйте,– сказал Сюндман.– Это же совершенно бесплатно. Сыр поразительно вкусный. Знаете, швейцарский сыр из Австрии, он известен исключительно высоким качеством.

Она заколебалась, взяла предложенный кусочек, посмотрела на него с сомнением, положила в рот, поворочала его во рту языком, чтобы как следует распробовать.

– Да, действительно, вкусный. Мой муж покупает иногда такой сыр, мы едим его с удовольствием.

– Вот как, значит, вы пробовали его раньше?

– Да, кажется, у нас еще остался целый кусок.

– Занятно,– сказал Сюндман.– Я как раз интересуюсь сыром. Нельзя ли посмотреть, не тот ли это сорт?

– Дайте мне взглянуть на ваш сыр,– сказала она,– я сразу же пойму.– Она взяла сыр, посмотрела на матово-красную корочку.– Да, это тот самый сыр.

Сюндман почувствовал, что цель совсем близка. Но не показал виду. Так же спокойно спросил:

– Вы обычно держите свой сыр в плетеной корзинке?

– В плетеной корзинке? Почему вы об этом спрашиваете?

– Просто поинтересовался. Вообще это хороший способ сохранить сыр.

– Что, он тогда не так засыхает?

– Да нет, этот сыр не сохнет совсем.

– Понятия об этом не имела. Нет, у нас сыр хранится в пластмассовой коробке.

– Вы совершенно уверены в том, что он у вас не в плетеной сумке?

– Понять не могу, почему вы спрашиваете про какую-то плетеную сумку. Почему вы вообще здесь стоите? Вы хотите продать сыр. Мне сыр не нужен. Мой муж сам покупает сыр, и дома у нас сейчас есть сыр, хватит пока. Спасибо и до свидания.

Сюндман вежливо попрощался и ушел.

– Да, по всей видимости, удобреньице того же сорта,– сказал эксперт-криминалист Петер Зарубин.– Сделаю необходимые анализы и, как только буду готов, дам заключение.

– Хорошо бы сегодня.

– Сегодня я несколько анализов во всяком случае сделаю. Да и вечером могу подняться после работы, если необходимо.

– Ох, уж так хорошо бы! Сегодня у нас четверг. До субботы только два дня. Надо спешить, понимаешь, чертовски надо спешить.

– Не возлагай на меня слишком большие надежды. Если даже это то же самое удобрение, все равно это не такое уж верное доказательство...

14

– Ну, это может оказаться и чистой случайностью,– сказал Бенгтссон.– Только то обстоятельство, что дома у него сыр того же сорта и в саду мешок с удобрением, еще не доказательство.

– На суде, возможно, и не доказательство,– сказал Сюндман.– Но если мы сделаем у него дома обыск, то, может статься, найдем и другие доказательства. Динамит, например.

– Боюсь я делать такие вещи,– сказал Бенгтссон.– А что если мы с вами ошиблись? Было бы ужасно неприятно по отношению к директору бюро и всякое такое.

– Надо раздобыть о нем побольше сведений,– сказал Сюндман.

– Да, пожалуй. Не забудь только: одно дело, если мы найдем единственного подозрительного человека, у которого есть и сыр и удобрения. Тогда действительно... Но среди нескольких сот человек таких окажется довольно много, просто из-за одной только чистой случайности. И тогда мы не сможем уверенно заявить, что это тот самый человек, что нам нужен.

– Да, пожалуй, ты прав. Надо спросить об этом деле у статистика, знающего толк в теории вероятности.

– Попытайся разыскать побольше данных об этом человеке,– сказал Бенгтссон.– Я поговорю с Гордингом, а завтра рано утречком решим, что делать.

– Это архив управления внутренних дел?—спросил Петер Сюндман.

– Да.

– У вас работает директор бюро Хенрикссон?

– Да. Вы хотите с ним переговорить?

– Нет, сначала хочу немножко осмотреться. Подыскиваю себе работу,– солгал Сюндман.

– А, вот оно что! Да, так если вы хотите с ним поговорить, я ему позвоню.

– Вы его секретарь?

– Да.

Сюндман посмотрел на нее повнимательнее. На вид ей лет тридцать – тридцать пять, волосы каштановые, высокая, довольно худощавая, лицо продолговатое. Тесно затянутая в светло-зеленый шерстяной костюм, она выглядела какой-то твердой, жесткой. Бывает, смотришь на некоторых людей – и тебя охватывает ощущение живой чувственности, тепла. Другие, наоборот, более сдержанны, нейтральны, держат тебя на расстоянии. А эта женщина не была ни тем, ни другим. Она производила впечатление какой-то искусственной, у Сюндмана было такое чувство, будто он в музее восковых фигур, и протяни руку – можешь отщипнуть от нее кусочек. От нее исходил тот самый свет, который характерен для цветов из пластика: всегда определишь, что цветы искусственные, как бы великолепно они ни были изготовлены.

– Вы не могли бы мне немного рассказать, как тут работается? Каков Хенрикссон как начальник? Возможно, я перейду сюда, только мне бы хотелось сначала немного разузнать о нем, прежде чем я окончательно решусь.

– Я еще не уверена, хочу ли я о нем говорить вот так, за его спиной,– ответила она.

– Боитесь, он вас услышит?

– Да, и это тоже.

– А не могли бы мы с вами встретиться? Сегодня вечером, после работы? Вы кончаете в шестнадцать сорок, не так ли?

– Да.

– Не могу ли я пригласить вас на чашечку кофе в какую-нибудь кондитерскую здесь поблизости?

– Да, пожалуй.

– Значит, договорились. Я подожду вас на улице, напротив главного входа.

– Хорошо, спасибо.

– Только прошу вас, пока ничего не рассказывайте Хенрикссону. Что я был, что спрашивал насчет работы. Мне не хочется, чтобы он об этом знал.

– Хорошо, я ему ничего не скажу.

Она с ним разговаривала, как старательная, честолюбивая школьница, выслушивающая замечание от учителя.

– Обещаете?

– Хорошо, я обещаю.

Сюндман вышел, закрыл дверь, решительным шагом проследовал прочь, остановился, на цыпочках вернулся обратно и прислушался, стоя за дверью. Ему хотелось проверить, послушалась она его или нет. Но она опять застрекотала на своей машинке, как ни в чем не бывало. Сюндман, успокоившись, ушел и вернулся обратно через час.

Ему пришлось подождать перед помпезным каменным дворцом на Валлинггатан еще четверть часа после окончания рабочего дня, прежде чем девушка появилась. Он было решил, что она передумала, когда она в конце концов вышла из здания и направилась прямо к нему.

Щеки у нее были сильно тонированы кремом, она надушилась, Сюндман уловил легкий аромат духов. «Ох, еще больше стала похожа на искусственную!» – подумал Сюндман.

Они пошли в расположенную поблизости кондитерскую. Сюндман отыскал сбоку маленькую кабинку, там они могли посидеть обособленно от других. Столик был покрыт стершейся, но чистой пластмассовой плиткой, без всякой скатерти. Стены выложены такой же пластмассовой плиткой, имитирующей красное дерево. «Практично и легко содержать в чистоте»,– подумал Сюндман. Стулья затянуты вытершейся красной синтетической материей. Все вместе выглядело попыткой создать впечатление роскоши и богатства, однако все кругом было из синтетики, все имитация, к тому же изрядно потертая.

Народу оказалось довольно много. Какой-то господин лет тридцати с рыжевато-каштановыми волосами и бакенбардами сидел за столиком на другом конце зала, держал перед собой газету, но не читал. Он рассеянно взглянул на Сюндмана и нервно закурил сигарету. Официантка все не подходила. Но Сюндмана это обстоятельство не беспокоило, у него появилось время, чтобы выспросить секретаршу.

– Сколько же времени Хенрикссон является вашим начальником?

– Теперь уже три года.

– А где вы работали раньше?

– Здесь же, на этом самом месте. Мой прежний начальник ушел на пенсию. А вместо него поставили Хенрикссона.

– Интересно, что он делал раньше?

– Занимался пенсионными делами. Расследованиями о том, кто может получать пенсию еще до срока, и всякое такое.

– Ничего он, как шеф?

– Ничего.

– Добрый?

– Добрый, если справляешься со своим делом. Но очень требовательный. Все должно выполняться только отлично. Ни единой орфографической ошибки. Все должно быть в полном порядке. Если все идет, как положено, он всегда любезен...

– У вас с ним хорошие отношения?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду ваши личные отношения, между вами и ним. Вам же все время приходится иметь дело с ним. Хорошо вам с ним работать?

– Так себе.

– Что так?

– Не знаю...

– Не все так, как надо бы?

– Он со мной обращается так, как будто я пустое место. Он всегда любезен, но словно тебя не замечает. Никогда не знаешь, что он думает. Ничего вообще не замечает. Когда я пришла на работу в первый раз в этом новом костюме – а костюмчик ведь очень приличный – он и слова мне не сказал.

– Да, костюм отличный,– сказал Сюндман.– Вам очень идет светло-зеленый цвет. Кстати, может быть, мы можем перейти на «ты»? Весьма вероятно, что мы довольно скоро будем работать вместе.

Сюндман говорил вовсе не то, что думал. Но лгал очень убедительно, если требовалось. Немного даже слишком хорошо, как иногда казалось комиссару Бенгтссону. «Такая ложь отдает нахальством, беспардонностью, она вредит авторитету полиции,– так обычно выражался Бенгтссон.– В конце концов больше всего мы выигрываем на честности».

«Звучит это хорошо,– думал Сюндман.– А в реальной жизни все не так просто».

– Для меня будет сущим удовольствием работать с тобой в одном отделе,– сказал он.

Она не заметила никакой фальши в том, как он это сказал. С удовольствием проглотила комплимент, улыбнулась своей искусственной белозубой улыбкой и сказала:

– Спасибо, и мне тоже.

– Хенрикссон скоро выйдет на пенсию,– сказал Сюндман.– Так что, по всей вероятности, появятся кое-какие возможности и в повышении.

– Да, безусловно. Ему шестьдесят три. Так что осталось два года.

– Еще неизвестно, конечно, соглашусь ли я у вас работать,– сказал Сюндман.

– Хорошо, что вы, то есть я хотела сказать, ты будешь у нас работать. Хотя я понятия не имела, что у нас в отделе есть вакансия.

– Да, конечно, это пока еще только разговор,– сказал Сюндман.– Ладно, расскажи мне лучше о Хенрикссоне. Ты сказала, что он относится к тебе как к пустому месту. А сам как будто отсутствует.

– Он любит всякие правила... параграфы. Ему нравится все, что входит в параграфы. Люди существуют постольку, поскольку они входят в его параграфы. Я тоже только параграф.

– И тебе это не нравится.

– Нет, почему же, в таких условиях мне хорошо и спокойно. Знаешь, что от тебя требуется. Я тоже во всем люблю точность и порядок.

– Но все-таки чего-то не хватает?

– Как тебе сказать! Не столько в отношении самой работы. Здесь так или иначе все идет по заведенному порядку. Но иногда мне приходится сбегать в другой отдел, передать какие-нибудь срочные бумаги, и тогда я замечаю, что у нас, действительно, чего-то не хватает. В других отделах, смотришь, такая теплая обстановка, дружеская, что ли, а у нас все так жестко, официально, всегда только речь о том, что правильно и что неправильно.

– А почему бы тебе не попытаться перейти в другой отдел?

– Я уже думала об этом. Только ничего не получилось. Что ни говори, легче продолжать делать то, к чему ты уже привык... Странно, ты заставляешь меня так много рассуждать и говорить. Обычно я о таких вещах как-то совсем не разговариваю, да и не размышляю даже. А тебе высказываю...

– Расскажи мне еще что-нибудь о Хенрикссоне. Какие у него взгляды? Ну, хотя бы о политике.

– Не имею представления. На такие темы он вообще никогда не говорит.

– А о чем же он говорит?

– Ну, хотя бы о том, что в бюро регистрации была допущена ошибка, одно письмо затерялось, это, дескать, непростительно. Или говорит об охоте; в свободное время он любит охотиться, обычно в свой выходной день он стреляет ворон, а осенью лосей. Говорит о патронах, или о повадках лосей, или о том, как важно уменьшить количество ворон в нашей стране, их развелось слишком много, и это опасно, или еще что-нибудь в таком духе...

– Но никогда о политике.

– Никогда.

– А о людях он что говорит? Какие люди ему нравятся и какие не нравятся?

– Я уже об этом говорила. Ему нравятся такие, у кого все всегда в полном порядке, у кого все ясно и четко, и наперед знаешь, что человек может. А не нравятся те, кто свою работу выполняет небрежно и допускает ошибки.

– Говорил он когда-нибудь, чем занимался в своей жизни раньше? Ну, скажем, лет тридцать назад, во время второй мировой войны?

– Нет, ни разу. Никогда мне не приходилось слышать, чтобы он вообще об этом говорил. Но я уверена, всю свою жизнь он был только бюрократом. Он самый типичный образец государственного чиновника в табели о рангах с разрядом заработной платы по шкале АЕ26:29.

– Прямо скажем, неважное это жалованье для государственного чиновника в его возрасте, не так ли? Почему он не продвинулся по службе? Неужели ему не хотелось сделать карьеру?

– Понятия не имею.

– Он никогда не говорил о том, что его обошли по службе, что не получил такой работы, какую хотел, или что-нибудь в этом роде?

– Подожди, дай мне подумать. Да, действительно, что-то такое он говорил, только вскользь, и всего несколько дней назад, когда мы говорили с ним о начальнике бюро Нильссоне.

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Место это нужно было бы, собственно говоря, занимать мне». Вот и все.

– Ты его больше об этом не расспрашивала?

– Нет. Зачем? Он же мой начальник.

– А как он выглядел, сердитым или расстроенным?

– Нет. Ни то, ни другое. Он просто так высказался, коротко и деловито, только констатировал факт и все. Он всегда такой. Никогда не знаешь, что у него внутри.

– Он никогда не говорил о том, что ему не нравится какая-нибудь определенная национальность?

– Какая-нибудь определенная? Что вы имеете в виду... то есть хочу сказать – ты?

– Ну, какая-нибудь группа людей, молодежь, например, или иностранцы, или немцы, или евреи, или еще кто-нибудь?

– Евреи... Да, о них он иногда не прочь высказаться. Только изредка, очень коротко, просто реплики. Не часто, правда, но все-таки несколько раз случалось.

– Ну-ка, расскажи поподробнее. Можешь вспомнить, что он говорил?

– Да, один раз он начал чего-то о социальной помощи и о людях, получающих пособие. Говорил что-то о людях, которые перестают работать, только, мол, и ждут, чтобы сесть на шею обществу. А потом и сказал что-то вроде «они, как евреи, все норовят жить за счет других».

– А ты его не спросила, что, мол, это значит? Ведь евреи работают совершенно так же, как и все другие.

– Зачем мне было об этом спрашивать?

– Ты что, ему веришь?

– Ну, в таких делах я не очень-то разбираюсь.

– Но все-таки, есть же у тебя какое-то собственное мнение?

– Все, наверно, живут за счет других. Не думаю, чтобы евреи были хуже, чем все остальные. Все люди скорее всего одинаковые. И евреи, и христиане, и шведы, и австралийские негры.

– Он еще как-нибудь высказывался в таком же роде?

– Может, когда и высказывался, да я точно не помню.

– Сколько раз за все три года ты слышала, что он говорил подобные вещи?

– Ну, может быть, раза два-три в год.

– Присутствовал при этом кто-нибудь еще?

– Начальники, во всяком случае, никогда. Чаще всего он говорил так, когда мы были вдвоем, иногда был кто-нибудь еще из его подчиненных. Первый год, когда он сюда пришел, он никогда ничего такого не говорил. Потом только, когда мы уже как следует присмотрелись друг к другу.

– А в последние недели ты ничего не заметила особенного, не изменился твой Хенрикссон как-нибудь?

– Нет. А что?

– Да так, я только подумал, знаешь, в связи со всеми этими планами реорганизации...

– Нет.

– Может быть, о чем-нибудь другом он говорил более охотно? Ну, о том, что его интересует?

– Нет.

– А о чем писали газеты, он тоже не пускался в рассуждения?

– Говорил что-то об этом взрывальщике, что устраивает взрывы по субботам. Так о нем все люди болтают.

– Что же он говорил об этом субботнем взрывальщике?

– Говорил... необходим, мол, человек, который бы занялся расчисткой...

– И, как обычно, не объяснил никак, что он имеет в виду?

– Нет.

– Ужасно все-таки любезно с твоей стороны, что ты мне все это рассказала. Я в самом деле надеюсь, что мы с тобой еще встретимся. Ты очень милая.

– Ты правда так думаешь?

– Да. И можно попросить тебя об одной вещи?

– Пожалуйста.

– Не рассказывай пока ничего Хенрикссону.

– Хорошо. Только ты тоже должен оказать мне одну услугу.

– Что именно?

– Поцелуй меня в щеку!

– Как!

–  Ты же сказал: тебе кажется, что я милая. Не так часто мне приходится слышать такое. Я была бы так счастлива.

Сюндман бережно, по-дружески поцеловал ее в щеку, и они расстались. Официантка к ним так и не подошла, так что на этот раз кондитерская предоставила им свое помещение бесплатно.