Текст книги "Собор (сборник) (СИ)"

Автор книги: Яцек Дукай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Потому, вместо этого – мы торгуем с Ними. Но это же верх лицемерия.

– А какая еще торговля могла бы здесь осуществляться? Чего такого мы могли бы предложить? – Отец покачал головой. – Нет. Просто-напросто, они делают нам услугу. Это все подарки.

– Выходит, даже само название уже ложь. – Я вышел из палатки. – Торг. Как же!

– Почему, здесь происходит множество взаимных обменов и денежных сделок между обитателями Края. Попросту те, в которых посредником является Совет… они всегда более выгодные для всех сторон.

– Лицемерие, лицемерие.

Отец внимательно глянул на меня.

– Не глупи. Ты же не веришь во всю эту экстремистскую чушь.

Я пожал плечами.

– Разве правда не выглядит так, что, по сути дела – сознательно или бессознательно – каждый из нас заключает определенный договор, частный Завет, самовольно выбирая границы того, что допустимо, что еще остается для человека, что человеческое – а что уже нет?

– Никто не делает этого сознательно. Какое это лицемерие ты имеешь в виду? Хочешь?

Он угостил меня сигаретой. Мы молча курили. Старик храпел.

Когда я снова вернулся к Бартоломею, телескоп вновь был в идеальном состоянии.

* * *

Коляй, брат тетки Сйянны, человек глубоко религиозный, могучего сложения и, как правило, флегматичного темперамента, появился, когда Сйянна в очередной раз продлила свое пребывание в имении. Меня разбудила их ссора: Коляя и Бартоломея. Я спустился на площадку между этажами, глянул через поручни лестницы. Коляй стоял над стариком и тыкал выпрямленным пальцем в воздух, подчеркивая жестом сильнее акцентируемые слова.

– Думаешь, что я не знаю? Думаешь, что не понимаю? Ты был стариком еще тогда, когда бабка Эвелина была молодой. Играешься временем. Ты не человек! Продался за долголетие. И заражаешь других. Ты ходячая Перверсия, Бартоломей.

– Ни к чему я ее не уговариваю, – ответил Бартоломей, еще глубже втискиваясь в спинку дивана.

– А не нужно уговаривать. Достаточно подавать пример. Зло ведь не навязывается насильно – мы выбираем его, поскольку оно привлекательнее.

– В мрачном мире ты живешь, Коляй.

– Дело твое. Сйянна больше к тебе не приедет.

– Очень неприятно.

– Пустые издевки. Чтоб ты сгнил в одиночестве!

– Аминь.

Коляй стиснул ладонь в кулак и, казалось, сейчас ударит Бартоломея, но в последний момент сдержал удар. Развернулся на месте и вышел ровным шагом.

Я спустился вниз. Бартоломей глянул на меня, по-ленивому удивленный.

– Он и вправду запретит ей приезжать? – Я подошел к окну, выглянул. Они как раз забирались на козлы повозки, верховые лошади были привязаны за ней. Сйянна что-то говорила. – Как, «ходячая Перверсия»?

– Ты же, верно, знаешь их, перепуганных одним тем фактом, что живы. Он не говорит от имени всей семьи.

– И сколько тебе лет на самом деле?

– Скоро триста.

– О! Так все-таки! – (Те уже отъезжали). – Часть твоего договора?

– Нет, побочный результат чего-то другого. В Органе Света… А-а, впрочем…

– Уехали.

– Вернется.

– Ее ты заразить не пробуешь. А меня?

– Чем? – рассмеялся старик. – Любопытством тебя уже заразил. Теперь ты замечаешь чудеса, в отношении которых раньше был слепым. Остальное придет само.

– То есть, ты не до конца ошибался.

– Естественно. – Он перестал смеяться. – У меня никогда не было своих детей.

Сйянна вернулась через два дня.

* * *

Чудеса, в отношении которых я раньше был слепым… Слишком большое слово для мелких вещей, но, может, и заслуженное. Все начинается от удивляющих сравнений. Если накопишь достаточно большой запас достаточно дифференцированных знаний, аналогии начинают появляться даже чаще, чем тебе того хотелось бы; они возвращаются, словно настырные мухи, хотя ты их все время отгоняешь. Накладывающиеся один на другой образы, астигматические рентгеновские снимки, как в том случае, когда одним глазом гляжу в глубины центра галактики, а другим – на лицо Сйянны. Так в уме нарождаются эксцентрические симметрии.

Способ, посредством которого садовник занимается своими растениями, то защищая их от избытка солнца и воды, то добавляя в почву удобрения – и способ, посредством которого Они без какой-либо выгоды одаряют нас роскошными предметами. Эскизы сечений нервной системы животных – и эскизы гипотетического разложения волокон Темной Материи во вселенной. Окрашенные очертания разбухающей колонии одноклеточных – и черная Перверсия на западном горизонте.

Величайшее мое поражение заключалось в том, что я, в свою очередь, не смог заразить этим Сйянну. Часть моего мира оставалась для нее недоступной, мне приходилось делить время и ограждать мысли. Снова распорядок моего дня у Бартоломея изменился: по полуденные и вечерние часы теперь принадлежали Сйянне. Мы заранее знали даты нашего пребывания в «имении»; и было само собой понятно, что они должны покрываться.

Когда же начались наезды конокрадов, и я два раза подряд пропустил визиты у Бартоломея, вместе с остальными гоняясь за бандитами по пустошам Края (длилось это как бы не месяц; всех их мы так и не поймали) – я даже и не удивился, узнав по возвращении, что Сйянна за это время приезжала на ферму, чтобы узнать, ничего ли со мной не случилось. Но меня тронуло кое-что другое.

– Очень милая девушка, – бросила мать, не поднимая взгляда от варенья, которое как раз варила. – Вы уже подумали про дату свадьбы?

– Ну, знаешь! – вспыхнул я. – Это совсем даже и не…

– Что?

– Ничего.

– В любом случае, дай нам знать заранее.

Поскольку сам я понятия не имел, что об этом думать, рассказал об этом разговоре Сйянне. При этом я не смог удержаться, чтобы не захохотать, так что она тоже, конечно же, засмеялась. А потом повернулась на спину и засмотрелась в небо (мы лежали в сожженной солнцем траве, в продольной балочке за садом).

– А ты представляешь ее себе?

– Что?

– Нашу свадьбу.

Наблюдатель слегка запаниковал, я чувствовал, как он мечется у меня в мозгу, сразу же за глазами. Потребовалось какое-то время, чтобы я преодолел первые инстинкты – инстинкты сбежать в шутку, издевку и цинизм.

– Я не настолько смел, – ответил.

– Ммм?

– Дать кому-либо подобное обещание. Связать этого человека на всю жизнь. Ты меня понимаешь? – Я повернул лицо к Сйянне. Та все еще глядела в небо. – Это… это… это как бы я взял заложника. Пожизненно. Ккк будто бы… как будто бы… привил тебе паразита, который…

– Паразита??? – Наконец-то она глянула на меня. – О Боже!

– Как ты не понимаешь? – Если бы я не лежал, то размахивал бы сейчас руками. Продолжение проклятия неожиданных аналогий: мы говорим на тему А, А приводит на ум Б, начинаю говорить об этом; говорю, говорю, и, не окончив еще предложение, Б ассоциируется для меня с В, В – с Г, Г – с Д, и все они ассоциируются друг с другом, и так вырастает барочная конструкция, абстракция, объясняющая мир с поразительной легкостью; посему я пытаюсь по мере разрастания ее рассказать, перебивая сам себя, запинаясь и подбирая слова; и когда мои губы начинают второе предложение, мысли мои уже заняты проблемами Э, Ю и Я; первоначальная тема перестает меня интересовать, так что я, устыженный, замолкаю, не понятый в очередной раз. Дальше всего мог проследить мои ассоциации Мастер Бартоломей, потом Даниэль; Сйянна располагалась на третьем месте, намного ниже. Зато с ней я, чаще всего, не чувствовал себя смущенным нелогичными выводами. – Не понимаешь? Ведь это же нужно быть ангелом, чтобы иметь возможность от всего сердца дать подобную клятву! Я не имел бы отваги обречь кого-либо…

– Обречь? – снова перебила меня Сйянна.

Я взял ее за руку.

– Здесь нет возможности отхода. Не будет другой молодости, другого выбора, другой жизни. Поклянешься, и ффух, пропало. Разве что, если бы кто был ясновидящим… Но так? Знаешь ли ты меня? Знаю ли я тебя? Впрочем, люди меняются. Я сделал бы себя самой важной особой в твоей жизни! И если… Не понимаешь? Ведь это ужасно!

– Но как иначе? Вообще отказаться от выбора? Нет: ты просто выбираешь, оцениваешь риск. На основании того, что знаешь; на что надеешься; среди тех, кого узнал… Понятное дело, это лотерея. Ну чего бы хотел ты? Гарантий?

– Просто, хотел бы быть более уверенным в самом себе.

Сйянна повернулась на бок, шепнула мне на ухо:

– Каждый бы тогда сбежал, поверь мне.

Я поднес ее ладонь к губам, поцеловал тыльную, затем внутреннюю часть, пахнущие травой. Она уже не улыбалась, глаза блестели. Искусные абстракции бледнели с каждой секундой.

Через полгода мы поженились. Тот разговор был наиболее близок предложению из всего того, что сказали друг другу до и после того.

* * *

Конечно же, я обманул ее доверие. Уже после рождения Сусанны, когда Сйянна снова забеременела – эта ее неожиданная резкость, это отвращение к прикосновению, взрывы идиотских претензий на фоне плача малышки, у которой режутся зубки, постоянная усталость в глазах и в теле – я ездил на Торг, отец вытаскивал меня, чтобы я прислушивался к заседаниям Совета; там же я помогал в распределении дареных вещей – она приезжала с юга, вместе со своим кузеном, за лампочками, бумагой и лекарствами, оставалась на долгие ночи Торга, когда все развалины и палаточный городок пульсируют огнями и тенями, голова кружится от незнакомых лиц – теплое вино и теплый полумрак, она смеялась и проводила кончиками пальцев по моему лцу, предплечью, по груди, ее радость, ее явное удовольствие моей близостью – и я попал в зависимость. Катрина; она и другие. Дома же – Сйянна; и каждый взгляд на нее – нож в сердце. Я обманул ее доверие, как и знал, что обману. Чувство вины обращало меня против ней: теперь уже я не имел права замечать в ней ничего красивого, ничего доброго; теперь я убеждал сам себя, что ведь и она несет за это ответственность. Потому и я сделался резким, избегал прикосновений, провоцировал скандалы. Во рту вкус горечи и железа, язык деревянный. Ведь я же ее предупреждал! Я же был честен.

На свет появился Петр. Распался Титан, и один из новых спутников Сатурна я назвал именем сына. Лариса выходила замуж.

Лариса выходила замуж, и кандидатом в зятья оказался двоюродный брат Катрины. Меня сразу же охватили плохие предчувствия, но, казалось, безосновательные. Только лишь как-то ночью, во время весеннего перегона табунов, Лариса пришла ко мне, когда я стоял на страже возле уже погашенного костра (снова ходили слухи о бандитах). Какое-то время мы сплетничали о родственниках. Я угощал сестренку травяной наливкой Ратче. В конце концов, речь пошла про ее планируемую свадьбу. Оба мы говорили уже не слишком четко, зевая и сонно пялясь в темноту. Лариса сказала о женихе что-то, чего я не понял, мысли уже работали на пониженных оборотах.

– Что?

– Что прострелила бы ему ноги, если бы утворил подобное свинство мне.

– Какое свинство?

– Разврат в тени Крипты, как сказал бы Пастор… А там жена с младенцем, и второе дитя на очереди. Собственно, а как еще ты мог бы больше насвинячить?

– Что-нибудь придумаю, дай время. – (Но это уже говорил Наблюдатель, не я; Наблюдатель по-глупому скалился, я же – молча втягивал голову в плечи).

– Наверное, в конце концов, я ей расскажу.

– Лариса…

– И что? – бросила та с пьяной агрессивностью.

Я отвел взгляд от ее глаз.

– Ты вообще хоть любишь ее? – спросила она.

– Ну, знаешь…

– Ну…?

– Скажи, что ты под этим понимаешь, а я скажу – люблю ли ее.

Тут она уставилась на меня в понуром изумлении. Выпрямившись и откинув голову, Лариса сделала приличный глоток из бутылки – только тогда отвела взгляд.

– Что с тобой случилось? – тихо спросила она, откашлявшись.

А что, собственно, должно было со мной случиться? О чем, собственно, она говорила? О чем хотела узнать?

– Существуют такие пространства… – буркнул я. – Такая громаднейшая пустота… Кости мерзнут. Помнишь, как ты пряталась под лестницей? Я…

Она уже почти спала.

– Этот твой Бартоломей…

– Что, Бартоломей?

Лариса что-то пробормотала, закрывая глаза; я снова ничего не понял.

Разбудила нас перед самым рассветом дрожь земли – перепуганный табун, это небольшое землетрясение. Лошади мчали уже почти что галопом; нужно было прийти в себя раньше, но спиртное притупило чувства и замедлило реакцию. Лариса первой вскочила на Пламя (Пламя, дочка Огня), не расседланную на ночь, точно так же, как и мой Кипяток. Она поднялась в стременах и, ругаясь на чем свет стоит, указала на розовеющий восточный горизонт. – Гонят их к реке! – Я еще не успел взобраться на Кипятка, а она уже скакала за табуном. Я помчался за ней; тень силуэта скачущей лошади и ее, прижавшейся к шее кобылы, на фоне краснеющего неба выделялась плоским контуром – движущаяся дыра в кругозоре. Что-то двигалось еще: черная волна голов, спин и грив. Что вызвало эту лавину? Где-то в этой массе должны были скрываться бандиты. Реки не было видно. Все это разыгрывалось на пространстве шести или восьми квадратных километров. Кипяток пошел растянутой рысью, и тогда раздались выстрелы. Грохот дошел до меня уже размягченным, растянутым, с призвуком эха. Один выстрел, затем второй, потом очередь из трех выстрелов, и краткая, нерегулярная пальба; стреляло три или четыре человека. Я инстинктивно потянулся за штуцером. Тем временем, табун, как один, завернул и мчался прямо на меня. Я дернул поводья, направляя Кипятка по касательной. Тень Ларисы слилась с тенью табуна – на меня надвигался многоголовый скат, грохот нарастал. В этой массе я начал замечать всадников. Один отделился и повернул в мою сторону. Лариса? Они, понятно, видели меня значительно лучше, чем я их, глядя под свет. Я снял оружие с предохранителя. Оказалось, что это Иезекииль. – Влево! – кричал он. – Влево! Возьмем их с другой стороны! Сейчас их гонят! – Он проскакал мимо меня. Мы помчались по длинной дуге, на ее средине снизив скорость, ожидая появления конокрадов. Снова началась стрельба, табун еще сильнее ушел от реки. От многоголовой тени оторвались четыре силуэта. Иезекииль дернул за поводья, так что его конь чуть ли не присел на зад. Иезекииль соскочил, вынул винтовку, прицелился и начал стрелять. Те четверо остановились, но, видно у них не было выхода – слева река, справа табун, сзади стреляют, спереди стреляют, с тем, что стреляет один человек – они тут же двинулись заново, и кто-то из них даже ответил огнем – и Иезекииль упал от второй пули. Я как раз спешивался с Кипятка, одна нога в стремени, вторая в воздухе, буквально доля секунды: они мчатся на меня, Иезекииль хрипит на земле. То ли это Кипяток дернулся, и я потеряв равновесие свалился с коня? Или в этом было какое-то решение? Теперь мне вспоминается по-разному. Что же точно: я встал там, поднял штуцер, посчитал вдохи-выдохи (мне уже были видны лица бандитов), и после десятого вдоха-выдоха нажал на курок. Вдох, выстрел, выдох, выстрел, вдох, выстрел. Кипяток и конь Иезекииля, испугавшись, отбежали – так что теперь я не мог смыться. Стоял и стрелял. Никакой дрожи в руках, никаких отчаянных мыслей – только движения руки и глаз, механика тела. Понятное дело, что они тоже ответили выстрелами. Пятьдесят, сорок, тридцать метров. За десять шагов от меня упал последний, я видел его глаза, широко раскрытые в смертельном изумлении; черный с белыми пятнами конь конокрада промчался рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я не протянул свою – холод и дрожь добрались до моей груди, до головы. Я еще хотел подпереться ружьем, но потерял равновесие. Упал навзничь, воздух ушел из легких. Мертвые глаза Иезекииля глядели спокойно. Я повернул голову. Восходило солнце. Все было красным, именно в таком багрянце я любил засыпать. Эти пространства…

* * *

Раз уже я их всех обманул, и они посчитали меня героем, границ для игры Наблюдателя не было никаких, он начал рецензировать каждое мое слово, каждый жест – и фальшь теперь стояла за каждым разговором, за каждым взглядом. Герой! Я лежал в нашей спальне в имении Бартоломея – дырка в ноге, дырка в брюхе, половина тела в бинтах, капельница в руке – и принимал очередные визиты: Доктора, Пастора, моей семьи, родных Сйянны. Дети глядели на меня с набожным уважением, слишком оробевшие, чтобы подойти поближе к кровати. Наблюдатель был в своей стихии.

Могло показаться, что новая жизнь вступила и в Сйянну. Теперь я был зависимым от нее, теперь я был под ее контролем двадцать четыре часа в сутки, даже до телескопа не мог добраться. Более того, она тоже поддалась обману. – Вот видишь, – говорила, – все это зависит от ситуации; если у тебя есть время принять решение, ты не бежишь. Хотя наверняка должен был. – Действительно? Решение? Память уже успела с дюжину раз преобразовать воспоминание того момента, я уже не мог отличить записи ничем не прикрытых впечатлений от последующего представления о них. И чего только в тех воспоминаниях не было! Под самый конец, когда уже терял сознание, в разреженном алом облаке ко мне приходила даже юная прабабка Кунегунда в зеленом платье и с карминовой розой в черных волосах. Точно так же, как призрачное, я мог классифицировать и все воспоминание. Это я убил бандитов, или, к примеру, Иезекииль стрелял чуть дольше?

От скуки я начал учить Сусанну читать. Она и так проводила у меня много времени, а поскольку я практически не выпускал книги из рук, вопросы должны были прозвучать раньше или позже. Это были книги из библиотеки Бартоломея (очень скоро ее запасы должны были исчерпаться), и вот я поймал себя на том, что читаю дочке по буквам названия созвездий и поясняю изображения неба. Ясное дело, что она ничего не понимала, только важным было не это. Зато я запомнил чувство, которое меня тогда охватило: что я изменяю ее, а собственно – творю; что уже ничто не сотрет из нее тех часов, проведенных со мной; что здесь я проектирую во взрослую Сусанну определенные образцы ассоциаций, матрицы понимания, ба! способы восприятия мира – которые с места исключают миллионы вероятных путей ее жизни. Не посредством самой науки чтения – но посредством того, как я отвечал на вопросы дочки, как вел в ее присутствии по отношению к Сйянне, Бартоломею, семье; посредством всех тех вещей, которые я отмечал у собственного отца, в то время, как сам он считал, будто бы никто их не замечает; и посредством того подсознательного объятия, в которое я замыкал во сне Сусанну, когда та засыпала у меня на груди – пополуднями, теплыми, душными пополуденными часами. Солнце тогда вливалось через полуоткрытое окно прямиком из зеленого сада, вместе со всеми запахами и отзвуками весны, точно так же усыпляющими; какая-то блаженная тяжесть спадала на людей (из этих красок и той полу-тишины), кровь густела в жилах, мысли в голове, и так засыпалось, особенно – в болезни, в постоянной усталости организма: рот приоткрыт, дыхание громкое, книга на груди или на лице, открытая корешком кверху; постель сбита ниже пояса, дитя, втиснутое в смятую пижаму… Ведь Сусанна засыпала первой, и это были чары, переломить которых я не мог – теплое и мягкое тельце медленно дышащего ребенка. Оно до такой степени являлось продолжением, расширением моего тела, что я просыпался в ту самую секунду, когда Сусанна открывала сонные глазки. А ей тоже многого не было нужно: тень матери в двери.

– Вы мне снились, – сказала она, присев на краешек кровати. – Именно так.

Сусанна снова уже закрывала глаза, так что мы разговаривали шепотом.

– У меня уже почти ничего не болит. Могу ходить.

– Лежи, швы могут разойтись.

– Она у нас очень умная.

Сйянна осторожно взлохматила волосы дочурки.

– Это в ней от тебя.

Я прикрыл ладонь Сйянны своей. Жена склонилась надо мной. Ее глаза блестели от лучей пополуденного солнца. Снова мы лежали в той покрытой травой балочке за садом – или это была тень кладбищенского дуба…?

Бартоломей тяжело шаркал ногами, его Сусанна слышала еще в коридоре.

– Спите, спите, – буркнул он, заглянув в спальню тем вечером. – Я потом приду.

– А что случилось? – спросил я, протирая глаза.

Он замялся, затем, переступив порог, замялся еще раз; в конце концов, придвинул себе стул и сел. Сусанна подглядывала одним глазом. Он подмигнул ей, поискал в карманах халата и нашел яблоко. Но девочка, вместо того, чтобы есть, начала им играться, катая яблоко по мне.

– Ты видел Орган Света, – сказал Мастер Бартоломей.

– Ага.

– Как часто заглядываешь?

– Я знаю…

– Нужно каждую неделю. – Очередной раунд поисков и очередная находка: трубка. Набил, закурил. – Я как раз там был. Появился цвет.

– Ммм?

– Никаких сомнений, четкое окрашивание. Я, как тебе известно, уже более двухсот лет назад…

– Ах, так.

– Таак.

– Традиция, да?

Он пожал плечами.

– Тебе не хочется? Кто-то должен. А я не вижу другого кандидата.

Я приподнялся на локте.

– Сейчас?

Бартоломей снова пожал плечами.

Я снял с себя Сусанну, посадил на кровати рядом. Медленно встал, подпираясь тростью. Мастер Бартоломей подхватил меня под плечо. Я поковылял к металлической лестнице. Спускались мы молча, Бартоломей сопел сквозь стиснутые на трубке зубы, когда я слишком сильно наваливался на него. Чувствовал, что шов под ребрами постепенно расходится.

Когда мы прошли поворот, я увидал, о чем он рассказывал: одна из трубок Органа – длинная, согнутая в виде буквы «U» – пульсировала интенсивной синевой. Сила исходящего от нее свечения была настолько большой, что изменяла окраску света во всем подвале.

Я присел на останках аккумулятора. Мастер Бартоломей покопался в тайнике под Органом и вынул стеклянную чашу. – Традиция, – криво усмехнулся он через плечо. Наблюдатель ответил такой же усмешкой. Бартоломей вытер чашу полой халата, после чего ударил чубуком по синей трубке – та лопнула, и синева полилась в чашу.

Он подал мне ее, я ее принял и выпил светящуюся жидкость в четыре глотка. Какая-то часть пролилась на подбородок, вытер предплечьем.

– Гдле…? – Я откашлялся и повторил. – Где?

– Медуза, четыреста пятьдесят световых лет. Во всяком случае, так указано в индексе Органа, но…

Я уже не слышал; ее излучение палило кожу, выжигало глаза, просвечивало кости, я спадал в ее колодец словно птица с перебитым позвоночником. Холодный воздух звездной ночи шумел у меня в ушах – хотя, естественно, никакого воздуха там не было; зато вот звезды…

– Репрозийный шок! – кричал мне на ухо Бартоломей, пытаясь поднять меня с пола. – Дыши глубже! Дыши!

Я дышал.

* * *

Из лексикона древнего знания: «репрозиум» – эффект, а так же аппаратура, применяющая эффект Рейнсберга / Эйнштейна – Подольского – Розена. Пара репрозийных зерен, объединенных на уровне квантовой неуверенности, остаются одно с другим в нуль-временном сопряжении, независимо от разделяющего их расстояния. Ничто не может двигаться быстрее света – за исключением информации. И этого вполне достаточно.

4

Вначале экстенса не была намного больше моего кулака. Хотя и называемая в такой форме «Зерном», по сути она скрывала под своей шарообразной оболочкой миллиарды и миллиарды истинных репрозийных зерен. В состоянии «усыпления», минимальной активности, для контакта с внешним миром ей служило пара десятков микрометрических октоскопов, по сложным туннельчикам пробивающихся через оболочку сверх-алмазной твердости в темную пустоту. На основе информации от этих октоскопов, внутренние логические структуры принимали решения об исполнении очередных процедур, вплоть до ре конфигурации комплементарных зерен, активизирующей их и выпускающей в нейтральной среде аварийный краситель. Но когда комплементарные зерна до конца вросли в нервную систему, изменилась и функция логической сети экстенсы – с этого времени она будет исполнять роль наполовину разумного фильтра и интерпретатора информации; все решения будут поступать через комплементарные зерна. Но фильтр должен был учиться с нуля, так что первые часы были пыткой. Терминатор разрезал меня напополам – как бы я не переворачивался в постели, как бы не укрывался одеялом, лицо и торс всегда были в огне, красный свет Медузы (пускай и очень слабый с такого расстояния) ослеплял меня и раздражал кожу. В меня бил весь спектр излучения звезды, я практически чувствовал, как варятся во мне внутренности. К тому же, гравитационный колодец Медузы во время сопряжения сориентировался в противоположном направлении в отношении поля притяжения Земли, и эта постоянная шизофрения лабиринта внутреннего уха выворачивала мне желудок, поднимала к горлу густую кислоту; я не мог повернуть голову, сесть без головокружения, не говоря уже о том, чтобы встать на ноги – тут же падал, как бревно, Медуза бросала меня на пол и не позволяла подняться с колен; на кровать я заползал словно замученное животное. Так у меня прошли первые день, вечер и ночь. Наконец я заснул; но спал беспокойно, несколько раз будил Сйянну. А утром разворачивал крылья.

По большей степени, экстенса уже провела калибровку напряжения передаваемых импульсов, и установилось равновесие – то есть: Медуза уже не заслоняла остального света. В буквальном смысле, она не делала этого и перед тем: данные, исходящие от экстенсы и адресованные чувству зрения, были ведь чрезвычайно скупыми. Правда, я воспринимал полный спектр электромагнитных волн, в трехсотшестидесятиградусном охвате, только вот, что, собственно, могла зарегистрировать эта пара микрооктоскопов? Аномалию они отметили только после прохождения Облака Оорта. Нужно было развернуть крылья. Впрочем, это я бы и так сделал: в учебнике, который я обнаружил в библиотеке Мастера Бартоломея год или два ранее, это было описано в качестве обязательного первого этапа. В стандартном расписании на это предназначалось от десяти до тридцати лет, в зависимости от локальной чистоты вакуума. Ибо, таковы космические масштабы (такие, и даже большие), и человек ничего здесь не может ускорить. Правду говорил Бартоломей: долголетие – это побочный результат.

Проснувшийся, но не пробужденный, я вслушивался в движения Сйянны в ванной и в бульканье Петра; а еще был тихий утренний дождь, я вкушал его запах – не поднимая век, спадая в холодной темноте к красной звезде, напряг спинные мышцы экстенсы. Медленно, неспешно начали открываться поры в кожице зерна. Здесь из внутренней материи шара вырастут мономолекулярные нити длиной в десятки, сотни, тысячи метров. И так в пустоте станут разворачиваться невидимые сети, ловушки для космической пыли и газов; очень медленно, месяцами, годами… Но очередные этапы будут уже короче, все это пойдет уже быстрее. Я напрягал спину, разбрасывая ажурные крылья.

– Что, болит?

– Нет, честное слово.

– Я договорилась, что поеду сегодня к Хольцам, но могу остаться…

Я поднял веки и вновь увидал ее, склоняющуюся над кроватью. Левой рукой Сйянна продолжала застегивать пуговицы на платье (когда-то она не носила платьев, не носила ничего такого, в чем не могла сразу же вскочить на лошадь), правую же по-матерински приложила мне ко лбу. Я вывернул голову и поцеловал ее в запястье. Сйянна инстинктивно улыбнулась.

– Бартоломей говорит, что и не должно болеть, – кивнула жена. – Что даже должно помочь. Почему ты не подождал меня?

– Тогда бы только сильнее беспокоилась.

– А вам тоже нужно играться подобными вещами! Не то, чтобы я соглашалась с Коляем – но разве это уже не слишком? Одно дело телескоп и ночное небо, и другое дело – это.

Ну как ей рассказать, как описать экстенсу? Ведь я не смог ее заразить даже астрономией. Как рассказать про синеву во мне? Вызванные Аномалией бури хромосферы Медузы заливают пространство высокоэнергетическим электромагнитным и корпускулярным излучением, и сейчас меня обмывает жаркое цунами солнечного ветра, когда Сйянна целует меня, прощаясь. Как она воспримет эту дрожь, неожиданное сотрясение всего тела? Что поймет? Подобные вещи невозможно рассказать.

Тем не менее, пытаюсь схватить ее за руку, задержать, объяснить без помощи Наблюдателя истинную природу того очередного научного ритуала, до которого довел меня Мастер Бартоломей. Знаю, что раз уже начну говорить, чего-то там по-своему молоть, лишь бы глядя ей в глаза и не теряя физического контакта – то, в конце концов, смогу по каплям перенести из мыслей в мысли, из души в душу какой-то отголосок Правды.

Поэтому хватаю, гляжу, раскрываю рот – и оттуда вырывается:

– Я изменял тебе.

Сйянна склоняет голову набок, глядит, не мигая, наконец – высвобождает руку.

– Потом, потом; мне уже пора ехать.

Она знала.

* * *

Ясное дело, знала; да и как могла не знать? Нужно было слушаться Наблюдателя, постоянно и до последней буквочки; а я? А подобная беззаботность способна мстить. Так что, Сйянна должна была, по меньшей мере, подозревать. Сам бы я точно подозревал.

И тут же неожиданная мысль: правда? Подозревал бы? А не подавала ли она аналогичных знаков? Я уезжал – она оставалась. И тоже уезжала, чуть ли не в последние месяцы беременности – к семье, соседям, к каким-то знакомым с побережья, довольно часто оставаясь там ночевать. Тогда я не задавал ей вопросов, в какой-то степени даже довольный тем, что можно расслабиться – но теперь это ударило в меня ужасным подозрением. Она тоже не спрашивала. Почему? Или она поняла это как какой-то вид молчаливого пакта, какой-то болезненной договоренности, собственную часть которой она выполняла со столь же истеричным упорством? И как, собственно, мне спросить теперь об этом? Как?

Потому и не спросил. Не спросила и она. Выходит, я и не сказал того, что сказал; разговор не состоялся. Сйянна вернулась на закате, долго выгружала с повозки запасы копченного мяса; я даже спустился вниз, но помогать не был в состоянии. Малыш Петр дремал у меня на коленях. Сйянна работала, тихо насвистивая веселую мелодию, пот клеил ее платьице к телу, мышцы вырисовывались под блестящей от него кожей; она была сильной, в том числе – и физически. Не было ли это источником ее привлекательности? Я рассеянно ворошил волосы сыночка, сердце галактики пульсировало в тысячелетнем ритме, продолжалось движение и внутри моего тела. Она была красивой женщиной. – В этом году угольщики появятся позднее, – говорила Сйянна. – Ммм? – Слышала, что разлились Белая и Желтая. – Сообщили, что погоду удержать не смогут. – Вам не следует на это соглашаться. То есть: Совету. – Мы и не соглашаемся. Они нас попросту информируют. – И ладно, – буркнула Сйянна, занося в дом очередной ящик, – остается лишь ждать, когда нам сообщат, что Зеленый Край вскоре будет залит океаном.

Я понял, что мое утреннее признание никогда не будет вспомнено; так что и я никогда не узнаю правду.

Делалось все прохладнее, я отнес Петра в кроватку. Передвижение уже не вызывало болей, постепенно из конечностей уходила болезненная стылость, и даже на лестницу я был способен подняться без одышки. В течение четырех, пяти последующих дней синева без остатка вымыла из моего тела все воспоминания об огнестрельных ранах. Сйянна комментировала это с издевательской иронией. Не столь ироничными были ее комментарии, касающиеся моего неожиданного домоседства. Если не считать собрания Совета и постоянные визиты на семейной ферме, я практически не покидал двора. Экстенса разрасталась, я уже распространился на многие километры перпендикулярно направлению полета, крылья делались толще с каждым перехваченным атомом, каждой трансмутированной горсткой загрязненного льда, облаком свободного газа. Через неделю после того, как Петру исполнилось два года, меня пронзил метеор диаметром в пару метров, выбив дыру и разрывая структуру крыла. Я как раз подрезал ветку старой яблони, и удар сбил меня с лестницы. Я подвернул щиколотку, разбил бедро; грубо порванная плоть палила огнем, боль путешествовала по нервоводам длиной в мили, черные крылья дрожали в конвульсиях, когда я лежал в пятнистой тени сада, широко раскрытым ртом жадно заглатывая карминовый свет Медузы. Меня нашел Мастер Бартоломей, поднял, провел к гамаку. – Лежи. Не двигайся. Полечись. – И тогда я вспомнил его дни одиночества; то, что мы принимали за приступы старческой интровертности; вспомнились различные непонятные его поведения, от неожиданных изменений настроения, непонятных реакций, обрываемых на половине предложений, до всей его сверхчувствительной мимики, абсурдных жестов. Без знания его экстенсы все, чего мы можем о другом человеке узнать – это лишь частота проявлений отдельных феноменов слова и тела, и не более.