Текст книги "Все отношения"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Теперь, за то, что вы ей предоставили заработок, пока только случайный, но который, я надеюсь, превратится в постоянный, позвольте вас, Реверендиссимус Доминус, сердечно поблагодарить. И добавляю: все, что тут изложено, не совсем так произошло, как изложено.
Это и дольше продолжалось, и сложнее было. Но принцип – понимаете ли вы? принцип! – безукоризненно верен".
Я только успел прочесть, только успел наскоро что-то о прочитанном подумать, как меня вызвала стандардистка : говорил предприниматель, с которым я накануне начал сговариваться об условиях сноса соседнего дома и постройке нового крыла фабрики. Покончив с ним, я спустился в мастерские. Жаркие дни были на исходе. По моему распоряжению стекла, в летнее время забрызганные синей краской, отмывала специальная артель, и я хотел посмотреть, хорошо ли это делается. Затем стал диктовать срочные письма.
Телефонные вызовы, распоряжения, посетители, справки – всякого, вообще, рода дела и занятия заслонили время до тех пор, когда полуденный звонок напомнил, что надо ехать завтракать.
{46}
13.
Теперь налицо было два существенных обстоятельства, который, если они не носили характера коммерческих, промышленных, юридических дел, были все же деловыми. Надо было нанять, или купить, квартиру, соответствующую моим средствам. И надо было найти форму дальнейших сношений с Аллотом и, для этого, расспросить о нем, и о Зое, – Мари.
Вопрос квартирный разрешился проще, чем я опасался, что он разрешится. Когда я сказал Мари, что просторная и удобная теперь как бы сама напрашивается, она улыбнулась, с вниманием посмотрела мне в глаза и промолвила:
– С милым, говорят, и в шалаше рай. Я приспособлю эту пословицу к моему личному пользованию: "с милым и во дворце рай".
– И в нем, в этом "дворце", ты все устроишь так, как тебе будет нравиться, если хочешь, то отделаешь его так, чтобы он стал похожим на шалаш.
– На шалаш ему походить надобности не будет никакой. Тут не пословица мне поможет, а формула. Я ее хорошенько не помню, но если ошибусь, ты меня поправишь. Не говорят ли, что две величины, порознь равные третьей, равны между собой? Не так ли?
– Так, моя Мари.
– Вот видишь! С тобой и шалаш, и дворец похожи на рай. Так, что все равно, шалаш или дворец.
– Но ты сама, сама все выберешь...
– Теперь я хочу такую, чтобы было много света, много воздуха. Я расставлю мало мебели, чтобы ничего не мешало, не загромождало, не загораживало тебя от меня, меня от тебя. Чтобы все было видно... Как на море, как в степи. Надо чтобы самое наше счастье было нам видно! Я не хочу его скрывать. Ни от других, ни от нас.
– Но как быть с временем? Как устроить, чтобы оно не было загромождено делами? Иной раз его, из-за дел, точно и нет.
– Когда ты будешь возвращаться и отрывать дверь, – продолжала она, – я буду ждать тебя с нашим временем в руках. С тем, которое соберу для нас обоих в твоем отсутствии!
Она засмеялась.
– Как с охапками цветов! С охапками нашего времени!...
Но дел я домой не пущу. Дела останутся за дверью. У них прав на то, чтобы проникнуть к нам, не будет. Так же не будет, как в степи не может быть тесно.
– Почти мне страшно про это думать, так это великолепно, так чудесно...
– Может быть и правда страшно, – проговорила она, на этот раз тихонько, опустив ресницы, – оттого страшно, что если одним очень хорошо, а другим очень плохо, то это, наверно, несправедливо?
Я молчал, удивленный, почти смущенный.
{47} – Но может быть все относится к прошлому? – продолжала Мари. Может быть наше счастье пришло для того, чтобы уравновесить прошлые несчастья?
– Не знаю, право не знаю. Зато знаю, что дома дел не будет, так же как в степи не может быть тесно...
И в первый, кажется, в жизни моей, раз я подумал, что дела – занятие не серьезное. Висеть на телефоне, диктовать письма, сверять балансы, обдумывать планы производства и сбыта... к чему все это? Не глупо ли это?
– Для начала, – сказал я, – мы на месяц уедем. И ты возьмешь с собой такие огромные охапки нашего времени, что оно одно все заполнит.
– Ну, конечно, – ответила она, совсем серьезно, – так и будет.
На улице жизнь била ключом: прохожие, автомобили, автобусы... В окно светило солнце, совсем горячее, не тронутое еще едва-едва, где-то в небе, среди звезд и туманностей, замечавшейся осенью. До нас ей было далеко, так же далеко, как далеки были от нас мысли о том, что счастью горе нужно не меньше, чем бедность богатству.
– Где ты хочешь чтобы я искала квартиру? На берегу реки? У опушки леса? – спрашивала Мари.
– Хочу, чтобы тебе нравилось.
– Наверху? В первом этаже?
– Хочу, чтобы тебе нравилось.
– Я не одна. Нас двое.
– Хочу, чтобы тебе нравилось. Я вперед на все согласен.
– Ты всегда так занят. Как же мы поедем осматривать?
– Я оторвусь от дел. Важней дел посмотреть на дверь, за которой ты будешь меня ждать, с охапками времени...
– А ты бросишь свои охапки дел у порога?
– За дверью.
К делам мне пришлось вернуться через полчаса. И одного, – важного, – я так и не коснулся, не спросив у Мари, знает ли она Зою, и какие отношения связывают ее с Аллотом? Промолчать было легче, чем спросить. Это дело я "оставил за дверью". Но когда в бюро я сел к письменному столу, мне пришлось признать, что Аллот и Зоя, которых домой я, пока, не пустил, на фабрику уже проникли!
14.
Свидание с Аллогом было назначено на пятницу. Но во вторник вечером мне принесли пневматичку, в которой он просил о перемене дня. "Реверенедиссимус Доминус, -писал он, – признаю, что мой образ действий, хотя бы всего в эпистолярном плане расположенный, может послужить вам источником раздражения. (Что было верно; от одного вида аллотова почерка, мне стало неприятно.) Мне, {48} действительно, известна императивная связь между деловыми людьми и временем. Известно мне также, что, иной раз, связь эта, принимая маниакальные формы, приводит к тому, что не срок зависит от делового человека, а деловой человек от срока. Но знаю я и о привилегиях аутсайдеров. Будучи, вследствие этого, уверенным, что вы меня простите, настоящим сообщаю вам, что жду вас сегодня (а не в пятницу), в подземном кафе (следовало название очень известного полуподвального заведения) начиная с семи часов. Если бы оказалось, что вы не появитесь, – гипотеза, которой нельзя отбросить ! – то я сочту, что первоначальное расписание остается в силе.''.
Следовала замысловатая фраза о признательности. Я подумал, что какое-нибудь неожиданное препятствие, что-нибудь вроде пожара, помешавшего мне поехать на свидание с Мари, было бы кстати. Но ни пожара, ни срочной поставки машин, ни, вообще, ничего не случилось. В противуположность пути к Мари, который загромождали разные трудности, путь к Аллоту был свободным! Больше того: подчинившись роду нездорового любопытства, я сам поспешил протелефонировать Мари, что дела мешают мне приехать с ней обедать.
Едва начал я спускаться по большой, серого мрамора, лестнице, по обеим сторонам которой стояли ящики с розовыми цветами, и, если можно так выразиться, заглянул под потолок низкого этого помещения, где было много столиков и много нарядных и оживленных посетителей, над которыми медленно колебались облака табачного дыма, сразу меня увидавший Аллот мышиным ходом своим пошел мне навстречу. Пробираясь между столиками, он повторял, достаточно громко, чтобы посетители могли слышать: "Реверендиссимус Доминус, Реверендиссимус Доминус..." . Немного выходило так, точно он хочет привлечь ко мне внимание, показать, что я гость именитый, и что он, с именитым этим гостем, на почтительно-дружественной ноге. "Хорошо еще что с ним нет Зои" – подумал я. Точно угадав мои мысли, он затараторил:
– Я один, я один. Но разумеется, само собой, что приведший меня сюда повод тесно связан с Зоей Малиновой. Даже больше: он прямо вытекает из вашего согласия принять ее рисунок, он находится в непосредственном продолжении оного согласия. Отныне, вы с ней в сообществе ! В сообществе ! Мы все подробно обсудим и придем к заключениям... здравствуйте, Доминус, здравствуйте, Реверендиссимус!
Достигнув моей ступеньки он длительно потряс мою руку.
– Реверендиссимус Доминус, – повторял он, почти растроганным голосом, чуть что не со слезами на беззрачковых глазах своих. И пока мы двигались к столику, говорил:
– Я всего в третий раз вас вижу, и всего дважды обращался в вам письменно... Но у меня такое чувство, точно мы оба уже отметили внутреннее созвучие, хэ-хэ-хэ! И тому я нахожу две причины: первая, что мы если не в родстве, то в свойстве, нет, нет, еще нет, свадьбы еще не было! Но можно ли усумниться в том, что она будет? И разве все не обстоит, в плоскости интимной, так, точно она уже была? И {49} вторая причина: именно та, что вы наверно прочли мое письмо как раз так, как я думал, что вы его прочтете, т. е. как письмо человека умеющего писать! Умеющего писать прикладного литератора!
Литератора установившего живую связь с объектами своих сочинений! С натурой! С натурщиками и натурщицами! Драматурга, входящего в виде действующего лица в собственную драму, в собственную трагедию...
– Вы обедали? – спросил я, усаживаясь.
– Нет, не обедал. И сейчас голоден как Савонарола! Здесь подают отличные шукруты с копчеными вядчинами и весьма наперченными колбасами, которые, как утверждает дирекция, выписываются ею из-за границы. Может быть это не правда. Но что же из того? Прибавочная стоимость фантазии, вот и все.
Пока я заказывал метрдотелю шукрут, запеченный под пармезаном сельдерей, страсбургский пирог, салат и яблочный торт, Аллот произнес :
– Понимаю, понимаю! Для странного господина – странное меню! О, как я вас понимаю, Реверендиссимус! Налицо гастрономическая тематика. А тематика, как всякий знает, открывает необычайные горизонты. Именно это правило я соблюл когда писал об изъятии Зои из семейного, из ро-ди-тель-ского ада (он несколько раз, с ударением, произнес слово "родительского"). На самом деле, все не совсем так произошло, как я описал. Но без прибавочной стоимости фантазии не было ли бы все простой литературной фотографией? Например: никакой подзорной трубы не существовало. Насколько, однако, лучше с трубой! Особенно не с современной, а с такой, которую держит в руках Наполеон на батальных картинах. Вы сами убедитесь, если захотите, сегодня же вечером... А пока давайте о делах, так как я по деловой причине решился вас обеспокоить. Зоя мне передала, что вы не только ее рисунок приняли, но уже за него расплатились. А так как Зоя и наблюдательна, и даже проницательна, то от нее не ускользнуло, что ее рисунок произвел на вас некоторое впечатление. То есть, что вы не просто его оценили, а с волнением...
– Рисунок Зои, – ответил я, – был принят не одним мной, его оценил и коммерческий директор.
– Ой, ой, ой! – воскликнул он. – Как сама жизнь все подтверждает! Просто удивительно! Сама жизнь, самое течение жизни...
– Что же она подтвердила? – перебил я его, раздраженно.
– Насчет прибавочной стоимости фантазии. При чем, ваш директор? Зоя отлично поняла, что все от вас одного зависит, что вы рисунок приняли. Но разве можно было вам сразу это признать? Вот вы и ввели директора, а тут его вводите вторично. Дополнили течение обстоятельств. К литературному прибегли приему! Если все описывать, как можно было бы вашу ссылку на директора разодеть! В бальное платье!
{50} – Что вы пьете? Белое вино или пиво? – оборвал я его, теперь уже не раздраженно, а со сдержанной злобой.
– И вино, и пиво. Я жажду. И у меня большие глотки. Однако, смею вас просить не уклоняться от основного, не прятаться за ширмы побочных вопросов. Э? Неплохо сказано: ширмы побочных вопросов! Так вот, Доминус. Моя цель поговорить с вами вполне откровенно. Не думаете ли вы, что будет выгодно давать Зое дальнейшие заказы? Принять во внимание ее исключительные способности и наладить с ней постоянное сотрудничество? Добавлю, что судьба Зои мне не безразлична. Зоя мне близка. Я ее люблю. Я состою при ней в роли приемного отца. Раз вы проявили к ней такое внимание, а, с другой стороны, мы находимся с вами в родственных отношениях, то лучше попросить прячущиеся за ширмами побочные вопросы из-за ширм выйти. Э? Что вы про это скажете? Так или иначе мы с вами оба и целиком расположены в теме нашего прикладного романа, так что нам обоим все должно быть ясно.
– Что нам должно быть ясно? Не понимаю.
Он даже глаз не поднял, точно мой вопрос был незаслуживающим никакого внимания, вздором. Заложив то, что у него было во рту, за щеку, он произнес ровным голосом:
– Давайте откроем совместно художественное ателье в котором Зоей и, если это окажется нужным, ее помощницами будут выполняться декоративные работы для вашего предприятия в первую очередь – это в виде, так сказать, постоянного фона – и, в случай притока заказов, и для других предприятий. В этих условиях, я не окажусь вынужденным обращаться к вам за помощью, – буде таковая понадобилась бы, – через Мари, что могло бы ее огорчать.
– Поставили ли вы Зою в известность о вашем намерении поговорить со мной о вашем проекте?
– О нет, о нет. Как ни мало вероятным мне казался, и кажется, отрицательный ответ, он все же не исключен. В случай неудачи, ей вышло бы ненужное разочарование.
– Знаете ли вы, что на шоколадных фабриках надобность в декоративных работах возникает довольно редко?
– Разумеется, знаю, – ответил Аллот, отпивая большой глоток пива и облизываясь. – Это само собой понятно. Меняю слегка тональность: уверяю вас, что Зоя достойна всяческого участия! О да, всяческого! Она одарена и трудолюбива! Но ни детство ее, ни юность радостными не были. О детстве вы могли судить по тому, что я написал, ну а об юности я вам поведаю при случае. А может и не поведаю. Скажу только, что не располагая средствами, я держал ее в совсем не роскошном пансионе...
– Почему не дома?
– У меня не было места для двух девочек: Мари и Зои. Сверх того, Зоя была почти дикой, когда оказалась у меня на руках. Почти зверенышем она была, и абсолютно скрытной.
{51} – Мари ее хорошо знает?
– Совсем не знает. О ! Доминус ! Я остерегся совместного воспитания и был прав. Но все это не относится к делу, к главной теме нашего разговора, не правда ли? Уверяю вас, клянусь: Зоя достойна поддержки ! Смею заверить, что художественное ателье избавит и Мари, и вас самих от учета побуждений, которые будут меня приводить к просьбам о помощи.
– У вас наверно и помещение присмотрено, – усмехнулся я.
– Конечно, конечно, – затараторил он, возвращаясь к скороговорке, разумеется. Ясно! Для живого романа, с живыми действующими лицами, помещение необходимо. Не в пустом же пространстве они будут вращаться? Но ведь вы мне сами о помещении говорили. Помните? В ресторане, когда такой лил дождь, когда вас вызвали к внезапно умершему владельцу? Вы сказали, что для расширения фабрики будет куплен и снесен соседний, ветхий дом.
– Это так и есть, – перебил я, – но только новое помещение целиком отойдет под мои мастерские.
– Но дом, дом, уже приобретен Обществом? Владелец фабрики скончался, но, вероятно, акционерное общество, акционеры...
– Почти все акции принадлежат мне.
Он повернулся в мою сторону, длительно на меня посмотрел и притянул:
– А-а-а...
– Я вас заверил в день нашего знакомства, когда, помните, за окном дождь такой лил? – проговорил я, – что матерьяльное положение Мари обеспечено. В этом смысле теперь все стало еще прочней.
– Да, да помню этот разговор. Можно ли его не запомнить? Вы тогда еще добавили, что у вас и сил, и способностей на это хватит с избытком. Как хорошо располагать способностями и силами! И большими! Так, чтобы Мари никак не могла угрожать нужда. И как способности и силы должны помогать строить планы и потом их осуществлять ! Все оказывается послушным магической палочке. Не из-за этого ли мы сейчас такую твердую, такую реальную под собой чувствуем почву? Э? Недурное выражение: реальная почва. Магическая палочка и реальная почва. Директор фабрики ставший ее владельцем! Служащий превратившийся в промышленника. Вы про-мы-шлен-ник. Я стало быть вдвойне был прав обращаясь к вам, жениху моей первой приемной дочери, с просьбой основать художественное ателье для моей второй приемной дочери. Даже если спрос на художественные произведения у вас спорадичен, все мое построение безупречно. Предлогом, предлогом послужит этот малый спрос. Отправной точкой. Затравкой. Выбивающим первую искру кремнем. А позже, я и Зоя организуем настоящий сбыт. Найдем декоративную жилу, похожую на золотоносную. Начнем вырабатывать ширмы и их расписывать. Ширмы для будуаров и афиши для выставок кошек и собак.
– Попробуйте этого запеченного сельдерея. Он очень вкусен.
{52} – Охотно, охотно. У меня сегодня и аппетит, и жажда. Что мы будем есть после сельдерея? Страсбургский пирог, торт? И пить кофе с ликерами?
– Да.
– Всему найдется место. Когда же мы закончим, я попрошу вас проехать со мной загород. На такси.
– С какой целью поедем мы загород?
– Вы увидите, как все было на самом деле. Вы сможете оценить, насколько интересно и даже увлекательно втискивание жизни в литературные рамки. Реальной, протекающей на земле, в лесу, близ железнодорожного пути, в кафе и продолжение которой предстоит в художественном ателье. Метаморфоза. О Публий Овидий Назон, ты здесь, ты рядом! От грибовидной будки до художественного ателье. Через все это я проведу вас за руку, как ребеночка. По страницам книги проведу, которой, конечно, никогда не напишу.
– Я согласия еще не дал.
– Но уже почти дали. Говорю почти, так как в душе вы его уже дали, и осталось лишь подтвердить словами. Мне известно, что иной раз нужен совсем маленький толчок, чтобы готовое внутри вышло наружу... Этот запеченный сельдерей великолепен. Но настаиваете ли вы на пироге и на кофе с ликером?
– Не вижу причин отказываться.
– Куда ни шло с пирогом. Но торт и кофе нас слишком задержат. Я хочу поскорей поставить вас в удобное для последнего толчка положение. В некотором смысле привезти вас вовремя в родильный дом, в тот, где родят решения! И вы родите решение! Э! Не плохие у меня сегодня сравнения? Но вот несут пирог.
Я искренне рад тому, что его несут. Его появление предшествует концу обеда. Мы скоро будем в пути! Вы не можете отказаться, вы обязаны поехать. Это ваш долг в отношении Мари, спокойствие которой вам всего дороже. Попробуйте пирога. Он не плох, хотя, кажется, чуть-чуть маслянист.
Аллот распорядился подать счет и послать за такси.
– Я как бы принимаю командование, – пояснил он. – Не прогневайтесь. Какой в наше время могут иметь вес уколы самолюбия? Это ведь условность, почитай глупость.
Движение в этот час было небольшое и заторов не попалось. Промелькнули авеню, перекрестки и площади. Потом улицы стали уже и темней. Мы скоро оказались в загроможденном фабриками и заводами пригороде. Со всех сторон надвигались неуклюжие и асимметрические постройки, металлические фермы, унылые изгороди, на смену которым пришло обсаженное деревьями и скупо освещенное шоссе. Шофер зажег фары. Было совсем темно, но все же можно было рассмотреть по сторонам поля и, кажется, рощи. Кое-где мелькали огоньки. Позже они стали многочисленней и мы въехали в довольно большую деревню, может быть даже городок, в середине которого была площадь-перекресток. Шофер взял влево, спустился в ложбину, пересек совсем {53} маленькую деревню и еще раз свернул влево. Маршрут был сложный, но, видимо, он его знал. Мы оказались в лесу. Ярко освещенная фарами дорога бежала между темными, близко подступавшими деревьями. Все казалось пустынным. Прислушиваясь к своим ощущениям, я говорил себе, что цель поездки мне почти известна, но предпочитал не уточнять. Неопределенность соответствовала противоречию между равномерным движением и окружавшей нас темной неподвижностью.
Так или иначе я уже был в немом договоре с Аллотом. Припомнив его сравнение с родильным домом, я нашел его удачным. Любопытство мое подогревало желание узнать, в чем будет заключаться "последний толчок", до которого, по всей видимости, было уже недалеко. Я спросил себя, почему Аллот, всегда такой многословный, теперь молчит. Как раз, вздохнув, он протянул: "да-а".
– Что да? – спросил я.
– Все взвесив и перевзвесив я прихожу к выводу, что у меня нет никаких основами беспокоиться о Мари.
– Разумеется, – усмехнулся я.
– Мир ее сердца целиком в ваших руках и руки эти мне кажутся надежными.
– Если посмотреть в корень, вас это не касается, – отнесся я, стараясь быть ироническим и неприятным. – Официально вы не приемный отец Мари. И она даже проявила нервность, когда я, ничего не зная, назвал ее мадмуазель Аллот. Кроме того, ей уже 21 год.
– Совершенно верно. Насчет же Зои, могу сказать, что хотя она мной и не удочерена, заботы о ней лежат на мне.
– Именно так я и понял все, что вы мни сегодня говорили. А наша совместная экскурсия...
– Что наша совместная экскурсия?
– Не стоит ли она в некоторой связи с вашей заботой о Зое?
– Восхищен вашей проницательностью, Реверендиссимус Доминус! воскликнул Аллот, – и, применительно к этому восхищению, позволяю себе напомнить, что в ресторане я вам сказал, что почти уверен в вашем согласии учредить художественное ателье. Я подчеркнул: почти. Для того, чтобы это почти отпало, нужно рождение вашего решения. С этой целью я вас и везу теперь в "родильную клинику". Хочу обставить рождение решения наилучшими условиями.
– И вы уверены в том, что достигнете цели ?
– Уверен.
– А что вам эту уверенность дает, позвольте вас спросить?
– Созерцание действительности всегда поучительно, – сказал Аллот сентенциозно. – А в данном случае вам предстоит, кроме этого созерцания, увидать задний ход. Вследствие чего, вы познакомитесь с оголенным.
– Нельзя сказать, что все это слишком ясно. Не пересмотреть ли вам ваш расчет?
Шофер, замедлив ход, сказал, что мы приближаемся и Аллот стал {54} следить за тем, как развертывалась лента шоссе. Поворот был близок, мы свернули и еще километра полтора проехали по узкой дороге. Лес расступился. Теперь кругом были поля и в небе, среди облаков, можно было отыскать несколько звезд. Внезапно сзади стал нарастать грохот. Я не успел понять в чем дело, как раздался резкий свисток и, освещенный, напряженный, только своей скоростью занятый, промчался экспресс. Аллот приказал остановиться.
– Подождите нас здесь, – отнесся он к шоферу, – мы вернемся через полчаса.
Мы зашагали по темной и пустой дороге. Метрах в двухстах перед нами, блестела неяркая ампулка (так в оригинале) и можно было различить группу домов, разделенных не то улицей, не то дорогой. Справа, обратясь фасадом на эту улицу и упершись задней стороной о холмик, стоял одноэтажный дом, главное окно которого было еще освещено.
– Это кафе, – пояснил Аллот.
Когда мы почти с ним поравнялись, он свернул в сторону и, по узенькой крутой тропиночке, обошел его сзади. Поднявшись до половины пригорка, он замедлил шаг, явно отыскивая знакомое место.
– Здесь, – прошептал он наконец и, остановившись, раздвинул руками низкорослый кустарник.
Мы были немного ниже крыши здания. Продолговатое и узкое окно, почти фортка, позволяло заглянуть во внутрь помещения.
– Без перемен, – сказал Аллот.
Посмотрев в свою очередь, я увидал в глубине несколько столиков и спину стоявшего за прилавком кабатчика. В глубине, налево, находился еще один стол, за которым сидело что-то такое, что иначе чем потерявшим человечески образ чудовищем, назвать я не могу. Нечесаная, грязная, краснорожая баба, с неподвижным, мутным взглядом, крепко сжимала руками бутылку. Пока я смотрел, она налила себе стакан, выпила и снова уставилась в одну точку. Через минуту налила снова, и на этот раз бутылка была опорожнена. Тогда глаза бабы повернулись в сторону кабатчика и она что-то сказала. Тот отрицательно покачал головой. Баба начала колыхаться, заголосила и попыталась встать. Хозяин тотчас уступил и подал новую бутылку. Она наполнила стакан, который и выпила залпом.
– Узнаете? – прошептал Аллот.
Вопрос этот и был тем, что называют последней каплей. Я увидал перед собой превратившуюся в развалину, преждевременно состарившуюся, распухшую, оскотеневшую Зою. Испытанный игрок Аллот умело расставил пешки! Его вопрос всего на долю секунды предшествовал моему собственному заключению, и был не чем иным, как до предела умелым насилием.
– Идемте, – сказал он.
Я думал, что мы вернемся к автомобилю. Но Аллот повел меня дальше по тропинке, и, сначала поднимаясь, потом спускаясь, мы {55} оказались у строения, рассмотреть которое в темноте я смог только приблизительно. Зато убегавшие в ночь, чуть поблескивавшие рельсы бросились мне в глаза тотчас же и с отчетливостью.
– Вот, – сказал Аллот, – домик, в котором я жил. А дальше за ним помещение сторожа. Он всего сторожем был, не стрелочником. Да и разъезда тут нет. Никакой подзорной трубы нужно не было.
Расстояние между шлагбаумом п домиком было метров в тридцать-сорок.
Подчиняясь импульсу, которому я и не пытался найти объяснения, я напрягал внимание, стараясь хорошенько все запомнить. Тени, неподвижные деревья, рельсы разлагали письмо Аллота на составные части, освобождая сокровенную его сущность от малодушного вымысла. Мрак стыдливо прикрывал подробности.
Аллот тронул мое плечо.
– Я иду вперед, – сказал он, начиная шагать. – Я буду вам предшествовать.
Так мы обогнули кафе, но когда вышли на дорогу, он остановился, чтобы дать мне с ним поравняться.
– Я вам указал путь, Реверендиссимус Доминус, – проговорил он. – я ваш предтеча. Надо ли добавить, что я не считаю себя достойным и обувь вашу нести? Хэ-хэ. Надеюсь вы не обижаетесь?
– Лучше бы было вам молчать.
– Молчать, как раз когда речь заходит о главном? О практической, о реальной, по мерке земных дел скроенной, в некотором смысле полицейской власти, которую я вам предлагаю?
– Аллот, замолчите! Имейте в виду, что если вы таким путем хотите на меня повлиять, то попросту теряете время.
– Теряю время? Хэ-хэ!
– Перестаньте.
– Но я говорю совершенно серьезно, Доминус. Я только что вам объяснил и теперь повторяю, что считаю себя за вашего предтечу. Хэ-хэ.
– Если вы не прекратите...
– Если я не прекращу? Ну, ну! Кругом мрак, сырость и лес. И нас ждет единственный в сих местах автомобиль. Гораздо лучше меня выслушать чем решиться на ночевку под деревьями. Так вот. Слушайте хорошенько: творить милостыню надлежит в тайне.
Он помолчал и прибавил:
– Не довелось ли вам только что наблюсти удручающее, и не почувствовали ли вы за ночными этими силуэтами нечто еще более удручающее?
Я недоумевал. Что ему было нужно?
– Да, да, – продолжал он, – не забывайте, ни на минуту не упускайте из виду, Реверендиссимус, что тот, кто вам предшествует, о ceбе не помышляет. Всего-навсего могу вам посоветовать: не стремитесь к тому, чтобы тайное стало явным. Пусть несчастные окажутся {56} окруженными вашими заботами. Благодаря мне вы увидали скрытое, – храните его в сердце вашем и да не оскудеет рука ваша.
– Если вы стремитесь к тому, чтобы я сорвался с нарезов...
– Сорвался с нарезов ! Бывают же выражения. Ох-ох-ох-ох-ох-ох. Доминус. Сорвался с нарезов! Да не о спасении ли души вашей идет речь? Горе отказывающим в помощи тем, кто гибнет. Проклятие богачам презирающим нищих!
– Не кривляйтесь, не паясничайте. Скажите попросту: чего вы хотите? Что вам нужно?
– Уж не предположили ли вы, что мной руководит любостяжательство? Бедный, бедный Доминус. Поясню: если вам показалось, что над вами совершено тайное насилие, то помните, что насилие это было благожелательным. Его подоплека не зло, а добро. Я близко принимаю к сердцу судьбу Зои и спокойствие Мари мне дорого. Так что не переступайте черты, верней не прибегайте к единоборству. Гораздо лучше...
– Что гораздо лучше?
– Гораздо лучше чтобы художественная мастерская была основана и процветала. И чтобы никакая забота не омрачала душу вашей невесты. О Реверендиссимус Доминус. Вы же видите, что я не фарисействую и что моя мораль – это активная мораль праведника. Клянусь вам, что иной раз выпавшая на мою долю ответственность кажется мне превосходящей силы простого гражданина, и что без потусторонних вмешательств я погиб бы. По счастью, вмешательства всегда были тут как тут. Там знают, что я добр, и это учитывают. Ох-хо-хо! Сегодня я это ощутил с особой четкостью. Меня точно вдохновило и я тотчас же с вами поделился, пояснив, что сам останусь в тайне, и что вы единственный, которому я позволил заглянуть в сокровищницу моих побуждений. Но вон, в десяти метрах, наше такси.
Мы приблизились к автомобилю. Аллот открыл дверцу и вошел первым. Следуя за ним я видел как он точно вполз на сидение: серая какая-то была передо мною масса. Едва мы тронулись, я обернулся. В темноте страшных беззрачковых глаз видно не было, но я почувствовал, что они направлены в мою сторону, и, признаюсь, показалось мне тогда, что взгляд Аллота, нащупав в моей нервной система слабую точку, вонзил в нее род жала, проник в глубину и со спокойной точностью выпустил каплю яда.
Автомобиль быстро ехал по пустынной дороге. Когда шофер замедлил на перекрестке, Аллот произнес:
– Вознесем хвалу Всевышнему. Поистине безгранична милость Его. Она лучше и прочней утверждает и надежды и безопасность, чем самая бдительная полиция.
Я не реагировал.
У дверей гостиницы, уже стоя на тротуаре, он сказал:
– До свидания, Доминус. Я вам протелефонирую в самое ближайшее время. Из нашей экскурсии вытекло несколько вопросов, {57} требующих ответов. Без них практическая сторона рискует остаться не совсем ясной.
Я промолчал.
Дома я почувствовал совершенную растерянность, думая о постоянных предосторожностях, которые придется принимать. Во всякую щель, каждый день мог ведь добраться до нас с Мари аллотов взгляд. Да и сам он, мышиной своей поступью, всегда мог проникнуть в нашу переднюю, в нашу столовую, в нашу спальню.
От одной мысли об этом мне делалось страшно.
Я упрекнул было Мари за то, что она нас познакомила. Но мысль эту тотчас же и откинул, сказав себе даже, что Мари была права, что это было с ее стороны предосторожностью, дававшей возможность приготовиться. Но уже мне надо было хитрить, скрывать, недоговаривать...
Когда, успокоившись, я вызвал Мари и услыхал ее голос, то обступившие было меня тени отодвинулись. Мари уже лежала. Она сказала, что осмотрела четыре квартиры и что не может решить, какая лучше, радостно при этом повторив все, что мне так понравилось об охапках времени...
15.
Если кто-нибудь, проснувшись, хоть косвенно сравнит свои ощущения с теми, которые, предположительно, мог испытать извлеченный из могилы и уже разлагавшийся Лазарь, – то налицо всё поводы для беспокойства. Как раз так все сложилось на следующее утро, и одно только я нашел средство чтобы такое состояние духа преодолеть: разозлиться. На кого, на что – не знаю. Знаю, что гнев мне помог, что последовавшая за ним прохладная ванна и крепкий кофе привели меня в равновесие. Я поехал на фабрику. По установленному правилу, у стандардистки был список лиц, для которых я не был "срочно занят", или не "отсутствовал". Проходя мимо ее бюро я, в тот день, попросил внести в этот список привилегированных Леонарда Аллота. Затем прочел письма. Одно из них было от нотариуса, просившего меня заехать, чтобы обсудить некоторые вопросы, касавшиеся моего приморского владения.
