Текст книги "Все отношения"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
{128} Я попробовал оправдать мою неосторожность неопытностью, и тотчас же установилось взаимное расположение.
Я спросил, нет ли работы? Мне сказали, что надо обратиться в центральную контору, адрес которой с подробностью и благожелательностью объяснило сразу несколько человек, тут же, впрочем, выразивших сомнение, что ремесло каменщика по мне. Я возражал, уверяя, что сил у меня хоть отбавляй, расправлял плечи, предлагал пощупать мускулы. Но ни говор мой, ни, вероятно, черты моего лица, ни, хоть и промокшая, но совершенно новая одежда, не были тем, что нужно, и за своего брата меня не приняли. Я направился тогда, под все усиливавшимся дождем, к застекленной будке, в которой у пюпитра перебирал бумаги заведующий работами. Он мне сделал знак, разрешая войти, и в ответ на мою просьбу принять на работы, повторил то же, что я выслушал под брезентом; по его мнению, шансы мои были невелики, так как выбирали профессиональных каменщиков, привычных к тяжелому труду.
– Но мы едва начинаем, – добавил он. – Быть может для вас найдется место по части счетоводной?
Сидеть в бюро меня не устраивало, но высказывать свои соображения было не к чему. Дождь все усиливался; кругом стояли лужи, текли ручьи. Даже железные брусья, лежавшие в вагонетках, нельзя было начать выгружать. Паровой ворот продолжал вздыхать и, врезавшись в песок, ржавый киль медленно продвигался в сторону мола. Я подумал, что управлять такой машиной мне подошло бы как нельзя лучше...
– Если ветер еще окрепнет, – сказал один из рабочих, – брезент сорвет и тогда мы все хорошенько промокнем.
– Кроме этого, – указал другой на надсмотрщика в будке, – но он согреет красного нам винца, чтобы мы не чихали.
Все дружно рассмеялись.
Минут через двадцать дождь утих и все принялись за разгрузку вагонеток. Распрощавшись общим поклоном я зашагал назад.
– Смотри, не попади под колеса! – крикнул машинист.
В гостинице, куда я, совершенно промокши и продрогший, поспешил, мне дали полицейскую фишку. Один вид ее меня раздражил! Снова мне предстояло фальшивить. Взяв бумажку, я поднялся к себе, положил ее на стол и стал мысленно подбирать фамилию, место, день и год рождения, профессию, – вообще все, что нужно, чтобы ответить на вопросы. И колебался, не зная, что может навести на подозрения, и что правдоподобно! А так как колебание мне никогда свойственно не было, то, по мере того, как шло время, я все больше и больше раздражался. Раздражала меня и непривычная, намокшая одежда, и окружавшие меня, до последней степени безличные предметы, безвкусные обои, раздражала недостаточно яркая лампа, еле греющий радиатор.
А висевшее возле двери мое хорошо сшитое пальто наводило на мысль о маскараде.
{129} Сверх того я умирал с голоду! Однако, идти в рабочий ресторан я не хотел. "Хорошо есть можно только дома", – подумал я, и представил ceбеt нарядную столовую, Мари, девочек... Внезапно обозлившись, я заполнил фишку как попало, снял, для памяти, копию, отнес в бюро и, в ближайшей лавке, купил вядчины, сыра, фруктов, сухарей и вина. Отсутствие штопора помешало мне открыть бутылку, так что я все съел сухачем.
Дрожа от холода и раздражения, я разделся и лег в сырые простыни. Кровать была неровной, неудобной, одеяло недостаточно плотным...
32.
Ночью я проснулся, но не сразу, а постепенно. Оттого, что одни области моей памяти открылись, другие же продолжали оставаться в бездействии, я не смог уловить всех данных времени и места, не совсем понимал, что со мной случилось и удивлялся. Несколькими мгновениями позже, откидывая одеяло, я почувствовал головную боль, которой до сих пор не знал. К новизне этого ощущения прибавился насыщенный незнакомыми запахами воздух; а когда я включил электричество, увидал нелепые обои, пошлую обстановку, валявшуюся на полу рабочую одежду, а на столе остатки вчерашней закуски, то недоумение мое еще возросло. Теперь думать и все нормально воспринимать мне мешали уже не охвостья сна, а фрагменты реальности. Контраст с тем, от чего я ушел, был подавляющим. Потом меня хватило ознобом и пришлось признать, что я простужен, что я болен, что у меня жар. Я выключил электричество и заснул.
Воровато пробираясь в окно, ставни которого я забыл вечером закрыть, бледный утренний свет разбудил меня с некоей, если можно так выразиться, враждебной осторожностью.
Я лениво подумал, что теперь грозят новые трудности: если придется ложиться в госпиталь, то скрыть мою настоящую фамилию будет, пожалуй, невозможно. Не найдя в себе обычного духа предприимчивости, я готов был покориться судьбе: будь мол что будет. Мне пришло в голову позвонить – но никакой кнопки в комнате не оказалось. Через некоторое время до меня донеслись первые шумы улицы, потом шаги в коридоре, журчание воды в умывальниках, восклицания... Все это мне подсказывало, что надо к чему-то приступить и прежде всего выбраться из постели. Но при всяком движении голова, казалось, была готова треснуть. Покрытый испариной, с отвратительным вкусом во рту, немытый и с замутненным духом, я, как мог, срывал злобу на все том же неопределимом "хаме". Когда же, встав и одевшись во все еще мокрое рабочее платье, я приблизился к зеркалу, то такое на меня из него глянуло отражение, что я поспешно отвернулся! Взяв себя в руки и собрав что мне оставалось сил, я спустился и вышел на улицу.
{130} Шел мелкий, холодный дождичек.
"Что ж это, всегда значит идет дождик в проклятом этом городе?" прошипел я.
Потом я купил газеты: вчерашние вечерние и только что полученные утренние. В кафе, до которого я доплелся, чтобы выпить чего-нибудь горячего, я посмотрел на заголовки.
"Исчезнувший фабрикант" "Бегство владельца шоколадной фабрики", "Таинственное исчезновение директора завода"... и другие, в таком же духе.
Головокружение так усилилось, что я вынужден был опереться о прилавок и так простоять минуту-две. Потом, с все возраставшим трудом, я поплелся к гостинице, еле-еле поднялся по лестнице и лег, не скинув даже куртки, прямо на неубранную постель. Теперь было ясно, что я не только болен, но сильно болен. "Хам, хам", – бормотал я, – "хамское отродье, Отец-хам!". Но сил оставалось так мало, что даже злости своей я как следует срывать не ухитрялся.
Немного очухавшись, я разделся и лег совсем. Свет падал так, что читать было неудобно, – но все-таки я развернул газеты и обнаружил на первой же странице мою фотографию, под которой стояли имя и фамилия. Фотография была очень плохая, снятая несколько лет тому назад журналистом, пришедшим для репортажа насчет переоборудования шоколадных фабрик. Вид у меня был грабителя, или убийцы, или того и другого вместе. Вечерние газеты повторяли то, что я уже читал, но в утренней стояло жирными буквами: "Денежные затруднения или злостное банкротство?" И пояснялось, что полиция продолжает наводить справки. Головокружение мешало мне читать. И, кроме того, все это меня теперь не касалось. Покупая газеты я поддался праздному любопытству, не больше. Не покинул ли я прошлое с тем, чтобы задернуть его занавесом и о нем навсегда забыть?
За стеной раздались легкие шаги, я слышал как открывали и закрывали дверь, как текла вода в умывальнике. Я решил, в крайнем случай, постучать в стену. Головная боль и тошнота, между тем, так усиливались, что я подумал, что если бы меня бросили в море, – то чтобы только не шевельнуться, я послушно пошел бы ко дну!
Женский голос за стеной что-то запел. Потом пришли убирать комнату.
– М-сье болен? – осведомился уборщик.
– На все срок и везде природа, – прошипел я.
Уборщик прошел в соседнюю комнату. Пение прекратилось, и я слышал как там происходит оживленный обмен мнениями.
Я взял тогда утренние газеты и к большому своему удовлетворению, обнаружил, что других моих фотографий не помещено. Зато текст депеш меня раздражил очень.
В разных терминах, и с разной хлесткостью, газеты повторяли то же самое. Почти передо мной извиняясь, корреспонденты сообщали, что были приняты моим помощником, который их заверил, что не только нет никакой речи о банкротстве, но что, наоборот, предприятие {131} "процветает, что оборот беспрерывно растет, что незадолго до непонятного моего исчезновения я сам проектировал постройку и оборудование архи-современными машинами нового отделения, за городом. Что ни он сам (мой помощник), ни кто другой из моих сотрудников не замечали в моем поведении никаких странностей и предполагали, что я всего на время отлучился по каким-нибудь привходящим и срочным причинам, и вскоре снова появлюсь. Что дирекция принимает меры к тому чтобы производство не приостановилось, и чтобы ни один служащий или рабочий не остался без заработка. На вопросы касавшиеся моей личной жизни, мой помощник отвечать отказался. Далее приводились заявления полиции. У нее было несколько предположений, о которых она чтобы не вредить следствию, предпочитала пока умолчать.
Все же полиция давала понять, что мое исчезновение носит характер интимный, и что идет опрос лиц, с которыми мне пришлось встречаться за последнее время. Судя по собранным сведениям мой образ жизни был очень правилен, и я был прекрасным семьянином. Но, прибавляли полицейские, иной раз в самых надежных стенах бывают трещины. Почти во всех газетах к этому было присовокуплено небольшое дополнение, сделанное в последнюю минуту. Из него явствовало, что хозяин ресторана с домоткаными скатертями, узнав меня на фотографии, счел долгом явиться в участок чтобы сказать, что я завтракал в его заведении в обществе молодой дамы. Дама эта показалась ему расстроенной. В один голос газетчики говорили, что все теперь зависит от того, найдут или не найдут таинственную эту даму! В одной газете было несколько строк о Мари, насчет которой корреспонденту удалось узнать, что она собиралась уехать с дочерьми в деревню. Другой корреспондент, по-видимому более предприимчивый, ухитрился быть принятым "прелестной директрисой художественного ателье Зоя-Гойя, мадам Аллот". Ее больного мужа. корреспондент повидать не смог, но сама Зоя сказала ему, что ничего, кроме того, что прочла в газетах, не знает.
Промолчала стало быть Зоя!
– Везде природа и всюду срок, – повторил я, почему-то мне понравившуюся, фразу.
Я не то заснул, не то впал в забытье. Перед тем, как сознание мое было задернуто мутноватой пеленой, я успел подумать о воде, о желтой воде, вливающейся в рот, ноздри, уши тонущего, воде которую стоит только в себя втянуть, чтобы сразу все устроилось: ни горя больше не будет, ни угрызений, ни паралича воли, ни опасения быть найденным, ни даже опасения быть вынужденным поступить в госпиталь...
Когда я проснулся (или очнулся?), у самой моей постели стоял хозяин гостиницы и, рядом с ним, молодая, черноглазая и черноволосая женщина. Оба на меня смотрели.
– Очнулся, – сказала женщина.
– Вы больны? – осведомился хозяин.
{132} Вид у него был озабоченный и враждебный.
Прежде всего прочего я испытал тревогу: не узнал ли он меня, увидав фотографии в газете? Но газеты оказались, аккуратно сложенными, на столе, так что, по-видимому, с этой стороны все обстояло благополучно. Тогда я произнес:
– Да. У меня сильная мигрень и большой жар. И меня тошнит.
– Хотите, чтобы позвали доктора?
– Я думаю, что надо позвать доктора.
– Я же вам говорила, – вмешалась брюнетка. – Я из своей комнаты слышала, как он бредит.
Хозяин оглянул ее с досадой и, обратившись ко мне, спросил:
– Как же насчет доктора? Да или нет?
– Да, конечно.
Хозяин вышел. Брюнетка, задержавшись, рассказала, что о моем состоянии ей, еще утром, сказал уборщик. Позже она услыхала мои стоны и выкрики и решила посмотреть сама. Когда она открыла дверь, то я лежал, сбросив одеяло, раскинув руки и тяжело дыша. Тогда она вызвала хозяина.
– Почему вы не послали за доктором с утра? – спросила она.
– На все свой срок и везде природа, – промычал я.
– Что?
– Ничего.
– Если вам что-нибудь нужно, постучите в стену. Я буду все время шить. И какое же стеснение между соседями? Надо друг другу помогать.
– Как вас зовут? – поинтересовался я.
– Заза.
– Спасибо, Заза.
– Так что помните: вам стоит постучать в перегородку и я приду. Она вышла, но через две минуты вернулась.
– Можно?
– Конечно можно.
– У меня есть минеральная вода. Хотите?
– Спасибо, Заза.
Она налила стакан, и я сделал несколько глотков.
– Вы право очень добры, – сказал я.
– Когда придет доктор я приду. Мне все слышно, когда я шью.
– Вы портниха?
– Нет, я продавщица в цветочном магазине, на пристани. Сегодня хозяйка уехала хоронить брата, и магазин закрыт.
– А завтра?
– Завтра она возвращается, но магазин откроет только после обеда.
– Принесите мне вечером цветов. Хорошо?
Я протянул руку к висевшей на спинке стула куртке и вынул бумажник.
{133} – Вот деньги, – сказал я.
Но Заза денег не взяла.
– Я принесу так, – промолвила она, – цветы всегда остаются. Мне они ничего не стоят.
Так как я начинал утомляться, то не настаивал.
33.
Едва Заза вышла, как стиснутый злобой я выскочил из постели, развернул газеты и с жадностью стал перечитывать телеграммы. Да, да, конечно там была моя жизнь! Я сам начал ее калечить, полицейские и репортеры всего продолжают. Опущенные ресницы Мари наверно опустились еще ниже, те самые ресницы, которые она, думая, что время все сглаживает, начинала поднимать все чаще и чаще. И накопленные минуты! И мои две девочки!
"Везде природа и на все срок'', – проскрежетал я. Схватив нераскупоренную накануне бутылку вина, я отбил ее горлышко о край умывальника, налил стакан, большими глотками выпил, налил еще, еще выпил, и снова налил. Внезапное и очень сильное головокружение и тошнота меня доканали, я шагнул к кровати, пошатнулся, схватился за стул, но все-таки равновесия не сохранил и упал. Дверь с силой распахнулась.
– Боже мой! – воскликнула вбежавшая Заза, – что вы сделали?
Она бросилась ко мне. помогла подняться, стала толкать к кровати, со страхом глядя на красные брызги на полу.
– Почему вы меня не позвали? – спрашивала она. – И откуда эта кровь?
– Это не кровь, – смог я пробормотать. – Вино.
Не было штопора. Я отколол горлышко.
Вытянувшись под одеялом, я чувствовал, – чуть что не слышал, – как лязгают мои зубы. Хорошенько меня прикрыв, Заза выбежала, вернулась со щеткой и тряпкой и стала вытирать пол.
– Почему вы меня не позвали? – повторяла она.
Я молчал. Я боялся сказать что-нибудь непоправимое, что-нибудь выдать. H так уже мои секреты были мной же самим предоставлены на растерзание досужему любопытству... Все в них могли теперь копаться, обсуждая, похихикивая, злорадствуя... От выпитых залпом двух стаканов вина голова кружилась все сильней и сильней, меня тошнило. Стыд, горе и бессилие раздирали мою душу.
– "Что им скажет Аллот?" – спрашивал я себя, теребя край одеяла, и чуть что мне не казалось, что сквозь сатурновые кольца головокружения, то тут, то там на меня смотрят беззрачковые глаза.
– Почему вы выпили вино? – настаивала Заза, взяв меня за руку. Чтобы ничего не отвечать я тихонько сжал ее пальцы. Мысли {134} мои, путаясь и распутываясь, лезли одна на другую. "Аллот больше не может угрожать разоблачением, правда мне и без него стала известной... – говорил я себе, и не выходит ли, что я с ним в заговоре? В заговоре с Аллотом! Хэ-хэ! Все-таки не вполне. Он ведь может явиться к Мари чтобы ее мучить и только для этого!.. Меня нет возле нее, я ей больше не опора, не защита... Вернуться? Снова все взять в свои руки?" – Но ответа на этот вопрос не находилось и все, вообще, казалось безнадежно запутанным. – "Взять в свои руки, – повторял я себе, – зачем? Чтобы охранять? Чтобы охранять то, чего охранить не сумел и что превращено в обломки? Хэ-хэ! Я откупался от него чеками, потом Ателье. Я был его покупателем, я у него покупал спокойствие Мари, и теперь я ничего у него купить больше не могу, а он никакого товара мне предложить не может. Хэ-хэ! Мы с ним на равной ноге".
– Скажите, – шептала Заза, – скажите, зачем вы выпили вино?
– Не знаю. Не спрашивайте. Я не могу ответить. Я не знаю. "Что он с нее может получить? – продолжал я свое внутреннее бормотание. – Я оплачивал спокойствие, я подписывал чеки. Кто и за что теперь будет ему платить?"
– Зачем вино? – настаивала Заза. – Зачем?
А я думал:
"Аллот кончен. Какие еще с Аллотом могут быть расчеты? Никаких!"
Заза стала собирать газеты.
– Я их хорошенько сложила, – сказала она, – я думала, что вы уже прочли.
– Я хотел прочесть еще раз.
– А вино? Наверно это вам вредно.
– Наверно вредно. Меня и без вина тошнило, а теперь тошнит еще больше.
– Так зачем же вы пили?
На лице ее были и вопрос, и осуждение.
Я не ответил, так как думал, что если полиция добралась до Аллота, то она, наверно, обошлась с ним вежливо, уж во всяком случае не могла его допрашивать так, как допрашивают злоумышленников. Проявить вежливость в отношении такой гадюки! Меня сжала злоба и я еще раз попытался сесть на кровати. Но Заза взяла меня за плечи и проговорила:
– Лежите, лежите.
– Я не понимаю почему. Везде природа и на все свой срок.
Она искоса на меня взглянула, и было в ее глазах вопросительное подозрение: не тронулся ли, мол, он?
А я продолжал не то думать, не то прислушиваться к каким-то бродившим во мне внутренним словам. "Его надо убить теперь же, – слагались во мне обрывки мыслей, – чтобы он не успел покаяться. Зоя мне сказала, что он ходит в церковь и молится. Надо его убить {135} до того, как он решится исповедаться и причаститься, чтобы он не успел получить отпущение грехов и попал в ад". Мне казалось, что он тут, рядом, и что в беззрачковых его глазах светится крайнее любопытство. Еще небольшое усилие и я, вероятно, голос его услыхал бы....
– Вам лучше? – спросила Заза.
– Да, немного лучше, – прошипел я.
– Я ненадолго уйду.
Оставшись один я глубоко вздохнул и с нарочитым наслаждением разрешил себе скользнуть под откос бреда. По ту сторону пояса головокружения я различил что-то знакомое, что-то нужное, что-то успокаивающее. Ровная, голубая вода, ели!.. Студеное мое озеро, свободной жизни край! "Вот в нем бы утонуть, – подумал я, – вместе с Мари". Она спускалась по зеленой тропинке, одна, без девочек. Было ясное, раннее утро, щебетали птицы. У берега в лодке ее ждали два молоденьких гребца, почти мальчики. Мари улыбалась, смотрела по сторонам и я понимал, что она так смотрит на настоящее, чтобы лучше забыть прошлое. Она что-то говорила, кажется, что ей светлое утро нравится, что ей хорошо, и что если бы не было сейчас так хорошо, то она "не могла бы". "Что она не могла бы?" – подумал я, и всем существом своим почувствовал, что, не зная вперед, как все будет просто и ясно, она не могла бы решить, уйти, добраться до озера, попросить мальчиков взять ее в лодку, и что теперь она о минувшем не думает, потому, что думать об этом слишком больно, и что она видит только ясное утро, голубую воду, ели, и мальчиков. Ступая в лодку, она закрыла глаза ресницами, как закрывала раньше. И как в ответ мелькнули глаза Аллота.
"Сюжет, сюжет-то какой", – сказал он, – или это мне показалось? "сюжет-то какой! Какой богатый сюжет". На смену этому сну, или этому видению, пришли тьма, молчание и холод, – что-то близкое к небытию. Потом раздались голоса и я увидал, что у постели моей стоят хозяин, Заза, и еще какой-то человек, в котором я сразу отличил доктора. Хозяин имел вид враждебный и недоверие и подозрение на лице его были совсем явственны. Заза объясняла доктору, что я, несмотря на сильный жар, выпил много вина. Не дослушав, доктор обратился ко мне и задал несколько вопросов, на которые я нехотя ответил. Потом он меня ощупал, сказал, что у меня сильнейшая форма скверного гриппа, который, как раз, гуляет по городу, порекомендовал крайнюю осторожность из-за часто случающихся легочных осложнений и спросил, кто за мной будет ходить?
– Я, – заявила Заза очень решительно.
Доктор дал указания, прописал лекарства, спросил меня имею ли я права социально-застрахованного, слегка удивился, узнав, что нет, получил гонорар и вышел, в сопровождении так ни слова и не проронившего хозяина и Заза, которая через полчаса вернулась, расположила на столе коробки с пилюлями и флаконы, и настояла на том, чтобы я проглотил несколько ложек бульона, разогретого ею, потихоньку, на электрической плитке в ее комнате. Временами, когда {136} меньше болело над глазами и не так кружилась голова, я к ней присматривался и нашел ее довольно миловидной. Что она была слишком накрашена, меня нисколько не шокировало. Волосы ее были немного спутаны, спешка, очевидно, помешала ей хорошенько причесаться. Перед тем, как меня покинуть, она приблизилась к зеркалу, чуть подкрасила губы, подняла юбку, поправила ластики и точно бы встряхнулась. – на манер собак, – чтобы все, и платье, и то, что под платьем, оказалось на месте.
С порога она спросила, не хочу ли я чего-нибудь? Я попросил принести мне еще газету. Заза немного поворчала, заметив, что когда жар, болит голова и тошнит, газет лучше не читать, но от поручения не отказалась.
На первой странице меня заменило выселение многосемейного металлургиста из его двухкомнатной квартиры. Но на одной из внутренних я прочел, что полиция старается разыскать таинственную незнакомку, с которой я завтракал в ресторане. Двери моей квартиры продолжали быть запертыми. "Но, – говорил корреспондент, – нам посчастливилось встретить у этих, неоткрывающихся для представителей прессы, дверей часовщика, для которого они открылись. Разумеется, мы не упустили случая, постарались его расспросить, и узнали, что исчезнувший шоколадный фабрикант поручил ему исправление замечательных часов, настоящего астрономического прибора, и что для починки их нужно доставить в мастерскую. Об этом он и приходил условиться. Что до самого фабриканта, то он его видел несколько дней тому назад у себя в магазине и ничего странного в его поведении не заметил".
Так прошлое, от которого я хотел, и не мог, бежать, напоминало мне о себе, пусть побочными путями, но все с той же настойчивостью. Расстроенный я бросил газету на пол. Заза, которая наливала в стакан минеральную воду, чтобы дать мне запить пилюлю, с раздражением ее подобрала и произнесла:
– Можно подумать, что вы ребенок. Говори вам, или не говори, как об стенку горох. Что вы там еще прочли?
– Если бы я сам знал? – пробормотал я. – Везде природа, и на все свой срок, но правда ли так, разве мы знаем?
– Только день прохворал, и уже ноет! Доктор вам объяснил, что грипп в этом году скверный, так что сколько придется лежать неизвестно.
– Скажите мне лучше, почему вы во мне приняли участие?
– Приняла потому что приняла. Вот лекарство. Будете вечером еще бульон?
– Нет.
– Чай?
– Нет.
– Все-таки надо что-нибудь есть и пить!
– Если вы в этом уверены, то зачем спрашиваете?
{137} Она провела рукой по моему лбу.
– Это ужас какой вы горячий, – произнесла она с опаской, – надо поставить градусник.
Оправив подушки, подоткнув одеяло, наведя еще немного порядка, она напомнила, что мне стоит всего постучать в перегородку и ушла. Я провел день в дремоте, но вечером заснул крепко. Ночью же проснулся весь в испарине и почувствовал, что сердце в груди так и
колотится, так и колотится! Я поставил градусник: он показал 41.5. Я не знал. может ли такая температура быть опасной, но это мне было безразлично. От жара ли, или от слабости, но я не мог управлять мыслями, ориентируя их в том или ином направлении, как то всегда было мне свойственно. К тому же теперь не одни были мысли. К ним примешивались, их делили, их заслоняли образы: Романеску, развинчивающий астрономические часы, Мари, следящая за его работой, не знающая ни что сказать, ни что думать, ни что чувствовать, сложившая на груди, под самым сердцем, руки, сходящая к озеру, чтобы утопиться; ...Мари-Женевьева, Доротея! И окно за которым, в зачарованном городе, такая была тишина, и "охапки минут", и всегда опущенные ресницы... Потом вдруг Зоя. Не она ли, по поручению Аллота, – влила мне в душу яд? Только развалины, только осколки, только клочья, только боль...
Я постучал в стену.
И тотчас же послышался шум, в коридоре раздались поспешные шаги, дверь открылась, брызнул свет и я увидал испуганные глаза, раскинутая черные кудри, розовую с желтым кружевом рубашку, круглое плечо...
– Потушите. – попросил я и Заза повернула выключатель. Потом, ориентируясь на еле светившееся окно, она приблизилась к кровати и тихо спросила:
– Вам худо?
– Да. не слишком-то хорошо. Я смерил температуру: 41,5.
– Хотите чтобы я сбегала за доктором?
– Нет, не хочу. Если даже такой жар может быть опасным, мне все равно. Не в этом дело.
– А в чем же дело?
Я молчал. Как мог я объяснить ей, что мне нестерпимо стало с глазу на глаз с призраками? Но у нее, по-видимому, была своя мысль. Она присела на край кровати, оправила подушку, тихонько ко мне прильнула. Потом, ощупав мой лоб и обнаружив какой он горячий и мокрый, прошептала:
– Нет, не сейчас. Когда поправишься.
– Да, когда поправлюсь.
Отстранившись, она вышла и почти тотчас же вернулась. Когда, чтобы не ошибиться в направлении, она на секунду зажгла электричество, я заметил, что поверх рубашки она накинула стеганый халатик.
{138} – Я не хочу ложиться под одеяло, – сказала она, – я лягу рядом.
– Грипп заразителен.
– Когда я захвораю – ты поправишься и будешь за мной ухаживать, произнесла Заза, тихонько засмеявшись.
– Теперь постарайся уснуть.
В ее близости было что-то успокаивающее. Запах пудры и одеколона, ровное дыхание отпугнули видения и я задремал. Когда проснулся, то ее рядом со мной не было. Квадрат окна только начинал обрисовываться, было еще очень рано. Поймав в фокус сознания настоящее и те пополнения его, которые дотягивались из прошлого, я почувствовал как, быстро вбежав по моей груди, злоба достигла горла и всеми зубами в него вцепилась. Я хотел выскочить из постели, что-то сделать, кого-то обругать, но сил не стало. Я сдался. Я откинулся на подушку, с удовлетворением вдохнул удержавшийся в наволочке запах пудры и постучал в перегородку. Заза вошла почти тотчас же, зажгла свет, приблизилась к постели.
Глаза ее еще были задернуты ночным туманом, волосы в беспорядке, губы не намазаны, веки не подведены... По даже в этом, менее привлекательном, утреннем виде она источала живое тепло, то самое простое тепло, которое позволяет нам не иссякнуть в одиночестве, к которому, как полноправный продолжатель духа, допущен всякий, даже самый пошлый, самый ничтожный, самый всеми отверженный. Позор и презрение тем, кто находит в притягательной силе тепла этого что-нибудь достойное порицания или происки нечистого духа!
– Я ушла ночью потихоньку, чтобы ты не проснулся, – сказала Заза. – Не сердись. Но мне стало немного холодно, а ты хорошо спал. Пощупав пульс, она прибавила:
– У вас все еще очень сильный жар. Поставьте градусник. Когда немного позже мы пили чай, она снова заговорила о докторе.
– Тем более, – пояснила она, – что сегодня после обеда я должна идти на работу, так что до самого вечера мы не увидимся. Я буду спокойней.
Но я не согласился. Все утро мы могли провести вместе, вместе позавтракать (я, впрочем, ограничился бы чашкой чая с сухарями) и потом я стал бы дремать. Немного поспорив Заза согласилась. Я попросил ее, когда она пойдет за покупками, снова взять для меня газеты и если что-нибудь ее самое соблазнит в витринах, купить не стесняясь. Очень скоро после ее ухода появился, все такой же недоверчивый, все такой же подозрительный и враждебный хозяин, который высказался в том смысле, что мне лучше бы перебраться в госпиталь.
– Я не хочу, – возразил я.
– За вами ходит Заза? – спросил он.
– Да. И я ей весьма за это признателен.
{139} Он покачал головой, и так выразительно, что я счел нужным спросить его, почему он против?
– Не желаю, чтобы в моей гостинице вышел скандал, – пробурчал он.
– Но какой же скандал может выйти из того, что Заза за мной ходит?
– Не в этом дело. Она только что порвала с любовником.
– А!
– Именно. Месяца полтора тому назад. Он иногда появляется и тогда между ними происходят бурные объяснения. С меня довольно и этого, вы понимаете...
– Понимаю. И, конечно, меня это устраивает еще меньше чем вас. Однако, в госпиталь я не переберусь. Лучше помереть тут, чем там поправиться. Попробуйте сказать Заза, чтобы она больше ко мне не приходила? Тем более, что она, сколько я знаю, работает и возвращается поздно.
Я уже начинал утомляться. Хозяин немного помедлил, ничего не прибавил и ушел.
Когда Заза вернулась, вид у нее был веселый и радостный. В кошелке ее были пакеты и пачка газет.
– Раз вы сказали, что хотите меня побаловать, – промолвила она, – то вот, смотрите, что я себе купила.
И развернула совсем скромный, совсем дешевенький шарфик из искусственного шелка. Повязав его вокруг шеи, она подошла к зеркалу и стала перед ним вертеться.
– Мне давно такой хотелось, – прибавила она. – Не правда ли, он мне идет?
– Очень. Но вы могли бы купить из настоящего шелка.
– Пока вы не работаете, надо быть поосторожней.
– Дайте газеты.
– Подождите. Посмотрите, что будет к завтраку.
Она принялась разворачивать пакеты, в которых были сухари, немного вядчины (так в оригинале), апельсины...
– Кроме того я сварю овощной бульон. Мы позавтракаем вместе. Но не одинаково. Смотрите!
И она достала из кошелки кусок холодной курицы, сыр, пирожные и виноград.
– Это для меня, – засмеялась она. – Вам я этого не дам. Не дам!
И слегка покраснев, прибавила:
– Вы мне сами сказали, что я могу себя побаловать... а теперь постарайтесь подремать.
– Газеты? – сказал я.
– Лучше поставьте градусник.
– Это само по себе. Газеты!
Она протянула пачку с очевидной неохотой.
{140} – 40 и шесть десятых, – доложил я минутой спустя. Заза испуганно на меня посмотрела.
– Для утра это очень много. Надо позвать доктора.
– Нет. Во всяком случае, не раньше чем завтра.
– Завтра меня не будет. Завтра я с утра уйду на работу.
Я молча перебирал лежавшие передо мной газеты, не решаясь начать чтение.
– Вот что, – твердо заявила Заза, – теперь вы будете лежать и дремать. Газеты я отбираю. Вчера вы от них только разнервничались! Я вернусь через полчаса и тогда их дам.
Не найдя в себе энергии чтобы протестовать, я малодушно подчинился. Сама того не зная, Заза избавляла меня на некоторое время от сомнений, догадок, угрызений, вспышек ненависти. Придавленный жаром, утомленный разговорами, я повернулся к стене и сказал себе, что не хочу ни о чем думать. Но ничего не думать нельзя, а при сильном жаре, границы полусна и полубреда оказываются скоро достигнутыми. Образы-воспоминания сбежались ко мне, как сбегаются мыши к просыпанной в кладовой крупе... Спустя минут сорок Заза, вернувшись, протянула мне газеты точно так же сложенным, как они были, когда она их унесла.
