Текст книги "Все отношения"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Мари-Женевьев?
– Да. Мари-Женевьев. Она похожа на вас, у нее ваши глаза. Когда я заговорила об Аллоте, сказала, что он лежит в гипсе, беспокоится насчет фабрики и просит ничего не решать не посоветовавшись, Мари меня оборвала почти сразу.
– Попросила об Аллоте ничего не говорить?
– Да. Она сказала, что у нее есть к кому обратиться за советом, и что Аллота она видеть не хочет, ни за что не хочет.
– И кто же ее советник?
– Она не захотела его тогда назвать. Только когда я в третий раз пришла – назвала.
Замолкнув на минуту Зоя добавила, с резкостью:
– Вы меня мучаете вашим допросом. Больше мучаете, чем мучил Аллот, когда расспрашивал. Честное слово. Я у вашей Мари ничего не выпытывала. И ничего ей не сказала из того, что о ней знаю. Должно быть я добрей вас. Или, может быть, несчастней. И зачем вам все подробности? Ему они нужны были чтобы писать. А вам?
Она налила полный стакан вина и, не отрываясь, выпила.
– Кто ее советник? – спросил я снова.
– Его фамилия Романеску.
И так как я не уловил тотчас же кто Романеску, Зоя пояснила:
– Он бывший банкир. Теперь он часовщик. Я его застала у Мари когда пришла к ней в третий раз. Он что-то подвинчивал в больших часах. Потом мы пили чай. Нерс привела обеих ваших дочерей. Я опять заметила, что старшая похожа на вас. А Доротея на мать.
{177} Сказав это, Зоя долго, упорно, настойчиво стала смотреть мне в глаза, так долго, так настойчиво, что мне стало не по себе. При этом губы ее шевелились. Зная, что это значит, и опасаясь услыхать ненужные слова, я спросил почти грубо:
– Что было потом?
– Потом было то, что мы с Романеску вместе вышли и разговаривали.
– О чем?
– О разных вещах. Неинтересных. Он сказал, что Мари попала в трудное положение в особенности в смысле фабрики. Он пришел в первый раз осматривать часы на другой день после вашего исчезновения, ничего о нем не зная. Через несколько дней он снова пришел, чтобы еще что-то починить, так как в первый раз у него не было с собой каких-то инструментов. И запомнил, что Мари, глядя как он работает, сказала ему, что в этих часах должно быть накопилось много минут с тех пор, как они остановились. Он ничего не понял, но вот запомнил. Может оттого и запомнил, что не понял? Еще ему показалось, что у Мари есть какая-то суеверная надежда, что когда часы пойдут, вы вернетесь. Он ей что-то, сколько я поняла, рассказал, что времена бывают разные, и что вот он сам раньше был банкиром, а теперь стал часовых дел мастером, так как ему пришлось бежать и скрываться. Она ему показала письмо директора фабрики, на которое не знала как ответить. Он сейчас же все понял и написал черновик, сказав, что ей надо быть очень осмотрительной, что мало ли что бывает? И обещал всегда ей помогать в переписке. У него деловой опыт. В общем, предложил услуги.
– Это все?
– Не совсем. Он еще меня спросил, знаю ли я вас, если знаю, то что думаю насчет вашего исчезновения?
– И что же вы ответили?
– Что не знаю, почему вы пропали.
Тут силы ее покинули. Она вскочила, села в кресло, закрыла лицо руками и, плача, проговорила:
– И это не все, и это не все, не все... но только зачем и кому это нужно? Зачем вы мне насилуете душу?
Я налил стакан вина, подошел к ней, оторвал одну из ее рук от глаз, подставил стакан к губам и с любопытством смотрел, как она его, – большими и жадными глотками, – выпила. Я ведь уже был сюжетом повести обо мне написанной и мне все было можно!
– Вы еще туда ходили? – спросил я.
– Да. Но много позже.
– И что вы видели?
– Видела стол, на столе деловые бумаги и телефон.
– Что?
– Вот то, что я говорю. И видела вашу жену, которая мне сказала, что Романеску приходит по несколько раз в неделю, чтобы {178} помочь ей разобраться в делах, что он ее доверенный.
– И что же сказал Аллот, когда об этом узнал?
– Что он все равно болен и не мог бы помочь вашей жене даже если бы она к нему обратилась. И что так лучше.
– А вы что?
– То есть как я?
– Что вы все это время делали?
Встав, Зоя подошла к зеркалу, слегка напудрилась, поправила волосы. Мне было видно ее отражение. Я заметил, что вдруг глаза ее потемнели, что недобрая в них мелькнула искорка.
– К сожалению я продолжала вас любить, – произнесла она.
Что мог я ответить? Что, даже, мог я подумать?
– И работать, – прибавила Зоя. – Ателье шло хорошо. Сначала Аллот пригласил коммерческого директора. Но я его выдавила и все взяла в свои руки.
– А!
– Это проще простого, – сказала Зоя. – Принимать заказчиков, проверять счета, телефонировать, сговариваться о встречах. Следить за тем, как работают другие, и не позволять красть. Всякий может.
Она презрительно пожала плечами.
– Всякий, – продолжала она, – и как раз на-днях пришел заказ с вашей фабрики на пятьдесят столичных видов, чтобы вкладывать их в обертку плиток. Кто соберет все пятьдесят видов, получит альбом чтоб их наклеить...
Последовало еще одно, еще более презрительное, пожатие плечами. Но было оно так грациозно, что я не смог подавить улыбки.
Она прошла на кухню, сказав, что займется приготовлением омлета с трюфелями.
Я воспользовался ее отсутствием, чтобы еще раз взглянуть на захваченные мной из спальни Аллота бумаги. Опасаясь, однако, скорого возвращения Зои, я лишь пробежал первый попавшийся мне под руку лист. От этого соприкосновения (повторяю: соприкосновения) у меня что-то внутри потянулось. "Большие деловые способности, – стояло там, – и внутри трещина. Внутри неудовлетворение. Несомненный, – но тайный, – цинизм. Тайный же эгоизм. Вероятно, все время подавляемая склонность к приключениям и переменам. Смесь скептицизма и мистической настроенности. Жена, сын, дочь (имена?), оптовый склад импортированных консервов. Владелец часового магазина. Сколько лет? 10-15-20?''. И, на отдельной бумажке, крупно, красным карандашом, стояло: "Человек, пошедший за молоком".
Я даже рукой по лбу провел, так мне стало неприятно, так меня этот совсем коротенький перечень поразил. Положив на место листок, я прощупал папку. Она была, в общем, довольно тоненькой, надолго чтения хватить не могло. Но все-таки за время приготовления омлета успеть даже хотя бы начало, первую главу прочесть, было явно невозможно. И я принял решение: подождать.
{179} За дверью раздались шаги, вошла Зоя, со сковородкой в руках. Мы стали есть, молча. Я знал, что мне надо похвалить отлично приготовленное, и специально для меня! – блюдо, но не похвалил. Я видел, что Зоя что-то хочет сказать, или задать мне какой-то вопрос, и не решается. Таким образом наше молчание было как бы обоюдоострым, и, в то же время, нас объединяющим.
И еще мне тогда пришло в голову, что лучше дождаться, чтобы она сама решилась нарушить молчание, ни на что ее не подталкивать, никак и ни в чем не помочь справиться с нерешительностью. Все-таки я не вполне был уверен в том, что это только способ принудить ее взять на себя долю ответственности. Могло ведь быть, что я молчал потому, что не знал, что более угнетающе: неизвестность или осведомленность?
Так прошло несколько минут.
– Думаете ли вы, – произнесла она, наконец, и в голосе ее звучали нотки почти иронические, – думаете ли вы, что если б вы его задушили, нам стало бы легче?
И не дождавшись даже первого звука моего ответа, прибавила:
– Если бы вы все знали, то вы его задушили бы.
– Что, наконец, все? – воскликнул я, с раздражением. – Вы не договариваете. Договорите, наконец!
Зоя молчала. В ней, как мне показалось, шла внутренняя борьба, – она по-видимому была готовой решиться, но натыкалась на какое-то препятствие.
– Я пойду узнать, что происходит, – сказала она, довольно глухо.
Встав, она повела плечами, поправила пряжку пояска, точно бы немного потянулась. Зоя была, в это мгновение, теоретическим сообщником моего теоретического убийства.
– Подождите меня.
– Хорошо. Подожду.
– Вы не спешите? Вы ведь не знаете, куда пойдете?
– Не знаю. И сейчас мне удобно в этой комнате.
– Сейчас? А потом?
– Потом будет видно.
Вернувшись через несколько минут она сказала, что Аллот спит, что ей самой надо отлучиться, чтобы пойти в Ателье, где есть срочная работа, что она предварила сиделку насчет моего присутствия в квартире.
– Это мне пришлось сделать, – пояснила она, – так как случайная встреча с ней в коридоре, или ее случайное появление здесь, ничего не устроили бы. Вы меня дождетесь?
– Я уже сказал, что подожду.
– Наверно?
– Я сказал.
В глазах ее было сомнение, было недоверие, которых не {180} заметить я не мог. Но она не прибавила ни слова, навела наскоро порядок и, – как всегда не попрощавшись, – вышла. Я слышал ее шаги в коридоре. Когда они стихли я подошел к двери и мог убедиться, что на этот раз она не заперта.
44.
Не спеша, – больше чем не спеша: с нарочитой медленностью, надо бы сказать, – вернулся я к креслу, опустился в него, оглянул комнату. Я колебался, я попросту не знал, что мне делать, как мне, быть? На что решиться? То, что мне полуподсказала Зоя, меня не устраивало ни в малейшей мере Ей могло быть нужным оказаться связанной со мной секретной связью – но мне это было не к чему! Уйти? Но куда уйти? Оставался, конечно, еще один шаг, но, подумал я, срок мой еще не наступил. И представилось мне тогда, что чтение Аллотовых рукописей, – которые были тут, рядом, к которым не надо было итти, – самое простое из всего, что можно предпринять.
Я взял, стало быть, папку с надписью "Реверендиссимус Доминус". Там были копия письма, отправленного мне, Аллотом, в котором он рассказал историю стрелочника, Зои-девочки, и описание моей свадьбы и разные мелкие заметки, – по всей очевидности сделанный для памяти, во время обдумывания. На другой папке стояло большими буквами: "Человек, пошедший за молоком".
"Денис Далле, – мелькнули первые строки, – едва выйдя из подъезда, попал под дождь и от этого его плохое настроение обратилось в род душевного бунта. "Если конец должен непременно наступить, то пусть наступает скорее, – проскрежетал он, – и если он не придет извне, то я приму меры к тому, чтобы найти его внутри". – Автомобили, отражения света на стеклах витрин, в лужах и в падавших каплях, еще какие-то лучи и блестки, придавали улице вид калейдоскопический, отчего Денис обозлился еще больше. – "Что можно в этом находить хорошего, кому это по душе?'' – пробормотал он. В кармане его был конверт с только что полученным жалованием и, ощупав его, он нашел, что очень тощ этот конверт. Он ясно себе представил своих двух детей: Максима и Розу, которых любил, и жену Анну, которую тоже любил. Образ скромного домашнего уюта внес в его душу некоторый мир. Все-таки ведь кое-чего он добился, кое-что устроил и усовершенствовал ! Это было вознаграждением за настойчивость, за твердость, за то, что он во всем всегда наводил порядок. Требовательный к другим, он был требовательным и к себе. В частности бюджет его был всегда в равновесии. По привычке он освежил в памяти {181} распределение расходов. Все, всегда, вплоть до подарков и развлечений, было предусмотрено.
И не было это ни педантизмом, ни мелочностью, неустранимой необходимостью это было, которой указания здравого смысла давали надлежащее оправдание. На случай болезней, ремонта, еще каких-нибудь экстренных расходов у Дениса был небольшой резервный фонд. Из него, в тот вечер, он рассчитывал почерпнуть некоторую сумму для того, чтобы пригласить часовых дел мастера для починки старинных часов, необыкновенно сложных, случайно ему доставшихся и которыми он дорожил."...
Отстранив рукопись, я долго смотрел в пространство, – не знаю, куда я смотрел. Я впал в своего рода созерцательную мечтательность. Быть привидением не то же ли это самое, что быть действующим лицом повести, романа, рассказа, стать сочленением кем-то измышленного сюжета? И можно ли, в этом побывав мире, вернуться в наш, трехмерный, неущербленным? Так вот я – Реверендиссимус Доминус – стал в воображении Аллота Денисом Далле и начал в нем последовательно занимать не поддающиеся моей воле положения.
– Что захочет, то, со мной, сукин сын, и сделает, – проскрежетал я. Если ему понравится, то поразит слепотой, проказой, обратит в ящерицу, убьет. – А я останусь жить, чтобы видеть, как вижу бурое пятно на зеленой лужайке, – и видел Мари, растянутую пыткой, сходящую по тропинке к лодке, утром, когда кругом пели птицы. Я, как в царстве теней? Да может оно-то и есть настоящее? А ненастоящее то, из которого я бежал: царство деловое, царство чеков, комфорта, обедов, расчета...
Я спросил себя: читать дальше, или не читать? Но что было мне другого делать на перекрестке невидимых линии и в пространстве неслышных звуков? Просить о скорейшем умопомешательстве ?
"Чтобы успеть зайти к часовщику Денис ускорил шаг, – побежали строчки. – Дождь продолжался, но Денис на него больше не досадовал. Войти в ярко освещенный часовой магазин было приятно. – "Чем могу служить?" – вежливо спросил хозяин. Денис пояснил в чем дело. – "Как раз, сказал хозяин, – я закрываю лавку. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы пойти к вам сейчас. Вы недалеко живете? – Совсем рядом, наискосок через улицу", произнес Денис. Секунду подумав, часовщик сказал: "Да, да. Теперь я вас узнаю. Я вас видел в прошлую субботу, вы с супругой и детьми собирались за город, с мешками за плечами. Да, да, как же, как же. Деревенский воздух необходим детям". – Они вышли, часовщик опустил железную штору и, впервые присмотревшись с вниманием к его лавке, Денис прочел: Джиованни Джиованнини. Часовых дел мастер. Так как дождь продолжался, они поспешно перебежали через улицу и поднялись по лестнице до квартиры Дениса. В передней, {182} как каждый вечер, ждали Максим и Роза. Из кухни доносился шум посуды: Анна заканчивала приготовление обеда. – "Вот часы", – сказал Денис, приглашая Джиованни в столовую. Тот любовно погладил красное дерево ящика, бронзу оправы, инкрустации и с некоторой почтительностью произнес: "В былые времена, мастера не спешили, суеты еще не было. Это, действительно, работа!" – после чего стал что-то рассматривать, разбирать, отвинчивать, проверять... – "Надо заменить ось, – сказал он, наконец, – и у меня есть приблизительно подходящая.
Придется только обточить. Если позволите, я вернусь завтра?" "Разумеется", – согласился Денис, которому Джиованни был симпатичен. Он предложил ему выпить рюмку вермута. Вошла Анна, достала рюмки, налила вино. – "Когда часы снова пойдут, – заметил Денис, – все будет очень хорошо". Точно в ответ на это Джиованни нажал на какую-то пружину и раздался очень музыкальный звон. Роза захлопала в ладоши. – "Этот звон успокаивает, сказала Анна, – он точно помогает времени протекать без затруднений". – И тотчас она испугалась, не наговорила ли глупостей? От смущения она не смела поднять глаза. – "Звон часов, – заметил Джиованни, – предохраняет от рассеянности и напоминает о точности". – "Вы философ?" – отнесся Денис. "Нет, я часовщик". – Когда Джиованни ушел, семья села обедать и все протекло как обычно, очень мирно, очень ласково. Потом Денис закурил трубку"...
"Я не курю", – подумал я злобно.
"и уделил некоторое время чтению вслух. Максим и Роза любили это чтение и всегда с нетерпением его ждали. Далле вели размеренную и уравновешенную жизнь, не слишком щедро оплаченных, но и не нуждающихся тружеников. Должность, которую занимал Денис, была прочной, дети ходили в школу, мать любила заниматься хозяйством: все было чисто, все блестело, завтрак u обед всегда были приготовлены вовремя, обильны и вкусны. Около десяти Денис взглянул на часы, с удовлетворением подумал, что завтра они пойдут, направился в ванну и потом в спальню. Анна пришла туда через четверть часа. Наступил ровный, восстанавливающий силы, укрепляющий дух сон. Утром Денис ощутил обычную бодрость, – ему было приятно сознавать, что он в полной мере владеет и мыслями, и чувствами. Он уделил долю внимания некоторым служебным вопросам: надо было привести в порядок талонную книгу. Анна пошла будить детей, потом на кухню, готовить утренний завтрак. Денис мылся, брился, одевался так же спокойно и размеренно, как всегда. Когда он вышел из ванны, по квартире разносилось благоухание кофе. Слышались веселые голоса Розы и Максима, шутивших, смеявшихся, довольных. Денис имел обыкновение, каждое утро, спускаться {183} за газетой, свежими булочками и молоком. Проходя мимо столовой, где Анна стелила скатерть, Денис с удовлетворением отметил, что она белоснежна и что все безупречно чисто, что все блестит. – "Я иду за молоком", – сказал он, открыл дверь и начал спускаться. Так как он жил во втором этаже, то продолжалось это недолго. Одна из последних ступенек скрипнула, как всегда. Швейцариха вежливо поздоровалась и дала письмо. Это было напоминание страхового агента. Сунув его в карман, Денис заметил, что карман пуст и испытал тревогу: "Не потерял ли я конверт с жалованием?" – спросил он себя, но тут же вспомнил, что вечером положил конверт и бумажник в ящик стола. За ночь небо прояснилось и утреннее солнце было ярко. Денис потянул воздух, оглянулся и перешел через улицу, к молочной, расположенной почти напротив. – "Здравствуйте, м-сье Далле", – приветствовала его молочница, питавшая к нему затаенную симпатию. – "Здравствуйте, мадам Като", – ответил Денис, протягивая крынку. "Полтора литра?" – "Полтора литра". Мадам Като стала наливать молоко. В противуположность тому, что бывало ежедневно, Денис конца наливания не дождался. Выйдя из магазина и стоя у края тротуара, лицом к улице, он подумал, что в жилетном кармане его должно быть достаточно мелочи, чтобы расплатиться, так что отсутствие бумажника несущественно. Но за этой мыслью была другая, похожая на какое-то смутное воспоминание, точно уловить которое ему не удавалось, несмотря на всё усилия. Гораздо позже, думая об этих минутах, он мысленно восстанавливал малейшие их подробности, но так никогда и не определил, что именно побудило его покинуть магазин до того, как мадам Като кончила наливать молоко. В ходе его времени получился незаполненный промежуток, из которого, – может быть, – до него донесся какой-то не то шум, не то голос. В общем это было похоже на то, что испытывают при сердечных перебоях: почему-то сердце останавливается и, в ожидании следующего удара, который может последовать, а может и не последовать, связь с временем оказывается под вопросом, и воля очевидно и унизительно бессильной. Можно только ждать. Для тех, кому дано дождаться, все пойдет по-прежнему. О том, куда скользнут недождавшиеся, никто ничего не знает. Денис шагнул и удивился тому, что не испытывает и тени колебания. Теперь ему было безразлично, налито или не налито молоко, так же как и то, что дома его ждут. Вернее, это его больше не касалось. Молоко, квартира, служба, семья, – все оставалось по ту сторону рубежа. По эту сторону его открывалась неизвестность. притягательные силы которой заслоняли все. Денис ускорил шаг. Оттого, что все житейские вопросы были сразу откинуты, он испытывал удовлетворение. Потом он подумал: "Мое сердце будет теперь биться только для меня". Дойдя до киоска, {184} Денис остановился, посмотрел на обложки иллюстрированных журналов"...
– Аллот читал газеты, – подумал я. – Там было про киоск.
..."и, ничего не купив, пошел дальше. Лицо его выражало спокойную решимость. Посмотрев вверх и увидав нежно-голубое утреннее небо, он улыбнулся. У остановки автобуса он недолго подождал, потом, легко вскочив на площадку, взял билет до вокзала. Анна поставила кофейник на стол и позвала детей. Ее немного удивляло, что Денис не возвращается. Запах поджаренных хлебных ломтиков побудил ее пройти на кухню, где она немного задержалась; когда же она вернулась в столовую и обнаружила, что Дениса все нет, недоумение ее возросло. Она вытерла пыль, поправила занавеску. – "Где папа?" – спросила Роза. – "Папа пошел за молоком, – ответила Анна, садитесь, я намажу тосты". Сказав, Анна отдала себе отчет в том, что отсутствие мужа длится слишком долго. – "Папа опаздывает", – произнесла Роза, точно в подтверждение. – "Беги ему навстречу, – проговорила Анна, – и смотри не попади под автомобиль". Роза проворно вскочила и побежала. Иной раз Анна ей давала поручения, так что мадам Като ее хорошо знала. – "Папа забыл молоко, – сказала она, – вот оно. Папа был сегодня рассеянный". – И она улыбнулась. – "Он еще не вернулся", – ответила Роза. – "Я видела как он пошел за газетой, налево", – успокоительно проговорила молочница. Роза побежала домой с крынкой в руках. – "Я не видела папы", – сказала она. отдавая ее матери. – "Странно", – подумала Анна и пошла греть молоко. Ничего похожего никогда раньше не случалось, и если Анна теперь недоумевала, то недоумение это было почти беспокойством. -"Неужели же он ушел на службу не поцеловав детей, не позавтракав, так, без всякого предупреждения?" – спросила она себя. После кофе она отвела детей в школу, сделала покупки и хотела было позвонить Денису на службу, но не решилась напрасно беспокоить. В полдень она сходила за Розой и Максимом и стала ждать половины первого, часа появления Дениса. В двенадцать сорок пять его все не было. В час, приказав детям сидеть спокойно, Анна отправилась расспросить мадам Като, но та только могла повторить то, что уже сказала утром Розе. Вернувшись, Анна скоренько накормила детей, отвела их в школу и побежала на почту чтобы протелефонировать. Ей сказали, что Денис не появлялся. Сердце Анны упало. Приходилось подчиниться очевидности : что-то случилось. Она прошла прямо в спальню, села на край кровати и долго оставалась в неподвижности"...
На секунду оторвавшись, я сказал себе, что у меня все же остается немного свободы: я могу выбрать между чтением и не чтением.
{185} Но я не знал, что окажется мучительней: остаться в неведении всего того, что Аллот написал про Мари, – свою жертву, – или проникнуть в самые недра его исхищрений? И не нашел ответа! Машинально, я продолжал чтение.
"Несколько позже Анна решила пойти посоветоваться с соседкой, с которой у нее были, хоть и поверхностные, но хорошие отношения. Но та полезной не оказалась. Предположение насчет возможного сердечного припадка и обморока ничему не соответствовало, – Анна знала, что здоровье Дениса прекрасно. Что до намека на возможность существования другой женщины, – то Анна его просто не поняла, так как на их семейную жизнь никогда не ложилось ни малейшей тени. У себя Анна открыла ящик стола, в надежде найти записочку, но нашла только конверт с жалованием и бумажник. Ее беспокойство начало тогда окрашиваться в тона огорчения, потом печали, горестного предчувствия. Она приложила руку к слишком часто начавшему биться сердцу. Что могло быть причиной исчезновения? – "Может быть я ему надоела? спросила она себя. – Но если он решил меня бросить, то ведь есть еще и дети!" – Воображение молодой женщины, никогда не бывшее слишком ярким, не подсказывало никаких объяснений. Анна подумала о встрече с каким-нибудь товарищем, увлекшим Дениса в неожиданную и веселую экскурсию загород, или предложившим принять участие в срочной и выгодной сделке; или о неприятности с полицейским, приведшей к аресту; или о несчастном случае, ранении и может того хуже (эту мысль Анна отгоняла). Не в силах дольше бороться с беспокойством, она накинула шарфик и пошла в комиссариат. Там она оказалась в до последней степени унылой комнате, где никто не обратил на нее внимания. Ее беспокойство приняло тогда выразимую форму и она себе сказала, что ей пришлось идти в полицию, чтобы сделать заявление об исчезновении мужа: то, что до этого мгновения было ее, личным, становилось достоянием гласности. Едва не почувствовав себя худо, она оперлась о стену, но сразу с собой справившись, подошла к полицейскому, который сидел за столом и что-то писал в толстом регистре. – "Что вам угодно?" – спросил он, обратив в ее сторону безучастное лицо.
– "Мой муж..." – начала Анна, но слова застряли у нее в горле.
– "Да, промолвил полицейский, ваш муж?" – "Он ушел сегодня утром за молоком и не вернулся". – "Хм! Вы с ним до этого поссорились?" – "О! Нет! Он каждый день ходит за молоком и мы никогда не ссоримся. У нас двое детей: девочка и мальчик. Я боюсь, что что-нибудь случилось. Я протелефонировала в его бюро, и мне сказали, что он не приходил. Не можете ли вы навести справку? Не попал ли он под автомобиль? Не отвезли ли его в госпиталь?" "Если бы так, вам уже дали бы знать. У него в кармане должны были быть бумаги". – "Нет, он как раз {186} все забыл дома. Даже денег на нем не было". – "А! Можно позвонить. Ваша фамилия? Ваш адрес?'' – "Анна Далле..." – Без поспешности полицейский вышел и, вскоре вернувшись, сказал, что в ближайшем госпитале раненого Далле не значится. Что до общего списка, то его устанавливают в Префектуре, по мере того, как поступают сведения, но особенно рассчитывать на то, что список будет полным, до завтрашнего утра не приходится. – "Надо подождать..." – На мгновение завеса тьмы отделила Анну от того, что ее окружало и звуки жизни заменил колокольный звон обморока. Но она почти тотчас же очнулась. Ее усадили на скамейку, дали выпить воды, проводили до дому. Там, подавив тревогу, Анна занялась домашними делами и ей казалось, что это помогает минутам и часам уходить в прошлое и ей самой не впадать в отчаяние. Она сходила за детьми в школу и по дороге домой объяснила им, что телефонировала папе на службу и узнала, что он неожиданно уехал в командировку и неизвестно когда вернется. Она отлично понимала, что ее объяснения недостаточны, но Роза и Максим, хорошо воспитанные, не задавали никаких вопросов. Поползли вечерние часы, те, когда она начинала ждать Дениса. Обед она приготовила на четырех, – как бы не желая признать своих сомнений, терять надежду. Когда раздался звонок, Анна, не подумав, что у Дениса ключ, побежала открыть. На площадке стоял сухопарый человек, довольно высокий, со стриженными усами, которого она не узнала. – "Я пришел насчет часов, как было уговорено", – произнес Джиованни Джиованнини. – "Входите", – произнесла Анна дрожащими губами. – "Вы нездоровы?" – спросил он. – "Нет, нет, войдите", – повторила Анна. Ей показалось, что если часы пойдут, это будет хорошим знаком. Пока Джиованни возился с починкой, она молчала, а когда он кончил, то, сама не зная почему, почувствовав к нему доверие, она ему рассказала обо всем, что случилось. Потянулся, кончился медленный, угнетающий вечер.
Наступила ночь, – бесконечная, безжалостная, наполненная снами, кошмарами, перерывами, похожая на дремучи лес, где, из-за каждого дерева, из каждого куста доносятся шумы и вздохи, где в ветвях, над головой вдруг начинает биться птица, где кто-то далеко стонет и кто-то близко шепчет...".
Не выдержав я вскочил, прошелся по комнате, снова сел... – "где его совесть, – говорил я себе, – как рука его повернулась такую размазню выводить..." и, снова подчинившись, продолжал:
"...На утро вступила в свои права забота о детях. За молоком сходила Роза. После завтрака Анна, как всегда, отвела детей в школу, и направилась в комиссариат, где узнала, что Денис в списке Префектуры не значится. Все, пострадавшие вчера опознаны. – "Увы, – прибавил полицейский, с оттенком сочувствия {187} в голосе, – налицо, всего вероятней, бегство. Если вы хотите, мы можем начать розыски. Сделайте заявление". – Он записал показания Анны и попросил ее подписаться. – "Начнем сегодня же", – кончил полицейский. Вечером Джиованни пришел узнать новости. Анна казалась обессиленной. замученной... Прошлое было выкинуто за борт. Впереди открывалось что-то такое, таких полное возможностей, о которых он никогда и не помышлял,"...
Я не понял. "Она, – сказал я себе, – и о каких возможностях для Мари мог он думать, когда сочинял?".
"...не мечтал, которых не воображал", – побежали строки.
– Ну, зачем это? Зачем же это? – пробормотал я. – Если он испытывал потребность все на свой лад переиначивать, переправлять, облитературивать, то путать-то, смешивать-то, зачем ему было нужно? – "Как хочу, так все и перемешиваю", – казалось говорил он. Действительно ведь, и я тоже все, как есть, выбросил за борт и теперь находился в обществе привидений: Зоины полотна, Зоины рисунки, Зоина комната и, в нескольких метрах от меня, сам Аллот. "Куда он гнет? Какую преследует цель? Ведь не просто для времяпрепровождения он все это написал?".
"Самый вокзал, – ответили строки, – был указанием на то, что ему надо, не теряя времени, пускаться в путь. Он был дверью в жизнь. Эта жизнь, которая показалась ему настоящей, промелькнула перед ним в ряде, связанных один с другим, подвижных и ярких образов: тут были корабли, пристани, пестрая толпа, морские дали, гортанная речь цветных грузчиков, запах просмоленных канатов, пальмы на пустынных островах, небоскребы, банкиры с сигарами в циничных ртах, туннели, города, материки, золотые прииски, гангстеры, сомнительные притоны, оазисы, роскошные особняки, участие в восстаниях, снежные бури в ледяных пустынях, красавицы, груды золотых монет на игорных столах, взрывы в шахтах... Вся жизнь и каждый из ее дней. Bcе дни, и каждая из их минут. Bсе отношения! Сойдясь в одном пункте, лучи его воображения и памяти воспроизвели перед его умственным взором видения детства и отрочества. А им самим созданные обязательные жизненные правила вдруг теряли смысл. Он удивился тому, что так долго мог любить семью, ходить в бюро, получать жалование, соблюдать статьи личного бюджета, платить за квартиру и за газ, спать с Анной. Вдруг, взамен всего этого, такие острые, такие наперченные, такие экзотические блюда! Как раз по его вкусу!".
– Леонард Аллот, когда он это писал, не был, по-видимому, в нормальном состоянии, – сказал я, вставая и принимаясь ходить по Зоиной комната, от стены к стене, как ходил в комнате Заза. – Проницательность его, во всяком случай, никуда не годилась. Ничего {188} нет общего между его Денисом Далле и мной, ну ровно ничего. Я, кажется, свободен и могу выпасть из игры.
Но снова сел, снова взял в руки папку. На странице, которая следовала, были только заметки, отдельные, между собой не связанные, фразы, – нечто вроде путаницы было. Но ниже текст принимал очертания.
"...Пересекающиеся под прямым углом занумерованные улицы, занумерованные дома, этажи. Высота зданий соответствовала, по-видимому, каким-то, до последней степени хитроумным, деловым соображениям и расчетам. В этажах этих гигантских домов были, до странности многочисленные, но почти совершенно одинаковые, конторы. Джэмс А. Кадоган покинул непрерывный поток автомобилей, смешался ненадолго с потоком пешеходов и попал в вертикальный лоток лифтов. Дирекция Северо-Восточного Шоколадного Треста находилась в двадцатом этаже, и так как Трест этот был богат, то она занимала его почти целиком. Когда Джэмс был в пятидесяти сантиметрах от двери она, подчиняясь невидимой силе, распахнулась. Красивая и приветливо улыбавшаяся секретарша, блондинка с несколько томными глазами, пригласила Джэмса за ней последовать. Они пересекли обширный зал, где пользуясь многочисленными усовершенствованными машинами большой персонал был занят письменными и вычислительными операциями. Подведя Джэмса к звуконепроницаемой двери секретарша нажала кнопку. Зажглась синяя лампочка, дверь распахнулась и Джэмс проник в роскошно но просто отделанную комнату, в глубине которой стоял стол, за которым сидел...".
