Текст книги "Все отношения"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
– Конечно, – добавил я, – когда оно станет моим, я буду по-настоящему богат. Но даже и теперь нам с избытком хватит.
Мы коснулись разных практических вопросов, обсудили, и с удовольствием, и робко в одно и то же время, какую будем искать квартиру, в каком квартале, из скольких комнат? Возможность мысленно управлять будущим была соблазнительна, но ни Мари, ни я не спешили: не была ли перед нами вся жизнь? К тому же, в тот вечер, мы еще недостаточно понимали значение во всех отношениях существенной перемены, нас постигавшей. Нас как бы ограничивал круг непосредственного, близкого, того, что только что наступило, что захлестнуло. И разве все было нами тогда друг другу сказано?
Но в такси, но дороге к той улице, где жила Мари, мы оба почувствовали, что законы природы на нас распространяются точно так же, как на других. Я был молод, полон сил, Мари – тоже. И по мере того как текли минуты и объятья наши становились все более тесными, я стал думать, не дать ли шоферу другой адрес, – адрес той студии, в которой я тогда жил. Возможно, конечно, что влюбленный и опьяненный поцелуями и нежными словами, я слегка утратил контроль над памятью. А может быть мне стало чуть досадно хоть в чем-нибудь ущербить очарование? Я назвал ее так мне понравившимся сочетанием имен: Мари-Анжель.
И тотчас же она отпрянула, оттолкнула меня, забилась в угол и стала нервно повторять:
– Я же просила, я же просила вас никогда не называть меня {22} Анжель, никогда не называть меня Анжель, никогда, никогда. И вы обещали. И как раз теперь назвали Анжель.
Не понимая в чем дело, я старался ее успокоить, брал ее руку, просил прощения, заверяя, что это не повторится. Но она продолжала отстраняться, стала плакать.
– Но почему же, почему это так важно? – допытывался я.
Сквозь слезы, она прошептала:
– Потому, что он называл меня Анжель...
Так она мне сама дала в руки повод подумать, что то прошлое, о котором она мне говорила, не совсем еще прошлое, что опередивший меня соперник не бесследно покинул ее сердце. Я выпустил ее руку, отодвинулся и – в который уже раз в этот вечер? – испытал колебание. Если так, если все с ней случилось так недавно, если все это еще так свежо, не лучше ли вырвать зло с корнем, пока не поздно, пока это может быть сравнительно легко? Уже зашевелились во мне холодные, презрительные слова, те самые, которые, в несколько секунд, могли все безвозвратно погубить. И тут она снова ко мне прижалась, положила мне на плечо голову, обняла и несколько раз повторила: – Нет, нет, нет, это не то, что вы подумали, не то, что вы подумали. Я его никогда не любила. Я его ненавидела. И он меня называл Мари, а потом когда все случилось, стал называть Анжель, Даже мадам Анжель. И всегда улыбался, говоря мадам Анжель. Он меня мучил, он меня ужасно мучил...
Такси остановилось возле ее гостиницы. О том, чтобы ее привлечь ко мне в студию, я больше не думал. Я помог ей выйти, проводил ее до лестницы, поцеловал ее руку...
5.
Наша свадьба состоялась через несколько месяцев. За это время мы смогли лучше друг друга узнать. Я предложил Мари бросить работу и согласиться на мою поддержку, но она отказалась. Она предпочитала быть занятой, тем более, что я – тоже был занят и до пределов возможного. Я всегда поздно покидал фабрику, после чего часто ездил с докладом к старику-владельцу. Хотя врач и настаивал на покое, он продолжал всем интересоваться и давал мне, всегда очень полезные, советы. Досугов у нас с Мари не было. Поэтому мы только изредка посещали театр, да предприняли несколько воскресных экскурсий. Мы ежедневно завтракали совместно, в ресторане, расположенном на полпути от фабрики до ее склада. Мне приходило в голову попросить ее приехать в мою студию и быть там хозяйкой, но каждый раз я воздерживался. Не из осторожности, конечно, а подчиняясь некоему, мной самим установленному правилу. И сколько я видел, Мари была в этом совершенно со мной согласна.
{23} Два существеннейших обстоятельства отметили эти месяцы: знакомство с Аллотом и кончина владельца фабрики.
Насчет Аллота должен сказать, что у меня возникло к нему нерасположение с самого начала, с самого того вечера, как мы впервые обедали с Maри в ресторане. Сама Мари своей неприязни к нему не скрывала. Несмотря на это, она сочла себя как бы обязанной мне его представить верней меня ему, так как он был старше. Почему так было – я не знаю. Допускаю даже мысль, что Мари выполнила его приказание, ему подчинилась.
Знакомство состоялось в ресторане, за завтраком. Лил дождь. Из окна ресторана, куда я приехал первым, мне была видна часть улицы, ветви деревьев, дрожавшие под каплями, совершенно мокрый тротуар, по которому с поспешностью пробегали редкие прохожие, под зонтиками. В подворотнях жались нахмуренные и нетерпеливо ожидавшие конца ливня мужчины и женщины. Вскоре приехала Мари.
Едва войдя она взглянула на меня вопросительно. Потом перевела глаза на кого-то другого, и в то же мгновение я услыхал, что за мной кто-то встает. Навстречу Мари прошел невысокий господин, которого я узнал, так сказать, даже его не видя, верней, видя только его спину. Мне стало неприятно. Я поднялся и пошел к Мари, но Аллот достиг ее раньше. Он ее обнял. После этого он обернулся, и тогда я прежде всего заметил улыбочку. Позже я узнал, что улыбочка эта его не покидает никогда, даже если улыбаться решительно нечему. За улыбкой последовали глаза: не мигающие, не мерцающие, так сказать пустые, противоречившие улыбочке: серьезные, чуть что не строгие. За глазами походка: те несколько шагов, которые он сделал, были мелки, поспешны и напоминали ход мышей. Наконец рукопожатие: для начала прикосновение, которое он чуть продлил, чтобы обратить в сильное и продолжительное потрясывание.
– Мой жених, мой отчим Леонард Аллот, – произнесла. Мари.
– Очень, очень рад, – заговорил Аллот, – очень, очень приятно. Я уже до того, как Мари нас познакомила, пока сидел за вашей спиной, думал, что вы ее жених. Не знаю почему, но мне казалось, что это вы, я присматривался ко всем, а посетителей тут не так уж мало, но никто не привлек моего внимания... хэ-хэ,.... когда вы вошли я вас не то что заметил, хэ-хэ, а как бы вас почувствовал, точно бы сразу познал, что это вы будете счастливым мужем Мари, моей падчерицы, мать которой я так любил... К сожалению нам не дано было долго прожить совместно, она скоро скончалась, лет через семь, или семь, с половиной, после нашей свадьбы. Мари на нее похожа. О да ! Она очень на нее похожа. Но вы сами очаровательный. Оча-рова-тель-ный ! Оча-рова-тель-ный ! Я ожидал, что ее выбор будет превосходным, но действительность превосходит ожидание. Вы – просто прекрасная пара ! Я так рад, так рад... простите старика за это излияние, простите, когда вы меня лучше узнаете, то вам оно станет понятным до самых малейших оттенков...
{24} Он вынул платок и не то высморкался, не то протер глаза. Я, со своей стороны, несколько выбитый из колеи, слегка смущенный, пробормотал, преодолев что-то вроде озноба:
– Я тоже очень рад, я тоже очень рад...
– Понимаю, понимаю, понимаю вашу стесненность, отлично ее понимаю, я сам был молодым, сам был влюблен, сам был женихом... Да. конечно, не совсем как вы, так как женился на матери Мари после ее вдовства, но все-таки был женихом и знаю, что это несколько стеснительно. Не выходит ли, для жениха и невесты, что они делают явным то, что было секретом? Что было очень интимно, что было только между ними? И надо это всем показать! Жениховство в сущности значит: мы больше наших намерений не скрываем. Не так ли? Может быть в это и можно ввести некоторые поправки, но в общем это так, я уверен, что это так. Хэ, хэ, хэ... Простите еще раз за излияние. Могу теперь же вам сказать, – прошу между нами, о! пока! для начала по секрету! – что я немного литератор. А литераторы, знаете ли, все иначе воспринимают чем не-литераторы, им во всяком стечении обстоятельств, даже проходящем, мерещится сюжет. Сю-жет! Да, да, сю-жет. Хэ-хэ ! И мне теперь как раз померещился ваш с Мари сюжет, Хэ, хэ!.. ваш с Мари сюжет.
Недостававшее в моем перечне звено – т. е. его голос – теперь было найдено: голос Аллота ни в чем не соответствовал ни его внешности, ни содержанию его тирад: он был мягок и приятен.
– Сядем, – сказал я. – У нас не так много времени. И Мари, и я должны после завтрака вернуться к своим обязанностям... Не правда ли, Мари?
– Конечно, – почти прошептала она, – конечно. Как каждый день.
– Счастливы те, у кого каждый день есть определенные часы присутствия, – заговорил Аллот. – Теперь у меня их нет, теперь я мечусь по всём направлениям в поисках дел и все так проблематично. Bcе жалуются на застой...
– Я не жалуюсь, – прервал я его, – у меня не хватает времени со всем справиться. Спрос все возрастает и я помышляю о расширении.
– О расширении? Бывает, действительно, в жизни – очень это, по правда сказать, бывает редко, но все же бывает, что начинает не хватать места. Буквально! Немного это можно сравнить с тем чувством, когда хочется расправить плечи, потянуться, а руки упираются в слишком близкие стены. Приходит в голову: а что если сломать стену и высунуть руки наружу? Вы вот, кажется, как раз так и располагаете поступить?
– Отчасти это верно. Вероятно придется купить и сломать соседний дом, правда, ветхий и необитаемый. Но это еще не теперь. Об этом я, если помышляю, то в связи с будущим.
– Будущее, – протянул Аллот, мечтательно. – Будущее! Кому {25} будущее, кому прошлое. Не забудем историков, например Фюстель де Куланжа, или Соловьева, или Момсэна, или Цезаря. Ведь он тоже историк, помните де Белли Галлици? Или Геродота? Хэ-хэ-хэ! Не так ли? Не так ли? Если я сейчас сказал: кому будущее, кому прошлое, – то это только оттого, что я уже не молод и у меня особенного будущего быть не может, тогда как у вас все, решительно все в будущем. Вы только начинаете! И людей пожилых это всегда трогает, всегда их побуждает к сравнениям...
За окном дождь не только не утихал, он, наоборот, усиливался. Исключительный был в тот день ливень. Он наводил на мысль, что все может в несколько часов рухнуть и оказаться сметенным если вот такой ливень, или какая-нибудь неимоверная гроза, или еще что-нибудь, продлится дольше чем можно сопротивляться. Я посмотрел на Мари. Она имела вид стесненный и ела без обычного аппетита. Аллот же так и уплетал.
– Вы любите хорошую кухню? – спросил я его.
– Эта рыба превосходна, – ответил он, – она просто сама тает во рту. Рыбу я вообще люблю, кажется мне, больше всего другого. Если вы этого не знали, если Мари вам не сказала, что я так люблю рыбу, если это только совпадение, что как раз сегодня тут рыба, – то в этом я готов найти род благоприятного указания касательно наших будущих отношений. Хэ, хэ, хэ. Не думайте, однако, что я считаю потусторонние силы за реальность. Ко всему этому я равнодушен. Нет, нет, только не это. В моем качестве немного литератора, я стараюсь отыскав внутреннее значение там, где, на первый взгляд, ничего кроме последовательно одно за другим происходящих обстоятельств нет. Так гораздо интересней.
В это время подошел мэтрдотель и доложил, что меня просят к телефону.
– Это вы, алло? – услыхал я несколькими секундами позже голос старой экономки владельца.
– Я.
– Приезжайте, он скончался полчаса тому назад.
– Что вы говорите? Скончался? Да, конечно, еду немедленно. Повесив трубку я вышел в коридор. За окном, в эту минуту, дождь так и лил, так и лил, так и лил... Страшный был дождь.
Подойдя к столу, я молча сел, молча съел еще кусок рыбы, молча свернул салфетку. Не зная, как мне быть, чтобы не оставить Мари вдвоем с Аллотом, я медлил. Кроме того я не знал, как в его присутствии поделиться новостью, которая для Мари и для меня имела, разумеется, совершенно иное значение и совсем другой вес, чем для него. Мне казалось, что минуты отяжелели, что они почти приостановились, чтобы успеть вместить в себя все, что им предстояло вместить.
– Мне придется вас покинуть, – произнес я. – Меня срочно вызывают...
– О эти деловые люди, о эти деловые люди, – воскликнул Аллот {26} и выпил глоток белого вина. Он, казалось, входил в отличное расположение духа и, может быть, в сентиментальное умиление. – Во время завтрака, и еще во время такого вкусного завтрака, и как раз когда льет несосветимый дождь! И вы не можете отложить этого дела? :
"Дело, – подумал я. – Это не дело. Это перемена, и большая".
Перемена, хотя и предусмотренная, действительно, было большой. В эти минуты я становился богатым. Правда, я только потом узнал, насколько я делался богатым. Но уже и так, не оказывался ли я владельцем хорошо налаженного, развивавшегося, разраставшегося, цветущего предприятия?
Как же все это было сказать, как было все вместить в несколько слов, и таких, чтобы не оказалось в них никакого оттенка предосудительного удовлетворения? Чтобы Мари поняла мое состояние?
– Не могу, – ответил я Аллоту, – не могу, потому что оно уже вошло в такую стадию, когда от человеческой воли ничего не зависит. Mне сообщили, что владелец моей фабрики скончался...
Сказав, я посмотрел на Мари; но она глаз своих не подняла. Складка губ, однако, говорила о сдержанном волнении: вероятно, она сжала челюсти.
Аллот же был просто поражен.
– Как? Ваш хозяин умер? И вас вызывают? Что все это значит? Хэ, хэ, хэ! Как раз мы говорили о будущем! И вот оказывается, что оно целиком под вопросом. Теперь ведь будет новый владелец и это всегда сопровождается переменой персонала. А для умершего – хэ, хэ, – теперь все в прошлом, он сам вошел в прошлое, находится уже в составе истории, не общей, конечно, но его частной. Можно даже сказать, что его частная история кончилась. Хэ, хэ! Дивны дела Господни и неисповедимы пути Его. Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо ! Как раз когда мы познакомились, когда у нас начали шевелиться надежды, т. е. у меня даже не надежда, а уверенность возникла, что все у вас с Мари пойдет так хорошо, и вдруг это известие, которое все меняет. Рискуете вы или не рискуете утратить должность директора? Скажите прямо? Я выдаю за вас свою падчерицу, и в праве задать такой вопрос.
– Прошу тебя, ну прошу тебя, пожалуйста не волнуйся, – обратилась к нему Мари.
– И я прошу вас об этом же, – дополнил я. – И не тревожьтесь насчет моей службы. Смею вас заверить, что у меня и сил и способностей совершенно достаточно для того, чтобы со всем справиться.
Посмотрев в окно, я сказал.
– Ливень-то, ливень какой!
Подозвав метрдотеля, я попросил сразу подать всю заключительную часть завтрака и послать шассера за такси. Затем, извинился перед Аллотом:
– Обстоятельства, как вы сами можете судить, несколько необычны. Само собой понятно, что спешка касается только меня, и что {27} вам не надо нарушать ход завтрака. Еще прошу вас простить меня за то, что я увезу Мари.
– Зачем? – спросил Аллот, вытаращив глаза.
– Ее присутствие мне будет нужно, – пояснил я недопускающим
возражений тоном, и взглянув на Мари – прочел в ее взгляде признательность.
Перед рестораном, под все лившим без устали дождем, произошла обычная церемония усадки в такси: суетящийся шассер, красный зонт, громко названный адрес. Сквозь блестевшие от воды и дрожавшие под ударами капель дождя листья я видел железное кружево знаменитой на весь мир мачты, вершина которой уходила в облака. Мари вошла, заняла место первая. Ожидая чаевых шассер, после того, как вошел и я, не захлопывал дверцы. Я посмотрел тогда на окно ресторана: прямо против меня, на расстоянии нескольких метров, я увидал глаза Аллота, и его несменяемую улыбочку. Что мне это напомнило? Кажется, такие улыбающиеся, с неподвижным взглядом, есть где-то в Мексике, или в Южной Америке, а может в еще какой-нибудь безводной пустыне, в Азии или в Африке – странные и страшные ящерицы. "Понятно что Мари его не очень-то любит", – подумал я, давая мелочь. Дверца такси захлопнулась и глаза и улыбочка Аллота скрылись за ее запотевшим стеклом.
6.
В хорошо мне знакомой квартире покойного царила суета: появившийся, на этот раз, слишком поздно доктор, какие-то соседи, консьержка... Телефонировали, принимали первые, после смерти, мероприятия, не зная хорошенько, что именно надо делать. Старушка-экономка попросила меня взять продолжение хлопот на себя, под тем предлогом, что я, за последнее время, бывал ежедневно и пользовался доверием умершего и посоветовала отправить депешу в провинцию дальнему родственнику, единственному, которого она из его родни знала, может быть и вообще его единственному родственнику, пояснив при этом, что раньше вечера завтрашнего дня он приехать не сможет. В действительности же он прибыл через два дня, так как когда пришла депеша, был в отъезде. Я его увидал вернувшись с кладбища для того, чтобы поговорить с экономкой. Когда я вошел, она сидела в столовой в обществе этого невысокого и толстого господина, с оттопыренными усами, с подстриженными бобриком густыми, черными с сильной проседью волосами, по провинциальному одетого. Со мной он еле поздоровался. Он даже сесть мне не предложил и, продолжая беседу со старушкой, раза два остановился, давая понять, что мое присутствие его стесняет. Но я повода для ухода не видел. Уже одно то, что я еще оставался директором фабрики, давало мне право интересоваться ходом дел по крайней мере до вскрытия завещания. Оно могло, конечно, быть {28} измененным в пользу этого неприятного, похожего на таракана или жука господина, и тогда все переменилось бы. Все-таки, это казалось мне мало вероятным.
Последовавшая через несколько дней у нотариуса сцена не была лишена красочности. Для меня она оказалась памятной еще и потому, что я стал владельцем не только шоколадной фабрики, но еще и пакетов акций довольно большой фармацевтической лаборатории и экспортного банка. Кроме того, мне отходило имение на юге, на берегу моря.
Толстый провинциальный родственник был так поражен, так налился кровью, стал так громогласно протестовать, что присутствовавшие, видя его волнение, оглянулись с тревогой: при такой сангвинистической комплекции мог случиться удар. Прервав словоизвержение, нотариус холодно сказал, что завещание составлено по всем правилам, подписано приведенными им к больному свидетелями и что ни малейших поводов к опротестованию нет. Тогда тараканообразный господин начал было что-то говорить о моих недобросовестных кознях и о том, что пользуясь болезнью, я втерся в доверие... На этот раз нотариус его остановил почти резко, предупредив, что такого рода замечания грозят ему неприятностями.
– Этто, этто, этто, – заговорил тогда дальний родственник, – этто, этто... Это все заговор, в котором вы, мэтр, сами приняли участие...
Нотариус рассердился совсем и сказал, что находясь при исполнении служебных обязанностей он может прибегнуть к мерам воздействия, добавив, что дальнейшее пребывание провинциального кузена в его кабинете излишне. Толстый господинчик буквально вылетел. Больше никогда я его не видел и ничего о нем не слыхал.
Еще один, связанный с этой переменой, аккорд прозвучал на шоколадной фабрике, где я появлялся ежедневно, ничего точного, однако, никому не сообщая. Мой помощник и начальники отделов тоже ждали молча. Словно электрический от меня изошел разряд, когда я, наконец, вызвал в бюро главных сотрудников и поставил их в курс обстоятельств. Слова, жесты последовавшие как бы в ответ на мою коротенькую речь и те слова и выражения глаз, которые я мог угадать за закрывшейся дверью, были, надо думать, не совсем одинаковыми. Но зависть, не непременный ли это спутник всякой удачи, каждого успеха ?
Не теряя времени я принялся за дела. У секретарши все было отлично подготовлено: письма подобраны в порядке срочности, бумаги. требовавшие моей подписи, сложены. Я стал диктовать:
"...аппараты для наполнения тюбиков, вами поставленные, не вполне нас удовлетворяют..."
"...нам стало известно, что одна иностранная марка выпустила новый сорт бумаги, который нам кажется очень подходящим..."...
И вдруг я замолк: внезапно на меня нахлынули не то опасения, не то предчувствия. Точно из стен комнаты, или откуда-то еще, пройдя {29} сквозь эти стены, донеслись до меня шопоты, или лучи, которым нельзя было не подчиниться. И я спросил себя: в чем заключается сущность сокровенной природы метаморфозы, приведшей меня с берегов холодного озера, – откуда моим родителям пришлось бежать, – в это бюро, где я сейчас занимаю место богатого промышленника? Конечно я трудолюбив, упорен, предприимчив, одарен. Конечно мне помог дальний родственник. Конечно я получил наследство. Но кроме этих понятных, очевидных данных, которые можно перечислить, кроме того, что я не щадил своих сил, не знал досугов, кроме моего желания и умения пользоваться благоприятными условиями, нет ли во всем этом еще чего-то другого, неопределимого, неуловимого, такого, чего не объясняет последовательность связанных только внешней причинной связью обстоятельств?
Я подумал о Мари, которую, – очень последнее время занятый, – видел всего несколько раз, и всегда мельком. Я тотчас же принял решение запретить ей работать. Не становилась ли ее работа просто нелепостью? "Я поручу ей поиски квартиры, – сказал я ceбе, – и увезу ее в город, прославленный своими дворцами, соборами, церквами, площадями... А фабрика? Ею займется помощник!.." Но все эти соображения мне самому казались похожими на уловки.
"Что счастье мне открывает свои двери, – продолжал я свой внутренний разговор с самим собой, – какое же в этом может быть сомнение? Но надо ли мне войти в эту дверь? Нужно ли вообще это самое счастье?".
Мои минуты вдруг отяжелели, приостановились. Ответ на мой вопрос о счастье, не заключался ли он в полной их неподвижности, в той самой, которая теперь была уделом моего благодетеля?
"...кажется нам очень подходящим...", напомнила мне, с деликатностью, секретарша, и, выведенный этим из задумчивости, я продолжал: "...для некоторых сортов нашего шоколада".
И работа продлилась. Телефонные вызовы, появления служащих, осведомлявшихся о моих распоряжениях, докладывавших о том, что произошло в моем отсутствии...
Когда рабочий день подходил к концу, мне сказали, что в приемной ждет дама.
– Кто это? – спросил я.
– Она не захотела назваться, но она очень настаивает. Несколько раздосадованный, я вышел и увидал Мари! Она мне призналась, что соскучилась, что просит простить вторжение в неурочный час, но что уж очень хотела бы со мной пообедать в том ресторане, где мы обедали совместно в первый раз.
– Где такие пестрые абажуры, – улыбнулась она, – и домотканые скатерти...
– Ну, конечно же! Ну конечно!
{30}
7.
В такси я подробно рассказал Мари про все, что случилось за последние дни и поделился с ней, как впечатлениями. оставшимися у меня от сцены у нотариуса, так и тем, как все сложилось в бюро. В ответ она слегка сжала мою руку. К происшедшей перемене она относилась со смирением, ее тихий нрав ни к какой бурной радости ее предрасположить, разумеется, не мог. Начинавшее принимать осязаемые очертания богатство ее скорее пугало.
Но в ресторане с пестрыми абажурами ей явно было приятно, может быть даже весело. Она выбрала закуски, жаркое, согласилась на шампанское, потребовала, чтобы я сел не против нее, а рядом.
– Так ближе. Я хочу быть ближе. Мне от этого спокойней и проще, я еще счастливей.
– Если ты счастлива, то счастлив и я. Точно магическая какая-то палочка открыла нам двери счастья, – произнес я и, тотчас же, внутренне испугался. Всего несколькими часами раньше, не допустил ли я мысли, что "неподвижные минуты" – лучше счастья?
Конечно, Мари этого моего мимолетного недоумения не заметить не могла, и спросила, в чем дело.
Я солгал:
– Меня кольнула тривиальность моих собственных слов, и я подумал, что мне надо было просто ответить: и я тоже. Тем более, что именно так оно и есть.
Посмотрев на нее я рассмеялся и в награду мне из под приподнявшихся ресниц сверкнуло горячее сияющее.
Конечно, чем проще, тем лучше, – улыбнулась она.
Такой доброй, такой благодарной была улыбка Мари! Мне она проникала в душу и восстанавливала равновесие, которое часто бывало нарушено сухостью и точностью деловых разговоров. Она одобряла и подогревала те человеческие свойства, которые от точности и сухости отмирают. Я наверно знаю, что ото отмирание считается шагом вперед на жизненном пути и что некоторые его сознательно поощряют. Иной раз и мне, особенно когда дела шли хорошо, казалось, что "присутствие души" излишне и что в ее отсутствии достигаешь большего. Но когда Мари мне улыбалась, то я отдавал себе отчет в том, что учет оборота и умелое движение за спиной конкурента, расширение мастерской и удачная сделка – не самое главное и не могут самого главного заменить.
– Начиная с завтрашнего дня ты перестанешь работать, – сказал я. Нужно, чтобы ты занялась нашим устройством. У меня на это нет времени.
– Хорошо.
– Кроме того ты переедешь в другую гостиницу. Мы совместно выберем достаточно дорогую.
– Хорошо. Хотя, сознаюсь, мне жаль будет покинуть мою комнатку. Но понимаю твое желание.
{30} – Я пришлю тебе агента по найму квартир. Он поможет выбрать.
– Разве это так легко? Я думала, что квартирный вопрос очень остр.
– Если не постоять за ценой... – произнес я, подавляя в душе стыд, то вопроса этого вообще не существует.
– Ты непременно хочешь, чтобы у нас была большая квартира в новом доме и модном квартале?
– Раз это возможно, зачем упускать случай?
– Хорошо, – снова сказала она, и тихонько вздохнула.
– А тебе это не по душе?
– Не по душе. Я привыкла к скромной жизни и в большой квартире мне будет холодно.
– Ну, это просто иллюзия.
– Не знаю. Не прими, что я настаиваю, но сознаюсь, что мне гораздо больше говорит небольшая квартира где-нибудь на тихой улочке. И чтобы все было под рукой: лавки, рынок, автобусы, метро...
– В этом теперь не будет никакой надобности. За провизией будет ходить горничная, а для разъездов будет автомобиль.
– Хорошо. Но только...
– Что только?
– Ты сам только что сказал, что нам открылись двери счастья. Разве все это для счастья нужно?
– Милая Мари, моя Мари, – сказал я, с порывом, которому сам удивился, – если ты думаешь, что комфорт и роскошь ни к чему, то и не надо их. Я хочу чтобы тебе было хорошо, и самому мне хорошо только, если хорошо тебе!
Наступило недолгое молчание, и потом, тихо, робко, нерешительно Мари произнесла:
– Если ты ничего не имеешь против, то мы пошли бы завтра осмотреть квартиру, насчет которой мне сказали, что ее можно получить, дав отступные. Ее теперешние жильцы хотят уехать в провинцию и им нужны деньги. Я ее уже видела. Я ничего про нее не говорила потому, что как бы готовила тебе подарок...
– Ну конечно, ну конечно, моя Мари, мы завтра же пойдем осмотреть эту квартиру, – воскликнул я, растроганный, – и я вперед знаю, что мы ее возьмем. Как бы я мог отказаться от твоего подарка?
– Но ты только что говорил о большой, – промолвила она, с долей удивления в голосе, точно ей показалось, что я слишком легко согласился.
– Я думал, что роскошь тебе будет приятна, что ты будешь довольна. Но вижу, что ошибся. Bсе эти большие квартиры, автомобили и модные кварталы, какое нам до них дело?! – снова воскликнул я, еще раз подивившись своей горячности.
– Почему ты так волнуешься? – спросила она. – Если ты с трудом идешь на уступку, то не надо.
– Нет, нет, никакой уступки нет. Я разозлился на квартиры и {32} на автомобили потому, что они вмешались в то, что их не касается, в наше с тобой счастье. Представь себе, что я испытал что-то похожее на неверность тебе, на то, что чуть было тебе, с автомобилями и квартирами, не изменил!
– Что ты говоришь, – прошептала она, – ты не знаешь, что говоришь.
– Ты видела Аллота? – спросил я.
– Да, – ответила она, неохотно. – Он приходил ко мне, чтобы спросить, когда ему можно будет с тобой поговорить.
– Поговорить? О чем?
– Он не сказал о чем. Но я думаю, что он собирается сделать тебе деловое предложение. У него всегда разные планы в голове.
– Его деловые планы... не знаю. Посмотрю. Но тогда, за завтраком, он сознался что он немного литератор, и я про это потом вспоминал. Что он пишет и где печатается?
– Он нигде не печатается. И даже по-настоящему не пишет. Он добывает материалы, чтобы писать.
– Но у него есть какое-нибудь общее направление?
– Не знаю, как сказать. Он старается найти у простых вещей не простое значение. Он даже сам устраивает разные обстоятельства, для того, чтобы потом их описывать. Не могу объяснить.
Она замолкла и, что-то внутри себя поборов, прибавила:
– Прости меня, но мне неприятно про это говорить.
Я припомнил тогда впечатление, произведенное на меня усмешечкой Аллота, его глазами, его голосом, его походкой. В тот, в первый раз, как я его видел, я не успел хорошенько к нему присмотреться. Потом были дни переполненные всякими заботами, но все-таки я об Аллоте, время от времени, думал. Почему я запомнил его признание в том, что он литератор, и почему меня это заинтересовало, я не знаю. Может быть в нем, несмотря на гнусную усмешечку, сквозило что-то артистическое? Голос его, например, приятный и музыкальный, мог об этом свидетельствовать.
Во всяком случае в нем было что-то необычное. Мне показалось, что я слишком долго о нем думаю. Это походило на его заочное вмешательство и я поспешил переменить тему, заговорив о свадебном путешествии и о том, что до свадьбы оставалось не слишком много времени и что надо успеть все подготовить.
– Я все, все тебе поручу, – сказал я, – у меня на фабрике горы дела...
8.
Мое здоровье всегда было отличным, – я не знал, что такое болезнь. Едва открыв глаза, я выскакивал из постели и сразу же приступал к приготовлению кофе, на что уходило несколько минут, что {33} казалось досадной задержкой: везде меня ждали, повсюду от меня что-то зависело. Установленное накануне расписание напоминало о себе без всяких церемоний. Я не ведал, что такое "плохое утреннее настроение". И вот раз – в один из этих дней – проснувшись я, на короткое мгновение, о чем-то задумался. О чем? Не знаю. Что-то было в этих, не нашедших своих слов, мыслях такое, что я могу определить общим названием: сомнение. Но в чем именно я усомнился я тоже не знаю. Да и длилось это состояние всего несколько секунд. Затем я рассердился. На кого, на что, – опять таки не знаю. Могу только уточнить, что во всяком случае не на самого себя. На себя сердиться у меня не было никакого повода. И увесистое ругательство, которое я прошипел, было обращено в пространство, было вообще ругательством, в некотором смысле беспредметным, облегчающим, абстрактным ругательством. Взглянув на часы, я заметил, что стрелки показывают семь с четвертью: не слишком рано, не слишком поздно. Солнце уже блестело. Как раз позвонила девчурка, приносившая мне съедобные булочки, к кофе. Я подумал, что холостяцким моим привычкам наступает конец. И день потек так же, как текли предшествовавшие.
